Текст книги "Война (Книга 2)"

Автор книги: Иван Стаднюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Выслушав доклад Карпухина о состоявшейся передислокации и о проделанной штабом работе, генерал Чумаков начал знакомиться с командирами и начальниками штабов соединений и частей, принимать их доклады. Первым шагнул к нему командир мотострелковой дивизии полковник Гулыга, которого Федор Ксенофонтович знал добрых полтора десятка лет, но не видел очень давно. Высокий, поджарый, с огрубевшими чертами загорелого до черноты лица и покрасневшими веками, Гулыга хрипло, но четко выговаривал каждое слово, и Чумакову казалось, что не только лицо полковника, а и голос его спекся на горячих военных ветрах.

– Товарищ генерал, – докладывал Гулыга, – мотострелковая дивизия в составе одного сводного мотострелкового, одного сводного танкового и одного артиллерийского полков с недоукомплектованным штабом и спецподразделениями занимает оборонительный рубеж во втором эшелоне по речке Лежа...

За словами Гулыги Федору Ксенофонтовичу виделась сильно ослабленная дивизия. Было совершенно ясно, что полосу наступления для нее надо максимально сжимать, а действия ее в глубине обороны противника непрерывно обеспечивать ударными танковыми группами и поддержкой с воздуха... Вломиться в боевые порядки врага, который сам выискивает слабые места в нашей обороне, стремительно вбивает в них клинья, можно только массированным ударом. Дивизии Гулыги это не под силу... Надо создавать единый кулак, используя нерастраченные возможности танковой и артиллерийской бригад.

Федор Ксенофонтович спрашивал полковника Гулыгу о количестве Т-34 в танковом полку его дивизии, о подготовленности экипажей, наличии средств связи. Гулыга отвечал четко, уверенно, иногда уточняя сведения у своего начальника штаба – желтолицего, с раскосыми глазами подполковника Дуйсенбиева, у которого была забинтована в локте левая рука. Командир и начальник штаба дивизии понимали друг друга с полуслова, Гулыга держался по отношению к намного младшему по возрасту Дуйсенбиеву с подчеркнутым почтением, и это нравилось генералу Чумакову. Он видел перед собой уже не того недалекого и простоватого майора Гулыгу, которого он знал когда-то как командира отстающего в боевой подготовке стрелкового полка. Было только неприятно, что мысли о Гулыге каким-то окольным путем перекидывались к его зятю подполковнику Рукатову, хотя ни вспоминать о Рукатове, ни думать, а тем более говорить о нем с Гулыгой не хотелось; да было и не до Рукатова сейчас: надо успеть оценить свои силы, отдать предварительные распоряжения и побыстрее отпустить начальников штабов для их выполнения, а самому вместе с командирами немедленно ехать к линии фронта на рекогносцировку и там уже вырабатывать и отдавать уточненный боевой приказ.

Не подозревал Федор Ксенофонтович, что полковник Гулыга, отвечая на его вопросы, тоже думал об Алексее Алексеевиче Рукатове, не зная, стоит ли доложить генералу Чумакову о том, что два дня назад подполковник Рукатов прибыл в его дивизию с назначением на должность начальника артиллерии, хотя в армии не полагалось при подобных родственных связях сводить двух людей под крышу одного соединения или части. Гулыгу, правда, сдерживало то, что Рукатов попросил его пока ни перед кем не открывать их родственных отношений, а как только дивизию выведут на переформирование (Алексей Алексеевич в этом был уверен), он, сославшись именно на родство с комдивом, немедленно уйдет куда-нибудь, возможно, на более самостоятельную должность.

Затем докладывали командиры артиллерийской и танковой бригад – два молодых полковника, еще не бывавших в бою и жаждавших помериться с врагом силами, хотя их смущало, что на подготовку боевой операции почти не оставалось времени. Сводной группе генерала Чумакова было приказано начать наступление сегодня же, в восемнадцать часов...

На траву легло полотнище топографической карты с нанесенной обстановкой. Генерал-майор Чумаков начал отдавать предварительное распоряжение о предстоящем контрударе.

21

В первой половине этого дня в мотострелковую дивизию полковника Гулыги прибыло из созданного при штабе фронта резерва пополнение: группа командиров и политработников. Среди них оказался и Миша Иванюта. Еще сидя на соломе в кузове грузовика, который в тучах пыли мчался по грейдерной дороге на запад, Миша с легкой грустью размышлял о том, что теперь не придется ему больше ходить в разведку, поднимать цепи бойцов в атаку, форсировать под жестоким огнем реки и речушки, как это было в первые дни войны. В нагрудном кармане его гимнастерки лежала бумага, где было написано, что он, младший политрук Иванюта Михаил Иванович, назначен инструктором-литератором дивизионной газеты "Красноармейский залп". Видимо, так надо... Ему приказано взять в руки его самое главное оружие, и он должен работать во фронтовых условиях так, как не работал ни один журналист в мире. А в атаку будут ходить другие... И боевые ордена прикипят не к его груди... Так надо... Он будет давать по врагу залпы со страниц газеты, будет стараться разговаривать с бойцами по-особому проникновенно и вдохновенно, будет прославлять истинных героев, передавать их опыт... Вроде неплохо получалось у него в многотиражке училища. И не зря более двух лет постигал он военное дело. А если к этому прибавить все то, что успел увидеть и пережить с первых минут войны по сей день... Но все-таки воевать будут другие?.. А он окажется на задворках фронтового братства? Тылы дивизии будут его обиталищем?..

Миша размышлял сквозь дрему, подавляя в себе непрошеную грусть по каким-то несбывшимся надеждам. И ни одного вопроса о том, чем может кончиться эта страшная война. Вернее, такой вопрос перед Мишей вставал, но звучал он в его сознании очень просто: как скоро Красная Армия постучится в железные ворота Берлина?

Иванюта и не заметил, когда свернули с грейдера на глухую проселочную дорогу, хотя грузовик прыгал на выбоинах, заваливался с боку на бок. И вдруг наступила тишина, прекратилась тряска. Затем раздался чей-то заспанный басище:

– Приехали!.. Выгружайсь!..

Миша увидел, что грузовики стоят на просеке сумрачного соснового леса, в глубине которого просматривались палатки, шалаши из веток, машины и автобусы.

Захватив вещмешки и шинельные скатки, все слезли с грузовиков и сгрудились в одном месте. В ожидании распоряжений расселись под кустами. Но сидеть долго не пришлось: прибежавший откуда-то розовощекий политрук с выцветшими бровями и белесыми глазами пригласил политработников следовать за ним.

...С прибывшими беседовал начальник отдела политпропаганды дивизии полковой комиссар Федулин – огромного роста мужичище, с добродушным, веселым лицом и хитроватым, кажется, проникающим насквозь взглядом. Он сидел за столом, если можно так назвать доски, приколоченные к вбитым в землю кольям, и задавал расположившимся на траве политработникам вопросы, иногда неожиданные.

– Что можно отнести к наиболее музыкальным инструментам? – со смешинкой в голосе спросил он у младшего политрука Левы Рейнгольда, прибывшего на должность начальника клуба.

У вскочившего на ноги Левы вначале вспыхнули уши, затем красные пятна проступили на щеках и шее.

– Я бы отнес скрипку, – с некоторой осторожностью ответил Лева.

– А еще?

– Флейту...

– А еще?

– Арфу... – Младший политрук Рейнгольд уже смотрел на полкового комиссара со страхом. – Опять не угадал?

– И не угадаешь, если не слышал и не видел. – Федулин раскатисто и добродушно засмеялся. – Так вот, милый мой, запомни, что тебе скажет старый кавалерист... К наиболее музыкальным инструментам относятся ноги бегущей лошади...

Все одобрительно засмеялись, а громче всех – прислушивавшийся со стороны щупленький, с курносым, каким-то птичьим лицом, младший лейтенант, видимо, как догадался Иванюта, радиотехник, ибо он стоял на коленях перед разобранным на расстеленной плащ-палатке радиоприемником и нянчил в руках лампы. Федулин кинул взгляд в сторону младшего лейтенанта и, заметив, что у него сбита на макушку фуражка, сдвинут набок поясной ремень и расстегнут ворот гимнастерки, задал вопрос уже Иванюте:

– А вот вопрос газетчику... Кто зафиксировал на бумаге истину, будто нарочитая небрежность в одежде истолковывается болезненно-тщеславными людьми как признак гениальности?

– Не знаю, товарищ полковой комиссар, – растерянно ответил Иванюта, приняв стойку "смирно" и не отрывая восторженных глаз от сверкающего на груди Федулина ордена Ленина.

– Жаль, – вздохнул Федулин, искоса наблюдая, как поспешно приводил себя в порядок смутившийся младший лейтенант. – Я тоже позабыл... Тогда, может, ответишь, товарищ... – он заглянул в лежавшую перед ним бумагу, младший политрук Иванюта, какая самая высокая награда Родины? Только не будем касаться звания Героя...

– Самая высокая награда – орден Ленина! – Иванюта даже улыбнулся такому простому вопросу. – Это символ идей, за которые мы боремся.

– Правильно, орден Ленина – самая высокая награда, – согласился Федулин. – А кроме ордена? Подумай...

Лицо Иванюты залилось краской, глаза непроизвольно заморгали.

– Если говорить не об орденах, – пришел ему на помощь полковой комиссар, будто не заметив растерянности Миши, – то самая высокая награда Родины – это ее доверие, которое тебя возвеличивает в собственных глазах... Тебе, товарищ Иванюта, Родина доверила быть работником партийной печати. Надеюсь, ты понимаешь сам, какая это честь, и я поздравляю тебя с прибытием на свой боевой пост... А теперь скажи: под бомбежками бывал?

– Ого, еще сколько!

– Какая самая страшная бомбежка?

На мгновение задумавшись, Миша весело выпалил:

– Та, которая еще не кончилась!

– Правильно! – серьезно ответил Федулин под одобрительный смешок сидевших на траве политруков.

Миша Иванюта шагал по лесу в ту сторону, где, как ему сказали, расположилась редакция дивизионной газеты "Красноармейский залп". Редакция оказалась совсем рядом с политотдельской палаткой, и первым, кого Миша здесь увидел, был раздетый до пояса и сидевший на подножке замаскированного автобуса мужчина солидного возраста (все, кто был старше Миши лет на пять-шесть, казались ему стариками). Склонившись к пристроенному на ветке куста зеркальцу, мужчина старательно намыливал кисточкой подбородок.

– Ко мне? – спросил он, заметив подошедшего младшего политрука.

– Мне редактора – политрука Казанского.

– Я редактор...

– Может, подождать? – смутился Миша.

– Валяй сейчас. С чем и откуда пришел?

– Младший политрук Иванюта!.. Прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы на должность инструктора-литератора!

– О, это дело! – Казанский посмотрел на Мишу заинтересованно-изучающе, одобрительно кивнул и взял в руки безопасную бритву. – Ну, рассказывай о себе... Кто ты, с чем тебя едят, что умеешь, что успел повидать?..

Торопливо и сбивчиво излагая свою куцую биографию, Миша видел, как из-под мыльной пены обнажалось под бритвой широкое, чуть взрыхленное оспой лицо Казанского. Кончив бриться, он взял под кустом котелок с водой и протянул его Мише:

– Слей, пожалуйста.

Казанский умывался с веселой яростью – ухая и ахая, визгливо покряхтывая. Затем тщательно вытерся серо-пепельным полотенцем, плеснул в лицо тройным одеколоном и, зарычав от жжения, стал одеваться. Потом бережно поднял с травы широкий ремень с двумя портупеями, полевой сумкой, кобурой с пистолетом и, набросив на плечи портупеи, прочно опоясал талию ремнем. А когда надел еще планшетку на тоненьком ремешке и расправил под ремнем складки гимнастерки, вдруг выпрямился – широкогрудый, коренастый, какой-то по-особому ладный, стройный.

– Политрук Казанский... – И протянул Мише руку. – Данила Степанович... Будем на "ты"... Согласен?

– Согласен, – смущенно улыбнулся Миша и поспешно пожал протянутую руку: редактор ему явно нравился.

– Кроме нас с тобой, в редакции – никого, – продолжил разговор Казанский. – Есть еще два наборщика и шофер. Все остальные полегли в окружении. И автобус с печатной машиной остался в Немане.

– А как же выпускать газету?

– А никак... Не выходит пока газета. Завтра утром уезжаю в ближайшие райцентры искать печатную машину. Постараюсь и печатника найти.

В это время по лесу передали команду:

– Командирам и политработникам – на построение-е!..

– На построение-е!.. – вторили часовые у землянок.

Пока на краю просеки собирался для построения штабной народ, в палатке подполковника Дуйсенбиева шло совещание. Только что поступила выписка из приказа командующего фронтом. В ней говорилось:

"Подполковника Рукатова Алексея Алексеевича, составившего ложные сведения, которые порочат действия в приграничных боях командования одного из соединений, понизить в воинском звании на одну ступень. Предупредить майора Рукатова, что впредь подобные его действия будут расценены как должностное преступление... Приказ объявить перед строем командного и начальствующего состава управления дивизии".

В палатке кроме начальника штаба Дуйсенбиева присутствовали полковые комиссары Жилов и Федулин. Дуйсенбиеву было интересно узнать, что конкретно натворил прибывший к ним на днях начальник артиллерии Рукатов, да и как начальник штаба он обязан был без промедления объявить приказ. Но сейчас была дорога каждая минута: до начала наступления дивизии оставались считанные часы, а у штабистов – дел по горло. Не до построения. Поэтому Дуйсенбиев предложил вызвать подполковника Рукатова, прочитать ему приказ и снять по шпале из петлиц, а потом уже объявить приказ по управлению дивизии.

Неожиданно на помощь начальнику штаба пришел полковой комиссар Федулин. Вопросительно взглянув на молча курившего Жилова, Федулин сказал:

– Я полагаю, что ничего с приказом не случится, если полежит он без движения день-другой. Нельзя так оглоушивать начальника артиллерии перед самым наступлением.

– Золотые слова! – оживился подполковник Дуйсенбиев. – Рукатову мозгой надо сейчас шевелить. Дивизионы артполка связи между собой не имеют. Нет провода...

– Приказы издаются для того, чтобы их выполняли, – холодно проговорил Жилов. – К тому же Рукатову надо делом искупить свою вину, значит, он должен знать о том, что строго наказан и что будет держать ответ еще перед парторганизацией.

– Ты, товарищ Жилов, имеешь право приказать, – с легкой усмешкой ответил ему Федулин. – Мы перед тобой, как говорится, в положении "чего изволите". Но я все-таки хочу высказаться до конца.

– Да уж как водится. – Жилов тоже усмехнулся. – Ты не промолчишь.

– Ну так слушай. – Полное лицо Федулина сделалось суровым. – Если говорить откровенно, то контрудар, в котором примет участие наша дивизия, – это одна из попыток затормозить наступление немцев. Так?

– Может, так, а может, и нет. – Жилов тоже помрачнел, глаза его стали колючими. – Со мной командующий фронтом не советовался. Я знаю задачу нашей сводной оперативной группы: продвинуться в глубину занятой врагом территории на сто километров и совместно с сорок четвертым и вторым стрелковыми корпусами охватить с тыла пятьдесят седьмой моторизованный корпус немцев. Если мы эту задачу решим, само собой разумеется, что наступление противника затормозится.

– Ну а я о чем толкую? – Федулин смотрел на Жилова с укором и, кажется, колебался, стоит ли говорить дальше. Но все-таки продолжил: – Я посылаю всех политотдельцев в батальоны обеспечивать атаку. И сам тоже пойду. Если удастся прорыв, штаб дивизии не останется на месте. А немцы, разумеется, будут контратаковать и бомбить... Контратаковать под основание прорыва. Так что и штабу несдобровать.

– Давай покороче, – спокойно перебил Федулина Жилов. – Что ты предлагаешь?

– Я бы попридержал приказ о Рукатове до конца решения задачи.

– Вот как?.. А знаешь ли ты, что если б случайно подлость Рукатова не была разоблачена... Именно подлость! Мерзкая, гнусная!.. Если б не поймали его за руку, то генерал Чумаков пошел бы под расстрел! А может, и еще кто-нибудь с ним... Тебе это ясно? Фамилия Чумакова уже фигурировала в проекте телеграммы товарищу Сталину – в числе предающихся суду военного трибунала!..

– Вопрос ясен! – подытожил спор подполковник Дуйсенбиев. – Идемте на построение. Я зачитаю приказ.

– Учитывая напряженность момента, не надо прерывать работу штаба, приказным тоном сказал полковой комиссар Жилов. – А политотел пусть строится. Рукатова же следовало бы вызвать сюда...

Дуйсенбиев вышел из палатки, чтобы отметить построение комсостава и вызвать Рукатова. Федулин, вытерев платком вспотевшую шею, сокрушенно заметил:

– Дела-а... Вот тебе и Рукатов! А на меня произвел впечатление думающего человека. Академию закончил.

– При подлой душе ученость хуже невежества, – с раздражением ответил Жилов.

В это время возвратился Дуйсенбиев, а вскоре следом за ним прибежал запыхавшийся Рукатов. Увидев в палатке Жилова, он побледнел, а глаза его сделались затравленными до бессмысленности. Доложил изменившимся голосом:

– Подполковник Рукатов прибыл по вашему приказанию!

– Почему вы думаете, что именно по моему? – не пряча иронии, спросил Жилов. – Откуда вам известно, что я тут старший по должности?

– Я сегодня узнал о сформировании сводной группы генерала Чумакова. А вы... Я вас видел в Могилеве. – Рукатов стоял перед Жиловым с застывшим на лице ожиданием.

– А Чумакова вы в Могилеве разве не видели? – притворно изумился Жилов.

– К сожалению, нет. Не пришлось.

– А если б увидели? У вас были к нему вопросы?

– Да, были некоторые вопросы... И мог сказать ему о его семье... Я видел Ольгу Васильевну и Ирину перед отъездом на фронт.

– Где видели?! – Жилов старался не показать вспыхнувшего в нем волнения: он знал, что генерал Чумаков не ведает, где его жена и дочь, и мучительно страдает от этого.

– В Москве, на квартире покойного профессора Романова. Они переселились из Ленинграда... Очень переживают: кто-то пустил в Наркомате обороны слух, что генерал Чумаков сдался немцам в плен.

– И они поверили?!

– Конечно нет! Я им всячески доказывал, что ничего подобного быть не может.

– А как же тогда вы могли написать о Федоре Ксенофонтовиче такую чудовищную ложь?! – Жилов не хотел задавать Рукатову этого вопроса, понимая, что никакой ответ не удовлетворит его, однако не удержался: все-таки хотелось увидеть, как поведет себя Рукатов, припертый к стенке.

Сверкавшие волнением глаза Рукатова сделались больше, а холеное лицо приобрело землистый оттенок.

– Я писал то, что мне говорили... – Он смотрел на Жилова каменно-холодным взглядом, будто готовясь к смертному поединку. – А за выводы я не отвечаю.

– Ознакомьте его с приказом! – сурово сказал Жилов подполковнику Дуйсенбиеву, чувствуя, что задыхается от негодования. Затем обратился к Федулину: – Пойдем поговорим теперь с людьми...

– ...Надо так поработать в ротах, чтобы каждый красноармеец и сержант не только хорошо знал боевую задачу, а чтобы душа в нем кричала от ненависти к захватчикам, от желания победить! – с молодой запальчивостью говорил, обращаясь к стоявшим в строю работникам политотдела дивизии, батальонный комиссар – щуплый, большеглазый, с бледным лицом. – Проверьте, чтоб у всех была листовка с речью товарища Сталина. И не забывайте: идейная закалка бойцов рождает в бою молодцов! Нет более крепкой брони, чем вера!..

Батальонный комиссар привычным жестом достал из кармана бриджей серебряную луковицу старинных часов, взглянул на них, затем нетерпеливо посмотрел в лес, где виднелась палатка начальника штаба.

Воспользовавшись паузой, Миша Иванюта шепотом спросил у стоявшего рядом с ним Казанского:

– А кто этот батальонный?

– Редкоребров – заместитель начальника политотдела, – не поворачивая головы, тихо ответил редактор. – Мешок с цитатами.

– Он и без цитат умница, – вмешался в разговор сосед Иванюты слева белобрысый политрук, который первым встретил сегодня пополнение политработников.

– Не спорю. Но почему в холостяках ходит?.. Не знаешь? – Казанский засмеялся. – А потому, что объяснялся девкам в любви цитатами и пословицами.

– Вам бы, политрук Казанский, знание их тоже не повредило! – заметил Редкоребров, и строй отозвался смехом. А батальонный комиссар, оборвав смех суровым взглядом, назидательно изрек: – Пословицы – это плоды опытности всех народов и здравый смысл всех веков, переложенный в формулы.

Казанский не нашелся что сказать, а с правого фланга кто-то громко спросил:

– Откуда цитата?

– Это мудрость, которой кое у кого не хватает. – Редкоребров, кинув на редактора газеты насмешливый взгляд, объявил: – А политрук Казанский пойдет в батальон обеспечивать атаку вместе со мной.

– Я, к сожалению, уже имею задание! – с напускным огорчением ответил Казанский.

– Выполняют последнее, – спокойно напомнил ему батальонный комиссар. Однако на всякий случай поинтересовался: – Чье и какое задание?

– Начальник политотдела приказал достать печатную машину, – с чувством неуязвимости ответил Казанский.

– А-а... Ну ладно, прибережем вас на будущее. – Редкоребров достал из планшетки лист бумаги, развернул его и объявил: – Все, чьи фамилии зачитаю, немедленно отправляются в батальоны. Задача – личным примером обеспечить успех атаки.

Предельная ясность и категоричность приказа отозвалась в груди Миши Иванюты сосущим холодком: его фамилия тоже была названа.

Вот тебе и газетная работа!.. Опять атаки! Миша Иванюта слишком хорошо знал, что такое атака. Позади у него одиннадцать атак. Одиннадцать – и не меньше. Тут уж со счета не собьешься, ибо одно дело похвалиться перед товарищами, как ты умеешь с длинным выпадом бросать вперед по левой руке винтовку со штыком, а другое – атаковать в цепи, а тем более рядом с незнакомыми тебе бойцами, когда не приноровились друг к другу, когда ты не внушил своим соседям, что обязательно проложишь штыком дорогу себе и им, если только они защитят тебя от выстрелов в упор. Ведь в штыковой, если говорить правду, схватываются лишь те, которые не успели перестрелять друг друга при сближении... Да, каждая атака – это судорожные объятия смерти, из которых надо не только вырваться напряжением своих сил и своей сноровкой, но прежде победить в себе страх и ощущение, что именно в тебя летят все пули, а самое главное – сблизиться невредимым, удариться цепью о цепь и перехитрить всех, кто кинется на тебя...

Уточнив по списку, кто в какой полк направляется, и сообщив, что у секретаря политотдела надо получить под расписку топографические карты и у него же узнать местоположение командных пунктов, батальонный комиссар Редкоребров посмотрел в глубину леса, где как раз замаячили фигуры полковых комиссаров Жилова и Федулина.

Появление Жилова настолько удивило младшего политрука Иванюту, что он, механически выполнив команду Редкореброва "Смирно", даже не услышал слов его рапорта. Одно было в голове Миши: как и зачем здесь оказался Жилов, с которым он всего лишь вчера вечером простился в лесу юго-восточнее Могилева? Может, за ним приехал? Ведь полковой комиссар однажды предлагал ему стать инструктором по информации... А что?.. И никаких тебе батальонов и атак.

Но полковой комиссар Жилов будто и не узнавал Иванюту, хотя, выступая перед строем политработников, не раз останавливал взгляд на его недоуменно улыбающемся лице. Из слов Жилова Миша наконец понял, что их дивизия оказалась в подчинении генерала Чумакова, что Западный фронт на нескольких направлениях наносит по врагу контрудары и что это будет лучшим их откликом на историческую речь товарища Сталина... Но почему Жилов не узнает его, почему так суров и тверд взгляд полкового комиссара? Тревога все больше теснила грудь Миши, и он стал мысленно вглядываться в не столь далекие дни, – может, провинился чем-нибудь?

И вдруг – как неожиданный выстрел над головой.

– Младший политрук Иванюта, выйдите из строя! – приказал Жилов, когда закончил речь.

Иванюта не шелохнулся, полагая, что с ним происходит что-то странное. Но его подтолкнул политрук Казанский, и он понял, что не ослышался.

"За что?!" – обожгла Мишу мысль. Он вышел вперед и, сделав поворот кругом, стал лицом к строю.

– Товарищи, – послышался сзади него совсем не строгий голос полкового комиссара Жилова, – я пользуюсь случаем и хочу сказать, что к вам направлен на работу в редакцию младший политрук Иванюта... Вот он перед вами. В окружении Михаил показал себя молодцом... В числе других отличившихся из нашей группы младший политрук Иванюта представлен к боевому ордену...

Мише почудилось, будто земля, на которой он стоит, пытается поменяться местом с небом: лес, просека и двухшеренговый строй на просеке качнулись из стороны в сторону, и от этого у него перед глазами заплясали лучисто-зеленые звезды.

Жилов между тем продолжал:

– Сейчас такое время, что награды не скоро находят героев, и я от лица службы пока объявляю младшему политруку Иванюте благодарность...

– Служу Советскому Союзу! – выпалил Миша изменившимся от волнения голосом, и от этих его слов лес и просека перестали качаться.

"Только в батальон, в роту, в атаку!.." – будто крикнул кто-то внутри Миши, и он почувствовал, как его сердце наливается боевым восторгом.

Когда строй был распущен и все заторопились получить карты, Казанский окликнул Иванюту:

– Михайло, обожди!

– Мне за картой надо.

– Успеешь... Я вот что хотел. – Казанский будто чувствовал какую-то неловкость перед Мишей. – Не забывай там, что ты журналист. Держи наготове блокнот. Вернусь с печатной машиной, и никаких больше для тебя атак без особой нужды. Сразу же начнем делать газету.

– Все ясно. – Миша боялся отстать от политотдельцев. – Будет тебе материал. Может, и сочиню там что-нибудь.

– Ты, главное, уцелей, – грустно посоветовал Казанский.

– Да уж постараюсь.

– В настоящих атаках небось не бывал?

– Не бывал, так побуду! – В глазах Миши запрыгали озорные чертики.

– Это тебе не на танцы бегать.

– А ты ходил в атаки? – поинтересовался Миша.

– Если б не ходил, не стал бы тебя поучать.

– Ну, тогда поучай.

– Ты беги за картой, а если останется время, я тебе кое-что подскажу. А то одно дело – штурмовая полоса в училище, а другое – когда на тебя летит тысяча чертей с налитыми кровью глазами.

– Хорошо, я сейчас, – пообещал Миша, но обещание не выполнил: возле палатки политотдела уже стояли наготове машины.

22

В дни первой декады июля немецкие войска группы армий "Центр", усиливаясь за счет резервов и ведя в ходе наступления перегруппировку, яростно атаковали советские части на рубежах Западная Двина, Днепр и Березина. Главные удары они наносили по предмостным укреплениям в районах Могилева, Быхова, Рогачева, Жлобина и западнее Витебска. Боевые порядки немецких дивизий приобрели устойчивую форму для наступательных действий; броневые сгустки их ударных сил с естественной закономерностью тяготели к тем местам, где было удобно форсировать под прикрытием пикировщиков реки, где более проходимая местность и имелись дороги для развития оперативного успеха с меньшим для себя уроном. Гитлеровский генералитет не мог и предположить, что обороняющаяся сторона, понеся значительно большие потери, чем германские войска, способна перейти в наступление. Более того, германское верховное командование в эти дни было уверено, как гласил один из документов, датированный 4 июля, что "на фронте группы армий "Центр" возможно обеспечить продвижение танковых частей вплоть до Москвы, а пехоты – за Западную Двину и Днепр. На фронте группы армий "Север" можно обеспечить продвижение танковых частей до Ленинграда и пехотных соединений до рубежа Великие Луки, Дно, Псков, Тарту".

Между тем Военный совет Западного фронта поставил перед своими войсками задачу: прочно удерживая рубежи Западная Двина, Днепр, с утра 6 июля нанести контрудары на лепельском, борисовском и бобруйском направлениях. Главная задача возлагалась на 7-й механизированный корпус генерала Виноградова и на 5-й механизированный корпус генерала Алексеенко, которые, располагая к началу наступления в общей сложности 700 танками, должны были из района юго-западнее Витебска нанести контрудар на глубину 140 километров в направлении Сенно и Лепель и уничтожить лепельскую группировку противника.

На полсуток раньше, в 18 часов 5 июля, сковывающий удар из района юго-западнее Орши в направлении на Борисов наносили два стрелковых корпуса и сводная оперативная группа генерал-майора Чумакова.

...Когда части сводной группы вышли на исходный рубеж, заняв под прикрытием дымовых снарядов или маскируясь кустами и лесом траншеи двух изнемогавших в оборонительных боях наших дивизий, генерал Чумаков прибыл на свой передовой командный пункт. КП располагался на поросшей карликовым осинником высоте, ничем не выделявшейся среди других таких же высот и высоток, которые будто крупным зеленым пунктиром продолжили собой изогнутый мыс леса, похожий на гигантский рог. Этот рог и опередившие его островки высот полукружием вонзались в белесую ширь хлебов. За текучим маревом над заливами ржи и пшеницы курчавилась зелень, а за ней угадывалась речка (там таилась наша оборонительная линия); по ту сторону речки – заматерелый кустарник с рыжими плешинами песчаных полян, с оврагами и взгорками. Он поглотил пространство до самой кромки дальнего угрюмого леса и копил в своей всхолмленности неприятельские силы.

Оставив машину в овраге перед высотой, где стояли забросанные ветками другие машины, генерал Чумаков в окружении нескольких работников оперативного и разведотделений стал подниматься по склону высоты, определяя опытным взглядом, как разместились и замаскировались вспомогательные службы. Вскоре они вступили в ход сообщения, который вел на командно-наблюдательный пункт мимо ответвлений к блиндажам начальников рода войск и служб. Здесь, на НП, Федор Ксенофонтович увидел полковника Карпухина; начальник штаба что-то строго втолковывал вытянувшемуся перед ним майору – начальнику связи.

– Все успели? – спросил у Карпухина генерал и посмотрел на широкую амбразуру, сквозь которую было видно, кажется, полсвета.

– Маловат резерв связи, – пожаловался Карпухин, разрешив майору идти заниматься своим делом, а затем стал знакомить Федора Ксенофонтовича с уточнениями в плановой таблице предстоящего боя, утвержденной им после отдачи командирам частей приказа на наступление.

До начала массированного артиллерийского удара по разведанным целям и расположению переднего края врага оставалось чуть меньше часа. Вслед за огневым налетом ринутся в атаку танки и мотопехота. Несколько десятков Т-34 должны будут осуществить прорыв, а танки старого образца – развивать наступление, имея впереди авангардную группу тоже из тридцатьчетверок...

Федор Ксенофонтович обратил внимание, что вскочившие при его появлении телефонисты и радисты держали в руках то ли по газете-многотиражке, то ли по крупноформатной листовке. Присмотрелся: листовки с речью Сталина...