Текст книги "Сын Гетмана Орлика"

Автор книги: Иван Корсак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

«Счастливый народ, счастливая страна, – с привкусом горечи подумал Григорий, будто эти празднующие люди чем-то провинились перед ним лично. – А что у меня дома...»

Кардинал Флере принял Орлика в скрытом от нежелательных ушей и глаз кабинете.

– Многовато народ стал праздновать, – улыбнулся на мгновение кардинал, и морщинки на его всегда невозмутимом немолодом лице ожили, будто самостоятельную жизнь приобрели, зашевелились, будто им тоже захотелось веселья. – Но к делу. Чем закончился ваш разговор с Лещинским о родной вам козаччине?

– Его Величество Станислав Лeщинский дал согласие на восстановление гетманом Украины моего отца Филиппа Орлика.

– Великодушие Его Величества известно, как  известны и непростые обстоятельства, при которых он берет на себя обязательства. И вдобавок дружественный гетман будет ему удобен  не в таком уж и далеком будущем. Но, позвольте, какая выгода из этого для моей страны?

– Ваша эминенция, я знаю и уважаю русский народ – терпеливый и на таланты небедный, добродушный, готовый последней крошкой  делиться. Но я не могу этого сказать о придворных кругах русского императорского двора. На редкость жадные, корыстолюбивые без всякой меры, они нагло обкрадывают даже императорскую особу, причем прямо на глазах. И царствующая персона вынуждена все это прощать, так как только от страха разоблачения и наказания они поддерживают венценосца.

– Капитан, не слишом огорчайтесь , этим грешат не только при русском дворе...

– Но это еще не все. В изможденном, обескровленном бесконечными войнами государстве значительная часть народа неимущего, озлобленного и голодного, того, который называют одним коротким словом – босяк. Представьте себе, как эта лавина, нищая духом и животом, возглавленная беспредельно жадными и хищными придворными, ринется сюда... Цветущие поля Европы надолго почернеют.

– Не многовато ли темных красок в вашей картине, капитан? Жизнь все же другая, как правило, она разноцветная...

– Ваша эминенция, в случае восстановления Станислава Лещинского на польском престоле Россия может послать свои войска на Варшаву. Хорошо  бы,  будь на то ваша милость, дипломатично предостеречь Россию – Швеция с севера, Польша и украинское козачество с запада, Порта и крымский хан с юга при поддержке со стороны Франции могут ударить в ответ. Иначе нет уверенности, что польский королевский престол достанется дружественной Версалю персоне. Санитарная граница против московитов позарез нужна. В случае русской экспедиции...

– В случае, – остановил Григория на полуслове кардинал Флере. – А с вашей, капитан, отчизной что тогда?

– Украина снова должна стать независимой, – быстро ответил Григорий. – Это будет хорошим порогом, не повторился бы только новый вариант Чингиз-хана, и вдобавок в ухудшенном виде. Если не просчитывать загодя, русские лапти еще могут топтать бульвары Парижа.

– Вы, капитан, ловкач: с Лещинским договорились об отцовском гетманстве, со мной вообще ведете речь о гарантиях украинской особности, – на холодном лице кардинала мелькнула улыбка, словно кто-то зеркалом бросил солнечный зайчик, и этот зайчик так же внезапно неведомо куда исчез . – Я, капитан, не любитель пиками или шпагами размахивать. Размах мысли должен быть во главе, умом не полениться сначала... Но когда русские войска действительно двинутся экспедицией на Варшаву, этот план будем вынуждены привести в действие.

Кардинал слегка склонил главу, давая знак об окончании аудиенции, а в двери неожиданно добавил:

– Мы еще, несомненно, таки будем встречаться...

Через час кардинал Флере давал доверенность министру иностранных дел Франции Шовелену готовить поездку Григория Орлика в Константинополь под чужим именем – хитрюга-канцлер, общепризнанный при тогдашних европейских дворах интриган и мастер решать французские дела чужими руками, весьма битый политик и опытный психолог, увидел в Орлике задатки непревзойденного разведчика и дипломата.

***

Доклад посольского дьяка Димитриева князь Долгоруков выслушивал за обедом – он должен был безотлагательно ехать к курфюрсту Саксонии, поэтому его взгляд торопливо скользил то по блюдам, то по лицу дьяка, будто князь хотел убедиться, не посягает ли наверняка голодный дьяк на его трапезу.

Наконец, ни разу не перебив Димитриева, вытер руки.

– Франция, сдается мне, сама не ведает, какой ногой ступить, – раздражение в голосе Долгорукова всегда невольно проскакивало, едва речь заходила о версальских делах. – То она заигрывает с Портой, то с присущей французам манерностью улыбается России. И вместе с тем, как доносят из малороссийских краев, ведет тайные сношения с запорожскими козаками, безошибочно ориентируясь, в какие Олешки или куда-либо еще эти подзаборники забрели...

– Ваша Светлость, вы же прекрасно знаете, кто устроился суфлером в этом французском театре, – с укором, но с осмотрительностью, чтобы не вызвать внезапный гнев, ответил Димитриев. – С Портой и козаками немало воды намутил младший Орлик...

– ...Которого вы бездарно прозевали несколько раз, даже когда уже гарантированно казался пойманным, – все-таки пробурчал  князь.

– Остаюсь при мысли его порешить, – поджал губы дьяк. – Сегодня он роет на нашем огороде немало, а заматереет – будет рыть больше.

– Вторично напоминаю: тут такой переполох поднимут парижские писаки!..

– Сомневаюсь. Наш посол в Париже наловчился их уже охапками покупать за два червонца.

– Будем заканчивать рассуждения, не то опоздаю, – князь встал и начал собираться. – Коли мы не способны изловить и упечь туда, где наслаждается теплым якутским климатом Войнаровский, должны позаботиться о том, чтобы ославить Орлика, во всяком случае хотя бы навести тень подозрения или недоверия. Мозгуй как следует, дьяк.

– Да имею кое-какие наметочки...

– Расскажешь в Версале, какие отец с сыном паскуды и к тому же клятвопреступники? Не разжалобить их этим, мужичина.

– А почему в Версале? А почему аккуратненько так  не запустить слушок от другого двора или посольства? – не сдавался Димитриев.

– Не иначе как из Москвы, – сыронизировал князь.

– А впрочем, у меня есть подходящая кандидатура для этого элегантного дела... Прежде всего наш школяр граф Щекин. У него и у Орликов, оказывается, есть общие знакомые при французском дворе. Никогда бы не подумал, но этому тихому и болезненно стыдливому юнцу, неповоротливому и мешковатому школяру удается каким-то образом привлекать к себе...

– Дайте мне покой с этим графом, – резко оборвал князь. – Кисель-то подслащен, а не русский. И вдобавок набрался, как пес блох, здешних гнилых идеек и выдает себя за верного гуманиста.

– И все же попытка – не пытка. Как-никак, а свой человек. Хотя имею и запасной вариант. Из Варшавы. Приличный дворянин, давний французский агент Станислав Мотроновский. Французы до сих пор не пронюхали, что он у нас на надежном крючке. Через него на Орликов можно вылить столько, что в Версале не хватит парфюма это благоухание забить.

– Ну-ну, – уже на пороге крутнул головой князь. – Это уже теплее. Завтра к вечеру доложить.

Уже через две часа Димитриев был у Щекина. Из-за двух горок книжных фолиантов на столе, слегка вздрогнув от неожиданности, Щекин глянул с таким удивлением, будто это зявился не знакомый посольский, а редкий лесной зверь.

– Б-а-а-а-а-а, – протянул хозяин слово, как тянется жидковатое тесто вслед за рукой.

– Я по неотложному делу, граф, – сухо, без предисловий, едва усевшись, сказал Димитриев. – В интересах вашего и моего государства нам надо как-нибудь очернить вашего приятеля Григория Орлика в глазах французского двора.

– Две логические ошибки, почтенный господин. Первая: знакомство с Орликом еще не суть приятельство. А вторая... Я пишу диссертацию о новейшей истории Восточной Европы, и предлагаемое дело, деликатно говоря, выпадает из контекста исследования.

– Не валяйте дурака, граф, – обозлился гость. – Козацкая старшина году в 1654-ом присягалась в подданстве царю Алексею Михайловичу, а от вас помощи против клятвопреступников не допросишься...

– И снова плохая оценка по логике, – тихо и добродушно улыбнулся граф и принялся рыться в фолиантах. – В Переяславе тогда составили обыкновенный военный договор, а не то, что вам хочется думать.

В конце концов среди беспорядочного нагромождения книг Щекин нашел нужную и развернул на закладке.

– Мартовские переяславские 1654-го года статьи, имеютя ввиду оригиналы, кто-то от кого-то запрятал или закопал, чтобы наука никогда не знала правды. Но есть другие документы и свидетельства, – граф медленно разворачивал внушительный и громоздкий фолиант, чтобы гостю легче читалось. – Вот здесь старые дипломатические документы. Когда шведское посольство привезло уверение тогдашнего короля Карла Х Густава, что западноукраинские земли признаются за Украиной, то что им сказал Богдан Хмельницкий? Читайте: «Когда я буду умирать, то прикажу сыну, чтобы он держался союза со шведским королем». Это, как свидетельствует трансильванский министр Ф. Шебаши, молвлено было в присутствии сына. Вместе с тем, думаю, что это было завещание, вплоть до Мазепы и дальше... А что же мы, московиты? В году же 1657-ом  одновременно со шведами, прибыло большое посольство Бутурлина аж на 150-ти лошадях. Гетман ответил Бутурлину: «Царь должен смириться и возместить вред, содеянный в краях шведского короля, в Ливонии и Инфлянтах, ибо, если он не смирится, гетман вместе с татарами и турками будет воевать Москву». Так не может разговаривать раб с хозяином – так скажет равный с равным, кто может выбирать себе в союзники и шведа, и турка, и татарина или  кого-либо еще... А играть в прятки с Переяславским соглашением, фальсифицировать или, как там еще, плутовать – несерьезная игрушка.

– Этак вы договоритесь, граф, что и Дорошенко, который отдал Малороссию под басурманский гнет, в друзья себе запишете...

– Не товарищ мне Дорошенко. Но и в зеркало на себя следует хоть иногда посмотреть. Россия, нарушив Переяславское соглашение, превратила   украинскую землю в разменную монету, торговала ею, разорвав вместе с Польшей на Левобережную и Правобережную. Долго же украинцам придется их склеивать...

– Граф, не заговаривайте мне зубы, – встал  побелевший от злости Димитриев. – Вы или в помощь нам, или нет, вы за землю свою и веру православную или за здешних схизматиков и малороссийских клятвопреступников?

– Я не воин, не полицейская ищейка, я книжная крыса. Мне приятно дышать пылью старинных фолиантов, я увлечен работой над исторической диссертацией и буду докапываться до истины, пусть хоть кровавые мозоли выступят, и таки докопаюсь и напишу правдивую книгу о прошлом Восточной Европы. А ваши игры мне неинтересны.

Димитриев так хлопнул дверью, что ветер пронесся комнатой и зашевелились, зашуршали шторы на окнах.

– На тайную квартиру Станислава Мотроновского, – дьяк гаркнул в сердцах на своего извозчика, и тот, изумленно скосив глазами, изо всех сил дернул вожжи.

***

В Олешки Григорий с Карпом прибыли, когда уже смеркалось. Никогда Григорию не случалось  заезжать сюда, но эти защитные валы, стены и курени, силуэты целившихся в северном направлении пушек на валах, тихая перекличка сечевого караула и костры,  рассыпавшие в темно-синем вечернем небе оранжевые искры, которые терялись среди ранних, еще не очень густых звезд – все это было ему до боли знакомым, таким близким и родным, что  ком к горлу подступал.

Через час путников провели к куреню кошевого. Немолодой приземистый козак. Обычным движением поправив чуб, он смотрел на прибывших с любопытством и настороженностью: что же это за гостей подарила им ночная степь? Мерцали свечи от легкого сквозняка в курене, и в неверном свете, казалось, лицо кошевого то приобретало выражение любопытства, то проступала в нем осмотрительность. Так же и у Григория  душа трепетала нерешительностью: сознаться кошевому, кто он на самом деле, или пусть уже все остается, как есть, – приблудился путешественник из неблизкой Франции да и довольно. Уже в последний миг почему-то решил остаться путешественником – может, разговор будет более беспристрастным, чужому человеку легче открыть душу.

Кошевой пригласил переводчика.

– Я много слышал и читал о козацкой нации, – неспешно говорил путешественник, чтобы переводчик мог за ним поспевать. – Но ведь Олешки уже не Украина, это ханская земля... Почему ваша Сечь именно здесь?

– Лихая беда сюда привела, – после долгого молчания, даже слышно было, как потрескивали свечи, отозвался кошевой. – Московский царь и бояре слово дали, что будут союзниками, что вместе будем бороться с врагами. Да слово это и пуговицы не стоило, ибо Сечь нашу московиты огню предали, товариществу нашему головы отрывали, шеи на колодах рубили, вешали и еще черт знает какую тиранскую смерть выдумывали. Даже во времена язычников у древних мучителей такого не водилось: мертвых не только из товарищества нашего, а и монахов откапывали, им головы секли, кожу сдирали и вешали.

– И вы все это терпите и не боретесь? –  удивлялся путешественник.

– Да  не терпим, человече добрый, – вздохнул кошевой. – Уже через пять лет, как нарушили московиты данное в Переяславе союзническое слово, именно в 1659-ом году, славной памяти гетман Иван Виговский разбил-рассеял под Конотопом стотысячное московское войско. Их царь здорово испугался, просил подписать мир с Украиной на любых условиях. А гетман наш в дальнейшем, когда принимал у старшины присягу, приказывал: «Я присягал пану Богдану, так и вы, господа полковники, должны присягать мне, а не царю московскому».

А уже за ужином, за длинным столом, где соблазнительно распространял пар ароматный кулеш, кошевой продолжал сказ:

– И уже не раз была у нас возможность освободиться от лихого соседа. В 1712-ом году, по ранней весне император Петр был разбит, как треснувшая макитра, он на самом деле попал уже в турецкий плен и должен был подписать Прутский договор: «Его Царское Величество свою руку отнимает от козаков с древними их рубежами». Но как только откупился от визиря, отдав всю казну, еще и любовница тогдашняя должна была с шеи драгоценные ожерелья снимать, сразу же начал перекручивать московитами подписанное. Я не знаю вашего звания-имени, высокочтимый гость, но вспомните когда-нибудь у себя дома мои слова: Европа еще не раз ужаснется от Московии.

Седой кошевой не знал не только настоящего имени французского путешественника. Он не знал, что через сотню лет его слова повторит Наполеон Бонапарт: «Свобода будет иметь на московский люд такое влияние, как крепкое вино на человека, который к нему не привык. Когда какой-нибудь новый Пугачев с университетским образованием станет во главе недовольных, когда московский народ совершит революцию, то... мне не хватает слов сказать вам, какой тогда ад будет там. Москвины не только жесточайшие дикари, но и самые подлые, поскольку не имеют ни малейшего редставления о морали. Европейцы почтут мое имя лишь тогда, когда Московщина возьмет Европу в кулак».

Юные козачки споро работали вдоль стола, пристально смотрели, чтобы у кого-то из старшин не закончилось угощение, а особенно у дорогого гостя.  Григорий бывал на приемах в посольствах многих государств, пробовал самые изысканные тамошние яства, но не мог вспомнить, чтобы что-то так было ему по вкусу, как эта нехитрая козацкая еда, особенно похлебка – она испускала пар, ласкающе пахла и будила что-то давнее и призабытое, еще из Батурина, – она пахла детством.

– А как же теперь? – спросил Григорий. – Вы же вне Украины, вы же, должно быть, и своего вождя не имеете?

– Есть у нас вождь, – положил ложку кошевой и замолк. – Есть. Только несладко  ему, как и нам, ибо бьется, будто рыба об лед, в поисках помощи у чужих государств. Козачество уважает Филиппа Орлика, да только что-то давно уже от него нет писем. А может, вы что слышали о нем? – спросил внезапно и быстро,  взглядом будто упершись в гостя.

Григорий даже вздрогнул... то ли от внезапности, то ли от этого странного взгляда, будто кошевой мог о чем-то догадаться, заглянуть и вычитать в душе.

– Нет, – ответил через минуту, одолевая растерянность и превозмогая боль, которая пронизала все тело, казалось, вплоть до ногтей. – Нет, ничего не знаю.

В первом же письме к отцу Григорий напишет: «Как только я услышал вопрос кошевого, как у меня защемило в груди. А в глазах потемнело. Это был страшный миг. Я совсем близко был от того, чтобы выдать себя».

А на следующее утро, провожая путешественников, кошевой сказал твердо, будто каждое слово отмеривал какой-то невидимой меркой:

– Кровное дело свое мы не оставим. Если будут спрашивать в ваших далеких краях, передайте: Украина будет жить!

...И снова мчались кони по степи, стелились под копытами нетронутые плугом травы, и верста за верстой удалялись Григорий с Карпом от предпоследнего казацкого приюта – Олешковской Сечи.

Тайное путешествие короля

Трое всадников на миг остановились. Немецкий купец Бовер, французский дворянин Андли и их челядник Эрнст Брамляк, не сговариваясь, осмотрелись.

– Франция и наш душевный покой уже позади, – улыбнулся купец, окинув взглядом перелески на покатом взгорье, которые были укрыты легким предвечерним туманом. Туман этот медленно стекал в ложбинки, и вместе с ним плыли одни лишь верхушки деревьев, которые, казалось, жили обособленной от кроны жизнью.

– Если поспешим – к покою нам лишь немногим более  недели, – ответил челядник.

Претендент на польскую корону Станислав Лещинский, французский офицер и Григорий Орлик с фальшивыми паспортами купца, дворянина и челядника направлялись к Варшаве. Еще 1 февраля 1733-го года  отошел в небытие Август ІІ Саксонский, польский король. Именно Григорию Орлику Версаль поручил тайно провезти в Варшаву будущего короля и огромные средства на выборы. Для Франции это был не просто претендент на корону большого и стратегически важного государства, то был родной отец французской королевы, тесть Людовика ХV. Уроженец Львова, воевода познанский сидел на польском престоле уже пять лет, и лихие события после Полтавы 1709-го заставили выехать во Францию. Это был его второй шанс.

Тайное странствие венценосной в прошлом и, как надеялись, в будущем особы усложнялось тем, что ехать пришлось по фактически вражеской территории, так как тогдашние немецкие земли находились в габбурском альянсе, дружественном России. Станислав Лещинский для нее совсем не желателен на время королевских выборов. Так как впервые избранный при поддержке ненавистного Карла ХІІ, войско которого к тому времени занимало Польшу, он придерживался независимой от Москвы позиции. Немало лет Лещинский вел с украинским гетманом тайные переговоры об объединении Украины, Польши и Литвы в мощное федеративное государство – царские ищейки хотя и не всегда успешно, но изо всех сил старались отследить каждый ход. Тем паче, русский императорский двор не мог простить Станиславу Лещинскому еще больший грех: весной 1711 года он послал польский военный отдел И. Потоцкого помогать Филиппу Орлику в его походе за освобождение Украины.

...Некогда было всадникам любоваться предвечерними видами прусского пограничья – еще более двух суток до варшавских предместий.

– В путь, – тронул поводья Григорий. – К сумеркам одолеем верст пять, а то и больше...

Пятидесятишестилетний Станислав Лещинский переносил путешествие с такой же равнодушной легкостью, как и почти вдвое младше его Григорий и Андли. Небогато одетые путники, ничем особым не примечательные, ночевали на шумных постоялых дворах – кому могло прийти в голову, или даже присниться, что один из путешественников – король, а с ним невероятная для простого смертного сумма денег. Два миллиона золотых, запрятанных в доспехи, между вещами, на теле, – такого не смог бы представить даже самый проницательный и находчивый разбойник. Ибо мало ли какой народ шляется по этим дорогам, с запада на восток и наоборот, вот если бы с купцом дорогие дилижансы, наполненные товаром телеги...

Ехали большей частью молча, ехали до упаду, пока сила была в жилах самых выносливых во всей Франции коней, зато при ночевке, за ужином, Лещинский мог отвести душу, расспросить Григория, так как знал: Орлик, вопреки молодости, объездил полсвета  и навидался жизни да законов разных стран. Станислав Лещинский как раз дописывал книгу, которую считал особым делом своей жизни. «Свободный голос,  обеспечивающий свободу» – такое название решил дать книге о будущих реформах в Речи Посполитой, которые он видел, которые мечтал осуществить. А к овеянному мечтой оставалось совсем немного – пересечь вражескую территорию и победить на выборах.

А  в один из вечеров Лещинский сознался:

– Невероятно, мы вместе в такой непростой дороге, а между прочим, я с вашим крестным отцом Иваном Мазепой начал состоять в переписке и вести переговоры еще с 1703-го или, самое позднее, с 1704 года. Сколько же это было вам?

– Год, – ответил Григорий, – но не более, чем два.

– Вот и угадай судьбу. Как люди могут встретиться... Большое дело мы затевали – совместно создать свободное государство из трех свободных и неподчиненных государств – Литвы, Украины и Польши.

То ли воспоминания всегда навевают невольную грусть, то ли воспоминания какие-то невеселые набежали, только помрачнел Лещинский в момент.

– Расскажите, как умер Мазепа, – спросил внезапно.

Григорий на какой-то миг даже съежился от неожиданности, такие далекие годы были, как в позабытом сне. Но тот осенний вечер, даже если бы не было смерти крестного, семилетнему Григорию одинаково запомнился бы надолго. Над Бендерами 2 октября 1709 года нависли иссиня черные тучи, ливень немилосердно поливал городок и все вокруг, порывистый ветер хлестал  водяными струями, слепил глаза и забивал дыхание, так что и два шага ступить было не под силу; от этого всепроникаюющего и беудержного ветра в дымоходе гудело жалобно-тоскливо, будто ненастье предчувствовало и предвещало близкую  смерть.

– Светлейший гетман Иван Мазепа умер, – сказал в десять вечера Филипп Орлик, и Войнаровский провел ладонью по лицу, закрыв глаза покойнику. – Вестников в дорогу, гетманский флаг внести!

Через минуту на стенах Бендерской крепости грохнули печальным салютом пушки.

Такой похоронной процессии здешняя земля не знала ни до, ни после. Впереди ехал Карл Великий со своим генералитетом, за ним – уполномоченные послы дружественных государств, представительство турецкого султана, молдавские и валахские воеводы. Шестерка коней везла гроб, убранный бархатом и золотом оправленный, печальные мелодии играли попеременно шведские фанфары и козацкие трубы. Старшины несли гетманскую булаву, которая сверкала самоцветами, гетманский флаг и бунчук. В почетном карауле по обе стороны гроба ехали козаки с обнаженными саблями. Во главе украинской делегации – Филипп Орлик и Андрей Войнаровский, со склоненными флагами шли шведские королевские драбанты, янычары все в белом, завершали процессию украинские женщины, которые голосили, по давнему обычаю. А еще в печальной колонне было много армян, татар, поляков, отдававших честь памяти гетману.

Поскольку собравшиеся на похоронной процессии представляли много народов, Филипп Орлик прощальную надгробную речь произнес на латыни.

– Великий и знаменитый, оставшийся в седые лета без потомков и с огромным имуществом, он пожертвовал всем, чтобы выбороть волю своей Отчизне. Иван Мазепа видел для своего народа единственый путь – путь свободного развития. Ни войско, ни миряне не должны потерять на это надежды. Справедливым есть наше дело, а потому сообща  позаботимся,  чтобы справедливость победила! Вместе направим козацкие корабли к свободе!

Скромная, даже бедненькая церковь еще не видела, чтобы к ее стенам одновременно подошли православные, католики, протестанты, мусульмане, люди других конфессий, чтобы почтить грозного гетмана. Он воевал против турок и татар, немцев и русских, поляков и шведов, но они все пришли  воздать должное памяти – в знак уважения к мужественному, мудрому и благородному человеку.

...Когда Григорий закончил рассказ, Лещинский долго молчал.

– Я мало знал покойного гетмана, мы состояли в переписке и поддерживали отношения в течение лишь шести лет, – сказал задумчиво, все еще словно пересматривая в памяти траурную процессию возле Свято-Юрского монастыря. – Но почему-то уверен: и годы пройдут, и изменится немало на вашей козацкой земле, но это имя будет в истории весомым.

И снова купец, дворянин и челядник неутомимой рысью мчались в Польшу. На удивление, путешествие скромных путиков прошло без приключений, вопреки отнюдь не скромным их деньгам и драгоценностям, и в конце концов Григорий подземным ходом провел Станислава Лещинського во французское посольство.

– Ваше Величество, челядник Эрнст Брамляк свою миссию выполнил, – кланялся Григорий с таким облегчением, будто снял из плеч трудную и неудобную, натиравшую тело и вдобавок весьма рискованную ношу.

– Польша и Франция благодарят вас и не забудут этого. Убедитесь, что это произойдет  в скором времени.

За Францию и Украину                                     

На таких прогулках по замковомум плацу Людовик XV отдыхал душой – вверху плывут себе беззаботные облака, на плацу хлопают крыльями голуби, то перелетая стайками с места на место, если кто-то встревожит, то снова мирно воркуя; уплывают, как эти  невесомые облака, повседневная морока из-за строительства Парижа, женские интриги в замковых стенах, неожиданные и ноющие, как зубная боль, уплывают и растворяются где-то лукавство, подхалимство и неискренность придворных.

Тактично не нарушая молчания, чуточку на расстоянии сопровождают короля посол Франции в Варшаве граф де Брольи и руководитель королевской разведки.

– Итак, рассказывайте, как поживает солнечная Варшава, – отзывается в конце концов король. – Солнце раньше над Варшавой всходит, чем у нас, туманы, говорят, реже бывают...

– Ваше Величество, я уверен, что вы уже достаточно подробноно знаете о  наибольшей нашей радости: коронация Станислава Лещинского прошла с блеском, – сказал граф де Брольи. – Должен только сделать акцент на огромном значении авторитета Примаса Польши, а в организации переезда – Григория Орлика. Думаю, что и головные наши боли в Варшаве, прежде всего восточного направления, вам тоже известны.

– Смею доложить, что к ним прибавилась еще одна, довольно неожиданная... – присоединился к разговору начальник разведки.

– Так, уже заинтриговали, – иронически улыбнулся король. – Может, Россия вытерлась пилатовым полотенцем, умыв руки от Польши? Или медведи все околели в сибирской тайге?

– О медведе как раз и речь. Только он не из далекой тайги, а из более близких батуринских козацких степей – о младшем Орлике речь идет. От доверенного лица, который давно уже стал нашим агентом, Станислава Мотроновского, дворянина достойной репутации, доходят тревожные вести. Орлик, говорится в донесении, играет в тройную игру – притворяется московским врагом, а на самом деле туда, по некоторым данным, доносит. И в Порте он свой из-за крымского хана, с которым дружен, поговаривают, с детских лет, да и в ваших глазах ищет доверия.

– А что вы, граф, скажете об Орликах? – насторожился король.

– Знаю давно. Достойные и нелукавые люди, – твердо ответил граф Брольи. – Ни в одном их поступке или действии я не вижу оснований усомниться.

– Может, и я так думал бы, – не сдавался начальник разведки. – И перехваченные письма в Петербург, где отец, Филипп Орлик, ведет переговоры с императорским двором о возвращении его на гетманство под русским началом.

– Интересно, интересно, – сказал Людовик. – Продолжайте.

У него отлегло от сердца. Ему было бы досадно, если бы Григорий с отцом оказались не такими людьми, которыми король их воспринимал. Парадокс заключался в другом: о письмах он давно знал. Когда Григорий вручал ему мемориал по украинского делу, у Людовика XV состоялся с ним долгий разговор, в частности и о разных формах взаимоотношений с петербургским двором.

– Когда врага не удается победить, надо с ним договориться, – полушутливо посоветовал король, вкладывая в слова отнюдь не шутливое содержание.

Дружественной Франции гетман был бы полезнее ему, чем  случайный человек.

В том обстоятельном разговоре Людовік XV поставил ряд вопросов.

– Для меня в ваших краях много таинственного и загадочного, – говорил король. – У вас близкие языки и одна вера... Вопреки этому, вы с московитами воюете уже много лет. А это плохо... Людовик XІУ завещал мне на смертном одре не увлекаться военными походами,  о подданных больше заботиться. И таки был прав. Может, вы хотите построить свое государство лишь из козацкой нации, поэтому так и не терпите другой? Не уверен, что это может удасться. Выйдите  на парижские улицы, посмотрите на цвет лиц, на их черты – и увидите  мешанину со всего света.

Григорий Орлик терпеливо ждал окончания речи. Ему о неведомой многим Украине ставили десятки вопросов в десятках больших или малых городов, куда его носили прыткие кони и норовливые морские волны, но о таком еще не спрашивали.

– Ваше Величество, у нас никогда не было такого разумения: козацкая земля только для козацкой нации. Хотя здесь, конечно, преобладают украинцы, но землю нашу полюбили разные люди. На Запорожской Сечи более чем два десятка национальностей – белорусы, русские, поляки, грузины, татары, венгры, евреи, испанцы, армяне... Максим Кривонос, легенда украинского народа, был, правду говорятт или нет, шотландцем. Истоки нашего рода Орликов – в Чехии. Кочубеи были крымскими татарами. Еврейского происхождения Боруховичи, Герцики, Марковичи... Очень быстро они породнились со старинными православными родами, такими как Виговские или Бакуринские, польская католическая шляхта «окозачилась»... Для всех нас навеки стала родной украинская земля, где свобода, равенство и товарищество. Я не знаю, оценят ли когда-нибудь моего отца Филиппа Орлика, но именно он является автором истинно европейской конституции, в которой свобода человека является фундаментом. Ведь английская Большая хартия прав – всего лишь намек на конституцию.

Король долго, не мигая, смотрел в глаза Григорию, будто хотел в них увидеть искренность или, может, лукавство, будто способен был заглянуть в душу народа, который представлял этот сын гетмана. Вместе с тем думал, что за последние столетия только два человека вызвали наибольшее удивление, наибольшее увлечение и неприятие – Кромвель с одной стороны Европы и Богдан Хмельницкий – с другой. Именно вокруг них, предводителей двух больших наций, более всего копий ломалось в дискуссиях при многих монаршьих дворах. А  смогут ли Орлики продолжить дело Хмельницкого?