Текст книги "Домашний быт русских цариц в Xvi и Xvii столетиях"

Автор книги: Иван Забелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 61 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]

Ревнуя за истину, которую в понятном ослеплении видеть вовсе не могла, Морозова очень горячо принимала тогдашние вопросы дня, – эти размышления общества о перестановке на новые старых обычаев и привычных порядков; и везде, и у себя дома при гостях, и на беседах, где сама бывала, крепко отстаивала старину. «На беседах Никониан мужеска полу и женска безпрестанно обличая – везде им являшеся, яко лев лисицам», говорит Аввакум. Прежде всего конечно обсуждение этих вопросов открывалось между родственниками. Федосья Пракопьевна легко убедила в своих мыслях родную сестру Евдокею, княгиню Урусову, жену царского кравчего кн. Петра Семеновича, которая тоже сделалась духовною дочерью Аввакума. Обе сестры жили как бы «во двою телесех едина душа», и Евдокея точно также отдалась в повиновение и послушание матери Меланьи, умоля ее чтобы попеклась о спасении ее души. Соковнины были в родстве с Ртищевыми; те и другие происходили из Лихвинских городовых дворян, а в это время стали близкими собеседниками дворца. Царский постельничий, а потом окольничий Мих. Алекс. Ртищев, отец знаменитого Фед. Мих. Ртищива, приходился молодой вдове дядею. Ртищевы стояли за Никона, покровительствовали киевским ученым, т. е. вообще науке. Они ближе были к царю, который был исполнен стремлений исправить и украсить жизнь по новым образцам. Соковнины стояли за Аввакума, за старое благочестие, потому что были ближе к царице, в быту которой знали только одни старые уставы и потому крепко за них держались.

Мих. Ал. Ртищев вместе с дочерью Анною, двоюродною сестрою Морозовой, желая ее поколебать и на свой разум привести, много раз начинали выхвалять Никона и его реформы. Отверзала уста Прокопьевна и говаривала: «поистине, дядюшка, вы прельщены врагом, а потому и похваляете римские ереси и их начальника». Тогда продолжал седовласый старец: «о чадо Феодосия! что ты это делаешь, за чем отлучилась от нас. Посмотри, вот наши дети: об них нам надо заботиться и, смотря на них, радоваться и ликовать, жить общею любовью. Оставь распрю, не прекословь ты великому государю и всем властям духовным. Знаю, прельстил и погубил тебя злейший враг, протопоп (Аввакум). Не могу без ненависти и вспомнить о нем. Сама ты его знаешь». С улыбкою сожаления и тихим голосом отвечала Морозова: Нет, дядюшка, не так; не правду вы говорите, горьким сладкое называете; отец Аввакум истинный ученик Христов, потому что страждет он за закон Владыки своего; а потому, кто хочет Богу угодить, должен послушать его учения». Слова, имеющие глубокий исторический смысл. Вот, стало быть, где должно искать главной причины ослепления Морозовой, главнейшей причины ослепления и помрачения многих, начиная от царского дворца и до убогих крестьянских клетей. И как это совпадает со всеми идеалами, какими был исполнен ум того века, какими было напитано воображение людей, сколько-нибудь коснувшихся тогдашнего книжного учения. Потому что он страдает, потому что его гонят – вот мысль, которая и во всякую другою эпоху всегда возбуждает доброе сердце к сочувствию, а в нашей старине эта мысль по многим историческим, культурным, умственным и нравственным, причинам всегда и неизменно привлекала к себе общее сочувствие, которое, не входило в тонкое разбирательство, за какое дело кто страдает; но, видя страдание, шло за ним; относилось с милосердием ко всякому страждующему. Оттого гонимые, особенно если еще замешивалась тут какая либо государственная или церковная тайна, всегда приобретали у нас необъяснимый успех. Идеалы же Морозовой, доведенные ее фанатизмом до своих последних выводов, должны были даже требовать именно этого последнего акта ее аскетической жизни. Все было готово в идее: оставалось только воплотить эту идею, это слово жизни, в самое дело.

Однажды Анна Михайловна Ртищева стала ей говорить: «Ох сестрица, голубушка, съели тебя старицы белевки [45]45
  Старицы из города Белева, а может быть старицы-белицы, ходившие в белецком, мирском платье.


[Закрыть], проглотили твою душу! Как птенца, отлучили тебя от нас. Не только нас ты презираешь, но и о сыне своем не радишь; одно у тебя чадо, а ты и на того не глядишь. Да еще какое чадо-то! Кто не подивится красоте его… Подобало бы тебе и на сонного-то на него любоваться; да поставить бы над красотою его свечи от чистейшего воска, и не вем каковую лампаду возжечь, да и зреть доброты лица его и веселиться, что такое чадо драгое даровал тебе Бог. Ведь сколько раз и сам государь, и с царицею удивлялись красоте его, а ты его ни во что полагаешь и великому государю не повинуешься. Уж когда нибудь за твое прекословие придет на тебя и на дом твой огнепальная ярость царева, и повелит дом твой разграбити. Тогда и сама многие скорби подымешь и сына своего сделаешь нищим, А все будет твоим немилосердием.

Морозова ответила: «неправду ты говоришь. Не прельщена я, как ты говоришь, от белевских стариц. Но по благодати Спасителя моего чту Бога Отца целым умом; а Ивана я люблю и молю о нем Бога беспрестанно и радею о полезных ему, душевных и телесных. Если же вы думаете, чтобы мне из любви к Ивану душу свою повредить, или своего жалеючи, отступить благочестия и этой руки знаменной (перстосложения), – то сохрани меня Сын Божий от этого неподобного милования. Не хочу, не хочу, любя своего сына, себя губить, хотя он и один у меня: но Христа люблю более сына. Знайте, если вы умышляете сыном меня отвлекать от Христова пути, то ни как этого не сделаете. Вот что прямо вам скажу! Если хотите, выведете моего сына Ивана на Пожар (площадь в Китай городе, где казнили) и отдайте его на растерзание псам, устрашая меня, чтобы отступила от веры… но не помыслю отступить благочестия, хотя бы и видела красоту, псами растерзанную. Я знаю одно: если до конца во Христовой вере пребуду и сподоблюсь вкусить за это смерти, то никто не может отнять у меня моего сына.

Слышавши это, Ртищева ужаснулась, как грома, этих страшных слов и много дивилась такому крепкому мужеству и непреложному разуму, замечает повествователь жития Морозовой.

Без всякого сомнения еще больше укрепилось ее мужество и совсем помрачился разум, когда (в 1662 г.) в Москве снова явился из ссылки Аввакум. По его рассказу, он был принят радушно. «Видят они, что я не соединяюсь с ними, вот и приказал государь уговаривать меня Родиону Стрешневу, чтобы я молчал. И я потешил его: царь, то есть, от Бога учинен и добренек до меня. Чаял, либо по маленьку исправится. А се посулили мне Симеонова дни сесть на Печатном дворе, книги править; и я рад сильно: мне то надобно лучше и духовничества. Пожаловал (царь), ко мне прислал 10 рублев денег, царица 10 рублев денег; Лука, духовник (царский) 10 рублев же, Родион Стрешнев 10 рублев же, а дружище наше Феодор Ртищев (двоюродный брат Морозовой), тот и 60 рублев казначею своему велел в шапку мне сунуть; а про иных нечего и сказывать! Всяк тащит да несет всячиною. У света моей Федосьи Прокофьевны Морозовы не выходя, жил во дворе, понеже дочь мне духовная; и сестра ее княгиня Евдокия Прокофьевна дочь же моя. Светы мои мученицы Христовы! А у Анны Петровны Милославские [46]46
  Вероятно это Анна Ильична Милославская, родная сестра царицы Марьи Ильичны и вдова боярина Бориса Ив. Морозова. Она умерла 26 Сентября 1667 г.


[Закрыть], покойницы, всегда же в дому был, и к Феодору Ртищеву браниться с отступниками (киевскими учеными) ходил, да так-то с полгода жил».

Если в самом деле таковы были отношения многих знатных москвичей к Аввакуму, хотя, видимо, он много и прибавляет, то каким же образом Морозова могла отстать от своего духовного отца. Равнодушной она не была к вопросам Веры, а прямое и непосредственное влияние на нее имел лишь один Аввакум с своими единомышленниками.

Естественно, что она все больше и больше укреплялась в истине своих размышлений и мнений и горячо их защищая по беседам, без сомнения научением и словами самого Аввакума или матери Меланьи, обратила наконец на свои подвиги внимание царя. Была к ней присылка по повелению цареву, приходили испытывать ее Иоаким, чудовской архимандрит и Петр, соборный ключарь. Узнав ее крепкое мужество и непреложный разум, и готовность даже умереть за правду, государь повелел отписать у ней на свое имя половину вотчин. Но опала продолжалась, вероятно, не долго. Во дворце у ней была сильная рука. 1 Октября 1666 года государь возвратил ей отписанные вотчины «для прошения государыни царицы Марьи Ильичны и для всемирные радости рождения царевича Ивана Алексеевича» [47]47
  Тайного приказа записка о всяких делах 175 г.


[Закрыть]. Получив, после такого искушения, малую ослабу, Морозова еще деятельнее предалась своим подвигам, «раздавала многую милостыню, многое имение расточила неимущим, многих с правежу (за долги и другие взыскания) выкупала, монастырям довольная подавая, пустынников многих потребными удовлетворяя, прокаженных в дому своем упокоевая… Чем больше теснили эту душу, тем глубже она уходила в свои заветные стремления.

Федосья Прокопьевна начала мыслию «на большее простираться, т. е. более и более приближаться к цели своего идеала, желая ангельского образа… Она надела власяницу… «под одеянием ношаше на срачице, устроена от скота власов белых, кратко рукава» – и очень печалилась о том, когда этот ее подвиг случайно был замечен ее снохою, женою Бориса Морозова, Анною Ильичною Милославскою, родною сестрою царицы. Аввакум рассудил тогда ее печаль, что «не хотением сотворилось, Бог простит».

Во дворце, конечно, все знали, что делается у Морозовой; хорошо знали образ ее мыслей и все ее речи и подвиги; но в первое время, когда еще тянулось дело Никона, она могла оставаться в покое, ибо, как видно, и для самого царя не совсем еще было ясно, в чем именно заключался настоящий смысл всей этой смуты умов. Морозова, наконец, приступила к матери Меланьи, лобызая ее руки и поклоняясь на землю, и умоляя, чтобы облекла ее во иноческий чин. Разумная мать отказывала по многим причинам. Невозможно этого в дому утаить и если узнают у царя, многим людям многие будут скорби по случаю розысков и допросов, кто постриг. Если и в дому можно утаиться, то приспеет время сына браком сочетать, тогда необходимо будет много заботиться, хлопотать, уряжать свадебные чины, а инокам это делать не в лепоту. Наконец должно будет уже стать до конца мужески и, откинув и малое это лицемерие и приличие, совсем уже не ходить в церковь. Морозова не оставляла своего намерения – «зело желаше несытною любовию иноческого образа и жития». Когда Аввакумовцы увидели, как твердо и неизменно стоит в своем желании их верная послушница, то решились исполнить ее просьбу. Она была пострижена старовером, бывшим Тихвинским игуменом Досифеем, наречена Феодорою и отдана в послушание той же матери Мелании. Стало быть совершился только торжественный обряд того, что уже существовало на самом деле… Формальное пострижение только дальше подвинуло это дело. Прокопьевна, зря на себе иноческий чин, начала вдаватися большим подвигам, посту и молитве и молчанию, а от домовных дел ото всех начала уклоняться, сказывая себя больною, и все судные дела в доме приказала ведать своим верным людям. По всему вероятию это событие случилось в то время, как умерла царица Марья Ильична (1669 г. март), а с ее смертию потеряла свой вес и значение и партия Милославских с их родичами, вообще сочувствовавшая староверству. 1 Сентября 1668 г. Морозова еще являлась во дворец на праздничный званый обед. Царица очень любила Морозову и очень была к ней милостива да вероятно не совсем чуждалась и ее мыслей, – тем чувствительнее была эта потеря для Морозовой. Весьма понятно, что после того дворец ей опостылел, ибо не осталось уже там корней для поддержки старого «благочестия», а напротив с каждым днем входило туда новое «благочестие». В Генваре 1671 года царь вступил во второй брак с Натальею Кириловною Нарышкиных. Морозовой, по старшинству ее дворского положения, следовало в свадебном чину стоять во главе других боярынь и титлу царскую говорить. Она отказалась от этой чести, отговариваясь, что «ногами зело прискорбна, не могу ни ходити, ни стояти». Царь понял причину ее отказа и прогневался, отозвавшись: «Знаю, она загордилася!» Морозова тоже очень хорошо знала, что царь это дело просто не покинет. Но она шла все дальше и дальше к своим задушевным идеалам и так далеко отошла от прежнего своего мира, что он стад ей казаться нечистым. Она не хотела идти во дворец за тем, что в царском титле приходилось ей наименовать государя благоверным и руку его целовать, да нельзя было избыть и благословений архиерейских… Она решилась лучше страдать, чем с ними сообщаться. Царь до времени оставил ее в покое и только осенью в том же году послал к ней поговорить боярина Троекурова, которого один иноземец характеризует так: «при дворе он играет пустую ролю и назначен более для увеселения царя, чем для совещаний в государственных делах». Вероятно, это был человек недалекий, но набожный. В бояре он пожалован в 1673 г. Таким образом значение посла соответствовало самому предмету посольства. Спустя месяц к ней явился другой посол, более ей близкий, кн. Петр Урусов, царский крайчий и муж ее сестры Евдокии. Этот принес ей выговор, чтоб покорилась и приняла все новоизданные их законы; если же не послушает, то быти бедам великим. «Я не знаю, какое я сделала зло дарю, отвечала Морозова; удивляюсь, почто царский гнев на мое убожество. Если хочет отставить меня от правой веры, – в том бы государь на меня не покручинился, да будет ему известно: до сей поры Сын Божий покрывал меня своею десницею; у меня и в мысли не было, чтоб, оставя человеческую веру, принять Никоновы уставы. В вере христианской, в которой родилась и крестилась, в том хочу и умереть. Подобало бы царю оставить меня в покое, потому что от православной веры мне отречься не возможно». Когда донесли об этом государю, он «множае гневом роспаляшеся, мысля сокрушить ее». – «Тяжело ей бороться со мною, сказал он предстоящим, – один кто из нас непременно одолеет». «И бысть в Верху не едино сидение об ней, думающе, как ее сокрушат».

Особенно будто бы споспешествовали этой думе архиереи и старцы жидовские и еромонахи римские, т. е. все те достойные ученые, призванные из Киева и Полоцка, которые в то время и были предметом ненависти для людей старого благочестия. Эти ученые ненавидели будто бы Морозову особенно за то, что ревнительница везде, и в дому своем, при гостях, и сама где бывала, на беседах, опровергала и обличала их прелесть, а им в уши вся сия приходиша.

Гроза царского гнева приближалась. Пятерица инокинь изгнанных, с какою-то Еленою во главе, составлявших домашнюю обитель Морозовой, стала просить ее, чтоб отпустила их, чтоб их тут не захватили. Трудно было расстаться с ними, трудно было разорить этот маленький монастырь-мирок, – где все сложились и шло так правильно, одно за другим, наполняя дни, недели и целые годы мыслью, что неустанно и богоугодно исполняется устав жизни. Морозова остановила своих друзей и держала их недель пять после первого царева выговора. «Нет голубицы мои, не бойтесь! теперь еще не будет ко мне присылки», утешала она их, скорбящих о своем положении.

Морозова говорила так, потому что знала о ходе своего дела во дворце. Ее сестра княгиня Евдокия Урусова не оставляла ее в это тяжелое время и только на малый час отлучалась в свой дом, затем, без сомнения, чтобы проведать у мужа, что там говорят об них в Верху. Через мужа она и получала надобные сведения. Когда было узнано, что время приближается, Федосья Прокопьевна рассталась с своими старицами: «Матушки мои, время мое пришло», – сказала она им, – идите все вы, может быть Господь вас где сохранит, а мне благословите на Божие дело и помолитесь обо мне, чтоб укрепил меня Господь страдати без сомнения о имени Господни». Тот же князь Урусов, который приходил к Морозовой с царским выговором, предупредил жену, что на бедную ее сестру скорби великие идут, государь неукротимым гневом содержим и решает на том, чтоб скоро ее из дому изгнать. Не высказывая, вероятно из боязни, своего мнения о царской воле, он однако ж прибавил: «Послушай, что я скажу тебе и внимай моим словам. Христос в Евангелии глаголет: предадут бо вас на сонмы и на соборищах их бьют вас; пред владыки же и цари ведены будете, меня ради, во свидетельство им. Глаголю же вам, другом своим, не убойтеся от убивающих тело и потом не могущих больше что сотворити. Слышишь, княгиня, сам Христос глаголет! А ты внимай и памятуй». Княгиня радовалась таким словам мужа [48]48
  С какою целью говорил так князь Урусов, т. е. возбуждал фанатизм жены, неизвестно. Но все можно думать. Можно думать, что он сам тайно придерживался древнего благочестия, и не обнаруживал своих мыслей с целью сохранить за собою весьма влиятельное при дворе место крайчего, которое он и сохранил до самой смерти царя Алексея, а при Федоре был пожалован даже в бояре. Но, в таком случае, за что же он подводил свою бедную жену под явную опалу. Собеседник царской Думы, он всегда мог спасти жену, выгородить даже в опасных обстоятельствах, не говоря уже о том, что она и не вышла бы из его воли, из его благоразумных советов. Они имели уже детей. Мы увидим, что он нисколько и не заботился выручить жену из беды. Все это заставляет полагать, что или слова Урусова сочинены описателем жития, или Урусов действовал так с тайным намерением избавиться приличным образом от нелюбимой жены, что в боярском быту иногда бывало. Аввакум в своей автобиографии говорит между прочим: а боярыню ту Федосью Морозову и совсем разорили, и сына у нее уморили и ее мучат; и сестру ее Евдокию, бивше батогами, и от детей отлучили и с мужем развели; и его князя Петра Урусова на другой женили, да что ведь делать? пускай их миленьких мучат, небесного жениха достигнут…"


[Закрыть] и на утро, когда он поехал во дворец, отпросилась у него опять к сестре. «Или, да не оставайся там долго, ответил муж, я думаю, что сегодня же присылка к ней будет». Княгиня однако ж осталась у сестры до ночи. Они вместе ожидали «гостей».

Во второй час ночи (т. е. по закате солнца) отворились большие ворота на дворе Морозовой. Ужаснулась Федосья Прокопьевна, понявши, что идут ее мучители. От страху ослабели ее ноги и она приклонилась на лавку. Княгиня подкрепила ее: «матушка, сестрица, дерзай. С нами Христос! не бойся, встань, положим начало». Совершили они семь поклонов приходных, одна у другой благословились свидетельствовать «истину». Морозова в постельной своей комнате легла на свой пуховик, близ иконы Богородицы Федоровской. Княгиня ушла в чулан, род алькова, устроенный в той же спальне для наставницы Мелании, и там легла на постель. Сестры видимо хотели показать, что они собрались уже опочивать. В постельную с великою будто бы гордостью, дерзко, вошел чудовский архимандрит Иоаким в сопровождении думного дьяка Лариона Иванова и, увидев возлежащую Морозову, объявил ей, что послан от царя вопросить ее; чтоб встала и стоя или и сидя, если не может, дала бы ответ противу царских повеленных слов. Морозова не встала. «Како крестишися и как молитву творишь? вопросил ее архимандрит. Морозова, сложа по своему персты, перекрестилась и произнесла молитву! «Тако я крещусь, так же и молюсь». Второе: «старица Мелания, а ты ей в дому своем имя нарекла: Александра, где она теперь, сказывай скорее?» Морозова отвечала: «по милости Божией и молитвами родителей наших, по силе нашей, в убогом нашем дому ворота были отворены для странных рабов Христовых. Когда было время, были и Сидоры и Карпы и Мелании и Александры. Теперь же никого нет из них». Думный дьяк ступил в чулан, но в чулане не было света; разглядев там человека, лежащего на постели, он вопросил: «Кто ты?» «Я князь Петра жена, Урусова, отвечала сестра Морозовой. Дьяк, вовсе не ожидая найди здесь такую знатную особу, испугался своей дерзости и тотчас выскочил из чулана. Удивленный архимандрит воскликнули: «княгиня Евдокия Прокопьевна, князь Петра Урусова! Спроси ее, како крестится». Дьяк отказывался, объясняя, что они посланы только к боярыне Федосье Прокопьевне. «Слушай меня, возразил архимандрит, я тебе повелеваю, вопроси ее». Дьяк повиновался и дал вопрос. Лежа на постели, облокотившись на левую руку, княгиня сложила персты: великий палец со двумя малыми, указательный же с велико-средним, протянувши их и показывая дьяку, произнесла молитву: «Так я верую, сказала. – Неожиданная встреча княгини Урусовой и ее заявление своего староверства заставили архимандрита тотчас же донести об этом царю. Оставив у сестер дьяка, он поспешил во дворец. Царь сидел посреди бояр в Грановитой Палате. Приблизился к государю архимандрит и пошептал ему на ухо, что не токмо боярыня стоит мужески, но и сестра ее княгиня Евдокия, обретенная у нее в дому, также ревнует своей сестре, и твоему повелению сопротивляются крепко. Государь заметил, что княгиня «смирен обычай имеет и не гнушается нашей службы, а вот люта эта сумасбродка!» Архимандрит ответил, что и княгиня не только уподобляется во всем сестре своей старейшей, но и злее ее ругается над нами. «Если так, то возми и ту», сказал государь. Князь Петр тут же стоял и слышав царские слова, будто бы опечалился, но помочь делу не мог. Архимандрит возвратился в дом Морозовой, и приступил к испытанию ее рабынь.

Сопровождавший архимандрита черный дьякон Иоасаф указал особенно на двух, Ксению Иванову и Анну Соболеву. Когда обе укрепились (в перстосложении), их поставили на (правую) сторону особо; прочие все убоялись и не пошли на сторону укрепившихся, остались ошуюю. Тогда архимандрит обратился к боярыне с следующею речью: «Понеже неумела ты жить в покорении, но в прекословии своем утвердилась, а потому царское повеление постигает тебя, и из дому твоего ты изгоняешься. Полно тебе жить на высоте, сниди долу, встань и или отсюда». Морозова не трогалась, видимо она выдерживала роль, что больна ногами, ни стоять, ни ходить не может. Ее посадили в кресла и понесли из комнат. Сын Иван Глебовичь провожал свою мать до среднего крыльца и поклонился ей в след. Она не видала его. Наложили на обоих сестер железа конские и посадили их в людские хоромы, в подклете, приказав людям беречь их под стражею.

Через два дня снова явился к ним думный дьяк Ларион Иванов, снял с ног железа и велел идти, куда поведут. Морозова не захотела идти (пешком); дьяк велел нести ее. Слуги принесли сукна (носилы), посадили и понесли в Чудов монастырь. Княгиня Евдокия была ведена за нею пешком. Войдя в одну из палат вселенских (соборных) и по обычаю образу Божию поклонившись, Морозова, сидевшим там властям «сотворила мало и худо поклонение». В палате председал Павел, митрополит Крутицкий, знакомый уже нам Иоаким архим. Чудовский, думный дьяк и иные. Она не захотела говорить пред ними, стоя; села на место и не вставала, не смотря на их неоднократное требование. Митрополит начал ее увещевать тихо и кротко, воспоминая честь ее и породу. «Все это натворили тебе, сказал он, старцы истарцы, тебя прельстившие, с которыми ты водилась и слушала их учения и довели тебя до этого поношения, что приведена твоя честность на судище». И красоту сына ее вспоминал, чтоб пожалела его и своим прекословием не причиняла бы разорение его дому. Против всех слов она давала ответы: что истинному пути и благочестью навыкла не от старцов и стариц, а от истинных рабов Божиих. «О сыне же перестаньте мне много говорить. Обещалась Христу, моему свету, и не хочу обещания изменить да последнего вздоха; ибо Христу живу, а не сыну». Видя непреклонное ее мужество, и бесполезность кротких увещаний, власти решились ее постращать. «Коротко тебя спрашиваем, сказали они ей: по тем служебникам, по которым государь царь причащается и благоверная царица и царевичи и царевны, ты причащаешилися?» «Нет не причащусь, потому что знаю, что царь по развращенным Никонова издания служебникам причащается». – «Как же ты об вас обо всех думаешь, стало быть мы все еретики?» – «Ясно, что вы все подобны Никону, врагу Божию, который своими ересьми, как блевотиною наблевал, а вы теперь то сквернение его подлизываете».

В ответ ей сказали, что после того она не Прокопьева дочь, а бесова дочь. Морозова защищалась, говоря, что проклинает беса, что по благодати Господа, она, если и не достойна, все-таки, дочь Христа. Прение продолжалось от 2 часа ночи до десятого, (считая от солнечного заката). Княгиня Урусова точно также «во всем мужество показала». Их тем же порядком возвратили домой под стражу в тот же людской подклет. Морозову опять несли на носилах. «Если нас разлучат и заточат, сказала она княгине, предугадывая ход дела, молю тебя, поминай мене убогую в своих молитвах».

Утром на другой день пришел думный дьяк, принес цепи со стулами, и снявши с ног железа, стал возлагать на шеи им эти цепи. Морозова перекрестилась, поцеловала огорлие цепи и сказала: «Слава тебе Господи, яко сподобил мя еси Павловы узы возложити на себя». Дьяк повелел посадить ее на дровни и везти конюху. Ее повезли через Кремль.

Когда ее везли Кремлем, мимо Чудова монастыря, под царские переходы, она, полагая, что на переходах смотрит царь на ее поезд, часто крестилась двуперстным знамением, высоко поднимая руку и звеня цепью, показывая царю, что не только не стыдится своего поругания, но и услаждается любовию Христовою и радуется своим узам.

Ее посадили на подворье Печерского монастыря под крепкий караул стрельцов.

Княгиню Евдокею, подобным же образом обложив железными «юзами», отвели в Алексеевский монастырь и отдали под крепкое начало с повелением водить ее в церковь. Но она, противясь этому повелению, такое мужество показала, что дивился весь царствующий град ее храбрости и тому, как доблестно сопротивлялась она воле мучительской. Доблестные подвиги ее заключались в том, что она всеми силами сопротивлялась, когда нужно было идти в церковь. Приказано было волочить ее на рогожных носилках. Она и тут притворялась расслабленною, не могущею ни рукою, ни ногою двинуть и сама на носилки не ложилась. Старицы Алексеевского монастыря, выводимые из терпения ее притворством, даже дерзостно заушали ее, говоря; «горе нам! что нам делать с тобою; сами мы видим, что ты здорова и весело беседуешь с своими, а как мы придем звать тебя на молитву, ты внезапно, как мертвая, станешь; и должны мы трудиться, переворачивать тебя, как мертвое тело». – «О старицы бедные, давала им ответ княгиня, зачем напрасно трудитесь; разве я вас заставляю; вы сами безумствуете, всуе шатаетесь. Я и сама плачу о вас, погибающих. Как я пойду в ваш собор, когда там у вас поют не хваля Бога, – но хуля, и законы его попирая…»

Скрывшияся старицы Морозовой, конечно, очень горевали обо всем, что случилось и плакали об ней, как младенцы, разлученные с матерью. Но скоро, с небольшим через неделю, они нашли случай повидаться с нею на заднем крыльце подворья, в утаенном месте, «еже ходити ту человеком на облегчение чреву».

Сюда то пришла одна из стариц, Елена. «Возлюбленная! сказала ей Морозова; ничто меня не опечалило так в эти дни, как разлука с вами. Ни отгнание из дому, ни царский гнев, ни властелинское истязание, ни юзы, ни стража, – все это мне любезно о Христе. Но очень мне прискорбно, что уже больше недели, не знаю-не ведаю, где вы. Ради Бога не покиньте меня, не уезжайте из Москвы, останьтесь здесь. Не бойтесь. Уповаю на Христа, покроет вас. О родных так не болезную, как о вас. Все я могу перетерпеть, только одной разлуки с вами не могу перенести».

Морозова чувствовала, что ей для укрепления необходима была почва; а крепкою почвою для ее подвига были те же старицы, к которым она так привыкла, и которые, оставаясь в Москве, могли во многом ей помочь. Нашли же они средство побеседовать с ней.

Одна из них Марья, дворянского роду Даниловых [49]49
  Марья Герасимовна жена Акинфея Ивановича Данилова, стрелецкого полковника.


[Закрыть] еще во время первых действий царского гнева, умыслила было бежать, но была поймана в Подонской стране (на Дону), привезена обратно в Москву, подверглась тому же испытанию и также крепко поревновала, похваляя пред всеми древнее благочестие и отвергаясь принять новины. Ее посадили, оковавши, пред стрелецким приказом [50]50
  Мария же тамо седящи и буду приимаше более обою сестер; бесстуднии воини пакости твориху ей невежеством; прихождаху же к ней и попы никонианские, которые много ее смущали, укоряли раскольницею, принуждали креститься 3 персты, даже будто бы ломали ее персты, складывающе щепоть…


[Закрыть].

Быть может этот самый случай заставлял Морозову советовать своим духовным сестрам оставаться лучше в Москве, где гораздо легче было им скрываться от властей.

Между тем к заключенной часто ездил для увещания Иларион митрополит рязанский. Но бесполезны были всякие увещания. Видя себя железы тяжкими обложену и неудобством стула томиму», она радовалась и об одном только скорбела, о чем и писала к наставнице своей матери Мелании. «Увы мне, мати моя! говорила она в письме. Не исполняю я дела иноческого! Как я могу теперь поклоны земные класть! Ох люто мне грешнице! День смертный приближается, а я, унылая, в лености пребываю! И ты, радость моя, вместо поклонов земных благословя мне Павловы узы Христа ради поносити; да еще, если изволишь, благослови мне масла коровья и молока и сыра и яиц воздержаться, да не праздно мое иночество будет и день смертный да не похитит меня не готову. Одно только постное масло повели мне ести». Мать Мелания в ответ подавала ей благословение на страдание, и говорила: «стани доблестно, Господь да благословит тебя юзы, Его ради, носити; и пойди, как свеча, от нас к Богу на жертву. О брашнах же, – все кушай, что прилучится». Понятно, почему не могли действовать на страдалицу никакие увещания. Она была отделена от своих, была в заточении, но на самом деле она не разлучалась с своею средою, она могла даже переписываться с Меланиею. Ниже увидим, что не одни старицы поддерживали и разжигали своею помощию ее фанатизм. Хорошо понимали это и власти и все-таки вовремя не могли найти прямую виновницу ее несчастия, эту Меланию. Так еще была сильна в обществе приверженность к древнему благочестью, которая одна только и могла так заботливо оберегать наиболее заметных его представителей и проповедников.

Само собою разумеется, что много помогали Морозовой и ее братья. К ним-то и обратился царь, желая хорошо разузнать все подробности дела и отыскать мать Меланию. Федор Прокопьевич, лишившись со смертию царицы Марии Ильичны важной должности ее дворецкого, оставался еще думным дворянином и был в поезжанах на свадьбе царя с Нарышкиною, в 1671 г. – «Ты все тайны своей сестры знаешь, скажи мне, где Мелания?» вопросил его государь. Но пособник своей сестре не дал надобного ответа. Оба брата были удалены из Москвы, Федор в степь, в Чугуев; Алексей на Рыбное, якобы на воеводство, а в самом деле, в заточение, повествует сказатель Федосьина жития. Федор на своей волости столько обогатился, что и своих рублей тысячу прожил.

Сына Морозовой, отрока Глеба Ивановича, государь берег, ибо в это время он оставался единственным представителем знатного и очень любимого царем рода Морозовых. Но отрок, разлученный с матерью, от многой печали, заболел. Царь прислал к нему лекарей; а они так его улечиша, сказывает составитель жития, что в малых днях и гробу предаша. Сказать о смерти сына был послан к несчастной матеря священник «поп никонианский», который, желая подействовать на заключенную страхом, отнес это событие к Божию наказанию за ее отвращение от истинного пути, и сказал ей текст 108 псалма: «еже положитеся дому ее пусту и живущего не имети». Премудрая разумница не внимала их буести. Услыхав о смерти сына, пала на землю пред образом, плача и рыдая, умиленным гласом вещала: «увы мне, чадо мое! погубили тебя отступники!» И долго голосила надгробные песни, так что слышавшие сами рыдали от жалости. «Помнишь ля, как бывало! писал к ней впоследствии Аввакум, – уже некого чотками стегать и не на кого поглядеть, как на лошадке поедет, и по головке некого погладить! Миленькой мой государь! В последнее увиделся с ним, егда причастил его!»

Со смертию молодого Морозова действительно дом их запустел до конца. Имение, вотчины, стада коней, было роздано боярам; а вещи, золотые, серебряные, жемчужные и от дорогих камней были распроданы. Так говорит сказатель жития. Он же повествует, что пря этом в одной палате множество золота нашли, «заздано в стене», – клад, спрятанный вероятно еще предками Морозовых, что было в обычае в старое, тревожное и опасное время. Крестьянин зарывал своп сокровища в землю, боярин замуровывал их в каменных стенах своего дома.