Текст книги "Сердце змеи(изд.1964) "
Автор книги: Иван Ефремов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Вскоре я почувствовал, что плечо Тани стало часто прикасаться к моему. А затем и кудрявая головка ее мирно устроилась на моем плече. Время шло. Бархатный ветерок выпустил холодные когти. Предрассветный холод не дал нам уснуть как следует.
Туз-Куль не показался мне приятным местом. Голый бугор с редкими, недавно посаженными тополями был усеян низенькими домишками, обмазанными красно-бурой глиной. В шесть часов вечера мы двинулись в пески в сопровождении проводника с верблюдом, нагруженным продовольствием. Я решил последовать примеру Тани и пошел рядом с ней пешком. Невысокие песчаные бугры заросли какой-то колючкой голубого цвета. Идти было совсем нелегко, и я дивился выносливости моей спутницы. Ноги погружались в сыпучую массу, душный жар шел от песков, – легко можно было представить, каково идти здесь в жаркие часы дня. После короткого привала при свете высокой вечерней зари мы вошли в заросли саксаула [16]16
Саксаул – очень своеобразное безлистное дерево, растущее в пустынных песках.
[Закрыть]. Светящийся циферблат моих часов показал четверть первого, когда окончились пески и ноги с облегчением ощутили твердую почву каменистой полынной степи.
На высоте, вдалеке, виднелся красный огонек, окруженный облаком золотистой световой пыли.
– Это костер на площадке у палаток, – пояснила Таня. – Что-то наши долго не спят – должно быть, меня ждут.
В темноте раздался звонкий мальчишеский голос:
– Матвей Андреевич, Таня приехала!
Мое знакомство с профессором состоялось при свете костра. Это был маленький круглый человек с квадратным лицом. Умные глаза его прикрывали большие толстые стекла очков. Я несколько задержался, подгоняя ближе к костру упиравшегося верблюда. Профессор, поздоровавшись с Таней, крикнул в мою сторону:
– Показывайтесь, Семенов! Где вы там прячетесь? Рассказывайте, что в Ташкенте.
Я вышел в освещенный костром круг. Профессор отшатнулся назад, поправил очки и посмотрел на Таню:
– Кто это?.. А Семенов где?
– Семенов не приехал, Матвей Андреевич, – виновато, тонким голоском ответила Таня.
– Ничего не понимаю! Что за шутки? – начал сердиться профессор.
Я подошел к нему и, протягивая руку, назвал себя. Затем вкратце объяснил причину моего появления здесь.
– Что вы! Ну как же так? Вы майор, раненый, орденоносец. Неудобно, мой друг, неудобно! – ворчал профессор, сердито поглядывая на Таню.
Та помалкивала.
– И, наконец, ваша рука… Гм! гм!.. Разве вы сможете работать?.. Вот уж не ожидал от вас, Таня, такого легкомыслия!
Я рассмеялся, схватил здоровой рукой тяжелый тюк, снятый с верблюда, и легко поднял его над головой. Таня захлопала в ладоши. Профессор как будто смягчился.
– Ну, ну… Что мне с вами делать?
– Попробуйте на работе. Не подойду – выгоните, – смиренно произнес я.
Таня фыркнула. Очки профессора блеснули, уставившись на нее.
– Ох, уж эти девы! Вечно они, Все ничего, а появится душка военный – и готово. Ну ладно, пейте чай, устраивайтесь, потом увидим.
В конце концов все обошлось. Когда профессор узнал, что я геолог и, следовательно, знаком с археологией, то и совсем забыл о неожиданности моего появления.
Наутро обсерватория Нур-и-Дешт показалась мне действительно на редкость приятным местом. На каменистом высоком холме стояла полукруглая стена с выступающей на ее задней стороне приземистой башенкой. Концы стены перекрывались сверху двумя массивными сводами, подпертыми толстыми кубическими основаниями. Между кубами сохранился красивый, в арабском стиле, портик, на котором еще оставались следы буквенной золотой вязи по бирюзовому фону. Между башенкой и сводами в почве была выкопана глубокая воронка, облицованная туфом. Большую часть воронки заполняла вогнутая вниз правильная мраморная дуга астрономического квадранта [17]17
Квадрант – четвертая часть окружности.
[Закрыть], спадавшая и снова подымавшаяся двумя полосами с углублением посредине. На боковых стенках дуги были высечены какие-то знаки и деления. Параллельно дуге спускались вниз мелкие, аккуратно высеченные ступеньки.
Профессор не стал задерживаться в обсерватории.
– Здесь мы уже все изучили, – сказал он мне. – Теперь место нашей работы будет вон там. – И он махнул рукой в оконечности правого крыла стены, около которой торчали остатки осыпавшихся сводов и стояла тонкая заостренная башенка. – Здание для астрономических наблюдений, как видите, хорошо сохранилось. Ну конечно, бронзовые части дуги квадранта и другие приборы давно расхищены, еще во времена монгольского нашествия. А тут, где мы будем продолжать изучение, должно быть, было хранилище инструментов, звездных карт и книг, а может быть, и жилище астрономов. Часть здания высечена в скале. Тут есть какие-то ходы, колодцы и подземелья, в назначении которых нам еще нужно разобраться. Верхняя надстройка рухнула, кучи щебня и песка загромождают нижние ходы, и до сих пор у меня нет ясного представления об этом здании. Оно больше похоже на маленький форт, чем на обсерваторию… Ну что ж, приступим… – И с этими словами профессор нырнул под засыпанный пылью и покрытый засохшей травой свод.
Мы все трое последовали за ним.
В полумраке квадратного помещения под сводом была приятная прохлада. Я вооружился инструментом вроде широкой тяпки – кетменем – и по указаниям профессора принялся отгребать завал из земли и каменных обломков, образовавшийся от проседания следующего свода. Я старался вовсю; пот катился с меня градом, и груды отброшенной мной земли все увеличивались по обе стороны камеры. Профессор, очень довольный, велел мне отдохнуть и взялся сам за кетмень. Потом копала Таня, и снова я. Так мы рыли, в поту и пыли, еще долго, пока наконец не проникли в низкий просторный подвал, чуть освещенный сквозь щели в камнях под сводами наверху. Внимание профессора и Тани сразу привлекли какие-то плитки из гладкого камня, кучкой сложенные в углу. Для меня в этом темном пустом подвале не было ничего интересного, и я принялся осматривать соседние с ним другие помещения. Узкие, как щели, проходы без дверей соединяли еще три подвала с высокими, в противоположность первому, потолками. Все они были совершенно пусты, только в конце второго помещения выступала толстым цилиндром какая-то постройка из плотно сложенных серых камней. По наружной стороне цилиндра вилась наверх обрушившаяся узкая лестница, верх которой исчезал в хаосе обломков, засыпавших квадратный люк. В нижней части цилиндра чернели крохотные оконца, проникнуть в которые не могла бы даже крыса. Я заглянул в одно из них и долго всматривался в тьму, пока мне не показалось, что я вижу какой-то слабый отсвет. Я посмотрел снова и опять увидел едва заметный блеск. Я позвал профессора. Он с неохотой оторвался от разглядывания плиток и последовал за мной. Я обратил его внимание на цилиндрическую постройку, но профессор не выразил никакого интереса.
– Смотрите, Таня, – сказал он шедшей позади – девушке, – это цоколь наружной башенки – той, что вроде минарета. Она одна только и уцелела: построена из крепчайшего диабаза.
На мое замечание о чем-то блестящем внутри профессор ответил:
– Ну что там может быть? Какая-нибудь изразцовая плитка завалилась. На башенку поднимались по наружной лестнице, а пустота внутри – только для экономии материала, хода внутрь нет.
Он двинулся было обратно, но вдруг остановился:
– Эге! Вот это на самом деле важно!
И профессор указал на завалившуюся стенку подвала за выступом щелеобразной двери. Из-под осыпи едва виднелась ступенька – очевидно, начало лестницы, шедшей куда-то вниз.
– Видите, Таня, я говорил вам, что должен быть еще третий этаж, самый нижний. Это первый ход вниз, который нам удалось обнаружить. Тут и будем копаться… Сколько времени, Иван Тимофеевич? – спохватился профессор.
– Скоро пять.
– Ну-ну! То-то я так есть хочу! Пойдемте скорее.
Наверху нас встретил сухой жар и ослепительный свет. После сумрака под сводами зарябило в глазах. Я пропустил вперед Таню и профессора и остановился, чтобы получше осмотреть местность с высоты бугра обсерватории. На ровной площадке слева от бугра стояли две наши палатки. И бугор и площадка находились на плоской вершине широкого куполовидного холма. Этот холм возвышался посредине группы из восьми подобных же холмов, покрытых редкой и жесткой травой, совсем не похожей на веселую зеленую траву нашего севера. Сквозь ее щетинистый покров просвечивали угловатые выступы черных камней, присыпанных крупным песком. Камни, выступавшие из-под тонкого почвенного покрова на том холме, где стояла обсерватория, были другого, более светлого цвета. Поэтому бугор обсерватории довольно резко выделялся по окраске среди остальных черных собратьев.
Девять холмиков теснились на краю бесконечной, постепенно понижающейся к югу равнины, а с запада, справа, почти у самого горизонта, виднелась иззубренная полоса далеких снеговых гор. В той же стороне равнину пересекала узенькая, отливающая сталью извилистая лента; сбегавшая с гор речушка огибала холм обсерватории и, отклоняясь на восток, терялась в песках. Вокруг обсерватории, внизу, расстилалась желтая степь, испятнанная кустиками серебристой полыни и голубых колючек. Дальше, к северу, степь очерчивалась по краю песков темной лентой саксаульника.
Покой, простор, чистый горный воздух, синева тяжелого зноя над головой…
Как удачно сложилась судьба, приведшая меня сюда! И что еще нужно сейчас моей душе? Радостное чувство примирения с собой, с природой охватило меня.
– Иван Тимофеевич, – донесся крик Вячика, Таниного брата, – обедать!
– Куда вы девались? – встретила меня Таня вопросом. – А я чудесно искупалась и вам предложить хотела. Сейчас будем обедать, а купание отложимте до вечера.
После обеда и небольшого отдыха мы опять отправились откапывать обнаруженную профессором лестницу. Она уходила в широкую выемку, высеченную в песчанике и доверху заваленную всяким мусором. По тому, как медленно подвигалась работа, было ясно, что понадобится несколько дней наших соединенных усилий, чтобы откопать лестницу.
Закончив намеченную на сегодня работу, я напомнил Тане о ее обещании. Она повела меня по узенькой тропинке вдоль берега речки к подножию второго холма. Я молча шел следом, прислушиваясь к ровному шуму быстрой воды, дробившей солнечный свет в быстрых струйках. У поворота речки Таня остановилась:
– Вы здесь посидите, подождите меня. Мы с Вячиком сделали плотину, так что воды по пояс будет.
Таня скрылась за выступом берега, а я улегся на жесткой траве, подставив лицо прохладному слабому дуновению ветра. Журчание речки наводило дремоту.
– Уснули? Идите скорее. Как чудесно!
Свежая, веселая, Таня стояла передо мной – безупречная красота юности, дружной с водой и солнцем. Я вскочил и спустился под высокий берег, где нашел маленькую запруду против крохотного песчаного пляжа. Два искривленных деревца, как часовые, охраняли эту первобытную ванну со стороны низкого правого берега. Я быстро приспособился купаться лежа, борясь с напором холодной воды. Купание замечательно освежило меня. У палатки нас уже ждали профессор и Вячик с чаем.
– Как понравилось купание? – спросил профессор. – А ну-ка, испытаем геолога! Ничего в речке не заметили? Нет? Ну, дорогой мой майор, повоевали и все забыли! Древнее название этой речки, сохранившееся в летописях, – “Экик”, что значит сердолик. И в гальках русла иногда попадаются красные камешки. При случае посмотрите.
Раскопки нижнего этажа оказались сложнее, чем мы ожидали. Шедшая наклонно вниз выемка постоянно заваливалась осыпавшейся землей и щебнем. Я работал уже четыре дня с утра до позднего вечера. Мускулы наливались новой силой. Словно из неведомых мне самому уголков души поднимались новые, свежие, как весенняя зелень, чувства – такие же бесконечно спокойные и светлые, как окружающая природа. Уверенная радость жизни владела мной: я почти забыл про усталость и недовольство. Тело, как это и должно быть у всякого вполне здорового человека, не существовало для меня, ничем не давая знать о себе, кроме наслаждения избытком жизненной энергии.
Сейчас я разлагаю эти ощущения на отдельные элементы, тогда же это было иначе и выражалось, собственно, в чувстве обостренного восхищения местностью, где были расположены развалины Нур-и-Дешт. Я ломал голову, стараясь понять секрет очарования пустынных каменистых холмов и печальных развалин в жарком кольце степи и песков. Я поделился своими впечатлениями с Таней и профессором. Они согласились со мной.
– Я, признаться, ничего по понимаю, – сказал Матвеи Андреевич. – Знаю только, что никогда не чувствовал себя так хорошо, как здесь.
– Мало сказать – хорошо, – подхватила Таня. – Я, например, переполнена светлой радостью. Мне кажется, что эта древняя обсерватория – храм… ну, не могу этого ясно выразить… земли, неба, солнца и еще чего-то неведомого и прекрасного, неуловимо растворяющегося в свободном просторе. Я видела много гораздо более красивых мест, но ни одно из них не обладает таким могучим очарованием, как эти, казалось бы, равнодушные развалины…
Еще один трудовой день кончился затемно, но спать не хотелось.
Наступила ночь. Мы улеглись у костра. В зените черного купола над нами сияла голубая Вега; с запада, как совиный глаз, горел золотой Арктур. Звездная пыль Млечного Пути светилась раскаленным серебром.
Вот там, низко над горизонтом, светит красный Антарес, а правее едва обозначается тусклый Стрелец. Там лежит центр чудовищного звездного колеса Галактики – центральное “солнце” нашей Вселенной. Мы никогда не увидим его – гигантская завеса черного вещества скрывает ось Галактики. В этих бесчисленных мирах, наверно, тоже существует жизнь, чужая, многообразная. И там обитают подобные нам существа, владеющие могуществом мысли, там, в недоступной дали… И я здесь, ничего не подозревая, смотрю на эти миры, тоскуя, взволнованный смутным предчувствием грядущей великой судьбы человеческого рода. Великой, да, когда удастся справиться с темными звериными силами, еще властвующими на земле, тупо, по-скотски разрушающими, уничтожающими драгоценные завоевания человеческой мысли и мечты.
– Вы спите, Иван Тимофеевич? – раздался голос профессора.
– Нет, я смотрю на звезды… Они здесь какие-то особенно ясные и близкие.
– Да, обсерватория выстроена с толком; здесь необыкновенная прозрачность воздуха. Впрочем, почти во всех местах Средней Азии прозрачное и яркое небо. Недаром местные народы – хорошие наблюдатели звезд. Знаете, киргизы называют Полярную звезду Серебряным гвоздем неба. К этому гвоздю привязаны три коня. За конями вечно гонятся по кругу четыре волка и никак не могут догнать. А когда догонят, то будет конец света. Разве это не поэтическое изображение вращения Большой Медведицы?
– Очень хорошо, Матвей Андреевич! Помню, я читал где-то о небе Южного полушария. Высоко, где сияет Южный Крест, в Млечном Пути находится яркое звездное облако, а рядом с ним абсолютно черное пятно – огромное скопление темного вещества в форме груши. Первые мореплаватели назвали его Угольным метком. Так вот, древняя австралийская легенда называет это пятно зияющей ямой – провалом в небе, а другая легенда говорит, что это воплощение зла в виде австралийского страуса эму. Эму лежит у подножия дерева из звезд Южного Креста и подстерегает опоссума, спасающегося на ветвях этого дерева. Когда опоссум будет схвачен эму, тогда наступит конец света.
– Да, похоже, только животные совсем различны, – лениво сказал профессор.
– Объясните мне, пожалуйста, Матвей Андреевич, кто и когда создал Нур-и-Дешт, эту “с толком выстроенную” обсерваторию, и почему она в таком пустынном месте?
– Работали здесь уйгурские астрономы, ученики арабских мудрецов. Ну, а место-то стало пустынным после монгольского нашествия. Тут кругом развалины – следы поселений. Семьсот лет назад здесь, без сомнения, было богатое, населенное место. Чтобы построить такую обсерваторию, нужно много знать и много уметь.
Речь профессора прервалась. Что-то случилось. Я сначала не сообразил, что именно. Второй толчок дал почувствовать, как заколебалась земля под нами, – словно по поверхности прошла каменная волна. Почти одновременно мы услышали отдаленный гул, будто исходивший из глубины под нашими ногами. Посуда в ящике дребезжала, головешки в костре развалились. Толчки следовали один за другим.
Все кончилось так же неожиданно, как и началось. В наступившей тишине было слышно, как катятся по склонам потревоженные камни и что-то сыплется в развалинах обсерватории.
Наутро, как только мы явились к месту ежедневной работы, нас встретили неожиданные изменения, вызванные ночным землетрясением. Подрытый снизу в левой стороне земляной завал осел и рухнул, обнажив в правой стенке неглубокую нишу, обведенную заостренной стрельчатой аркой. В глубине ниши, из-под пыли и налипших комьев земли, виднелась каменная плита с вырезанным на ней совершенно неразборчивым для непривычного взора сплетением знаков арабского куфического письма [18]18
Куфическое письмо – вид арабского шрифта. Отличается расширенными квадратными очертаниями тесно соединенных друг с другом букв.
[Закрыть]. Обрадованные находкой и в то же время огорченные новым завалом лестницы, мы быстро расчистили надпись, столько веков скрывавшуюся под сухой и пыльной землей. На гладкой синеватой плите буквы были углублены и покрыты чем-то вроде глазури очень красивого оранжевого цвета с зеленым отливом. Таня и профессор принялись расшифровывать надпись, а мы с Вячиком опять взялись за расчистку лестницы.
Матвей Андреевич расправил плечи и шумно вздохнул:
– Жаль, ничего важного! Правда, подтверждение сохранившихся в истории сведений. Надпись гласит, что по указу такого-то в таком-то году, в месяце Ковус… это Стрелец по-арабски, Таня?
– Да.
– Значит, в ноябре окончена постройка в местности Нур-и-Дешт, у речки Экик на холме… как это, Таня?
– Не совсем понимаю название – что-то вроде Светящейся чаши.
– Какая поэзия! На холме Светящейся чаши, на месте прежних разработок царской краски… Ага, это по вашей части, майор. Где же следы разработок и что могло здесь добываться?
– Не знаю, не заметил никаких выработок.
– Да вы были когда-нибудь геологом? – шутливо возмутился профессор.
– Погодите, Матвей Андреевич. Вот прокопаю вам лестницу, тогда отпустите несколько часов побродить. Может быть, и геолог пригодится. А то ведь мой ежедневный маршрут только один: речка – подвал, речка – палатка.
– Ага! – рассмеялся профессор. – Побывали в шкуре археолога – нос всегда в землю… А ведь вы правы: стоит объявить выходной день. Завтра не будем рыться – походите, поисследуйте. Таня, конечно, стиркой займется… Нет? А что же? Тоже побродить, геологии поучиться? Гм!..
– А что там дальше в надписи, Матвей Андреевич? – перебил я профессора.
– А дальше следует: в память великого дела сделана эта надпись и замурована древняя ваза с описанием постройки.
– Но, профессор, ведь находка вазы имела бы большое значение для изучения обсерватории?
– Конечно. Но где она замурована, не сказано. Ясно, что в фундаменте. Как ее найдешь? Лестницу прокопать – и то не можем.
* * *
Утром я попросил у Вячика дробовую бердану в надежде подстрелить какую-нибудь дичину. Сопровождаемые насмешливыми напутствиями профессора, мы с Таней отправились в обход холмов Нур-и-Дешт. Оказалось, что никто из членов маленькой экспедиции не отходил далеко от развалин – работа отнимала все время. День был на редкость зноен и тих, ни малейшее дуновение не сгоняло сухого жара, шедшего от каменистой почвы. Мы долго ходили по холмам, карабкаясь по склонам, пока не изнемогли от жажды. Тогда мы спустились к речке, напились вволю и принялись бродить босиком по руслу. Крупные камешки разъезжались под ногами. В прозрачной воде среди черных и серых галек изредка резко выделялись разноцветные, сглаженные водой кусочки опала и халцедона. Охота за красивыми камнями увлекла нас обоих, и, только когда ноги совсем окоченели, мы вышли на берег и стали греться на теплых камнях, занимаясь разборкой добычи.
– Красные кладите сюда, Таня. Это сердолик – очень ценившийся в древности камень, якобы обладавший целебной силой.
– Красных больше всего. А вот смотрите, какая прелесть! – воскликнула девушка. – Это вы нашли? Прозрачный и переливается, как жемчуг.
– Гиалит, самый ценный сорт опала. Можете сделать из него брошку.
– Я не люблю брошек, колец, серег – ничего, кроме браслетов. Но если вы мне подарите его просто так… спасибо… А зачем вы взяли эти три камня – мутные, нехорошие?
– Что вы, Таня! Разве можно так порочить самую лучшую мою находку? Смотрите. – И я погрузил невзрачную белую гальку в воду. Камень сделался прозрачным и заиграл голубоватыми переливами.
– Как красиво! – изумилась девушка.
– Ага, некрасивый камень оказался волшебным. Он и считался в древности волшебным. Это гидрофан, иначе называемый “око мира”. Он сильно пористый и поэтому в сухом состоянии непрозрачен: Как только поры заполняются водой, он делается прозрачным и очень красивым. Это всё разновидности кварца; их еще много сортов различных оттенков, ценности и красоты.
– Что же вам дала наша сегодняшняя экскурсия? – спросила Таня.
– Теперь я имею представление о строении всей этой местности. Правда, оно оказалось неинтересным: древние граниты и толща черных кварцитов, пронизанных жилами кварца. Холм, на котором стоит обсерватория, несколько отличается от других: он сложен какими-то очень плотными стекловидными кварцитами. Красивые камни в русле речки остались от размыва кварцитов – в жилах, в пустотах и натеках по трещинам, должно быть, довольно много халцедона и опала.
– А где же разработки, о которых говорится в надписи?
– Так и не знаю. Сами же видели – нигде ни малейших следов. Может быть, они скрыты под развалинами обсерватории.
– Плохо! Опять Матвей Андреевич будет смеяться… – заключила Таня. – Пора обратно. Смотрите, солнце садится. И так придем в темноте.
На красном огне заката круглые плечи холмов выступили резкими силуэтами. Полное отсутствие ветра подчеркивало глухое молчание окрестных песков. Когда мы добрались до холма обсерватории, с западной стороны уже погасли последние отблески зари.
Развалины, едва различимые при свете звезд, встретили нас молчанием. Только сплюшка [19]19
Сплюшка – небольшой сыч; водится в южных районах Советского Союза.
[Закрыть]где-то вдали издавала свой мелодичный крик. Ночью здесь было неприветливо; неясное ощущение опасности овладело нами, и мы пошли, крадучись и шепчась, словно боясь разбудить что-то дремавшее среди угрюмых стен.
Внезапно я почувствовал, что дневная усталость куда-то отходит, уступая место бодрости. Сухой, неподвижный воздух, несмотря на тепло, исходившее от нагретых стен, казался необычайно свежим. Приятное, едва ощутимое покалывание изредка пробегало по коже.
– Я совсем не устала, – шепнула мне Таня, придвигаясь так близко, что почти касалась меня плечом, – Здесь что-то в воздухе.
– Да, я бы сказал, воздух – точно вблизи динамо-машины. Потрогайте-ка ваши волосы, Таня: они что-то очень распушились.
Таня провела рукой по волосам, стараясь пригладить их, и множество мельчайших голубых искорок замелькало под пальцами.
– Будто перед грозой, – сказала Таня, – только небо ясное и духоты совершенно не чувствуется, наоборот.
– Странно. Вообще в этом месте много необъяснимого… – начал я и вдруг увидел слабое зеленоватое свечение, мелькнувшее где-то в проломе стены.
Мы уже подходили к главному зданию с дугой квадранта. Я присмотрелся и заметил, что чуть видимым отблеском светится несколько букв надписи на внутренней стенке портика.
– Смотрите, Таня! – Я подвел свою спутницу к обрушенной части стены.
В непроглядной тьме сводов явственно выступали извивы букв, очерченные зеленовато-желтым сиянием.
– Что это такое? – взволнованно прошептала девушка. – Тут кругом много надписей, но ведь они не светятся.
– Все те надписи сделаны золотом. Так, кажется?
– Правильно, – подтвердила Таня.
– А это… Одну минуту…
Я осторожно проскользнул в портик и зажег спичку. Загадочное свечение мгновенно исчезло. Обветшавшая стена слепо встала передо мной. Но я все же успел заметить уцелевший кусок изразцовой плитки, покрытый гладкой глазурью, с выведенными на ней оранжево-зелеными буквами.
– Это сделано не золотом, а такой же эмалью, как у лестницы в подвале.
– Пойдемте скорее посмотрим! – живо предложила девушка.
– Пойдемте, – согласился я и спросил: – Вы бывали когда-нибудь ночью на обсерватории, вы или профессор?
– Нет, ни разу.
– Тогда вот что, пойдем сначала в лагерь – только не говорите пока ничего профессору, – мы поужинаем и, когда все заснут, продолжим исследование, если хотите. А если устали, я один займусь.
– Что вы! При чем тут усталость? Все так таинственно, интересно!
– Отлично. Только уговор, Таня: профессору ни слова. Я сам еще ничего не понимаю, но, если мы с вами додумаемся до какого-то объяснения, вот будет Матвею Андреевичу сюрприз наутро!
Теплая крепкая рука девушки сжала мою. Мы быстро спустились с холма к площадке, на которой, по обыкновению, горел небольшой костер. Поворчав на нас по поводу опоздания к ужину, профессор принялся расспрашивать меня о результатах похода. Как Таня и ожидала, добродушные насмешки профессора посыпались на мою бедную голову, едва Матвей Андреевич узнал, что я так и не нашел следов разработок красок.
– Ладно, лучше не буду спрашивать, что вы нашли в темноте вместе с Таней… Ну-ну, не сердитесь! Показывайте ваши камешки… Как много сердолика! Пожалуй, если несколько дней поработать, набрали бы целый мешок. Теперь сердолик мало ценится: еще один из многих примеров забытой с веками мудрости человеческого опыта. Раньше во всей Ближней Азии этот камень ценился наравне с лучшими драгоценностями. Из него делали браслеты, ожерелья, пряжки. И верили, что сердолик предохраняет человека от многих заболеваний. А самое любопытное – оказывается, эта вера больше, нежели простое суеверие. Я недавно узнал… – Профессор замолчал, задумчиво разглядывая красный камень при свете костра.
– Что вы узнали, Матвей Андреевич, расскажите, – попросила Таня.
– Да очень просто: медики начинают пробовать лечение сердоликом. Оказывается, он почти всегда обладает радиоактивностью, слабой, можно сказать – ничтожной, равной сумме радиоактивности человеческого организма. Но именно потому, что радия в сердолике только ничтожные следы, он действует благотворно на нервную систему, восстанавливая в ней какой-то баланс, что ли, – не знаю толком.
“Радий?” Меня пронзила неясная догадка, и в голове вихрем завертелись мысли об электрических разрядах, светящихся надписях, оранжево-зеленых красках. Я нетерпеливо вскочил, но сейчас же взял себя в руки и поспешно вытащил папиросы.
– Что это вы, словно вас кольнуло, Иван Тимофеевич? – удивленно спросил профессор. – Пожалуй, и спать время. Завтра пораньше примемся – наверно, разгребем вход. Вы как хотите, а мы с Вячиком на боковую.
Я и Таня остались вдвоем. Я нервно курил, ожидая, пока профессор заснет и можно будет взять свечи для ночного исследования тайны обсерватории Нур-и-Дешт.
Наконец Таня достала две свечи, а я вытащил из кучи инструментов тяжелый лом.
– Это зачем? – удивилась девушка.
– Пригодится. Вдруг придется отвалить камень, вывернуть какую-нибудь плиту…
Внизу, в каменных подвалах, царил полнейший мрак. Хорошо знакомой дорогой мы пробирались ощупью, не зажигая света. Повернули направо, в щелевидный вход, добрались до лестничной ниши. Таня вскрикнула: большая доска очень слабо, но явственно светилась сплетением куфических букв. Такая же золотистая светящаяся полоска шла по выступу лестничной арки.
– Так, понимаю, – подумал я вслух, – здесь днем мало света…
– Ну, и что же? – нетерпеливо спросила Таня.
– Не спрашивайте меня сейчас, пока не решу всю задачу. Пойдемте наверх, к квадранту. Наверно, мы встретим еще остатки светящихся надписей… Стоп! Дайте свечу. Заглянем сюда.
Я вспомнил загадочный отблеск внутри цоколя астрономической башни, виденный в первый день, и решил попробовать проникнуть в цоколь. Я принялся осторожно выворачивать ломом крепко спаявшийся с остальными брусок камня над узкой вентиляционной щелью. Уступая моим настойчивым усилиям, камень зашатался. Я надавил сильнее и, дернув камень к себе, извлек из кладки. Второй отделился легче. Образовалось отверстие, достаточное для того, чтобы просунуть голову и руку со свечой.
Огонь свечи озарил тесную внутренность башни, круглую, уходящую высоко в темноту. Налево, против пробитой мною дыры, находился широкий обтесанный камень, а на нем, покрытый густой пылью, стоял большой широкогорлый сосуд, мутно поблескивая запыленной глазурью.
– Ваза, Таня, ваза! – воскликнул я и уступил девушке место у пролома.
– Не пролезть. Как достанем? – спросила она, подавляя радостный вздох.
– Сейчас.
Воодушевленный находкой, я быстро справился еще с двумя камнями. Едва я проник внутрь башни, как поспешно отпрянул назад: правее и позади камня, на котором стояла ваза, зияла темнота колодца. В колодец шли узкие ступеньки, спиралью завивавшиеся до какого-то выступа внутренней части башенки. Я передал вазу девушке через пролом и сказал:
– Подождите меня, Таня. Я спущусь вниз.
– Нет, нет, я пойду за вами: кто знает, что там… – Она замолчала, смутившись.
Наши глаза встретились, и я… Ну, словом, я спустился, упираясь руками в стенки колодца, и помог следовавшей за мной Тане.
Колодец был неглубок. Впрочем, это оказался вовсе не колодец, а неровный, немного наклонный ход, высеченный в скале. Холод охватил нас сквозь легкую одежду. Но это не был холодный, застоявшийся воздух подземелья – чистый и свежий, он походил на богатый озоном воздух горных вершин. На глубине нескольких метров ход расширялся в неправильную большую пещеру с изрытыми стенами, изборожденными узкими, просеченными в разных направлениях бороздками. Я уже знал, что искать: кое-где в трещинах кремнистых сланцев и кварцитов, на дне бороздок оставались небольшие охристые примазки лимонно-желтого и оранжевого цветов.
– Вот и рудник красок, Таня! Только краски-то не, простые.
Мы поднялись наверх. Не слушая протестов Тани, я совершил кощунство – понес вазу, не дожидаясь дня. Крепко прижав к груди тяжелую вазу, я осторожно ступал, боясь споткнуться. Около портика мы оставили дорогую находку и медленно обошли все здание. Я оказался прав: еще в нескольких местах мы обнаружили свечение каких-то знаков. Светящиеся черточки были и на дуге квадранта.
Спустившись к речке, мы осторожно сняли крышку сосуда. Внутри него не было ничего, кроме пыли. Тогда мы обмыли вазу снаружи и бесшумно принесли в палатку, поставили у изголовья профессора, заранее наслаждаясь, как он будет удивлен и потрясен утром.
– Ну, а теперь рассказывайте! – шепнула мне на ухо Таня. – Я все равно спать не буду, пока не узнаю.
Отойдя от палатки, мы уселись на берегу речки, с мелодичным журчанием бежавшей в темную степь.
– Все, оказывается, очень просто, Таня: здесь имеется месторождение урановых руд, и, следовательно, присутствует радий. Эти желтые пятна – урановые охры. Они применяются в керамике для получения очень прочной глазури с яркими и чистыми цветами: оранжевым, желто-зеленым, оливковым. Урановые руды встречаются в натеках, по трещинам кварцитов и были еще в древности выработаны, но радий – радий! – помимо урана, вероятно, рассеян в ничтожном количестве в кремнистой массе светлых кварцитов. И я думаю, что весь холм обсерватории, состоящий из этих кварцитов, излучает эманацию радия. Кварциты, должно быть, слаборадиоактивны. Соли радия, смешанные с другими минералами, дают необычайно прочные светящиеся краски. Сейчас, особенно в войну, эти светящиеся составы имеют широкое применение. Оказывается, древние астрономы тоже знали этот секрет, и, может быть, самое название “Нур-и-Дешт” – “Свет пустыни” – тоже связано со странными явлениями на обсерватории. Радий все еще мало изучен. Мы знаем, что он ионизирует воздух, накапливает электричество и озон, убивает микробов, обезвреживает яды. Теперь я понимаю, в чем секрет необычайно радостного воздействия этого места: огромная масса радиоактивных кварцитов, не прикрытых сверху другими породами, создает большое поле слабого радиоактивного излучения, очевидно, в дозировке, наиболее благоприятной для человеческого организма. Вспомните, что профессор говорил про сердолик. А сегодня из-за отсутствия ветра получилось большее, чем обычно, накопление эманации радия. Мы с вами сразу и заметили это ночью. Какое неожиданное и интересное открытие, правда? – И я положил свою руку на руку девушки.
