Текст книги "Тамралипта и Тиллоттама"

Автор книги: Иван Ефремов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Очнувшаяся Тиллоттама пыталась освободиться, но оказалась в совершенно беспомощном положении. Перегнутая через камень, лицом вниз, притянутая ошейником к низкому столбику, она должна была упираться скованными ладонями в столбик, чтобы не упасть на него лицом. Выпрямиться она не могла, не могла освободить и ног, вставленных в углубления камня. Закрепленная в позорной позе девушка не имела возможности защититься от предстоящего осквернения неприкасаемым. После осквернения – патан, несмываемый позор и презрение! В Индии по-прежнему сильны древние обычаи. Жрецы передадут по всей стране из храма в храм преступление брахманской девадази. Но страшнее всего унижение ее самой, только что начавшей отважно отстаивать свое достоинство, осознавать свой собственный путь к светлой и чистой жизни.

Тиллоттама была вне себя от гнева на низость Крамриша. Вот она, месть грязной душонки! Девушка забилась, пытаясь освободиться, но адская выдумка распаленного злобой ума давным-давно истлевшего человека, владыки дворца, хорошо исполняла свое назначение.

– Аманушикта[15]15
  Бесчеловечно.


[Закрыть],– простонала Тиллоттама, но в ответ услышала лишь довольный смех.

Тогда девадази осыпала Крамриша оскорблениями, назвав его презренным трусом, худшим, чем все неприкасаемые вместе взятые, обещала ему будущее воплощение в облике самых гнусных животных. Жрец схватил узкий ремень от висевшей на его боку сумки и принялся хлестать Тиллоттаму. Девушка стиснула зубы, чтобы не закричать и не дать врагу удовлетворения, хотя резкие удары невыносимо жгли кожу. Внезапно Крамриш опустил руку с ремнем и остановился, тяжело дыша и раздувая ноздри. Искоса глянув на жреца, девушка увидела знакомый блеск его взгляда, звериный оскал зубов и опустила веки. Безжалостная рука сдавила ей бедра, горячий живот прижался к ней сзади. Наслаждаясь победой над беззащитной девадази, распаленный долгим ее сопротивлением, Крамриш неистовствовал в своей бешеной, звероподобной похоти.

Тиллоттама, путаясь в мыслях, старалась не ударяться лицом о столбик. Когда Крамриш на время оставлял ее, девушка думала о тех безымянных и прекрасных женщинах, которых позорили и мучили здесь четыре столетия. Прекрасных, конечно, иначе, зачем же стали владыки издеваться над ними? Их нежные животы отполировали закругление камня – она чувствовала это собственной кожей, скользящей по гладкой поверхности…

Наконец, Крамриш опустился на скамью и нашарил трубку.

– Бас! Трижды по древнему закону! – удовлетворенно и издевательски сказал жрец. – Возблагодари Шиву, что это не был «пятый»[16]16
  Пятый, панчаи – член пятой касты (париев, или неприкасаемых).


[Закрыть]!

Тиллоттама не отвечала. Взглянув на нее, жрец увидел, что она лежит лицом на столбике, а скованные руки опустились на пол. Закругленная верхушка столбика глубоко вдавилась в щеку девадази. Крамриш сообразил что его жертве плохо. Он подбежал к Тиллоттаме, отомкнул кольцо, снял с камня и опустил на пол. Девушка вытянулась, содрогаясь, открыла глаза и, увидев склонившегося над ней Крамриша, из последних сил плюнула ему в лицо и снова потеряла сознание.

Крамриш влил ей в рот воды из принесенной фляжки, затем набил трубку и стал неторопливо курить, созерцая распростертую на полу свою голую любовницу.

Близость с Тиллоттамой разожгла давно пожиравшую его неутолимую страсть – теперь он чувствовал, что не сможет выполнить своей угрозы и отдать ее неприкасаемым. Но жрец понимал, что девадази больше никогда не будет его – позорное насилие выжгло в ее душе все остатки уважения и страх, окончательно истребило прежнюю привычку к покорности, существовавшую с тех времен, когда юная и неопытная девушка предательски попала во власть грозного жреца.

Да, только один путь для него – и для нее, – тот, что он предназначает ей. Он не может отпустить ее, не может отдать ее хотя бы из мести, не может и обладать ею. А если так… Крамриш долго курил, безмолвный, суровый, с лицом, изборожденным морщинами гнева и бессилия, не отрывая глаз от пришедшей в себя Тиллоттамы. Увидев, что девушка смотрит на него с гадливым презрением, жрец встал, поднял и снова соединил цепь ошейника с замком столбика-лингама, положив Тиллоттаму рядом. Потом сунул руку за пояс, вынул ключ и снял наручники. Медленно, не говоря ни слова, обошел залу, погасил все светильники, кроме одного, который вместе со спичками принес Тиллоттаме. Девушка повернулась спиной, но жрец невозмутимо поставил около нее флягу с водой и корзинку с плодами манго, заготовленными для гнусного обряда, и молча пошел к выходу. Еще раз оглянулся на лежавшую на правом боку спиной к нему девушку, и опять его яростным желанием пронзила прелесть ее тела. Тяжелый пучок волос, из-под которого хрупкой казалась стройная шея с маленькими, еще алыми от стыда ушами, прямые плечи, плавный изгиб гладкой спины… глубокая впадинка перед круто поднявшейся вверх дугой бедер… две ямки на крестце над ложбинкой… круглый и широкий таз… слегка согнутая нога с розовой нежной кожей в ямке под коленом… О, Шива! – как хочется снова и снова сжимать, мять, кусать это тело, мучающее его красотой, непонятной и великой властью над всеми его помыслами и желаниями!

Крамриш резко отвернулся и вышел. Звезды едва побледнели перед близким рассветом, с севера ползла тяжелая грозовая туча. Жрец издал тихий свист. Скрывавшийся в кустах человек поспешно подошел к нему. Это был неприкасаемый, заклинатель змей, которого Крамриш выбрал для осквернения Тиллоттамы. Неприкасаемый остановился на узаконенном расстоянии, но даже отсюда было заметно, каким нетерпением горят его глубоко сидящие маленькие глазки.

– У тебя есть хорошая большая кобра, настоящая, с невырванными зубами? – негромко спросил жрец.

– Нет, господин, сейчас нет, – ответил заклинатель.

– Достань мне ее завтра же и принеси в старый храм, – приказал Крамриш.

– Завтра не могу, господин, если тебе нужен отец змей. Через два дня или к ночи третьего… так вернее, господин…

– Достанешь завтра – пятьсот, послезавтра – двести, на третий день – сто! Смотри сам. Иди!

– Аха, господин? Ты хотел… – неприкасаемый запнулся, – подарить мне жену…

– Молчи, забудь об этом, пес! – в руке жреца блеснул длинный нож. – Беги! – зарычал он грозно, и заклинатель ринулся прочь.

Тиллоттама, избитая и опозоренная, подняла голову и осмотрелась. Горький стыд и отвращение наполняли душу. Крупные слезы бежали по щекам девадази. Неужели не исполнилась мера ее страданий, ее унижения, ее плена в подлой жизни?

Девушка поднялась на колени – встать она не могла, слишком низок был столбик, и подняла глаза к темноте вверху зала. Страстной напряженной мольбой она звала художника Тамралипту.

– Тамралипта! Приди, Тамралипта, помоги! Помоги!

Каждый нерв ее трепетал в безумном порыве, когда она посылала в безвестную даль свой призыв, мольбу, единственную надежду.

Долго стояла на коленях, прикованная за шею к черному мужскому символу Шивы, потом, заливаясь слезами, распростерлась на полу.

Тантра

Тамралипта с повязкой на глазах лежал на чем-то необычайно мягком. Он протянул руку, чтобы сорвать повязку, но ее осторожно удержали.

– Подожди, сын мой, скоро настанут сумерки, тогда тебе можно будет смотреть. А пока поешь.

Художнику подали чашку сливок, показавшихся ему невыразимо вкусными. Удобство ложа, голос, живой голос бхагавана с ним рядом – неизъяснимое блаженство, величайшая радость! Но две мысли не давали ему покоя.

– Учитель, как же я не слышал ничего и ничего не чувствовал, когда меня освобождали? Или я, – в страшной тревоге Тамралипта сел, – или я сплю?

– Нет, не спишь сейчас, но спал, когда мы открывали темницу. Так было нужно, я погрузил тебя в сон, иначе потрясение могло оказаться слишком сильным…

– Ты услышал мой призыв, учитель! – с безмерной благодарностью прошептал художник, и по его щекам потекли слезы.

– Услышал, – ласково ответил йог, – но не волнуйся. Три дня тебе надо лежать спокойно в келье, привыкая к миру…

– Три дня? – вскричал Тамралипта, снова поднимаясь. – Невозможно, учитель! Тиллоттама!

– Что с тобой? Ляг. Успокойся, – пытался урезонить его Дхритараштра. Художник послушно лег. Спеша и захлебываясь словами в боязни, что йог остановит его, он рассказал свое видение с Тиллоттамой.

Он не видел нахмурившегося лица гуру, но по долгому молчанию понял, что тот размышляет.

– Это так, сын мой, – серьезным голосом подтвердил йог, – ты достиг, видишь сам, большой силы. Правда, достиг этого великим порывом любви, а не сосредоточием освобождения духа, и твое достижение было мгновенным, а затем ушло безвозвратно… Саг! Оно верно, твоя любимая в опасности!

– Учитель… – с мольбой начал художник, но гуру, молча, нажатием на грудь приказал лежать. По размеренному дыханию йога Тамралипта чувствовал, что тот сидит рядом в молчаливом раздумье. Внезапно гуру поднялся и вышел. Бесконечно долго художник лежал в тревоге и надежде. Гуру снова появился в комнате.

– Выпей это. – Йог вложил в руку Тамралипты небольшую чашку лекарства, сладковатого, вяжущего и густого. – Лежи спокойно, не двигаясь.

Мучительное чувство жара, покалывания, необъяснимого стеснения распространилось из-под ребер по всему телу и становилось все сильнее. Сквозь стиснутые челюсти Тамралипты вырвался невольный стон.

– Теперь это…

Одна за другой ко рту художника поднесли две пилюли, и он запил их молоком. Прошло немного времени, и тело налилось небывалой энергией и силой, голова стала ясной и холодной. Йог положил руку на сердце Тамралипты, приказал плотно зажмурить глаза и сорвал повязку.

Свет проник сквозь веки, и голова художника закружилась.

– Встань, открой глаза, – велел гуру. По глазам, нет, по мозгу художника ударил невыносимый свет, на долю секунды он успел увидеть лицо йога, стену комнаты и в беспамятстве рухнул ничком.

Гуру спокойно сидел около его ложа. Через несколько минут Тамралипта очнулся, сел и широко раскрытыми глазами стал впитывать в себя свет, чудесный яркий свет полутемной комнаты. Художник снова видел, вернулся в великолепный мир вещей, красок, света и тени!

Гуру наблюдал за ним, доброжелательный и спокойный.

– Видишь сам, сын мой, как крепко, всеми корнями чувств – а они у тебя сильны – связана твоя душа с Майей мира. Вынуть все чувства из тебя – значит, опустошить твою душу, поэтому ты не мог бы пробыть во мраке несколько лет. Исчезновение образов и красок мира убило бы тебя, твое Я. Слишком мала была бы ступень восхождения, и слишком дорогой ценой она была бы достигнута! Иди в темный, несчастный, страдающий мир, служи ему силой своего таланта, служи беззаветно, бескорыстно, не давай властвовать над собой злобе, зависти и жадности и поднимешься не на одну ступень совершенства… Люби ту, которую любишь, только без злобы и ревности…

Тамралипта слушал учителя, склонив голову, как древний рыцарь, готовящийся к подвигам и принимая посвящение. Гуру умолк.

– Учитель, – тихо начал художник, – я буду любить ее, только…

И Тамралипта рассказал йогу все, что перечувствовал и понял во тьме заключения прежде, чем потянулся всей душой к Тиллоттаме.

К его удивлению, гуру покачал головой.

– Ты снова думаешь только о себе, сын мой. А у нее тоже живая душа, стремящаяся к чему-то, путающаяся, страдающая, но с чувством верного пути. Никогда не забывай закона двойственности, всесильного в мире Майи, в мире животного и человеческого бытия. Последнее еще очень мало отошло от животной жизни – в этом вся его беда, вся великая запутанность чувств, плутающих между животным телом и человеческой душой. Ты и Тиллоттама – ибо все по-настоящему любящие стремятся слиться воедино – неизбежно будете в мире двумя сторонами этого единства. Помни, что чем теснее вы будете сливаться, тем резче будет противоположность, проявляющаяся в вас. За сильную любовь расплатой будет мучительная ранимость, за красоту – ревность, и так без конца. Помни об этом, не удивляйся этому, не пугайся этого, не давай овладевать собою этим разделяющим порывам, и легка будет твоя и ее жизнь…

– Встань! – спохватился гуру, заметив, что художник опустился с ложа к его ногам. Тамралипта неохотно повиновался. – Девушка полюбит тебя, а если полюбит, неизбежно и естественно захочет быть твоей всей силой своей горячей, открытой души. Как ты поступишь? Убежишь от нее? Нанесешь ей, любящей и милой, еще одну рану, страшнее всех тех, что она перенесла? Нет, ты – хороший человек, сын мой, и она неизбежно станет твоей. Тогда с новой яростью оживут демоны низкой души и погубят вас обоих – она ничем не сможет помочь тебе. Чем сильнее она будет любить, чем с большей страстью отдаваться тебе, тем сильнее тебе будет казаться, что она лишь вспоминает прошлое…

– О, не говори больше, учитель! – с отчаянием взмолился художник. – Что же делать? Помоги!

Глубокие глаза гуру загорелись.

– Черная магия – не сказка, она действительно существует в нижнем мире. Это – не что иное, как сила злобной и нечистой души, но души могучей, покоряющей более слабых. Ей противостоит белая магия добрых мыслей, чистых желаний. Если в этом душа сильна, ей покорятся другие и вокруг будет атмосфера доброты, отражающая и уничтожающая злые силы черных душ. Когда-нибудь все люди поймут это и без суеверия начнут борьбу с черной магией – проявлением темных душевных сил!

Йог поднялся и знаком велел художнику следовать за собой. И опять зашатался Тамралипта перед лицом простора, высоты, света и свежего воздуха. Гуру повел его на верхушку крайней башни, где усадил, оперев спиной о каменную ограду, сел напротив и, словно окаменев, ушел в себя.

Прошел час или больше, синий плащ вечера уже полз по склонам, а йог все не шевелился. Тамралипта не решался заговорить или переменить положение…

В далеком крутом ущелье на юго-запад от монастыря на высоком уступе, поджав ноги, в такой же каменной неподвижности сидел молодой человек с длинными волосами, узлом завязанными на затылке.

Закатные тени превратили склоны ущелья в синие стены с красно-золотыми гранями в местах, где скользившие вдоль ущелья лучи солнца падали на выступы и ребра скал. Грозные синие пики и острые пирамиды виднелись вверху, в просветах ущелья. Внизу, в полутьме, белели пенные воды бурной реки. Большая хищная птица упала с неба, едва не коснувшись головы сидящего, широко раскинула крылья и секунду реяла в воздухе перед его лицом, затем исчезла в глубине ущелья.

Сидящий только повернул голову в направлении монастыря Ньялам-Дзонг, не двинув ни рукой, ни ногой.

Прошло полчаса. Внезапно он бодро встал, оглянулся, приложил руку ко лбу и несколько минут расправлял плечи, очень медленно вдыхая и выдыхая воздух, затем ловко и быстро стал спускаться в долину.

Гуру на башне монастыря поднялся, помолчал и позвал Тамралипту.

– Пойдем, сын мой, тебе надо отдохнуть перед долгим путем. Он доведет тебя до рощ деодоров за перевалом. Там англичане меряют леса и считают деревья. У них есть этот – не знаю, как называется, – аппарат, который летает, он похож не на птицу, а на насекомое… Ты дашь начальнику крупную сумму рупий, и летающее насекомое доставит тебя в Катманду, столицу Непала. Оттуда ты сам найдешь свой путь!..

– Учитель, у меня осталось лишь тридцать рупий… – смущенно заговорил художник. Йог жестом велел ему замолчать и повел в свою келью в верхнем этаже средней башни.

– Снова я думал о твоей любви, Тамралипта, о твоей любви. Если ты весь во власти Майи и твоя душа – айна – зеркало Майи, а не зеркало бездонных глубин сущности мира, то, кроме Тантры, у тебя нет пути. Тантра – ты ведь знаешь санскрит – ткань. Ткань покрывала Майи, которую ткут от рождения до смерти все наши чувства в нашем уме, в памяти, в словах. Путь Тантры – расплести, пережить и прочувствовать все нити ощущений во всех оттенках и всех извилинах по сложным узорам покрывала Майи. Этот путь вовсе не легкий, он тяжел и опасен.

– Опасен? Почему же, учитель? – тихо прошептал Тамралипта.

– Потому что, погрузившись в чувства, развивая их до крайних пределов остроты и глубины переживаний, наслаждений и ощущений, надо оставаться господином над ними. Иначе – безумие, разложение и развал души. Надо пройти по лезвию ножа над пропастью, наполненной страшными призраками страха, злобы, зависти, неутолимой жадности. Тантра – путь неблизкий и трудный, но только он годится для людей с душой, родственной душе древних лемурийцев. Он был придуман лемурийцами задолго до того, как мудрецы Индии разработали великую систему веданты[17]17
  Веданта (конец) – наиболее распространенное индуистское религиозно-философское течение. Целью бытия веданта считает «освобождение», достижение изначального тождества индивидуального духовного начала (атмана) и брахмана (вечный несотворенный брахман есть высшая реальность и причина всего сущего).


[Закрыть] и йогу.

– Но смогу ли я, учитель, одолеть этот путь? Я ведь простой, обычный человек обычной судьбы.

– Я верю и чувствую, что сможешь. Два крепких стержня будут держать твою душу – стремления художника и любовь. Любовь и будет твоей Тантрой. Слышал ли что-нибудь о Шораши-Пуджа?

Тамралипта беспомощно улыбнулся.

– Шораши-Пуджа – поклонение женщине, это – главный и самый древний из всех тантрических обрядов. Он ведет свое начало от давно прошедших времен владычества женщин на Земле. С помощью его ты сможешь одолеть демонов своей ревности. Слушай и старайся запомнить, – и Дхритараштра коротко объяснил художнику сущность тантрического обряда. – Только помни, – закончил йог, – Шораши-Пуджа можно повторять не один раз, пока не совершится полное очищение красотой и любовью, в чем и состоит суть обряда. Если же во время обряда она станет твоей не до конца, то ты упадешь с лезвия ножа на растерзание всем демонам черного дна своей души. Во что бы то ни стало удержись на высоте, пока не наступит время, и удерживай ее. Но прежде всего расскажи ей всю правду, ничего не скрывая. Тогда она будет тебе помощницей, а не врагом, как может получиться.

– Учитель, а как я узнаю, что время пришло? – с опаской и недоумением спросил художник.

– Узнаешь, – улыбнулся гуру, затем, переменив тон, серьезно и грустно сказал: – Пора тебе отдохнуть, и спать надо крепко – завтра с утра начинается великий путь. Я поясню нашим гостеприимным хозяевам, что твой поспешный отъезд – жизненная необходимость, а не нарушение правил почтения и признательности. Простимся, ты больше не увидишь меня, и мне грустно… Велика сила привязанности, тяга души к душе сквозь все стены Майи.

– Учитель… – горестно выговорил Тамралипта, чувствуя, как заныло сердце от внезапной тоски. Только сейчас он понял, как велика его любовь и преклонение перед этим безгранично добрым, поразительно умным и скромным человеком. Его великое превосходство никогда, ни на секунду не подавляло и не угнетало художника – ничего, кроме чистой доброжелательности, не исходило от этого мудрейшего из всех известных Тамралипте людей.

– Не огорчайся, так суждено нам обоим. Иногда быть может, я буду с тобой, буду смотреть на тебя с той стороны порога и даже помогу доброй мыслью. Помни, сын мой, в особенности в Тантре, где действия наши не полностью подвластны сознанию, что мысли – хорошие и добрые, злые и гнусные – живут собственной жизнью и имеют свое назначение и, раз порожденные, вливаются в поток действий, определяющих карму, твою собственную и других людей, даже всего народа. Поэтому держи их крепко, не давай цвести в твоем уме недостойным думам!.. А теперь… – гуру вытащил из угла маленький деревянный сундучок, служивший сидением, открыл его и передал художнику толстую пачку денег. Тамралипта глянул на бумажки самого крупного достоинства и ахнул, поразившись огромностью суммы.

– Зачем мне, учитель? Я не могу взять столько, – запротестовал он, но добрая повелительная сила гуру подавила его сопротивление.

– Именно тебе-то они и нужны в решительный час твоей жизни. И помни, сын мой, – вдруг возвысил голос гуру, – что сейчас ты вступаешь в нижний мир, и одной духовной силы тебе будет недостаточно! Прощай!

Не в силах сдержать льющиеся слезы, Тамралипта упал к ногам мудреца, но тот силой поднял его, заставил взять оброненную пачку денег и подвел к выходу. С болью в сердце, по-детски утирая слезы длинным рукавом халата и зажав в кулаке деньги, художник в последний раз увидел огромные, почти круглые глаза учителя под нависшими бровями, тонкий горбатый нос, короткую седую бороду, резко очерченные запавшими щеками скулы. Не помня себя от горя, Тамралипта добрел до своей кельи, рухнул на постель и внезапно уснул глубочайшим сном. Прошла, казалось, всего секунда, как он вошел в темную келью, а его уже тряс за плечо незнакомый горец с темным лицом. У ворот монастыря ждали две лошади. Тамралипта был плохим ездоком – занятый лошадью, он повернулся, чтобы бросить прощальный взгляд на монастырь, но уже было поздно – они спустились в ущелье прямо под монастырем.

Только с перевала, издали, Ньялам-Дзонг, залитый рассветным сиянием, показался ему не твердыней с железными стенами, а храмом добра и горячего участия.

Сопровождаемые криками хищных птиц, преодолевая сопротивление сильного ветра, они двинулись вниз с перевала, и монастырь исчез из вида, чтобы больше не появляться. Прошли невозвратно дни созерцательного отстранения от мира – надо было действовать быстро и непреклонно. Удивляясь сам себе, художник почувствовал, что переполнен энергией и силой. Возвращение в самую гущу человеческих забот, тревог, напряженных ожиданий и нетерпеливого расчета не страшило, а заставляло устремляться вперед и вперед.

С перевала они ехали вниз с небольшими подъемами и поворотами около двадцати миль. И все теплее становился воздух, приветливее долины, слабее ветер.

К вечеру ноги усталых лошадей ступили на обширное плоскогорье, поросшее сухой золотистой травой и обрамленное желтыми обрывами. Путники взобрались на холм, где торчали большие, гладкие, как плиты, глыбы камней. Здесь нашлось укрытие от ночного ветра, прошла ночевка, первая ночевка на просторах свободного мира, мира обмана чувств, мира Майи – как сказал бы гуру, драгоценный утраченный наставник. Снова горечь разлуки охватила Тамралипту. Он оглянулся и замер.

На севере, там, где он провел столько дней, откуда они спускались с рассвета, громоздились необъятные горные массы. Все плоскогорье, залитое лучами низкого солнца, превратилось в поляну матового светлого золота, вспыхивающую там и сям зеркалом драгоценного металла. С юга плоскогорье ограждала красно-золотая стена обрывов, а за ней высились горы, сплошь подернутые синей дымкой. Чистейший синий цвет самых разных оттенков – ближние невысокие холмы заливал темный ультрамарин, на грани с золотой стеной царили ярко-фиолетовые тона. Дальше к югу гряда становилась светлее, синяя дымка скрывала все рытвины и впадины. Мягкие округленные очертания вершин напоминали складки толстой ткани, волны гигантского синего покрывала. Воздушны, легки и чисты были удаленные, приближавшиеся к родине горные цепи. Ласково звала к себе эта синяя страна, и новая радость пришла к Тамралипте…

Не та холодная и бодрящая, что рождалась при созерцании снежного великолепия Гималаев, а другая, слегка печальная, что возникает при встрече с живым, мгновенным и прекрасным и является бессознательным пониманием неизбежности утраты.

Ведь это само покрывало Майи! Внизу темное, фиолетовое, потом ультрамариновое, чистое, ласкающее взор, но непроницаемое. Дальше и выше – все голубее, прозрачнее, легче эта ткань, все ближе к бездонной прозрачности неба.

– Хорошо! – не то подумал, не то почувствовал Тамралипта. – Все будет хорошо!..

Утром они уже пробирались по широкой тропе среди огромных деодоров, шумевших под свежим ветерком, как бы приветствуя возвращение художника.

Начальник лагеря изысканий был безмерно удивлен появлением молодого индуса в тибетской одежде, просившего о геликоптере. Но от художника исходила сила необычайной убедительности, подкрепленная крупной суммой денег. Документы гостя оказались в порядке. После полудня геликоптер взвился вверх с лесной поляны, размахивая огромными изогнутыми лопастями винта.

И вот – Катманду, столица Непала, горячечная гонка на телеграф, в аэропорт, в магазин. Деньги открывали любые двери. К вечеру прекрасно одетый индийский магнат в белоснежном тюрбане садился на скоростной пассажирский самолет Катманду – Дели.

Магнат – Тамралипта, – скрывая нетерпение, улегся в мягкое кресло. Другие пассажиры дремали, потолочные лампы были потушены, моторы глухо ревели по обе стороны пассажирской кабины.

Художника не покидало ощущение, что он должен торопиться, как только может. Промедление могло обернуться большой бедой для Тиллоттамы – вот все, что знал Тамралипта и, глядя вниз на проплывающие в темной глубине огни станций, городов и заводов, не мог заснуть до самого конца пути.

Два друга художника радостно бросились к нему в аэропорту. Один, инженер-химик, веселый мадрасец, размахивал какой-то бумажкой.

– Я получил твою телеграмму вчера днем! Ох! И задал же ты мне задачу. Если бы не помощь Чаттерджи, – он кивнул в сторону второго друга Тамралипты, историка и университетского преподавателя, – если бы не его друг, любитель автомобилей, то мы не смогли найти подходящую машину так скоро! Но сейчас все готово и… но ты выглядишь настоящим магараджей. Где ты так оделся?..

– Тамралипта, – нетерпеливо прервал инженера историк, – мы горим от нетерпения узнать подробности! Ведь с тобой приключилось что-то необыкновенное! Что именно и что собираешься делать дальше?

– Сейчас, друзья, спасибо вам! Вы правильно поняли – дело очень серьезное, речь идет, быть может, о жизни или смерти для… меня. Но сначала обещайте, что никто ничего узнает, иначе… иначе, мне грозит тюрьма!

– Что ты, что ты, Тамралипта! – в один голос воскликнули оба друга, но необычайно обострившиеся чувства художника уловили едва заметную нотку испуга в голосе историка.

– Шучу, друзья. И вообще ничего серьезного, – Тамралипта вздохнул, – просто мне нужна срочная поездка в… Нагпур, чтобы выполнить заказ, копию древней фрески для одного из непальских богачей. Вот откуда у меня деньги.

– Только-то!.. – разочарованно протянул историк. – Но все же у тебя были какие-то приключения в Непале, не так ли?

– Я все расскажу, только дайте поспать! – лениво сказал Тамралипта, избегая проницательного взгляда инженера. – Кришнамурти приютит меня. У него большая квартира, а ехать к себе – у меня дома ничего не готово…

– Разумеется, только сначала отвезем домой Чаттерджи. Я на своей машине, – охотно согласился инженер.

Они пронеслись по широким улицам нового Дели, пустым в этот ранний час, и повернули в восточную часть города, оставив историка у подъезда большого дома.

– Рэ, теперь нас никто не слышит! – спокойно сказал Кришнамурти, замедляя ход.

И Тамралипта без утайки, лишь сокращая подробности, рассказал инженеру все случившееся с ним за последние четыре месяца.

– Я сразу понял, что дело серьезное, – задумчиво протянул инженер, – ну что же. Мы возьмем только шофера из моих рабочих-мадрасцев. Он ненавидит всю эту религиозную публику. Ты и я, этого достаточно. Чем меньше свидетелей, тем лучше!

– Но, Кришнамурти, ведь дело очень опасное, мало ли что может случиться! – растроганно предупредил художник.

– Именно поэтому я и должен быть с тобой, кто же еще? Не трус же Чаттерджи! Но довольно об этом, времени мало! Надо подумать, куда вам с ней деваться – Дели не подойдет. В Бхутесваре, без сомнения, знают, где ты живешь. И номер машины. Как въедем в Бхутесвар, надо его замазать – ночью обойдется. Машина чужая, это тоже хорошо. Скажи, у тебя в самом деле много денег?

– Много, никогда столько не было, – улыбнулся художник.

– Вот и хорошо – несколько месяцев проведете на Цейлоне, пока не уляжется шум, а мне, – инженер поморщился, – придется заплатить кое-кому, чтобы проследить за жрецом на это время. Там увидим. Но охранять свою камини тебе придется всю жизнь, не спуская глаз.

– Сначала надо ее освободить, я очень боюсь за нее, – с внезапной острой тревогой сказал Тамралипта.

Инженер прибавил ход и вдруг резко затормозил.

– Вот что, совсем не надо ехать ко мне. Пусть никто не видит тебя в Дели. Тут налево маленькая гостиница – ляг, отдохни, часа через три я буду с машиной и шофером у подъезда.

Тамралипта внял мудрому совету и через несколько минут бросился на удобную постель в душном номере, заставляя себя заснуть. Он не спал уже давно, а путь из Дели в Бхутесвар был далек. Тамралипта потому и решил проделать его на машине, чтобы не быть связанным с местными поездами и автобусами. По его идее, так много обдумывавшейся в пути, он должен был приехать в Бхутесвар ночью и ночью же исчезнуть из города.

Усилием воли он заставил себя задремать – новое, ранее не удававшееся ему искусство. Через три с половиной часа, когда дневной жар начинал наплывать на город, художник уже спешил к широкому и низкому автомобилю темно-вишневого цвета.

Кришнамурти улыбнулся ему из открытого бокового окна.

– Вот шофер… – он помолчал, – и товарищ, о котором я говорил.

За большим рулевым колесом спокойно и важно сидел массивный человек с жесткими усами, в туго закрученном тюрбане. Тамралипта крепко пожал квадратную руку шофера, чувствуя на себе его испытующий взгляд – очевидно, инженер успел многое рассказать ему по дороге.

– Садись пока на заднее сиденье, не красуйся спереди! – весело подтолкнул художника в спину Кришнамурти.

Машина быстро взяла с места и понеслась к асфальтовой магистрали Великого торгового пути. Тамралипта не успел оглянуться, а дорога уже стелилась под широкий нос машины, грозный гудок заставлял все живое шарахаться в стороны, а стрелка спидометра качалась на 60 милях.

– Хорошо! – весело причмокнул инженер, – это еще пустяки. Этот кадиллак в двести сил еще покажет себя за городом. Сто двадцать миль.

– Неужели может? – удивился Тамралипта.

– Может, но не поедем, – вмешался в разговор шофер, – ехать далеко, а с машиной ничего не должно случиться. Хватит восьмидесяти.

– Конечно, хватит, – поспешно согласился Кришнамурти.

– Кстати, Тамралипта, вот тебе, – инженер опустил в протянутую ладонь художника тяжелый металлический предмет.

– Что это такое? – воскликнул Тамралипта и увидел большой автоматический пистолет с кургузым стволом и очень большой гашеткой. Вороненая сталь массивного оружия поблескивала сурово, как бы предупреждая об опасности. Художник заколебался, ощущая инстинктивное отвращение любого индуса к убийству и всему, что с ним связано.

– Зачем это? – воскликнул он, протягивая оружие обратно. – Если мы совершим убийство, то все пропало. Если обойдется без кровопролития, то уже одно нападение с оружием… разве ты забыл о строгости законов, английских законов, они еще не стали нашими!

Инженер весело рассмеялся.

– Я очень хорошо знаю нелепую строгость наших законов, запрещающих иметь оружие каждому порядочному человеку, хотя любой бандит и вор носит оружие и делает что угодно с безоружными и беззащитными людьми. Чтобы избежать унижения от своей беззащитности перед каждым негодяем, я создал это оружие, которое никакой суд не признает огнестрельным или вообще чем-то стреляющим. Смотри! – инженер открыл и вытащил из ручки пистолета вместо обоймы с патронами флакон с какой-то флуоресцирующей жидкостью. – Вот здесь поршень, давящий снизу, а это клапан, открывающий дуло при нажатии гашетки, и еще один поршень с разбрызгивателем. Нападающий получит в лицо, глаза, нос и рот порцию едкого, но безвредного химического соединения. Эффект замечательный, никакого убийства и полное торжество над врагом! Флакона хватает на двадцать таких «выстрелов». Как тебе это нравится? Возьми, пригодится!