Текст книги "Металлический блеск (СИ)"

Автор книги: Иван Пономарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Пономарев Иван Глебович
Металлический блеск

Серые пиджаки, чёрные рубашки и жёлтые, слегка блестящие, галстуки. Целый вагон мёртвых глаз, тех, кто узнал больше, чем хотел, новая элита мира, блестящая холодом глаз. И по какой-то нелепой причине, она тоже сидела с ними в одном вагоне, ни галстука, ни пиджака, ни даже рубашки. Век, в который не обязательно смотреть на человека, чтобы его видеть, он страшно пугал её, и все те гладковыбритые люди с безучастными лицами тоже пугали. Сквозь высокотехнологичные тёмные очки она взглянула на пролетавший пейзаж: серые глыбы, пугающих своей огромностью, небоскрёбов. Округлая форма, сужающаяся к верху, что могло быть более страшным, будто земля разрывает саму себя металлическими пальцами. Помнится, отец опасался, что его депрессивность в купе с бурной фантазией перейдёт и его любимой дочери, как же он был прав. Он часто был прав, повествуя или рассуждая о чём-то, смотря прямо в душу людям своими безжизненными глазами.

"Знающие люди – счастливцы, возвысившиеся над толпой, знающие слишком много – ходячие мертвецы" – говорил человек, считавший накопление знаний основной целью человечества. Может, он хотел свести всех гуманоидов в могилу? Это у него замечательно получилось, высший класс, научная интеллигенция, к которой приходилось относиться и его дочери, внешне выглядел почти покойниками. И чем дальше заходил прогресс, чем могущественнее становилось колесо всё набиравшей скорости истории, тем страшнее становилось всё вокруг. Искусственные глаза, аппараты, улучшающие слух, вживляющиеся чипы, отвечавшие за всё, что только можно, от контроля работы мозга до регуляции пищеварительной активности. Десять лет назад на мир взирала одна пара безучастных глаза, теперь – сотни и тысячи. Чума двадцать первого века.

Со своей рукой-протезом, она чувствовала себя неуютно, да, она, теоретически, могла сломать стену, пусть не слишком толстую, да, это было очень удобно, но всё же, это было так странно. Хотя, то, что она отделалась только протезом руки – это удачное стечение обстоятельств, при её бурной подростковой жизни. Ровные ряды, одинаково положенных на колени, рук, глаза, уставившиеся прямо перед собой. Каждый раз, осматривая людей вокруг, девушка отворачивалась от них и закрывала глаза, жаль, нельзя было укутаться в чёрное пальто так, чтобы её не видели. Уже совсем скоро поезд прибудет на станцию, на которую она хотела попасть и пугающее соседство прекратится.

Когда она выходила из вагона, безмолвно, не двинув глазами, за ней наблюдали почти одинаковые люди в серых костюмах с чёрными рубашками и жёлтыми, слегка светящимися, галстуками. Картина, повторяющаяся вновь и вновь, бесконечно, каждый день, когда она решается поехать куда-то на надземном общественном транспорте, в метро такие люди предпочитают не ездить, им ближе небо, чем земля. Хоть что-то общее.

Цветущий район зелёных, где от зелени рябило в глазах, возможно, даже сильнее, чем от блеска металла в технократических районах. Мир ушёл от классового и идеологического деления чтобы, в итоге, вернуться к нему. Угрюмые бабки с живыми глазами, сидящие на скамейке, грозно взирали на пришельца из центра, явно с осуждением. Таким людям есть дело до всего, что происходит и, убереги вас череда событий, попасться им под руку. Благоразумно перейдя на другую сторону улицы, грешница с короткими волосами, в глазах стражей какой-то странной, заплесневелой, морали, стала осматривать улицу чуть внимательнее. Но и эта сторона не была столь безопасна, как хотелось бы. Звеня семью кольцами в одном и пятью в другом ухе, навстречу шёл парень неопределённого возраста, чьё лицо невозможно было разглядеть из-за обилия металла и татуировок. Он оскалился довольно мерзкой улыбкой.

– Эй, красавица, – под левым его глазом отчётливо была видна татуировка "люмпен", красавица улыбнулась про себя. Интересно, парень не знает значения этого слова или был просто идиотом, гордящимся своим низким статусом, потому что гордится этим принято? В любом случае, привлекательность данного субъекта упала ниже плинтуса. Выставленная вперёд металлическая рука резко оборвала заготовленную и, вероятно, заученную речь, а характерный жест дал понять, что думает человек о первом встречном.

Шаркающей походкой парень пошёл своей дорогой, а девушка продолжила свой путь. Тем временем, небо затянули тучи, по графику, пришло время освежающего дождя, зелень перестала так сильно резать глаза, теперь улица выглядела в крайней степени угрюмо. Побеги обхватили здания, не то желая обнять, не то пытаясь задушить, и не понятно, что более вероятно. Радом с домами, не считая случайных прохожих, вроде того парня, ходили ухоженные люди в простой одежде, серого или белого цветов, сияя рядами белоснежных зубов, они спешили по домам, большинство – переждать дождь, некоторые – полюбоваться им изнутри.

– Мирочка, добрый день, как жизнь? Снова к нам? – раздался из-за спины мягкий и глубокий голос чуть запыхавшегося округлого старичка с объёмной седой бородой, сливавшейся с одеждой. Он улыбнулся обернувшейся девушке так искренне, как умел только он. У него было живые, не такого типа, как у сварливых бабок, глаза, такие бывают только у безнадёжных оптимистов, наслаждающихся своей жизнью.

– Добрый день, Алексей Степанович, всё хорошо, а вы как? Домой спешите? – Мирослава Хрусталёва терпеть не могла, когда её называли "Мирочка" и примерно настолько же она не любила, когда ей задавали очевидные вопросы, поэтому она так и не стала называть добродушного старика по имени и по этой же причине задала ему глупый вопрос.

–Все просто замечательно. Да, именно туда, а как ты догадалась? – пританцовывавший старичок, прикрывавший голову папкой, судя по всему – пустой, искренне удивился. Он всё делал искренне, никогда бы не стал врать, таких людей одни очень любят, другие – ненавидят, но есть ещё и те, кто никак не может решить, к кому из предыдущих стоит присоединиться.

– Внезапное озарение, – произнести это без тени сарказма не удалось, но собеседник не обратил на это никакого внимания.

До возможности движения с закрытыми глазами знакомые коридоры, с обеих сторон заставленные стеллажами с различными комнатными растениями, которые так и норовят зацепиться за волосы или одежду, настоящие джунгли, обожаемые местными обитателями. Именно таким был дом, в котором жил наиболее близкий Мирославе человек, в других домах зелёных она не была, и побывать там ей не хотелось. Понять тех, кто предпочитал прятаться от прогресса технического за своими зелёными насаждениями и помыслами о духовной эволюции, девушке было решительно невозможно, всех, кроме одной.

Тонкая белая дверь без излишеств, как декоративных, так и утилитарных, с незначительным скрипом открылась и за ней обнаружилась всё та же, заваленная различного рода книгами, листами бумаги и письменными принадлежностями, комната. С двух шкафов, которые разграничивали квартиру-студию на рабочую и медитативную части, свисали побеги куцых кустов, которых насчитывалось две-три штуки, что сильно контрастировало с их количеством в коридоре и, тем более, на балконе. Но куда интереснее причудливых растений с разнообразными прекрасными цветами, был худенький человек с длинными светлыми волосами, спокойно лежащими на плечах и спине. Она никак не отреагировала на открытие двери, но Мирослава сразу поняла, что подруга уже в курсе её присутствия. Обычно, на балконе Маша медитировала, правда в последние недели сосредоточится на внутреннем мире у неё не получалось, как она объясняла, внутреннее равновесие было потеряно.

– Доброго дня, – произнесла гостья, мягко ступая по полу, сапоги, оповещавшие о приближении хозяйки за несколько десятков метров, остались в прихожей. Тяжёлое черное пальто тоже осталось там, на девушке остались только вельветовые брюки и серая лёгкая толстовка.

– Ты когда-нибудь думала о том, почему нам бывает грустно наблюдать за дождём? – Маша, в своей обычной манере, сидела с закрытыми глазами и, видимо, подготавливала почву для высказывания некоей мысли, которая пришла ей в голову. Так случалось довольно часто.

– Нет, – Мирославе подумалось, что подруга в очередной раз излишне много общалась с "мистером Хрусталёвым" или, как она называла, "певцом вселенной". Отец вряд ли бы оценил подобную восторженность по отношению к себе, именно поэтому он до сих пор не знал о подобном титуле.

– Каплю дождя легко ассоциировать с человеком, как правило, уже достигшим совершеннолетия, начиная свой путь с высоты, он падает всё ниже и ниже, к неизбежному концу – смерти как единого физического тела. Но разрозненные частички тела когда-нибудь воссоединятся и, сформировав ровно ту же каплю, вновь начнут своё падение на землю. Это вселенская печаль.

– Мне кажется, ты слишком глубоко копаешь, дождь отождествляется в примитивных умах со слезами природы или богов, оттого им и печально, ибо грусти богов стоит опасаться. Глупых трусов всегда было много.

– Ты слишком плохо думаешь о людях.

– А ты – слишком хорошо.

Маша, наконец, открыла глаза и, приветливо посмотрев на подругу, обняла её. Снаружи барабанил дождь, вернее, скорее всего, барабанил, два десятилетия назад ещё можно было услышать шум дождя сквозь закрытые окна, но сейчас это было столь же маловероятно, как смерть от простуды. Прошло несколько десятков секунд и, медленно поднявшись на ноги и потянувшись, Маша сказала:

– Чай будешь? – лёгкая тонкая рубашка и такого же рода штанишки, опускавшиеся чуть ниже колен, свободно вспорхнули при характерном вопросительном движении, это было крайне умилительно.

– Да, пожалуй. Может, тут его попьём? – удобно устроившись на подогреваемом полу обширного балкона, Хрусталёва не хотела с него вставать.

– Как пожелаешь, – девушка улыбнулась и бодро зашагала внутрь квартиры.

Гостья же, оставшись на какое-то время наедине с собой, закрыла глаза и попыталась абстрагироваться от того, что происходило вокруг неё. Когда-то отец говорил ей, что медитация помогает снять напряжение, правда, сам он её не практиковал уже лет двадцать. Она села по-турецки и, скрестив пальцы на уровне живота, положила руки так, чтобы они лежали на ногах как в колыбели. Бабушка говорила ей, что ненависть – это страшный враг, который разрушает тебя самого изнутри, а Мирослава всегда прислушивалась к ней. Глубоко вздохнув, она попыталась поплыть по волнам сознания и увидеть образы, которые бы сами постучались изнутри.

Всё началось со звука течения воды. Тихий ручеёк превратился в реку, а затем в бурлящее пеной море, что обрушивалось с края мира. Одинокий лодочник, отчего-то его хотелось назвать Хароном, гигантским шестом отталкивался от дна, которое не было возможности ни увидеть, ни представить. За обрывом на много километров вверх возвышался мерцавший бирюзой длиннобородый великан. Он тяжело дышал, глаза его были закрыты. Порой он поднимал свои огромные ладони и пил из них бурлящую жидкость моря, обернувшегося теперь океаном, странная вздымающаяся вода будто бы кричала. Поток мучающихся душ продолжал своё стремительное течение и с бешеной силой падал далеко-далеко вниз, туда, где ничто не было известно. Мирослава сидела в длинной мощной ладье, за спиной её возвышалась чёрная, как уголь, фигура Харона. Жилистый и тощий, он был похож на обгоревшее дерево угловатостью своих форм. Глаза его светились холодным цветом, не имеющим ничего общего ни с одним из тех красок, которые можно было бы отождествить с жизнью...

– Мира, с тобой всё в порядке? – обеспокоенный голос Маши прервал тревожное видение.

– Да, да, нет повода для беспокойства. Ты снова решила меня удивить? – перевести тему, как показалось, было нужно в крайней степени, девушка не хотела касаться своей фантазии и её мрачности в особенности, вместе с неимоверными выгодами, она принесла, вероятно, такие же беды.

– Да, – игривая улыбка, – попробуй, только на прошлой неделе в своей любимой лавочке на Линиях купила. – Маша любила ездить в старую часть города и натыкаться там на различные магазинчики со всякого рода чепухой, а потом рассказывать об этом, правда, многие из них повторного посещения не удостаивались. – Говорили, очень вкусный чёрный чай с фруктовыми добавками, может, отцу немного возьмёшь? Я знаю, он очень любит такое.

Лучшая подруга и та, казалось, была очарована этим вечно улыбающимся, наигранно весёлым человеком средних лет. Многие восхищались им, будто бы не видя мертвецких глаз, смотрящих поверх окружающего мира, куда-то в далёкие вселенные. От него невозможно было добиться искренности, он, возможно, презирал её, но, что вероятнее, слишком стеснялся открыть свои чувства, поэтому, когда он решал-таки открыться, рушились стены и срывались рычаги тормозов, от откровения никогда и никому не становилось легче.

– Думаю, стоит его порадовать, – но Мира всё же любила. – Знаешь, сколько не прихожу к тебе, всё никак не могу налюбоваться на эту прелестную оранжерею.

– Мне кажется, оранжерея в твоём доме куда изысканнее и краше, – яркая искренняя улыбка. – Как дела-то? А то я даже не успела спросить, ты опять в себя ушла.

– Не так плохо, как могло бы быть. Сама понимаешь, ношусь по городу, пытаюсь избавиться от хандры, но чем больше я езжу, тем хуже мне становится, благо, я ещё не додумалась поехать в старый город, совсем понуро стало бы.

– Не думаю, что там так уж плохо, – извечный оптимистичный взгляд на мир порой пугал, хотя в данном случае имел место быть, каждому – своё. – Может, тебе стоит встретиться с твоим... – Светлое лицо омрачилось складками между бровей, вероятно, мыслительный процесс ожесточённо искал наилучший вариант слова, которое надо было сказать, – сердечным другом?

У Мирославы и правда был друг, ну как друг, скорее почти-парень, насчёт кандидатуры которого она думала примерно так же долго, сколько его знала. По-своему симпатичный и в целом хороший, он был каким-то серым и невзрачным, слишком обычным, слишком классическим в своей непохожести на особо выделявшихся. Но при этом он был абсолютно бесподобен в плане дружбы и поддержки, а также в замалчивании своих чувств. Возможно, будь он посмелее, всё было бы по-другому.

Дождь, до этого момента мерно стучавший по стеклу, перешёл в ливень, такую вещь можно было увидеть только в районах зелёных, которые хотели чувствовать и видеть весь спектр природных возможностей. Было что-то завораживающее и мистическое в сидении на обширном балконе и наблюдении за тем как по бледно-мрачному небу тащится развлекательный дирижабль, фигура которого постоянно искажалась текшими по стеклу каплями. На фоне титанических зданий из стекла и железа, детище восемнадцатого века смотрелось как-то ущербно и, будто стесняясь этого, улетало вдаль от взгляда двух девушек. Мрак, отчасти природный, сгустился и в темноте квартала людей, восхищавшихся всем происходящим вокруг, где не горела ни одна лампочка, стало как-то до странного уютно. Человек забыл страх перед темнотой, животные его больше не пугали, но свет далёких небоскрёбов, в которых сидели серо-чёрно-жёлтые люди, омрачал его существование непонятной тоской.

В потёмках ливневого времени, приходящих по расписанию, в мир рационального мышления вторгалась мистика и в момент сиюминутной слабости разума, Мирославе причудилось, что в одном из окон высочайшего из обозримых зданий, она видит одного из сотен одинаковых представителей элиты, который смотрит ей прямо в глаза. Как ни странно, но один из сотен подобных обладал какой-то мрачной уникальностью, глаза были мертвее обычного, лицо серее, чем вообще возможно и, конечно было странно-индивидуальным то, что он смотрел в окно, высматривая именно её. Технически, такое было возможно, мощность глазных протезов позволяла видеть, пусть и с некоторыми оговорками, крошечные детали чрезвычайно далёких объектов, но у самой девушки искусственной была только рука, а это значит, видеть наблюдателя она не могла. Другой причиной невозможности увидеть, что Мирославу, что наблюдателя, стал бы тот факт, что практически на все окна наносилось зеркальное покрытие, для сохранения тайны личной жизни. Внезапно качнулся Приветливый Джентльмен, безделушка, которую так любила Маша, вечно стоявшая между листьев многочисленных растений, обычно джентльмена видно не было, но в этот момент чернотой своего костюма и внезапным действом, он выделился из темноты.

Хозяйка квартиры, какое-то время завороженно смотревшая в окно, мирно привалилась к одному из стеллажей с горшками и дремала. Но гостья, несмотря на дикую усталость, продолжала сидеть всматриваясь в казавшееся странным теперь окружение. Конечно, всему было объяснение, всему должно быть объяснение, ничто не происходит просто так, стоит только приглядеться или задуматься. Если подумать, то поездка в вагоне с жёлтыми галстуками здорово поиграла на нервах, а качающаяся фигурка, без сомнений, была активирована сквозняком или каким-то физическим вторжение в не столь совершенный, как хотелось бы, кокон человеческого жилища. Мирослава снова посмотрела вдаль, туда, где блестящей серостью возвышались зеркальные громады, но больше ей не казалось, что она видит кого-то.

Возможно ли сказать, что прошедшие полчаса стали своего рода отдыхом в безмятежном раю заваленной безделушками и цветами квартиры-студии? Отнюдь, в тихих гаванях часто прячутся самые серьёзные ужасы, те, которые могут себе позволить подобное. С человеческими тревогами и страхами всё то же, что и самими людьми, хотя, скорее всего, это люди похожи на свои эмоции и страхи. Созданные ими, они пытаются подражать, прячась на самом видном месте, балансируя между пограничными состояниями. Быть пойманным или остаться на свободе? Внезапно появиться или продолжать дремать, ожидая лучшего момента? А может, худшего, смотря с какой стороны смотреть на ситуацию.

Недолгий ливень прошёл, и от него остались лишь мелкие капельки в труднодоступных местах, которые не могли быть удалены высушивающими устройствами. Уже сиявший в лучах вышедшего солнца город производил ложное впечатление сказочного места, безмятежного и чистого. Мирослава, попрощавшаяся с подругой и теперь несшая в металлический руке небольшой пакетик с чаем, пробиралась по узкому коридору, который мог бы быть больнично-белоснежным, если бы не шкафы с цветами. Уже почти добравшись до выхода, она услышала, как весёлый голос обрывает все её надежды на скорый уход из этого места:

– Что-то ты сегодня совсем скоро уходишь, я так надеялся тебе подарить это небольшое растение, пока ты ещё была в гостях у Маши, рассказать, объяснить, как ухаживать, но, думаю, ты и без меня разберёшься – Алексей Степанович, явно торопившийся куда-то, добродушно протягивал непривычного вида зелёное нечто в кирпичного цвета горшке. – Возьми, – он широко улыбнулся, глупый наивный добрый старикан, он никогда не понимал намёков и поэтому всё демонстративное, но неявное, недружелюбие разбивалось о стену его игнорирования подобного.

– Спасибо большое, – Мира давно поняла бесполезность сопротивления и принимала старческую заботу, со временем она свыклась и ей даже, в какой-то мере, начало нравится подобное внимание. – Я буду о нём заботится.

Энергично помахав рукой, даритель скрылся так же внезапно и быстро, как и появился, оставив после себя лёгкий налёт какой-то невыразимо светлой печали, а может и счастья, странного правда, но всё же греющего. Планы погулять были фактически разбиты, поскольку, если положить пакет с сухими листьями и кусочками фруктов во внутренний карман пальто было несложно, то горшок с землёй во внутреннем кармане причинял бы дискомфорт, не говоря о том, что с растение могло помяться или повредиться. Девушка поехала прямиком домой, в чём-то радостная, в чём-то – тревожная, меньше всего она хотела снова попасть в вагон элиты, поэтому она вызвала такси.

Проехавшая не одну тысячу километров машина показалась из-за поворота спустя считанные минуты, за рулём сидел бодренький мужчина средних лет с характерной рабочей улыбкой, которую подобные ему снимают сразу после окончания рабочего дня. Он был приветлив, хоть и не слишком искусен в словестном общении, пытаясь завести разговор, он часто начинал рассказывать истории, какие-то – старые, какие-то – свежие, только что из горнила бесконечной машины событий. Мира слушала его вполуха, рассматривая много раз виденные широкие проспекты, разбитые на их обочинах аллеи деревьев и возвышающиеся за ними, будто показывая своё превосходство над природой, здания, уходящие высоко в небо.

– ...ты не сердись, пожалуйста, дочка, спасибо, что слушаешь. Просто порой хочется рассказать первому встречному, выдать ему всё, так или иначе, шанс встретится снова мал, да даже если бы мы встретили друг друга вновь, то не узнали бы, так скоротечно всё вокруг...

Таксист всё разговаривал и разговаривал, откровения его было будто бы прямиком из прошедшего уже давно века, по книгам и фильмам у девушки сложилось ощущение, что шофёры в двадцатом веке вообще были своеобразными лекарями душ, хоть она и знала, что это не так. Так прошло около получаса, машина выехала их центрального района, проследовала по жилым проспектам и направилась в пригород, где на многие квадратные километры раскинулись жилые участки особо состоятельных граждан.

Мелькнула дежурная улыбка, заученное "спасибо" и прочая вежливая чепуха, которую требуют говорить от своих сотрудников компании среднего пошива, чтобы создать ощущение некоей высокой культуры обслуживания. Автомобиль тронулся и с еле слышным звуком покатился прочь, Мирослава не видела этого, но могла явственно представить. Аккуратно, и с некоторым трепетом, она открыла калитку, после чего медленно пошла по вымощенной плиткой дороге. Тёмная трава стелилась под действием странно упорядоченного ветра, дувшего исключительно в одном направлении и, не меняя силы. Где-то наверху, куда более сильные потоки воздуха, с бешеной скоростью гнали облака на север, там, где простирался невидимый отсюда залив. Пальто распахнулось, и его с силой трепал ветер, зажатый в металлическом кулаке мешочек с чаем так же носило из стороны в сторону, будто бы он, вместе со всем содержимым, должен был вырваться и улететь. Из окон двухэтажного, с обширным чердаком, особняка струился тёплый рыжеватый свет, который словно бы манил зайти в него, Мира открыла дверь, из-за неё исходил такой же свет.

Обширная прихожая, обитая качественным дорогим деревом, как и весь дом, была украшено несколькими раскидистыми напольными растениями и внушительных размеров тёмным ковром. Вытерев ноги и сняв сапоги, девушка прошла к комнате, бывшей кабинетом отца, больше похожим на библиотеку, он уже давно не вёл там дел, а лишь часами сидел и, уткнувшись в одну точку своими неживыми глазами, думал о чём-то своём. Лёгкий стук, абсолютно ненужный, и она входит. Он сидит, яблоки глаз скрыты бликами от лампы на очках, возможно, они закрыты, такое тоже бывает нередко. Лёгкое движение, тихие шаги и рука уже может дотянуться до середины стола и поставить мешочек, но взгляд замирает на огромной рабочей тетради, отчего-то открытой, там, ужасным почерком, написаны странные мысли человека, который знает слишком много, чтобы быть счастливым. "Ты пойдёшь дальше меня, ты будешь умнее меня, лучше и добрее. И поэтому я боюсь за тебя," – как-то, будто невзначай, сказал он, с тех пор мысль об этом пугала и её тоже. Она всё же поставила чай на стол и начала своё бесшумное движение из кабинета, когда услышала:

– Спасибо большое, – хриплый голос, какой бывал у него, когда он не разговаривал несколько часов к ряду, нарушил почти идеальную тишину.

– Скажи спасибо Марии, это была её идея, чай тоже её, – беззлобно и как-то бессильно ответила Мирослава.

– Приведи её к нам снова, я буду очень рад с ней пообщаться.

– Может быть, тебе стоит поехать к ней, а не вынуждать приехать? Ты же знаешь, она не способна тебе отказать, – если до этого момента девушка стояла спиной, то сейчас она повернулась лицом к собеседнику. На его лице уже не было очков, но глаза были закрыты, вид этого человека можно было бы назвать умиротворённым, если бы на ум не приходило слово "опустошённый". Усталость и загадочность – вот два главных признака великого предпринимателя и философа, дочь которого стремится избежать такой же участи, но сама же замечает, как идёт к ней. – Я уверена, тебе стоит проветриться.

– Возможно, и даже вполне вероятно, это пойдёт на пользу, но я не уверен, что у меня есть время на это, – он печально посмотрел на свою дочь, открыв глаза, он дал миру созерцать, как в серой пустоте вращаются безликие вселенные, о которых, верно, не стоит знать. – Проветрится никогда не помешает, скажем, в следующие выходные, я смогу найти время, но не могу ничего обещать. – Выдавленная через силу, пускай и не совсем лживая, улыбка. Этот человек не может измениться, он пришёл к своему совершенству личности и не думаю о том, чтобы перейти в другое состояние.

Помяв в руках пакетик с чаем, отец больше не сказал ничего, было видно, что он хотел бы, или же мог, сказать куда больше, уйти в повествование о прежних временах или поучение, но он не любил подобные проявления "заботы", так как не считал их таковыми. "Мои времена – мои и только мои, твои же – принадлежат тебе, и ты выйдешь из них. Не стоит приучать детей к урокам давно минувшего и даже сгинувшего прошлого," – так он говорил довольно давно и повторял это много раз, в том числе, отвечая на претензии знакомых и людей, с которыми ему приходилось сталкиваться, оберегая дочь. Никто его не понимал, а он и не стремился к этому.

Грустно улыбнувшись, непонятно, то ли из вежливости, от ли оттого, что ей этого хотелось, она покинула кабинет, отдававший запахом пыли и нагромождений бумаги. Мистер Хрусталёв раньше очень любил открывать нараспашку окно и, позвав любимое дитя, наблюдать вместе с ним за дождём, закатом или иными природными явлениями, но в последние годы он отчего-то перестал это делать. Возможно, с этого и началось их отдаление друг от друга. Что-то потянуло девушку в оранжерею, может, ассоциации с домом подруги и желанием вернуться туда, а, может, что-то ещё. Там её ждала ещё одна встреча, отношение к которой сложно было описать однозначно.

В упор смотря на зелёные листья, у одного из горшков с кустообразным растение, сидел парень в довольно строгом костюме, состоявшем из чёрных пиджака, брюк, туфель и галстука, а также белой рубашки. Когда-то многие посмеивались над его сходством со свидетелями Иеговы, а он не понимал юмора, но и не обижался, порой было такое ощущение, что он не способен в принципе на кого-либо злиться или таить обиду.

– Никак не ожидал увидеть тебя так скоро. Как поживает Мария?

– Прекрасно.

– Это хорошая новость, передавай привет в следующий раз, – несколько угрюмое и напряжённое, как и всегда, лицо ничуть не изменилось, оставшись всё таким же, как и до произнесённых слов. Этот человек функционировал наподобие механизма, причём, не тех элегантных моделей современности с их плавными переходами и движениями, нет. Эта машина для работы мозга, абсолютно забывшая о том, что телу также нужны ещё и мышцы, а также жир, хотя бы немного, двигалась, словно была детищем фантастов начала двадцатого века, рывками, угловато, но прямолинейно и без отклонений от маршрута. – Я пришёл сюда, чтобы поговорить о твоих обязанностях в университете.

Мирослава недовольно выдохнула и резко села в удобное кресло, стоявшее неподалёку от входа в оранжерею.

– Как ты знаешь, уже совсем скоро будет конференция, посвящённая студенческим научным проектам, и ректор очень надеется, что ты скажешь хоть что-нибудь. С твоим отцом...

– Я, что неудивительно, в курсе, кто мой отец и что он сделал для нашего общества, как раз поэтому я и не хочу выступать на конференции, – возможно, в повисшем молчании можно было бы расслышать как растут цветы в горшках, если бы это вообще можно было бы услышать.

– Но на неё ведь приедет президент-академик, – Мира кивком дала понять, что знает. – И твой отец там будет, – тот же самый кивок. – Я не понимаю тебя.

– Давай не будем об этом. – Как и всегда, всё упиралось в отца, и дело даже было не в его заслугах, их восхваления и отношения к этому девушки. И молодей человек, и она, они оба восхищались философом и гением, которым был мистер Хрусталёв, но если дочь следовала его принципам и, всегда думая самостоятельно, вносила в эти принципы свои коррективы, то парень просто брал его величие как факт, становясь догматиком, каких так сильно порицал его кумир. – Мы давно не встречались лично, и начинать нашу первую встречу за... четыре месяца со спора я не хочу.

Выйдя на задний двор, где расположилась обширная мощная скамья, стоявшая под плакучей ивой, чьи ветки были обрезаны так, чтобы можно было любоваться закатом, они сели и начали разговор на темы, максимально отдалённые от чего-либо серьёзного. Странно, но только на них они могли разговаривать, не ссорясь, друзья детства были так чужды друг другу, словно не были друзьями вовсе. Беседа длилась и длилась, пожирая время горстями, наверное, в глубине сознания, оба молодых человека понимали бессмысленность того, что они делают, безнадёжно отдалившись друг от друга, но постоянно встречаясь, почти-незнакомцы просто оттягивали неизбежное, рано или поздно, их взаимоотношения должны будут закончится.

Невидимый ни для кого, единственный, в своём кабинете, мистер Хрусталёв смотрел на природную беседку из плакучей ивы, он не видел тех, кто сидит там, но в точности знал, что там происходит. Сидя в камере своего кабинета, где он проводил почти всё своё время с того знаменательного дня, когда он закрыл свою компанию, не молодеющий мужчина думал, прежде всего, о будущем своего дела. Не желая бросать свою дочь на жернова истории, жертвуя её счастьем и, отчасти, рассудком, много лет абсолютной оторванности от своей физической оболочки давали понять, насколько легко было жить, не ставя во главу угла накопление и использование знаний. Довольно часто он задумывался о приобретении бессмертия, такого манящего и вечно желанного объекта для большинства людей, которое для него было просто средством, средством следования к своей цели.

Он искренне завидовал Семёну, другу детства своей дочери, понимая, как легко тому живётся в его личном мире без сомнений, полном догм и не свергаемых установок. И в тот же момент радовался, той самой слегка опечаленной радостью, какая возникает при осознании правильности движения и его же мучительности, за Мирославу. В его понимании, зависть и радость были взаимоислючаемыми эмоциями, надежно разведёнными по разные стороны баррикад. Разделять понятия, жёстко и при этом не абсолютно, было его любимым занятием, систематизируя знания об объектах и их свойствах, он строил картину мира, что характерно, правдивую только для него самого. И тем интереснее было наблюдать как два совершенно разных, почти антиподных друг другу человека делают последние попытки к взаимодействию, когда-то у него не получилось, возможно, в этот раз всё будет по-другому, пускай он в это и не верит, да и не желает подобного развития событий.