Текст книги "Повести Ильи Ильича. Часть третья"
Автор книги: Иван Алексеев
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– Не хочу. Но еще немного могу.
– Давай выйдем из леса и осмотримся. Если не увидим вершину, пойдем вниз. И в любом случае пойдем вниз, если заберемся на вершину. На Большую гору не пойдем. Вниз идти будет легко. Я тебе обещаю.
Хотя крутизна подъема начала уменьшаться, что верно говорило о близости вершины, темп их движения продолжал падать. Лес, из которого они давно должны были выйти, который никак не кончался.
Наконец, они очутились на поляне, обдуваемые ветром. Солнце заливало открытое пространство ярким светом. Травы пряно пахли жизнью. Зеленые склоны и вершины радовали глаз.
Метрах в пятидесяти над собой они увидели тоненькую фигурку Даши и ее родителей, призывно машущих им руками с вершины малой горы. Волины увидели и спуск с горы в седловину, и тропу, поднимающуюся на большую гору. Все казалось нереально близким.
Через пять минут пологого подъема луговой тропой они присоединились к молодежи. Нина Васильевна дотерпела. Николай Иванович мысленно перекрестился.
Орлиные скалы, по которым они лазили недавно, были внизу. С вершины были хорошо видны остроклювая голова огромного каменного орла и пара его маленьких живых собратьев, продолжавших парить над скалами.
Идти вниз было легко. Нина Васильевна повеселела и даже согласилась перекусить, когда группа остановилась на седловине, где крестом пересекались тропы, одной из которой они сошли с малой тау и которая вела дальше на большую.
Николай Иванович лежал на траве, смотрел на небо и поглядывал в сторону большой горы. Он видел мачту и строения на ее вершине – что-то типа хранилища или насосной станции, возможно, оставшиеся от заброшенных урановых рудников. Тропа на вершину была как на ладони. Казалось, подняться по ней не стоило больших усилий.
Из леса со стороны молодого города Лермонтова вышла на горную поляну и медленно поднималась к ним на седловину семья с двумя мальчишками. Волин, решивший спускаться с супругой в эту сторону, решил их подождать. Отдохнувшая молодежь стала прощаться.
Нина Васильевна попросила руку, чтобы подняться, и сказала, что ей лучше, и что она пойдет со всеми. Николай Иванович обрадовался, сказал, что она молодец, и что им остался последний простой подъем.
Улетела его грусть-печаль. Прошла злость на Аристова. И только слабая тревога из-за размолвки с супругой, которая записала испытанный страх и перенапряжение сил на его счет, мешала ему полностью, как утром, отдаться чувству радости.
Тревогу он чувствовал весь длительный спуск с горы по скользкой сухой глине вдоль каменных осыпей. Странным образом она точно продолжала беседу с Глебом вроде бы на другую тему. И к ней привязалась, сопровождая монотонное скольжение тела с поворотами и хватанием руками, чтобы не упасть, за деревья и кустарники, интеллигентская строчка: «Мы в ответе за тех, кого приручили».
Волину показалось, что он увидел системную ошибку. Она присутствовала на всех уровнях – в товарищеских отношениях, семье, государстве и так далее, – склоняя человека к выбору только из двух линий поведения: подчинять или подчиняться. Николай Иванович в жизни больше подчинялся, особенно в молодости. В бытовом отношении ему так казалось удобнее, хотя душа от этого часто была не на месте. Она понимала состояние неволи, ей это остро не нравилось, особенно, когда из-за неволи рождалась несправедливость. В зрелом возрасте поселившийся внутри него искуситель стал ему подсказывать возможность обрести личную свободу за счет неволи других людей.
Соблазн облегчить свою жизнь за счет чужих трудов был так силен, что иногда Волин ему поддавался. Вот только наступавшее потом душевное облегчение было временным «головокружением от успехов», в чем-то схожим с легким опьянением, и скоро внутри возникала тревога и четкое осознание противоречия собственных воли и действия. Как будто тебя обманули. Как будто ты попал в новую ловушку, да еще сам же помог своими действиями ее укрепить.
Провернувшись много раз, сложные мысли Николая Ивановича, наконец, стали простыми. Он подумал, что хватит уже и не по возрасту ему подчиняться общему течению. Надоело жить навязываемыми стереотипами. Устал бороться с собой. «Мы в ответе за тех, кого приручили», – вредный мотивчик! Не надо приручать, и нельзя приручаться – так ему нравилось больше.
Подошвы кроссовок плохо держали на скользком спуске. Особенно у тяжелого Глеба, который несколько раз уже тормозил себя задней точкой. В уставших икрах и бедрах появилась дрожь.
Нина Васильевна боялась, как все, упасть, и пару раз приземлялась, но в целом держалась на спуске хорошо и даже повеселела. Зато очень устала Ольга. Она часто останавливалась от дрожи в ногах, особенно перед валунами, образующими высокие ступеньки. Приходилось помогать ее неловким движениям и контролировать их.
Сползая с камней и поддерживая себя руками, Ольга иногда так некрасиво расставляла длинные загорелые ноги, что одна из брючин шорт задиралась вверх и открывала нескромному мужскому взгляду белое женское междуножье. Пока спускались, Николай Иванович рассмотрел черные стринги Ольги, узкой полосой скрывающие складку и забирающиеся кружевным полупрозрачным треугольничком на живот. И вспомнил, как перед свадьбой ездил с Ниной по модным тогда московским магазинам, и как в «Лейпциге» или «Праге» она купила кружевной импортный бюстгальтер. Трусовой экзотики, распаляющей женские фантазии, тогда не продавали, а вот в красивых бюстгальтерах молодые женщины уже щеголяли.
Нина долго выбирала цвет – белый или черный, потому что давали только по одной вещи в руки, а помощь мужчин в женской очереди не приветствовалась. В общежитии Нина повела его к себе и, избавившись от потерявшего форму застиранного лифчика, нацепила отдающее синевой белое великолепие, поднявшее грудь. Тогда Нина еще не все ему позволяла, и даже от полураздетости его голова шла кругом. Поэтому вряд ли она услышала от него то, что хотела тогда услышать, – как ей идет этот замечательный лифчик! Но как же была она желанна в трогательной своей простоте и доверии…
Естественный ход мыслей и наблюдений Волина снова подводили его к тому, что человеческая доверчивость естественна, но ее использование противно совести. Оправдания же боли доверившейся и обманутой души и неизбежного наказания другой души, использовавшей эту доверчивость ради некой ложно понятой или навязанной целесообразностью и пользы многим другим людям, – есть внутренний самообман, и ничего не стоит.
Николай Иванович радовался тому, что побывал на высоких вершинах, и свои выводы считал следствием этой удачи.
Как он и думал, с высоты мир выглядел иначе. Он был прост. Люди внизу этого не видели, все усложняли и из-за этого улавливались, путаясь во лжи и бесполезно страдая.
Спустившись до уровня монастыря и огибая нескончаемым лесом его стену, на развилке дорог они встретили совсем молодую пару с голопопым веселым малышом на шее отца.
Двигавшаяся на вершину молодежь уточнила маршрут. Одеты все трое были легко, почти раздеты. Из вещей в прозрачном детском рюкзачке за спиной девушки была только бутылка с водой. Приближался вечер, было часов пять пополудни. Скептически оценив сандалии на ногах папы с мамой и возраст их карапуза, Волин посоветовал им поворачивать обратно, чтобы не пришлось заночевать на горе.
– Ничего, мы дойдем, – спокойно сказал парень.
– Мы жилистые, – рассмеялась девушка. – Мы куда угодно дойдем, если знаем правильную дорогу!
На скальном обнажении за ними краской была нарисована толстая стрела, указывающая направление на вершину. Лица парня, девушки и их ребенка освещало солнце. Больше двух часов спуск шел в лесу, по теневому склону горы, и только несколько минут назад, когда дорога повернула в сторону Пятигорска, на полянках и на дороге снова грело солнышко, и встретившиеся им счастливые ребята как будто были его вестниками.
По наводке ребят удалось найти родник и утолить жажду. Родник был около озерца, на котором росли лотосы. Наверняка это было излюбленное место отдыха горожан, потому что берега и полянка у родника были основательно замусорены.
Напившись, на повороте асфальтовой дороги, спускающейся из монастыря в город, встретили молодого монаха на Ниве. Остановившись под скалой, он облачался в черную одежду, почему и поняли, что этот мордатый парень с аккуратно подстриженной русой бородкой – монах. Движенья его были резки. Защемив дверью полу платья, он уехал, а воображение Николая Ивановича закончило создание картинки, сконцентрировавшей реалии жизни, как он их понимал.
На картинке была открывающаяся с горы панорама земного мира с белой облачной дымкой на горизонте, в которой взгляд мог приблизиться к далеким нижним областям. Там можно было рассмотреть покойную тещу или живого ученого секретаря в процессе добычи телесных благ. Глеба, философствующего о роли государства в жизни людей. Нину Васильевну на скалах в окружении мужчин. Анатолия Ивановича на фоне крутящихся вертолетных лопастей. Кружевное белье Ольги. Направлявшуюся к вершине молодую семью. Монаха на полпути, не отличимого от молодых офицеров, переодевающихся в форму на работе. Замусоренную людьми землю у воды…
Завершенность и объемное представление картинке придал взгляд с другой стороны, пойманный Волиным на следующий день.
В последний день отдыха они с женой традиционно кушали шашлык в самом высоком кафе парка, к которому их доставлял красный вагончик канатной дороги. Поняв, какой отдых ему по нраву, Николай Иванович решил в этот раз подняться к кафе ногами, через гору Малое седло, вместе с Глебом и Ольгой.
Нина Васильевна идти с ними отказалась, хотя слушать Глеб, который говорил, что взошедшему на Бештау подняться на Малое седло ничего не стоит, ей было приятно. Все-таки она решила встретить их на горе, куда придет наезженной дорогой, ведущей от канатки.
После Бештау подъем действительно показался не сложным. Еще потому, что они выбрали самый короткий путь по туристической тропинке, не ошиблись, не свернули с тропы и попали на нужный гребень горы. Весь подъем занял чуть больше часа, так что Нине Васильевне не пришлось их ждать. Когда она подходила к геодезической треноге, они уже были на предвершинной поляне и видели на фоне очертаний седла знакомую женскую фигуру.
Потом они стояли вместе на вершине и смотрели с высоты.
Город и исхоженный парк с малыми горами, дорожками, аллеями, цветниками, памятными местами лежали под их ногами. За городом, за двумя горными хребтами, поднимался в небо белый великан о двух головах. За ним угадывались две или три ледяные треугольные вершины в цепи главного третьего хребта, постепенно, как и накануне, закрывающегося облачной полосой. Рассматривая горы, туристы вспомнили вчерашние перипетии на скалах и рассказали Нине Васильевне, что сегодня они тоже встретили металлический трос, по которому поднимались на один из встреченных на тропе скальных выступов. Души созвучно пели. Хотелось идти дальше. Нина Васильевна, успевшая одна заскучать, поддалась общему подъему, и все вместе они двинулись к горе Большое седло.
Дорога к самой высокой точке окрестности заняла еще один час. На всем пути был только один трудный тягун на саму вершину, где все сбавили темп и стали размерять шаг. Пока поднимались, облачная пелена полностью закрыла цепь главного хребта. В облаках скрылась и одна из вершин Эльбруса. Зато с другой стороны горы во всей красе предстала покоренная накануне зеленая красавица и многие другие горы, названия которых Волин никак не мог запомнить.
Большая тау была только на пятьдесят метров выше Большого седла, но казалась отсюда намного величественнее. А вся Бештау, взятая целиком, огромным великаном нависала над всеми горами и селениями долины. Внушаемый ею восторг высоты накладывал на картину смыслов последние штрихи. К заложенным в память накануне фотографическим образам нижнего мира еще при взлете на Малое седло добавились мазки, наполнившие статичную горную картину жизнью. Это были собранные в разноцветный ковер пятна зеленой, голубой и желтой палитры лесов курортного парка. Это были цепные разрезы узких ущелий невидимых речек, а за ними, подсвеченные и затемненные, щедро проведенные кистью художника плавные линии и полосы хребтов, поднимающиеся друг за другом и уходящие на горизонте во взбаламученную ветром белесую дымчатую мглу, за которой оставалась незавершенной бесконечная синь небес. Жизни картине добавляла чувственная молодая энергия хозяйничающего на вершине ветра, и полет орлов, сопровождавших поход и продолжавших парить на нравящейся им высоте, чуть ниже людей на вершине. Вид Бештау с Большого седла был последним штрихом и ключом, закрывшим картину Николая Ивановича от дурных своих и вороватых чужих мыслей.
Причину, по которой Волин должен был охранять свое миропредставление от дурных и вороватых мыслей, он точно не знал, но представлял ее следующим образом. Его картины мира были не устойчивы. Им не хватало глубины, многослойной повторяемости в измерении, которым жила душа.
Привыкнув за много лет оперировать техническими терминами, он представлял себя некой системой, функционирующей с непременными ошибками.
Ошибки технической системы описывались двумя гиперболами, расходящимися от горизонтальной прямой, размеренной относительными единицами различимости, в противоположные бесконечности. При больших значениях коэффициента различимости полезного сигнала ошибки были минимальными. Когда уровень сигнала падал, или многократно увеличивался уровень мешающих ему внутренних шумов и внешних фоновых сигналов, работа системы переставала соответствовать замыслу.
Для удобства и простоты анализа верхнюю границу раскачиваемого сигнала системы можно было бы приписать вредному воздействию, например, самой сильной ловушки, а нижнюю – прочим соблазнам, и бороться с ошибками поодиночке, но с уровня системы так не получалось. С уровня системы внешние противники плохо различались, представляясь одной общей сложной помехой, бороться надо было сразу со всеми. Вот поэтому, как думал Николай Иванович, так его всю жизнь тянуло приподняться над собой, хотя получалось это только во сне или в редкие минуты просветленных мыслей, подвигнутых неожиданными обстоятельствами. Как это было с ним из-за семейных переживаний или на вершине, когда мир лежал у его ног.
Могущественного противника, с которым необходимо бороться, Николай Иванович представлял себе еще туманнее. Одно ему было понятно – у него человеческие корни. Но корни эти были слишком древни, глубоки и разветвлены, чтобы можно было надеяться на успешное противоборство в одиночку. Прочитав массу информации по этому поводу, Волин видел, что твердого знания об этом противнике нет, и что как только намечаются пути появления такого знания, они заливаются морем шумовой и похожей на правдивую информации, различить в которой правду-истину за время человеческой жизни невозможно.
Из всех гипотез и теорий происхождения и развития человека его душа отобрала только два общих соображений.
Первым было то, что живущие сегодня люди – тварные создания, сотворенные на земле. Это прямо следовало из библии и подтверждалось ходом истории. Другое дело, какой бог нас создал? Русские мыслители, пытавшиеся понять, почему библейские представления сводят русского человека с ума, всегда находили в книге двух богов. Признавая существования единого бога и славя осанну, в ней сплошь и рядом написано про какого-то другого бога. Зачем тот, кто сотворил человека и которого в книге называют отцом, глубоко разбираясь в слабостях изменчивой человеческой натуры, использует их? И почему он вдобавок очень жесток? От кого еще идет эта вечная людская торопливость и стремление силой обращать людей в истинную веру огнем и мечом, как не от него? И кто он? Разве он – бог, творец и вседержитель?
На уровне тех же книжных понятий около бога всегда крутится многоликий сатана. И когда Волин сопоставлял, сколько вокруг культов и вер, каждая из которых считает себя истинной, а неверным несет страдания, непременно задумывался, а не проявление ли это сатанинской многоликости? Иисус прямо говорил евреям, что их бог – сатана. Потому что не понравилось ему то, что Волин и все мы увидели сегодня, – результат воплощения библейского плана.
Второе важное соображение Волина, почерпнутое из книг, оставляло душе шанс на различение и спасение из ловушки библейской погибели. Информационная память о бывшем на планете другом, не здесь сотворенном человеке, ведающем другое знание, более полное и близкое к богу, ставила цель развития и звала становиться таким человеком уже в этой жизни.
Очень он искал такого человека, почти как древнегреческий философ, и тоже нигде не встретил, как и он. Так и получалось у Николая Ивановича, что человека если и можно увидеть, то только внутри себя и ценой постоянной душевной работы.
Нина Васильевна считала мысли супруга странными. Частая его задумчивость казалась ей блажью. Блажью она считала и его решение бросить ее одну в санатории. Эти его воспоминания о прошлогодних горных походах ее тоже злили. Она чуть не умерла тогда. Зачем ей такие красоты?
Перед отъездом она высказала ему все, что об этом думает. Пусть поймет, как она от него устала. Он говорит, что ему надо меняться, вот и пусть меняется. В глубине души ей было приятно, что она заставила мужа понервничать. Как можно было решить, что она поедет до Москвы поездом, когда в семье столько машин? Да, она заслужила, чтобы ее доставили в аэропорт. Владик ее отвезет. А муж пусть лишний раз подумает над своим поведением.
Последние дни перед отъездом супруги для Николая Ивановича были тяжелыми не только из-за грубевшего с годами, как он считал, ее отношения к нему, очень похожего на внешние отношения тещи и тестя, какими он их запомнил. На работе у него тоже было не все ладно, хотя он и справился с тем, что обещал завершить до отпуска. Все равно пришлось выходить на работу в выходные и временно отделаться от всех дел удалось только в воскресенье, буквально за часы перед отъездом жены в аэропорт. Даже удачно получилось, что ее отвозил Владик.
Когда прощались, Нина все-таки поцеловала супруга, хотя Волин решил уже, что не поцелует. Как он не уговаривал себя, в груди остался осадок от последних разборок. Николаю Ивановичу казалось, что он прислушивается к словам супруги, когда они справедливы, а она его слушать не хочет. Она считает, что он специально отдаляется от нее, не давая себе труда взглянуть, что это жизнь вокруг устроена на разъединение.
Как ни старался он себя успокоить и взглянуть на страсти, приподнявшись над ними, не всегда это у него получалось. Даже никогда почти не получалось. Тот же он, что и жена, из одного они теста.
Еще Волин думал, что много раз говорил Нине, что любит ее, но не мог теперь вспомнить, честно ли говорил. Может, из-за этого и от нее так мало слышал ласковых слов.
Волин не загадывал, странно или нет думать на шестом десятке о любви к жене, с которой прожил тридцать лет. Ему просто стало обидно, если выяснится, что целую жизнь он не понимал любви. Если он не понимал любви, то получалось, что и других чувств, которые он должен был познать, он не понимал. Если он не понимал любви, то и Нине не мог помочь понять любовь. Если он не понимал любви, то и ему в этом никто не помог. А если все вокруг отказывались помогать друг другу, то не исключено, что цивилизация пришла к финалу, где фальшивы не только слова, но и чувства. И с этим тоже надо было разбираться, как потихоньку разбирается он в технических вопросах, где, куда ни ткни, всюду обнаруживаются ошибки, плодящиеся не умеющим себя проверять и не желающим за собой переделывать неугомонным и талантливым человеческим племенем.
Мертвые и живые (2)
– Все твои бумаги должны быть на месте, – чуть испуганно ответила Волину мать. – Я прибрала их в папочку. Приготовлю к твоему приезду.
Услышав мамин голос, Николай Иванович отметил, как она постарела. Нехорошо, что он три года не был дома. Как ни объясняйся семейными обстоятельствами, а все-таки нехорошо.
– Коля, а мы ведь написали в Белоруссию, и нам ответили, – сказала мама. – Они подтвердили, что все правильно, и Николай есть в списках. В письме написано, в какой деревне захоронение, и к кому можно обратиться, чтобы нам его показали. Вот папа идет к телефону, он тебе лучше расскажет.
– Сынок, здравствуй! – постарался показаться бодрячком отец.
После обязательных вопросов, как дела, как Нина и дети, хорошо ли на работе, отец перешел к тому, что их теперь волновало.
– Получили мы с мамой официальный ответ, – начал он подкашливать и подсмеиваться, что говорило о волнении. – Ты знаешь, почти точно то место, как ты назвал. Захоронение только в соседней деревне. Маш, как эта деревня называется, у которой захоронение? Где письмо, неси его сюда!
– Подписал председатель сельсовета, есть телефон, – продолжал отец. – Я позвонил и как раз попал на него. Приятный такой голос, не молодой. Зовут Иваном Ивановичем. Приезжайте, говорит, к нам на день Победы. Встретим, поможем с ночлегом, покажем, расскажем.
– Мы с мамой уже почти собрались ехать, но передумали. Боимся. Если бы поближе было. Мама вот рассчитывает с тобой на машине съездить. Не специально, а вот если к нам приедешь в отпуск, то, может, и уважишь стариков. А вот и письмо! Сейчас прочитаю, какая деревня. Очки где? Очки неси! Как я без очков ему прочитаю?!
Они говорили про дядю Волина, погибшего на войне. Дядя был старшим братом мамы, вместе со всем классом ушел на фронт добровольцем и не вернулся. В семье Волина считалось, что он пропал без вести. Так было написано в извещении, полученном бабушкой Волина в 1944-м году. Правда, дед Волина после войны писал в архив, и вроде бы ему сообщили, что его сын погиб, и даже указали, когда и где. Но к моменту этого сообщения бабушка уже посчитала, что ее сын живой и где-то скитается по свету на далеком западе; такое предположение было высказано двумя людьми, которым она доверяла, – оставшимся в живых одноруким одноклассником сына и ее соседом, офицером-фронтовиком. Письму из архива через десять лет после первого извещения она не поверила. Сын для нее пропал без вести.
Дед Волина тогда уже болел и не успел съездить по указанному в письме адресу. А после его смерти бабушка Волина, точно мстя миру и за сына, и за мужа, сожгла все письма, которые хранила. И письма мужа, и те несколько писем от сына, которые часто перечитывала, и первую похоронку на него, и письмо из архива, которое никогда не разворачивала.
После смерти бабушки, мама Волина стала чаще бывать на кладбище и чаще вспоминать брата. Особенно трудно ей было скрыть слезы по нему у памятника всем погибшим на той войне, где фамилии Коли не было.
Маме Волина шел шестой год, когда старший брат ушел на войну, – как раз тот возраст, когда память становится полностью готовой к работе и способна сохранить яркие образы испытанных чувств. Можно представить ее восторг и преклонение перед богатырем и защитником, каким она представляла идущего на войну брата, и ее ужас и боль, когда узнала, что он пропал.
Когда Волин три года назад был у родителей, на кладбище он опять видел мамины слезы и услышал просьбу к небу дать ей горсть земли с могилы брата. Как-то зимним вечером он вспомнил эту просьбу, и с первой попытки нашел нужную информацию о погибшем дяде в базе данных Мемориала.
Дядя Волина был в списке безвозвратных потерь с 1 по 20 января 1944 года сержантского и рядового состава 83-й Краснознаменной Городокской гвардейской стрелковой дивизии, подписанном начальником штаба дивизии подполковником Азаровым и начальником 4-го отделения капитаном Радченко. В многостраничном донесении среди 453-х погибших значились две девушки-санитарки, остальные – мужчины. В колонке их родственников – жена или мать, чаще мать.
403-м номером в списке был Волин Николай Иванович, рядовой 252-го гвардейского стрелкового полка, стрелок, беспартийный, 1925 года рождения; призван Сталинградским РВК города Сталинградской области, убит 12.01.1944 г., похоронен – Витебская область, Городокский район, Новжинский лес.
Перо писаря витиевато и с каллиграфическим нажимом выводило начало строк – фамилию, имя и отчество погибших, а в середине и к концу, – где надо было записывать место захоронения, данные о родственниках и месте их проживания, – уставало, сникало, делало ошибки, кривило и путало буквы, утолщая их расплывающимися чернилами. Длинное имя матери писарь заменил на короткое Ольга, отчество переделал на Васильевну, цифру 9 в номере дома переправил на 3. И название леса Волин прочитал, скорее всего, неправильно, – он больше угадывал расплывшиеся буквы, чем читал.
Все оказалось проще семейных преданий.
– Мам, неужели вы раньше не могли узнать? – спросил тогда Волин, позвонив родителям.
– Коля, я теперь только вспомнила, что папа перед смертью говорил про Белоруссию. Но ты не представляешь, что мы с мамой пережили, когда папа умер. Все для нас отошло тогда на второй план. Очень нам было тяжело. Мама, говорила, что ей не надо больше жить, что она прокаженная. И меня прогоняла из дома. И все сожгла, что напоминало ей об отце и о Коле.
– Ну а потом? – не сдавался Николай Иванович.
– Я три раза писала в архив по адресу, который мне дали в военкомате. Это уже когда ты в школу пошел. Один раз мне не ответили, а во второй написали, что Коля убит, но не написали, где похоронен. Третий ответ был такой же, как второй.
– Но как же так? – не мог понять Волин. – Ведь информация эта всегда была, раз она выложена в сети. Неужели без компьютеров и Интернета архивное дело было так беспросветно?
Наверное, родители после того звонка обиделись, решили, что он их винит. Надо было давно уже ему их отвезти в эту Белоруссию, а то два года ходят кругами вокруг и около. И получается, что это он виноват, пустил вопрос на самотек. Конечно, у него были проблемы в семье. И все же, все же…
Наконец, мама Волина принесла очки, и отец зачитал сыну название деревни, фамилию Ивана Ивановича, номер телефона, а потом и все письмо целиком.
– Пап, вы собирайтесь, – сказал Волин. – Я через пару дней приеду, и мы туда съездим.
На следующий день Волин позвонил по телефону, который назвал отец. Для этого, правда, пришлось полчаса узнавать, как звонить в Белоруссию, и в очередной раз благодарить ласковым словом демократов. Прозвонить в братскую республику оказалось сложнее, чем в далекую Америку.
– Когда вы хотите приехать? – спросил хриплый голос на другом конце провода. – Конечно, лучше бы вам было приурочить ко дню Победы… Да я понимаю, что праздник уже прошел. Но очень у нас все было хорошо подготовлено, вам бы обязательно понравилось. Теперь все скромненько будет, не обессудьте. Приезжайте. Выделим сопровождающего. Поможем с размещением.
Время для Волина начало убыстряться.
Через день он уже сидел за столом у родителей и слушал новости из жизни родни. Осоловев от неожиданно тяжелого почти двадцатичасового автопробега, слушал плохо. Кто с кем развелся, и кто где работает, – не запоминал, а просто плыл от приятных ощущений близости родственников, знакомой домашней обстановки и разных памятных душе мелочей, связанных с малой родиной.
Мама совсем изморщинилась, жалуется на коленки. Отец похудел, у него ломит кости, и болят суставы. Но в целом оба пока энергичные, глаза блестят. Пешком им особо ходить не придется. Так что пускай запасутся таблетками, и можно ехать.
Выехать Волины смогли через неделю. Маме Николая Ивановича за это время доделали вставную челюсть. Впрочем, задержка оказалась для Волина полезной. Он совершил пару обязательных визитов к знакомым, пообщался у сестры с племянниками, прочитал свой юношеский рассказ, сохраненный мамой, и нагулялся старыми городскими улочками, отыскивая знакомый с детства их аромат. Пока еще его можно было отыскать. Хотя огромные торговые центры, супермаркеты и гостиницы все решительнее захватывали городские земли, и скорая победа громоздящегося стекла и бетона над невидными деревянными и каменными строениями была близка, нетронутые кусочки города еще оставались.
Прогулки и чтение дополняли друг друга, трогая сердечные струнки. Чтение будило в нем старые и казавшиеся важными в юности мысли, над которыми он теперь с удовольствием подтрунивал. Он не ожидал, как много из детского и юношеского забылось. Многое забытое было пустое, но были отдельные моменты, которые хорошо отвечали его настрою и очень пригодились, когда, гуляя, он представлял себе, как три поколения назад здесь гулял дядя.
Примерные ровесники – дядя Волина, сам Волин в юности, когда писал свой рассказ, и младший сын Волина, за которого он особенно переживал, – ему хотелось, чтобы эти трое оказались внутренне схожи. Если не учитывать разные судьбу и обстоятельства жизни, они складывались в его воображении в один образ. И только когда вмешивалось время, из одного опять получалось три.
Мистическая составляющая домашней побывки Волина проявилась на третий день, когда, ища себе занятие, он добрался до пожелтевших машинописных листов и прочитал название своего рассказа. «Здравствуй, мальчик!» – прочитал он, странным образом желая здравствовать себе молодому, – неловкому сочинителю, который давным-давно как будто запрограммировал эту ситуацию.
Николай Иванович пролистал страницы. У него в руках была копия, напечатанная на бумаге разного качества: листы побелее и потолще соседствовали с желтыми и более тонкими. Из-за не достаточно твердой руки машинистки и печати под копирку строчки были нечеткими, буквы – заплывшими. Чтобы читать, приходилось напрягать глаза, перечитывать и угадывать слова, в которых машинка плохо пробила буквы. Строчная «б» у нее всегда была как «о», прописные «Д», «В» и «Л» еле видны. К тому же машинистка забывала делать пробелы после знаков препинания, и, спохватываясь, делала их потом не к месту. Две-три ошибки на страницу были подтерты и подправлены черной ручкой. От всего этого у привыкшего к красивым формам компьютерных текстов Николая Ивановича беглого чтения не получалось. Приходилось вчитываться и вдумываться, отчего во многом наивный текст увлекал его строгий ум, заставляя вспомнить давно позабытое, и в силу приобретенной в научной деятельности привычки хотя бы поверхностно анализировать прочитанное.
Начинался рассказ с рассуждений «о вранье или почему «мальчик». Среди лишних разглагольствований, в которых нельзя было Волину не признать истоки своего занудства, он между прочим отметил и осознание принуждения к жизни во лжи.
Он вспомнил, как читал Дневник писателя, и как ему показалось, что Достоевский разговаривает с ним, Колей Волиным, и подсказывает ему начать со слов, которые не хотят слушать люди.
