Текст книги "Вверх по течению Стикса. Книга нахождения"

Автор книги: Иван Владимиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Вещь тяжелее слова.

Слово тяжелее мысли.

Смерть тяжелее всего.

Вероятно, вам не терпится узнать, что я увидел сразу после того, как принял смерть?

Ничего. Черная волна забвения снесла всё, чем я огораживал себя от признания смерти, и растворила меня. Я чувствовал свою смерть как наступление вечности, не нуждавшейся во мне. За короткий миг от меня остался лишь контур, пустая полость, как от жителей Помпей, испарившихся в пылающем пепле – но и эта каверна стремительно заполнилась чем-то илисто-нефтяным.

Я исчез, и мое место заняла память – моя память о том, что есть подлинно невыносимое в смерти. Сможешь ли догадаться сам, читатель, что это?

Боль? Я свидетельствую, что в смерти нет боли. Если рождение наше проходит сквозь непрерывную ноцицепцию, то смерть – это освобождение от боли.

Тотальность невозврата? Довольно близко – хотя, если вдуматься, разве не есть ли и жизнь такая же невозможность вернуться?

Страх самой смерти? В общем-то да, но что он из себя представляет? Самое невыносимое – это нарастающий зуммер ужаса того невидимого наблюдателя, что спрятан внутри каждого человека, чтобы следить за его непрерывностью. Обычно мы не замечаем его, покуда бусина души размеренно ползет сквозь тьму по нити света, полагая, что она и есть этот свет. Но стоит невидимой руке дернуть за эту нить, бусина тут же понимает зыбкость своей природы: она лишь пузырек персональной пустоты, влекомый потоком света. За пределами потока только мрак, ужас и чернота, и потому следует непрерывно надзирать себя в том, чтобы не слиться с ними.

Всё это я узнал гораздо позднее, но тогда, в минуту запоздалого прихода смерти, я с медицинской скрупулезностью мог наблюдать, как везикула души покидает зону света.

Сначала ты еще как бы внутри потока, но нештатная траектория души запускает аварийную сигнализацию, у которой вместо света и звука пульсирует страх. Чем ближе граница света – тем он плотнее. И когда вместе со смертью ты вылетаешь из потока, эфемерная тонкость того пузырька, что ты называл собой, становится до ужаса очевидной. Ты один на один с миром. Ты исчезающе мал. Страх мгновенно сгущается в этой сжимающейся вселенной, превращаясь из абстракции в вещество. Из рассеянного газа он собирается сначала в удушливую атмосферу вокруг твоего эго, а затем проступает на его тонких стенках холодным конденсатом. Очень быстро сжиженного страха становится так много, что эти стенки лопаются, и волны ужаса врываются внутрь. Вот теперь его можно уже ощутить всем телом. Страх хлещет внутри, сбивает с ног, парализует холодом. Затем волна вдруг прекращает бег, наливается тяжестью – и в следующий миг ты чувствуешь, как льдины невыносимого отчаяния сплющивают грудь. Слышится сдавленный хруст, лед принимает форму твоих легких, и выдох больше не в силах стать вдохом. Ты чувствуешь последнюю легкую судорогу, и в ушах навсегда повисает непрерывная нота – что-то типа писка парктроника, опоздавшего предупредить о контакте с препятствием, или невыносимое четвертооктавное си кардиомонитора, оповещающего об остановке сердца – но только гораздо выше, в диапазоне ультразвука, который твое сознание вдруг научилось улавливать, чтобы зацепиться хоть за что-то, лишь бы не исчезнуть в волнах беспамятства. И этот неуловимый обычный ухом писк не стихает, потому что он становится твоей вечностью. Там, за ее пределами, кардиомонитор давно отключен, и бригада реаниматологов уже покинула тебя, но ты не догоняешь этого. Ты отслоился от мира, разошелся с ним, словно вагон, отцепленный от поезда и следующий по инерции хода в тупик.

Последнее, уже неживое движение: душа опускается вниз, в легкие, и остается запечатанной там. В них накрепко сжат последний вдох, последний миг разумного существования. Ты застываешь в нем, потому что ради вдоха нужно сделать выдох, но ты боишься, что вместе с ним ты рассеешься навсегда. И тогда уже точно вместо тебя не будет ничего.

И нет силы сильнее этой мертвой хватки. И нет страха страшней.

Но бог милосерден.

Однажды, вечность спустя, ты вдруг замечаешь, что то, чего ты так долго боялся – полная тишина и темнота – всё-таки наступили. И, не успев испугаться их абсолютности, ты понимаешь, что в нем тем не менее что-то есть: ты сам, заметивший этот абсолют. Это движение мысли заставляет душу вспыхнуть заново, осветив тьму вокруг слабым одиноким огоньком. И пускай еще через миг всё вновь исчезает – сейчас страха нет. Непрерывность, мнимость которой теперь очевидна, больше не нужна. Линия жизни не обязана быть сплошной. Бывают времена, когда она превращается в пунктир. Непривычно, неприятно – но жить можно.

Это чувство живет ровно до новой волны черноты.

Я не случайно сменил точку отсчета на повествование от третьего (или даже второго) лица. В миг, когда ты открываешь глаза уже после смерти, эти самые глаза кажутся принадлежащими кому-то иному. То повседневное ощущение себя, в прожитой жизни привычное до незаметности, не может собраться заново по ее окончании. Кажется, что тело подменили глиняной куклой, заготовкой, големом. Однако быстро выясняется, что ты гораздо более безвещественен. Ты пытаешься осмотреть себя, но не можешь направить на себя внимание. Всё смещается и ускользает под его лучом. Лишь нечто смутное улавливается периферией зрения, и совсем непонятно: это фантомная память о старом теле и тебя на самом деле нет? Или это твое новое тело и просто теперь тень – максимальная телесность, которую ты способен удержать?

Но приходит новая волна тьмы, и оба этих вопроса теряют важность.

Пробуждения слишком быстротечны и мало что позволяют понять. Каждый раз ты будто шахматный король, очнувшийся после мата и тщетно созывающий свою армию, но уже нет ни фигур, ни клеток, ни света, ни тьмы, ни полей, ни правил. Привычное измерение изогнулось, вывернулось наизнанку и схлопнулось так, что ты сейчас с иной стороны вселенной, ставшей тесной коробкой, внутри которой опрокинутая теснота и мрак, набитые неупокоенным присутствием, незримо прикасающимся к тебе. И, собственно, всё, что тебе доступно на уровне чувств – вот это улавливание скрежета чужих тревог, готовых высосать тебя через твое же внимание.

Свалка таких же заброшенных и позабытых фигур, убранных с доски. Сколько вас здесь, а?

В каком-то из пробуждений душа мерцает чуть светлее, и становится видно, что всё улавливаемое чужое присутствие – это только твои колебания души. Никого нет в этой пустыне духа. И сначала это знание приносит тебе облегчение и радость, но затем оборачивается печалью. Сколько еще предстоит проплыть в этом одиночестве, путая лица и времена?

В череде пробуждений вдруг оживает контроллер непрерывности и бросает новое семя сомнения: «Что, если память покинет меня? Кто проснется в следующий раз? Буду ли это я?» Теперь каждое новое пробуждение начинается с ревизии памяти. Всё ли я помню? Не потерял ли что, пройдя сквозь очередную стену черноты? Но память зыбка и обманчива – и ты похож на ребенка, строящего замок из песка на берегу моря. Мутная пена подъедает то тут, то там, и надо возводить себя вновь, иначе как ты найдешь себя, когда очнешься опять? Море сровняет любой выступ, надо постоянно обгонять его, и потому все молитвы сжимаются всего до двух слов: «Вечная память, вечная память, вечная память…»

Волна беспамятства отступает в очередной раз. Я замечаю, что тьма вокруг неуловима преобразилась, словно сменила состав. Проявляется купол неба и медленно, как сценический механизм, разворачивается и наводит новый фокус. Горизонт постепенно светлеет, пока вдалеке не становится виден пылающий до неба костер. Его искры уносятся в ночь. Это бог? Или это я, уносимый всё дальше в черный космос, чтобы окончательно остыть в нем? Пламя молчит и исчезает во тьме…

…но не пропадает насовсем. Очнувшись, я нахожу себя рядом с костром. Он почти полностью отдал свой свет наверх и теперь остывает. Там, в вышине, искры замедлились, зависли и стали звездами. Я вижу ожившее небо. Оно словно дышит этими звездами: точки зажигаются и гаснут, чтобы появиться в новых местах. Это бесконечное красивое перетекание света вселяет покой и уверенность.

Но главное – приливы тьмы более не растворяют в себе весь мир. Пусть иногда звезд становится мало, но они не исчезают полностью. Космос над головой продолжает дышать, и невидимая сила помогает мне медленно плыть под огромным звездным куполом. Я чувствую, что звезды действительно живые, что они неравнодушны ко мне. Каждая из них – это квант внимания, вспыхнувший и летящий ко мне со скоростью света.

Прах к праху. Миллиарды лет назад невесомая пыль собиралась в планеты и звезды. Наэлектризованные частицы вещества притягивались друг к другу в пустоте, достаточно им было оказаться рядом, смыкались в плотные сгустки и наматывали на себя окружающее пространство, чтобы собраться затем в небесные тела. Я чувствовал, что плыву под действием похожей гравитации – и, в общем-то, догадывался, кто есть точка притяжения. И когда я однажды открыл глаза и почувствовал взгляд, присутствие, а затем разглядел очертания фигуры в балахоне, то совершенно не был удивлен. Меня, скорее, поразило то, что мир вокруг стал не то что бы более светел, но более отчетлив, осмысленен, крепок. Как будто добавилась незримая несущая колонна в опору мироздания. Собственно, так оно и было, понял я по прошествии времени. Создавать из небытия мир и хранить непрерывную память о нем гораздо легче, когда ты не один.

Я по-прежнему не мог уловить лица, даже когда тень в овале капюшона становилась не слишком густой. Но мне достаточно было того, что я услышал слова:

– Проснись, проснись! Вещь тяжелее слова…

– Слово тяжелее мысли, – закончил я.

Из фантомных глазниц моих потекли фантомные слезы – слезы благодарности спасенного существа. Я смахнул их рукой и почувствовал прикосновение этой самой руки. Я не просто был – я существовал.

Мое тело источало слабый, но ровный свет. Это тусклое сияние было едва ли сильнее мерцания телефонного экрана в темной комнате, и всё же оно могло извлекать вещи из темноты. Во всеобщей черноте я разобрал отдельную черноту дерева, а потом смог различить, что оно окружало меня в форме лодки. Я лежал на ее дне, а рядом со мной, опершись на поцарапанное весло, стояла знакомая фигура в пепельном балахоне. За ней была видна пустыня или скалистая поверхность – трудно было разобрать в сгущавшемся мраке. Я хотел было встать, но сущность сделала знак не делать этого. Вскоре я понял, почему: мир вновь накрыла темнота.

Край

– Нам надо толкать, – сказал Лодочник, когда схлынула тьма и я окончательно пришел в себя.

Я встал, осмотрелся и, к радости своей, увидел, что мир вокруг был продолжением того мира, что был до прихода тьмы, которая, кажется, теперь перестала быть беспамятством. Пусть она пришла тяжелым парализующим сном, стряхнуть который было невозможно, однако это был всё же сон, а не смерть. Возникшее рядом бытие еще одного существа, как я говорил, придало устойчивость всему вокруг. Мы вошли в орбиту друг друга, и наша взаимная гравитация теперь создавала что-то вроде системы координат. Купол звездного неба окончательно замер и оперся на твердь, проступившую из тьмы.

Вот только ничего, кроме этой тверди, не было.

Вокруг, насколько хватало бледного света наших душ, были острые, как нож, зазубренные острия черного льда или, скорее, вулканического стекла. Если во время погружений – я помнил их! – мы плыли по тягучей нефти или магме, то сейчас она, кажется, застыла.

Я вылез из лодки, и существо в балахоне тотчас принялось ее толкать. Я присоединился к нему и уперся в корму лодки. Она оказалась неожиданно массивной, будто была высечена из породы гораздо более твердой, чем обсидиан под ее днищем. По крайней мере, лодка проламывала его, как ледокол проламывает торосы, с той лишь разницей, что оставляла за собой не полынью, а след колеи.

Изнурительное, отупляющее проволакивание судна между нагромождениями льда и мрака стало единственным занятием на много дней вперед. Очень скоро я потерял им счет – отчасти из-за того, что сами здешние дни были коротки и чаще всего несоразмерны друг другу. Тьма инверсивно мерцала, произвольно распадаясь то на совсем маленькие, то на более длинные промежутки. И всякий раз, когда она сгущалась и объявляла отбой, я неизменно падал у лодки, не имея сил толкать ее дальше, ибо это был в полной мере адский труд. Я не видел ног, но ощущал боль, словно шел босиком по переломанным ледяным лезвиям, выходившим из-под лодки – хотя, казалось бы, не должен был ничего чувствовать. Впрочем, со временем боль ушла или просто потупилась, и я лишь механически отмечал, что с каждым шагом стачиваюсь на неуловимую малость.

Я не понимал, в чем был смысл такого странного труда, но во мне и не было этой потребности. В этой полутьме само сознание словно померкло, съежилось, упростилось до примитива. Вот тьма. Вот свет. Свет дает силы идти к нему – и ты идешь. Лодка лишь необходимое условие. Так надо здесь.

Но всё же и в этом изнурении время от времени я находил в себе неизрасходованный запас света, который употреблял на внутреннюю работу. Тогда я пытался силой воли то ли очнуться, то ли побольше осветить всё вокруг, чтобы вырваться из этой сковывающей сознание тьмы, выхватить у нее хотя бы метр пространства, не занятого ею. Но всё, по большому счету, было тщетно. Тьма не впускала в себя, не давала себя помыслить, и сколько бы я ни вглядывался в ландшафт, борт лодки или себя, я видел лишь игру теней, безразлично расступившихся в чужом присутствии и ждущих момента так же безразлично сомкнуться. Я сам был просто раздвинутой тьмой, в зазоре которой ничего нельзя было разглядеть, кроме нее самой.

– Не стоит тратить на это свет, – заметил как-то Лодочник. Прошло уже много местных суток, а это была вторая или третья фраза, сказанная им. Она звучала больше как предупреждение, а не совет, но всё же я обрадовался его словам, потому что всё это время мне казалось, что он не говорит со мной нарочно, желая наказать за что-то.

– Ты зол на меня? – осторожно спросил я.

Лодочник повернулся ко мне. Лицо его по-прежнему было неразличимо: оно словно возникало из сотен разных фото, сменявших друг друга с кинопленочной быстротой, и можно было уловить лишь смутные общие черты, сразу теряющиеся в новом потоке. Сейчас мне показалось, что на последней серии лиц проступил изумленный гнев.

– Душа теряет изгибы зла уже через несколько тысяч рождений, – сказал Лодочник и замолчал, словно давая возможность оценить его возраст. – И я не зол на тебя, но всё же… Твой дух любопытен, но зачем ты призывал меня? Не кажется ли вам, людям, что вы еще не разобрались в областях вам доступных, прежде чем пытаться попасть в недоступные? Я читал твою душу, но не понял: разве тебе было одиноко там, в окружении множества любящих сердец, что ты раз за разом стремился попасть в место, состоящее в основном из одиночества? И разве не знал ты, сколь мал ваш мир по сравнению с бескрайней темнотой смерти и как ничтожен твой корабль в его мгле? Да и так ли он прочен? Жизнь людей – это и есть непрерывное строительство того ковчега, на котором душа должна добраться из одной исчезнувшей вселенной до другой. Ты что же, хотел испытать неоконченный корабль и благополучно вернуться? Не слишком ли это… глупо?

Стало чуть светлее. Мой голый беспримесный стыд делал ярче пространство вокруг – так, по крайней мере, мне показалось. Лодочник был прав в каждом слове, и самым постыдным была его правота в том, что мне было одиноко среди людей, любивших меня. Жизнь пронеслась перед глазами быстрой вспышкой, в середине которой был я, воображавший себя звездой, излучающей благостный свет, а на самом деле я давно превратился в черную дыру, этот свет поглощающую. В этот момент небо по-настоящему достаточно просветлело, и я обрадовался тому, что пришло время раствориться в новом напряжении, отнимающем все мысли и силы.

Со временем лодка стала идти чуть легче. С каждым днем черный камень под ногами становился мягче, и грузное дно лодки уже слегка проскальзывало по нему. Но вместе с тем звезды, казалось, светили чуть слабей, и наши остановки становились всё продолжительней. Однако теперь у меня была возможность говорить с Лодочником.

– Это наказание, да? – спросил я как-то раз, похлопав по лодке. – Что-то такое из древних времен, верно? Ну, если ты меня понимаешь?

Лодочник посмотрел на лодку, затем на меня – и расхохотался. Смех был странный, походивший более на звук валуна, брошенного в ущелье, однако я был рад, что смог развеселить Лодочника.

– Как таким дремучим людям доверяют походы в смерть? – спросил он, прохохотавшись. – Нет никаких загробных судов и наказаний. Впрочем, и догробных тоже, если не считать за суды ваши мелкие сведения счетов. Есть лишь то место, куда ты в данный момент пришел. И есть обстоятельства – и воля остаться в них или изменить. Иногда наша воля приводит к тому, что обстоятельства становятся хуже, но это не отменяет первый пункт: ты там, куда в данный момент пришел. Ты был упрям в своем желании попасть сюда. Честно, я был удивлен, увидев тебя в первый раз. Я помог тебе выйти, но твоя настойчивость была потрясающа. К сожалению, если головой пробить стену, эта самая голова надолго отказывает. И твоя голова тоже не была готова находиться здесь. Поэтому она раз за разом возводила фантомные миры, веря в то, что способна зажечь в них жизнь. К сожалению, это стоило тебе бесконечно много времени, и твою душу отнесло так далеко, что у нас теперь очень мало шансов выбраться.

Последние слова Лодочник произнес так серьезно, что я забеспокоился.

– Подожди, подожди, но ведь мы же выбираемся? Лед стал мягче, ведь так? Ведь это неспроста?

– Да, лед стал мягче. Но их всё меньше, – ответил Лодочник и указал на звезды.

– Звезд? Они исчезнут? И что тогда? Или это не звезды?

Лодочник отвернулся и лег на бок.

– В следующий раз. В следующий раз.

Что это значит, спрашивать было бесполезно. Я уже знал, что про следующий раз я смогу спросить лишь в следующий раз.

Порода под ногами податливо вминалась. Лодка шла легко. Если в аду есть погода, то сейчас явно было похоже на оттепель. Временами черный лед становился столь хрупок, что приходилось осторожно выбирать, куда сделать шаг. И однажды я действительно проломил слишком тонкую корку. Нога моя ушла во что-то мягкое и цепкое одновременно. Я ощутил пылающий холод, но Лодочник тут же бросился ко мне и одним рывком вытащил моя ногу из провала. Тьма булькнула (так мне показалось или просто в голове пронеслось сравнение с остывающим туфом) и мгновенно застыла.

Я не успел испугаться, за меня это сделал Лодочник. Мне было не понятно, что страшного произошло, всё случилось достаточно быстро. Насколько можно было разглядеть себя в полутьме, я был цел – как вдруг я ощутил, будто во мне открылась рана и из нее стремительно полилась кровь. Я осматривал себя и никак не мог найти эту рану на своем и без того слаборазличимом теле, однако чувствовал, что сила покидает меня, будто воздух – дырявое колесо. Мир резко потерял четкость, сгустился, почернел, резко ухнул и опрокинулся мне на грудь.

Я очнулся в руках у Лодочника. Он растирал меня, его касания отдавались во всём теле, словно бы пальцы его проросли во мне, оплетя чем-то вроде корней, хотя ничего такого я не видел. Так или иначе, но его усилия помогли, чувство цельности вернулось ко мне – но вместе с ним меня накрыло чем-то вроде похмелья. Мучимый им, я пролежал на руках Лодочника еще какое-то время. Затем пришла очередная волна темноты, веки мои закрылись, а когда я открыл их вновь, мир окончательно пришел в прежнее равновесие.

– Что это было? – спросил я первым делом.

Лодочник перелистнул лица, глядя на меня ими так, словно пытался определить подходящий уровень ответа.

– Это тьма, – ответил он просто. – То, от чего сбегает весь твой мир. Но я предпочитаю называть это «ничто». Ничто превращает в себя всё, что попадает в его пределы. Пожалуйста, будь впредь осторожнее, если хочешь остаться собой.

После этого случая мы словно застряли на одном месте. На пути то и дело попадались места, которые я про себя называл «болотами» – та самая мягкая зыбь под ногами, грозившая проглотить меня. Лодочник осторожно переступал с кочки на кочку, различимые лишь им, и я следовал по его следам. Толкать лодку вдвоем в этих местах было невозможно. Мы сворачивали, пробирались к более устойчивой поверхности, но на эти блуждания уходили все наши силы и время. Я копил в себе тревогу и тоску, боясь выдать их Лодочнику, но однажды не выдержал и спросил:

– Что будет, если мы останемся здесь?

– Я же говорил, превратимся в ничто.

– Но ты ведь… знаешь куда идти, правда?

Лодочник встал, оперся о корму и выдержал длинную паузу, прежде чем ответил:

– Послушай меня, человек. Я не Лодочник, как ты боишься меня называть. Имя мое – Проводник. Дело мое – доставлять души с одного берега жизни на другой. Желательно, максимально сохранив их. Для этого есть лодка. Но сейчас я не вижу ни берегов, ни вообще каких-либо ориентиров, которые знаю. Нам надо найти место, где лодка сможет плыть, но только, по возможности, не потеряв тебя при этом. А это, как ты понимаешь, довольно противоречащие задачи.

После этих слов холодной тупой тоски внутри меня стало гораздо больше.

– Ты оставишь меня здесь?

– Нет. Я – Проводник, я не могу этого сделать. Это не область моего выбора, так же, как на земле вы не властны над выбором «дышать» или «не дышать».

Это успокоило меня, но ненамного.

– Мы найдем нужное место?

– Мне бы очень хотелось этого. Но пока я не вижу его.

– Я… я могу как-то помочь?

Проводник (я сразу привык к новому имени) помолчал и сказал только:

– Спи.

Звезды, затрепетав, спрятались за черной туманной дымкой, и тьма пропитала нас сном.

Мы всё больше и больше блуждали по черным топям, лишь изредка проходя куда-то вперед. И я действительно стал замечать, что звезды не только тускнеют, но постепенно редеют – как и предсказывал Проводник. И мне стало понятно, что слова Проводника о том, что он не видит нужного места, не были фигурой речи, как мне показалось сначала, а были ровно тем, что они значили. Проводник точно так же, как и я, был заложником этой бездонной тьмы, окружающей нас, хотя до этого я был уверен, что он если и не хозяин здешних мест, то как минимум управляющий.

Наши привалы стали часты, а хождения бесплодны. Я предложил ему оставить лодку и сделать обход налегке, но он лишь жестом указал, что в таком случае лодку то ли поглотит тьма, то ли мы не найдем ее потом – а скорее всего, это было одно и то же. Проводник вообще стал молчалив, словно слова были светом, который и без того неуловимо исчезал в этом странном мире.

Тьма же была неотступна и терпеливо ждала, когда мы сдадимся ей.

Местные дни сменялись местными ночами, едва отличимыми друга от друга. Тьма уже просочилась во всё вокруг, текла легкой взвесью в пространстве. Сначала я отгонял эту муть, она отлетала, подчиняясь взмаху, но затем незаметно накапливалась вновь – и я перестал бороться с ней. Мир мерк, временами лишь вспыхивая чуть ярче, но всё же неизбежно теряя накал.

Однажды я очнулся, лежа в лодке. Купол неба был неожиданно ясен, и звезды безмолвно мерцали своей поредевшей, но пока еще многочисленной россыпью. На место гаснущих звезд приходили новые, словно кто-то передавал их огонь там, далеко-далеко. Вдруг все они разом погасли. Я не сразу понял, что надо мной склонился Проводник.

– Ты всё еще готов помочь? – спросил он.

Признаться, я уже позабыл и тот свой порыв, и стыд, ставший его причиной, но немедля ответил «да».

– Хорошо. Но нам придется рискнуть.

Я догадался, что рискнуть придется мной, если не всецело, то как-то частично. Я хотел уточнить, что именно мне будет угрожать, но уже не успел: руки Проводника успели странным образом оплести мою голову, и я почувствовал не то что бы массаж, а некую калибрацию себя. Все чувства постепенно сосредотачивались в голове, она словно отделилась от тела, да и вообще от всего остального. Звезды сместились, встали с мест и вдруг стали чертить идеальные круги, словно их снимали на длинной выдержке. В центре осталась неподвижная светлая точка, постепенно она становилась всё ярче, а круги вокруг, напротив, гасли. Звезда наливалась светом и начала дрожать, но оказалось, что дрожит мой взгляд. Проводник помогал мне улавливать ее в фокусе, и я понял, что мне надо уцепиться за звезду прямым продолжительным взглядом. Она упорно не хотела это делать. Юлила, мерцала, отворачивалась. И всё же вдруг звезда словно проткнула меня лучом – и я потерял сознание от такого количества света.

Я пришел в себя в большой незнакомой комнате. Можно было бы сказать, что в ней было полутемно – кроме большого телевизора в центре других источников света не было – но я знал, что такое настоящая тьма, поэтому непроизвольно захотел зажмурился от ударившей волны света. Но сделать этого мне не удалось. Воля сомкнуть веки уходила в никуда, и я по-прежнему видел в мельчайших деталях все вещи – так, словно контуры их светились собственным светом. Ярче всего был телевизор, источавший поток света на еще более яркого человека, которого я заметил на диване перед ним. Человек и телевизор словно обменивались светом. Вдруг эта связь прервалась, человек наклонился к мерцающей проруби электронного планшета, пролистнул на нем страницу и взял бокал, наполненный наполовину.

– For you, Andy, – произнес человек и выпил.

В этот момент я обнаружил, что тоже обрел слегка подсвеченные контуры и могу различать себя. Я посмотрел на ноги. Сделал шаг. Я снова был собой. Конечно, не совсем собой, с животом, щетиной и запахом пота, но всё же гораздо более существующим, чем был минуту назад. Я обошел диван и посмотрел на человека. Это был Уолтер Кинзи, нейрофизиолог из UTSW, с которым мы пересекались на конференциях и изредка консультировали друг друга в вопросах связей неокортекса. Уолтер оторвался от планшета и посмотрел прямо на меня, но, кажется, не увидел. Я почувствовал себя подглядывающим: полуголый Кинзи не мог видеть меня, а я глядел на его выпирающий живот и чувствовал стыдную радость. И вдруг Уолтер сказал:

– Oh, Andy, good to see you. Come on in here, I've got something you'll like, – и потряс бокалом, в котором сочно стукнул лед.

Теперь, когда он заговорил со мной, слова обрели иную природу. Когда он начал произносить их, я поначалу не мог собрать сказанное в речь. Звуки медленно плыли ко мне, почти осязаемые в этом пространстве и времени, ставшими вдруг тягучими. Но едва они добрались до меня, как смыслы вышли из слов, словно бабочки из куколок.

Но гораздо больше я был потрясен самим обращением ко мне. Оно было так неожиданно, что мне почудилось, как комната сжалась в размерах, а вещи в ней вздрогнули и прижались друг к другу. Я застыл, погруженный в ощущение нереальности происходящего. Пожар света бил из телевизора, а мне казалось, что это он транслировал комнату со всем содержимым внутрь нее самой.

– Hello, Walt. How are you? – наконец ответил я несмело. Мне хотелось сказать что-то еще, но я понял, что начисто забыл английский. – Ну как ты… вообще?

Уолт понял и по-русски. Он начал говорить о себе, потом стал расспрашивать меня о семье, о работе, о том, собрал ли я наконец свой космодром смерти. Слова по-прежнему так невероятно медленно текли ко мне, что их даже можно было рассмотреть. Строго говоря, они были невидимы, не было ничего, что можно было бы потрогать и назвать «словом», но я отчетливо увидел, что они вообще-то имели мало общего со своими значениями. Уолтер задавал мне вопросы, но их целью не была информация обо мне. Слова, направленные в мою сторону, были импульсами, каждый из которых делал пространство вокруг светлее и… даже не знаю… прирученнее. Импульсы касались вещей и извлекали из них свет. Но это я заметил уже после того, как этот свет снова замер в вещах, хотя Уолт еще не прекратил говорить.

Я увидел, что Уолт, продолжая задавая вопросы, постепенно менялся в лице, будто бы увидев что-то ужасное – а его медленные слова еще неторопливо висели в пространстве. Но теперь они уже будто поменяли полярность. Я посмотрел Уолту в глаза, и тогда мы с ним вдруг одновременно вспомнили одну вещь.

У меня не было семьи – об этом было написано в некрологе, который Уолт читал на планшете.

Мы как будто разом протрезвели. Весь извлеченный словами вайб обнулился.

Телевизор в испуге потух, и бледные тени вещей заполнили комнату. От Уолта остались лишь искры глаз, зафиксированные на мне.

– It’s ok, Walt. Я собрал свой космодром. И я даже прилетел обратно

Я всего лишь хотел успокоить его, но, наверно, трудно было подобрать слова, способные столь же сильно ужаснуть бедного Кинзи в тот момент. Пространство снова вжалось само в себя, вещи хотели спрятаться, но, не имея возможности сделать это, продолжали тоскливо смотреть на меня.

– Oh, sorry, Walt, sorry.

Я раскрыл объятья и сделал маленький шаг навстречу. Уолтер молча смотрел на меня. Я продолжал медленно приближаться.

– Послушай, Уолт, если ты не хочешь, чтобы я подходил, скажи мне, окей? Я не хочу пугать тебя.

Кинзи молчал. Но вместо него безмолвно кричало пространство, с каждым шагом сжимаясь как пружина, наливаясь напряжением и плотностью. Я едва смог приблизиться к нему. Уолтер застыл передо мной, словно стоп-кадр, на расстоянии полуметра. Я медленно начал протягивать к нему руки, доброжелательно развернутые ладонями вверх. Когда до Уолта осталось совсем немного, я остановился, ожидая встречного движения его рук. Кинзи не шевелился.

Тогда я дотронулся до него.

Сжатая пружина пространства моментально распрямилась, боек ударил в патрон, и невероятная сила выстрелила мной. Ослепительная вспышка разорвалась перед моими глазами, а затем комната лопнула, как лопается воздушный шар в замедленной съемке: только что заполненное пространство оставило от себя пустоту такой же формы, рассыпалось на множество сжавшихся точек и исчезло в них. В следующую секунду меня припечатало в лодку. С неба ко мне тянулся трассирующий путь как от сгоревшей кометы. Я почувствовал страшную усталость, почти судорогу, сводившую меня практически до немоты, но в то же время и невыразимое удовлетворение, как если бы завершил какое-то большое дело.

Светящаяся пуповина медленно меркла, но ее угасающего луча было достаточно, чтобы осветить местность вокруг. Я почувствовал, что лодка развернулась, а затем скользнула каким-то верным курсом. Проводник толкал лодку со мной внутри, и она шла так легко, словно рельеф услужливо склонялся перед ее носом. Мы долго-долго скользили так, но постепенно небо вновь наполнилось тьмой, полной перепуганно мигающих звезд. След света пропал, и в той точке неба, откуда он начинался, теперь навсегда осталось темное пятно, не загоравшееся, как я заметил потом, более ни на секунду. Лодка остановилась. Мир в очередной раз замер в беспамятной темноте.