Текст книги "Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том 2."

Автор книги: Иван Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 67 (всего у книги 75 страниц)

663

помчалась в лес, унося с собой на веревке почти целое бревно от забора.

«Теперь не поймаешь ее до утра, а лошадей нет!» – с отчаянием сказал Затей. Мне стало жаль его; виноват был один я. «Ну нечего делать, я останусь здесь до рассвета, лошади отдохнут, и мы поедем», – сказал я.

Он просиял радостью, а я огорчился тем, что надо сидеть и терять время. «Нечего делать, готовь бифстекс, ставь самовар», – сказал я Тимофею. «А из чего? – 10 мрачно отвечал он, – провизия с вьюками ушли вперед».

Я еще больше опечалился и продолжал сидеть в отпряженной телеге с поникшей головой. «Чай готовить?» – спросил меня Тимофей. «Нет», – мрачно отвечал я.

Якуты с любопытством посматривали на меня. Вдруг ко мне подходит хозяйский сын, мальчик лет пятнадцати, говорящий по-русски. «Барин», – сказал он робко. «Ну!» – угрюмо отозвался я. «У нас есть утка, сегодня застрелена, не будешь ли ужинать?» – «Утка?» – «Да, и рябчик есть». Мне не верилось. «Где? покажи». 20 Он побежал в юрту и принес и рябчика и утку. «Еще сегодня они оба в лесу гуляли». – «Рябчик и утка, и ты молчал! Тимофей! смотри: рябчик и утка…» – «Знаю, знаю, – говорил Тимофей, – я уж и сковороду чищу». Через час я ужинал отлично. Якут принес мне еще две пары рябчиков и тетерева на завтра. 9 сентября.

«Однако есть лошади?» – спросил я на Ыргалахской станции… «Коней нету», – был ответ. «А если я опоздаю, да в городе спросят» и т. д. – «Коней нет», – повторил 30 русский якут.

Дорога была прекрасная, то есть грязная, следовательно для лошадей очень нехорошая, но седоку мягко. Везде луга и сено, а хлеба нет; из города привозят. Видел якутку, одну, наконец, хорошенькую и, конечно, кокетку.

Заметив, что на нее смотрят, она то спрячется за копну сена, которое собирала, то за морду вола, и так лукаво выглядывает из-за рогов…

Сосны великолепные, по ним и около их по земле 40 стелется мох, который едят олени и курят якуты в прибавок к махорке. «Хорошо, славно! – сказал мне один якут, подавая свою трубку, – покури». Я бы охотно уклонился от этой любезности, но неучтиво. Я покурил:

664

странный, но не неприятный вкус, наркотического ничего нет.

Еще я попробовал вчера где-то кирпичного чаю: тоже наркотического мало; похоже на какую-то лекарственную траву. Когда я подскакал на двух тройках к Ыргалахской станции, с противоположной стороны подскакала другая тройка; я еще издали видел, как она неслась. Коренная мчалась нахально, подымая шею, пристяжные мотали головами, то опуская их к земле, то поднимая, 10 как какие-нибудь отчаянные кутилы. Они сошлись с моими лошадьми и дружески обнюхались, а мы, то есть седоки, обменялись взглядами, потом поклонами. Это был заседатель.

«Лошадей вот нет», – сейчас же пожаловался я. Он оборотился к старосте и сказал ему что-то по-якутски. Я так и ждал, что меня оба они спросят: «Parlez-vous jacouth?»1 – и, кажется, покраснел бы, отвечая: «Non, messieurs».2 Потом заседатель сказал, что лошади только что приехали и действительно измучены, что «лучше вам подождать 20 до света, а то ночью тут гористо» и т. п.

Нечего делать: заседатель – авторитет в подобных случаях, и я покорился его решению. Мы принялись за чай. «У меня есть рябчики, и свежие», – сказал я. «А! – значительно сделал заседатель, – а у меня огурцы», – прибавил он. «А! – еще значительнее сделал я. – У меня есть говядина», – сказал я, больше затем, чтоб узнать, что есть еще у него. «У меня – белый хлеб». – «Это очень хорошо; у меня есть черный…» – «Прекрасно!» – заметил собеседник. «Да человек вчера просыпал 30 в него лимонную кислоту: есть нельзя. Но зато у меня есть английские супы в презервах», – добавил я. «Очень хорошо, – сказал он, – а у меня вино…» – «Вино!» Тут я должен был сознаться, что против него я – пас.

Он ехал целым домиком и начал вынимать из так называемого и всем вам известного «погребца» чашку за чашкой, блюдечки, ножи, вилки, соль, маленькие хлебцы, огурцы, наконец, покинувший нас друг – вино. «А у меня есть, – окончательно прибавил я, – повар».

665
VIII
ИЗ ЯКУТСКА

Ураса. – Станционный смотритель. – Ночлег на берегу Лены. – Перевоз. – Якутск. – Сборы в дорогу. – Меховое платье. – Русские миссионеры. – Перевод Св. Писания на якутский язык. – Якуты, тунгусы, карагаули, чукчи. – Чиновники, купцы. – Проводы.

Было близко сумерек, когда я, с человеком и со всем багажом, по песку, между кустов тальника, подъехал 10 на двух тройках, в телегах, к берестяной юрте, одиноко стоящей на правом берегу Лены.

У юрты встретил меня старик лет шестидесяти пяти в мундире станционного смотрителя со шпагой. Я думал, что он тут живет, но не понимал, отчего он встречает меня так торжественно, в шпаге, руку под козырек, и глаз с меня не сводит. «Вы смотритель?» – кланяясь, спросил я его. «Точно так, из дворян», – отвечал он. Я еще поклонился. Так вот отчего он при шпаге! Оставалось узнать, зачем он встречает меня с таким почетом: 20 не принимает ли за кого-нибудь из своих начальников?

Это обстоятельство осталось, однако ж, без объяснения: может быть, он сделал это по привычке встречать проезжих, а может быть, и с целью щегольнуть дворянством и шпагой. Я узнал только, что он тут не живет, а остановился на ночлег и завтра едет дальше, к своей должности, на какую-то станцию.

«А вы куда изволите: однако в город?» – спросил он. «Да, в Якутск. Есть ли перевозчики и лодки?» – «Как не быть!

Куда девается? Вот перевозчики!» – сказал он, 30 указывая на толпу якутов, которые стояли поодаль. «А лодки?» – спросил я, обращаясь к ним. «Якуты не слышат по-русски», – перебил смотритель и спросил их по-якутски. Те зашевелились, некоторые пошли к берегу, и я за ними. У пристани стояли четыре лодки. От юрты до

666

Якутска считается девять верст: пять водой и четыре берегом.

«Мне надо засветло поспеть на ту сторону», – сказал я.

«Чего не поспеть, поспеете! – заметил смотритель и опять спросил перевозчиков по-якутски, во сколько времени они перевезут меня через реку. – Часа в три, говорят, перевезут». – «Что вы: да ведь через три часа ночь будет!» – возразил я. «Извольте видеть, доложу вам, – начал он, – сей год вода-то очень низка: оттого много 10 островов и мелей; где прежде прямиком ехали, тут едут между островами». – «Где же река?» – спросил я, глядя на бесконечное, расстилавшееся перед глазами пространство песков, лугов и кустов. «А вот она и есть, – сказал смотритель, указывая на луга, пески и на проток, сажен в пять шириной, на котором стояли лодки. – Это-то всё острова», – прибавил он.

«Лена, значит, шире к той стороне, к нагорной, как Волга», – заключил я про себя.

Смотритель опять стал разговаривать с якутами и успокоил 20 меня, сказав, что они перевезут меньше, нежели в два часа, но что там берегом четыре версты ехать мне будет не на чем, надо посылать за лошадьми в город.

«А там есть какая-нибудь юрта, на том берегу, чтоб можно было переждать?» – спросил я. «Однако нет, – сказал он, – кусты есть… Да почто вам юрта?» – «Куда же чемоданы сложить, пока лошадей приведут?» – «А на берегу: что им доспеется? А не то так в лодке останутся: не азойно будет» (то есть: «Не тяжело»). Я задумался: 30 провести ночь на пустом берегу вовсе не занимательно; посылать ночью в город за лошадьми взад и вперед восемь верст – когда будешь под кровлей? Я поверил свои сомнения старику.

«Там берегом дорога хорошая, ни грязи, ни ям нет, – сказал он, – славно пешком идти». – «Человек мой города не знает: он не найдет ни лошадей, ни гостиницы», – возразил я. «Однако гостиницы нет в Якутске», – перебил смотритель.

«Как нет: где же я остановлюсь?» – спросил я, испуганный новым, 40 неожиданным обстоятельством. «Извольте послать вашу подорожную в управу: сейчас квартиру отведут; обязаны».

– «A tout malheur remede»,1 – заметил я почти про себя. «Чего изволите?» -

667

«Нет, это я так, по-якутски обмолвился. Вот что, господин смотритель: я рассудил, что если я теперь поеду на ту сторону, мне все-таки раньше полночи в город не попасть.

Надо будить всех. Не лучше ли мне ночевать здесь, в юрте?..» – «Оно, конечно, лучше, – отвечал он, – юрта хорошая, теплая; тут ничего не воруют; только блох дивно».

Мне наскучил якутский язык, я обрадовался русскому, даже и этому, хотя не всё и по-русски понимал. Решено: я 10 остался. Мы вошли в юрту, или, правильнее, урасу. Это просто большой шалаш, конической формы, из березовой коры, сшитый довольно плотно, так что ветер мало проходил насквозь. Кругом лавки, покрытые сеном, так же как и пол. Посредине открытый очаг, вверху отверстие для дыма. Кроме того, там были два столика, крытые красным сукном; на одном лежала таблица, с показанием станций и числа верст, и стояла чернильница с пером. Юрта походила на военную ставку, особенно когда смотритель повесил свою шпагу на гвоздь. 20 Я пригласил его пить чай. «У нас чаю и сахару нет, – вполголоса сказал мне мой человек, – всё вышло». – «Как, совсем нет?» – «Всего раза на два». – «Так и довольно, – сказал я, – нас двое». – «А завтра утром что станете кушать?» Но я знал, что он любил всюду находить препятствия. «Давно ли я видел у тебя много сахару и чаю?» – заметил я. «Кабы вы одни кушали, а то по станциям и якуты, и якутки, чтоб им…» – «Без комплиментов! давай что есть!»

«Скажите, пожалуйста, каков город Якутск?» – стал я 30 спрашивать смотрителя.

О Якутске собственно я знал только, да и вы, вероятно, не больше знаете, что он главный город области этого имени, лежит под 62° с‹еверной› широты, производит торг пушными товарами и что, как я узнал теперь, в нем нет… гостиницы. Я даже забыл, а может быть и не знал никогда, что в нем всего две тысячи семьсот жителей.

Я узнал от смотрителя, однако ж, немного: он добавил, что там есть один каменный дом, а прочие деревянные; 40 что есть продажа вина; что господа всё хорошие и купечество знатное; что зимой живут в городе, а летом на заимках (дачах), под камнем, «то есть камня никакого нет, – сказал он, – это только так называется»; что проезжих бывает мало-мало; что если мне надо ехать дальше,

668

то чтоб я спешил, а то по Лене осенью ехать нельзя, а берегом худо и т. п.

Потом он поверил мне, что он, по распоряжению начальства, переведен на дальнюю станцию вместо другого смотрителя, Татаринова, который поступил на его место; что это не согласно с его семейными обстоятельствами, и потому он просил убедительно Татаринова выйти в отставку, чтоб перепроситься на прежнюю станцию, но тот не согласился, и что, наконец, вот он просит 10 меня ходатайствовать по этому делу у начальства.

Я всё обещал ему. «Плотников – моя фамилия», – добавил он. «Очень хорошо – Плотников», – записал я в книжечку, и мне живо представилась подобная же сцена из «Ревизора».

Потом смотритель рассказывал, что по дороге нигде нет ни волков, ни медведей, а есть только якуты; «еще ушканов (зайцев) дивно», да по Охотскому тракту у него живут, в своей собственной юрте, две больные, пожилые дочери, обе девушки, что, «однако, – прибавил он, – на 20 Крестовскую станцию заходят и медведи – и такое чудо, – говорил смотритель, – ходят вместе со скотом и не давят его, а едят рыбу, которую достают из морды…» – «Из морды?» – спросил я. «Да, что ставят на рыбу, по-вашему мережи».

Смотритель говорил, не подозревая, что я предательски, тут же, при нем, записал его разговор.

Подали чай. Человек мой хитро сложил в пирамиду десятка полтора кусков сахару, чтоб не обнаружить нашей дорожной нищеты. Я придвинул сахар к смотрителю. 30 Он взял самый маленький кусочек и на мое приглашение положить сахару в стакан отвечал, что никогда этого не делает, – сюрприз для моего человека, и для меня также: у меня наутро оставался в запасе стакан чаю.

Смотритель выпил три стакана и крошечный оставшийся у него кусочек сахару положил опять на блюдечко, что человеком моим было принято как тонкий знак уменья жить.

Между тем наступила ночь. Я велел подать что-нибудь к ужину, к которому пригласил и смотрителя. «Всего 40 один рябчик остался», – сердито шепнул мне человек.

«Где же прочие? – сказал я, – ведь у якута куплено их несколько пар». – «Вчера с проезжим скушали», – еще сердитее отвечал он. «Ну разогревай английский презервный суп», – сказал я. «Вчера последний вышел», -

669

заметил он и поставил на очаг разогревать единственного рябчика.

Смотритель вынул из несессера и положил на стол прибор: тарелку, ножик, вилку и ложку. «Еще и ложку вынул!» – ворчал шепотом мой человек, поворачивая рябчика на сковородке с одной стороны на другую и следя с беспокойством за движениями смотрителя. Смотритель неподвижно сидел перед прибором, наблюдая за человеком и ожидая, конечно, обещанного ужина. 10 Я с удовольствием наблюдал за ними обоими, прячась в тени своего угла. Вдруг отворилась дверь и вошел якут с дымящеюся кастрюлей, которую поставил перед стариком.

Оказалось, что смотритель ждал не нашего ужина. В то же мгновение Тимофей с торжественной радостью поставил передо мной рябчика. Об угощении и помину не было.

Как бы, кажется, около половины сентября лечь раздетому спать на дворе, без опасности простудиться насмерть?

Ведь березовая кора не бог знает какие стены. В 20 Петербурге сделаешь это и непременно простудишься, в Москве реже, а еще далее, и особенно в поле, в хижине, кажется, никогда. Мы легли. Человек сделал мне постель, буквально «сделал», потому что у меня ее не было: он положил на лавку побольше сена, потом непромокаемую шинель, в виде матраца, на это простыню, а вместо одеяла шинель на вате. В головах черкесское седло, которое было дано мне напрокат с тем, чтоб я его доставил в Якутск.

Я быстро разделся и еще быстрее спрятался в постель. 30 Не то было с смотрителем: он методически начал разоблачаться, медленно снимая одну вещь за другою, с очков до сапог включительно. Потом принялся с тою же медленностью надевать ночной костюм: сначала уши заткнул ватой и подвязал платком, а другим платком завязал всю голову, затем надел на шею шарф. И так, раздеваясь и одеваясь, нечувствительно из старика превратился в старуху. Пламя камина освещало его изломанные черты, клочки седых волос, выглядывавших из-под платка, тусклый, апатический, устремленный на очаг взгляд 40 и тихо шевелившиеся губы.

Я смотрел на него и на огонь: с одной стороны мне было очень тепло – от очага; спина же, обращенная к стене юрты, напротив, зябла. Долго сидел смотритель неподвижно; мне стало дрематься.

670

«Осмелюсь доложить, – вдруг заговорил он, привстав с постели, что делал всякий раз, как начинал разговор, – я боюсь пожара: здесь сена много, а огня тушить на очаге нельзя, ночью студено будет, так не угодно ли, я велю двух якутов поставить у камина смотреть за огнем!..»

– «Как хотите, – сказал я, – зачем же двух?» – «Будут и друг за другом смотреть».

Пришли два якута и уселись у очага. Смотритель сидел еще минут пять, понюхал табаку, крякнул, потом 10 стал молиться и наконец укладываться. Он со стонами, как на болезненный одр, ложился на постель. «Господи, прости мне грешному! – со вздохом возопил он, протягиваясь.

– Ох, Боже правый! ой-о-ох! ай!» – прибавил потом, перевертываясь на другой бок и покрываясь одеялом. Долго еще слышались постепенно ослабевавшие вздохи и восклицания. Я поглядывал на него и наконец сам заснул.

Проснувшись ночью, я почувствовал, что у меня зябнет не одна спина, а весь я озяб, и было отчего: огонь 20 на очаге погасал, изредка стреляя искрами то на лавку, то на тулуп смотрителя или на пол, в сено. Сверху свободно струился в юрту ночной воздух, да такой, Бог с ним, свежий… Оба якута, положив головы на мой sac de voyage, носом к носу, спали мертвым сном. Смотритель спал болезненно: видно, что, по летам его, ему и спать уж было трудновато. Он храпел, издавая изредка легкое стенанье, потом почавкает губами, перестанет храпеть и начнет посвистывать носом.

Тут же я удостоверился, что в юрте в самом деле блох 30 дивно.

На другой день, при ясной и теплой погоде, я с пятью якутами переправился через Лену, то есть через узенькие протоки, разделявшие бесчисленные острова. Когда якуты зашевелили веслами – точно обоз тронулся с места: раздался скрип, стук. После гребли наших матросов куда неискусны показались мне ленские гребцы! Один какой-то якут сидел тут праздно, между тем мальчишка лет пятнадцати работал изо всех сил; мне показалось это не совсем удобно для мальчишки, и я пригласил 40 заняться греблей праздного якута. Он с величайшею готовностью спрятал трубку в сары и принялся за весло. «Кто это такой?» – спросил я. «Староста, – сказали мне, – с наслега едет в город». Я раскаялся, что заставил работать такого сановника, но уж было поздно: он так и

671

выходил из лопаток, работая веслом. Мальчишка достал между тем из сапога грубый кусок дерева с отверстием (это трубка), положил туда щепоть зеленоватого листового табаку, потом отделил ножом кусочек дерева от лодки и подкрошил туда же; из кремня добыл огня, зажег клочок моха вместо трута и закурил всё это вместе.

«Зачем дерево кладешь в табак?» – спросил я.

«Крепше!» – отвечал он.

Вдали сияли уже главы церквей в Якутске. «Скоро ли 10 же будет Лена?» – спрашивал я, всё ожидая, что река к нагорному берегу будет глубже, следовательно островов не имеет, и откроется во всей красе и величии. Один из якутов, претендующий на знание русского языка, старался мне что-то растолковать, но напрасно. У одного острова якуты вышли на берег и потянули лодку бечевою вверх.

Дотянув до конца острова, они сели опять и переправились, уж не помню через который, узенький проток и пристали к берегу, прямо к деревянной лесенке.

«Тут!» – сказали они. «Что тут?» – «Пешкьюем надо». – 20 «Где же Лена?» – спрашиваю я. Якуты, как и смотритель, указали назад, на пески и луга. Я посмотрел на берег: там ровно ничего. Кустов дивно, правда, между ними бродит стадо коров да два-три барана, которых я давно не видал.

За Лену их недавно послано несколько для разведения между русскими поселенцами и якутами. Еще на берегу же стоял пастушеский шалаш из ветвей.

Один из якутов вызвался сходить в город за лошадьми. Я послал с ним человека, а сам уселся на берегу на медвежьих шкурах. Нельзя сказать, чтоб было весело. 30 Трудно выдумать печальнее местности. С одной стороны Лена – я уж сказал какая – пески, кусты и луга, с другой, к Якутску, – луга, кусты и пески. Вдали, за всем этим, синеют горы, которые, кажется, и составляли некогда настоящий берег реки. Якутск построен на огромной отмели, что видно по пространным пескам, кустам и озеркам. И теперь, во время разлива, Лена, говорят, доходит до города и заливает отчасти окрестные поля.

От нечего делать я развлекал себя мыслью, что увижу 40 наконец, после двухлетних странствий, первый русский, хотя и провинциальный, город. Но и то не совсем русский, хотя в нем и русские храмы, русские домы, русские чиновники и купцы, но зато как голо всё! Где это видано на Руси, чтоб не было ни одного садика и палисадника,

672

чтоб зелень, если не яблонь и груш, так хоть берез и акаций, не осеняла домов и заборов? А этот узкоглазый, плосконосый народ разве русский? Когда я ехал по дороге к городу, мне попадались навстречу якуты, якутки на волах, на лошадях, в телегах и верхом.

Городские якуты одеты понаряднее. У мужчин грубого сукна кафтан, у женщин тоже, но у последних полы и подол обшиты широкой красной тесьмой; на голове у тех и у других высокие меховые шапки, несмотря на 10 прекрасную, даже жаркую, погоду. Якуты стригутся, как мы, оставляя сзади за ушами две тонкие пряди длинных волос, – вероятно, последний, отдаленный намек на свои родственные связи с той тесной толпой народа, которая из Средней Азии разбрелась до берегов Восточного океана.

Я в этих прядях видел сокращение китайской косы, которую китайцам навязали манчжуры. А может быть, якуты отпускают сзади волосы подлиннее просто затем, чтоб защитить уши и затылок от жестокой зимней стужи. 20 Сколько я мог узнать, якутов, кажется, несправедливо считают кочующим народом. Другое дело тунгусы, чукчи и прочие племена здешнего края: те, переходя с одного места на другое, более удобное, почти никогда на прежнее не возвращаются. Якуты, напротив, если и откочевывают на время в другое от своей родной юрты место, где лучше корм для скота, но ненадолго, и после возвращаются домой. У них большей частью по две юрты, летняя и зимняя.

Этак, пожалуй, и мы с вами кочующий народ, потому что летом перебираемся в Парголово, Царское 30 Село, Ораниенбаум.

Якутского племени, и вообще всех говорящих якутским языком, считается до двухсот тысяч обоего пола в области.

Мужчин якутов сто пять тысяч. Область разделена на округи, округи на улусы, улусы на наслеги, или нослеги, или, наконец… не знаю как. Люди, не вникающие в филологические тонкости, попросту называют это здесь ночлегами.

В улусе живет до несколька сот, даже до тысячи и более, человек. Селений и деревень нет: их заменяют эти 40 «наслеги». Наслегом называется несколько разбросанных, в двадцати, или около того, верстах друг от друга, юрт, в которых живет по два и по три, происходящих от одного корня, поколения или рода. Улусом управляет выборный, утвержденный русским начальством голова, наслегом -