Текст книги "Том седьмой: Очерки, повести, воспоминания"

Автор книги: Иван Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 37 страниц)

– Право! Денег кучу привезу, вот тогда… – Он закачал ногой и запел живой мотив. – Поедемте-ка, – прибавил он, – в самом деле, а?

– Нет, мне незачем туда, я на Волгу… – сказал я.

Хотьков так и встрепенулся:

– На Волгу? Вы не шутите? в самом деле? – да нет, вы так только…

– Вот вы, может быть, с Испанией шутите, – заметил я, – а я нет…

– И я нет: вот только граф воротится из Москвы, я сейчас же… через неделю и паспорт возьму. Я уж готовлюсь… А вы – на Волгу! Правда это?

– Конечно, правда: я на той неделе в четверг.

– В четверг, а сегодня у нас вторник, – рассчитывал он про себя. – Значит, через девять дней. Ведь и меня звали на Волгу…

– Ну вот: я знал – вас куда кто потянет, – перебил я, – вот вам и Испания! Хотите, я угадаю программу вашего лета: я думаю, что вы узнаете, кто та красавица наверху, и если познакомитесь с ней, то и будете искать Эскуриала в Павловске или напишите бодающихся коров на Обуховском шоссе вместо боя быков.

– Как же это: и от графа и по Волге – задаток взял, да на Черную речку…

– Задаток можно возвратить, передать другому, – почти про себя говорил я, – что и бывало не раз, а?

– Вот еще! Что мне красота: натура, больше ничего! Главное – поездить, поработать, нажить побольше денег…

– Что это вы все о деньгах: послушать вас, вы как будто только для денег и работаете. Что за жадность?

– Век, век такой! – припрыгивая, оправдывался он. – Это в ваше время работали просто «для звуков чистых и молитв», а теперь таких дураков не найдешь…

– Спасибо, молодое поколение.

Мы оба засмеялись.

– Деньги, конечно, нужны, – сказал я, – и все их любят – но у вас, милый Иван Иваныч, деньги как-то чудятся вам на палитре, в виде краски, и вы слабостью к ним страх как похожи на… Рембрандта…

– Спасибо, старое поколение! – сказал он, – неправда однако. Вы знаете, что у меня никогда денег нет, – прибавил473 он и с подавленной скромностью, как девушка, потупил глаза, – вот как я их люблю! Смотрите! – Он выворотил пустые карманы.

– А долги есть?

– Всегда! – Он вздохнул с сокрушением. И я тоже.

– А у вас нет?

– Нет.

– Как это вы делаете?

– Что?

– Как это вы долгов не делаете?

– Не умею. – Он опять вздохнул.

– Хотите я вас научу – но прежде пойдемте вверх, посмотреть, что делает красавица, – сказал он и вдруг оживился, запел.

– Вот, например, – дорогой говорил он, – посмотреть, познакомиться с ней – это ничего не стоит, дешево, а потом, когда сойдетесь покороче, понадобится, например, поехать на острова вместе, ведь экипаж понадобится: как же вы сделаете?

– Никак! Не возьму, – сказал я.

– А потом, если дело окажется подходящее… в театр, что ли ехать: ложу тоже не возьмете?

– Не возьму, – сказал я.

– А она захочет пикник устроить, за город или летом в Финляндию съездить на Иматру? А то, пожалуй, и за границу: осмотреть, например, вместе галлереи Дрезденскую, Луврскую, Антверпенскую? Или в Италию? Вы не поедете? Не всегда же в руках наготове держать кучу? Как же без долга? По-вашему, не ехать?

– Не ехать, – сказал я.

– А если у ней… положим, еще ближе сойдетесь… явится у ней желание порядочно одеваться, понравится ей какой-нибудь браслет…

– Потом карета, – подсказал я.

– И лошадь, грум… Как же без долга?

Мы вышли на палубу. Пароход входил в Неву. Хотьков пошел к дамам, потолкался опять около и опять ко мне.

– На Волге мне заказано запрестольный образ написать в церковь, а может, закажут и еще. Я еще в апреле триста рублей получил задатку, а ответа не написал, когда приеду. А вот теперь и напишу и с вами уеду в четверг. Где вы там будете?474 – Я заеду на родину, а потом поезжу, так, где случится, посмотрю…

– Так вот вместе, отлично: идет? И я с вами на родину, а потом вы туда, со мной… И поживем, да? – Он обнял меня за плечи рукой.

– Да полноте, милый Иван Иваныч: ведь вы сами знаете, что не попадете ни в Испанию, ни на Волгу, а куда-нибудь в третье место, как бывает всегда!

Хотьков не дослушал меня и бросился к выходу, к которому подбирались все пассажиры. Пароход подходил к пристани, Мы были сзади всех, я там и остался, а Хотьков через минуту был уже впереди всех и втерся почти в группу трех дам. Он совался вперед. «Позвольте, позвольте!» – отстранял его матрос.

Наконец, вышли. У самой пристани стояла карета и дожидался лакей. Дамы прямо шагнули в нее и поехали.

Я с парохода видел, как Хотьков сел и поехал за коляской. Он отыскал в толпе глазами меня и кивнул.

– Не забудьте же мой портрет! – крикнул он мне, сложив руки трубочкой около губ, и поехал. В толпе на меня оглядывались с любопытством, принимая меня за живописца.

«Не делайте долгу!» – хотел я крикнуть, но удержался.

Я далеко видел, как тряслась его маленькая кокетливая шляпа, как силилась извозчичья лошаденка догонять карету и все отставала, и, наконец, все скрылось за углом дома.

2

Через десять дней, именно в четверг, я с чемоданом и ручным мешком подъехал к станции Николаевской железной дороги. Первое лицо, столкнувшееся со мной в дверях, был Хотьков. Я и удивился, и обрадовался, и почти испугался. А Хотьков со своей улыбкой, с веселыми глазами протягивал мне руку и схватил мой мешок.

– Я уж давно поджидаю вас, я все выбегал на улицу, – сказал он.

– Вы ли это, Иван Иваныч? Непохоже на вас! Да как вы вспомнили о четверге и обо мне?475 – Вот видите: а вы все на меня нападаете! Вы меня еще не знаете! У меня столько энергии…

– Суеты, – поправил я.

– Ну, суеты. Все же я живой человек, живу и чувствую, а не…

– Не такой мешок…

– Который я несу в руках, – добавил он, кладя мой мешок на скамью и лукаво глядя на меня. – Я как расстался с вами… Где, бишь, это? да, на пароходе… Я как расстался тогда с вами…

– А красавица? – вдруг вспомнил я, – ведь вы увязались за ней!

Глаза у него забегали на секунду, он припоминал.

– Ах! – Он махнул рукой. – Отстали посреди площади: у моей лошади седелка и шлея слезли набок, мы остановились, другого извозчика поблизости не случилось, и карета уехала!

– Да вы что здесь делаете: ужели проводить меня пришли? – спросил я и хотел уже заплакать от умиления.

– Как проводить? я с вами на Волгу…

– Не морочьте меня, милый Иван Иваныч… неправда! где же вещи ваши? – Я оглянулся. Около него ничего не было. – И потом на вас то же самое, что и тогда было…

– Вещи я сдал прямо до Нижнего: у меня там платье, белье, холсты, ящик, краски, палитра, кисти – все уже это еще вчера уехало, – а я вот как – налегке, по-дорожному, видите? – Он поворачивался передо мной: та же бархатная жакетка, клетчатые брюки, но на голове вместо шляпы была надета шотландская шапочка с двумя лентами позади да на плече перекинут был тот же плед. – И вот еще!

Тут только я под пледом увидал замшевый мешок на перевязи через другое плечо – с замком, исполинское porte-monnaie, с каким впору ехать банкиру какому-нибудь с сотней-другой тысяч и какие возят многие в дорогу, как будто говорят ворам: «У меня тут все мои деньги, отрежьте, пожалуйста, это так легко!»

– Разбогатели вы, должно быть: ведь тут тысяч двадцать, тридцать уложатся. Сколько казны везете вы?

– А вот! – Он отщелкнул замок и показал мне – там одно отделение было набито турецким табаком с пачкой гильзов, в другом футляр с карандашами, с резинкой,476 растушка, кусочки акварельных красок, маленькие кисти и карандаши и книжка-carnet

1

[Закрыть], в другом – маленькие ножницы, гребенки, два-три тонких носовых платка, маленькое зеркальце, и в самом крошечном карманчике сбоку что-то завернутое в бумажке.

– А вот и казна, – говорил он, указывая на бумажку, – триста рублей да вот здесь мелочь… Пойдем брать билеты!

– Триста рублей! – Я испугался. В эту минуту ударил звонок.

Мы бросились к кассе. «Это первый звонок, не торопитесь!» – успокоивал он меня.

Я взял билет, сдал вещи и тогда уже покойно вернулся к нему.

– Триста рублей! – повторял я, – это мало.

– Теперь уже меньше: билет взял. Двести с чем-то! – равнодушно сказал он, запирая деньги в мешок.

– Послушайте, если вам не хватит, я не дам! – строго заметил я.

– До Нижнего и даже до места станет, а там возьму у Угарова.

– У какого Угарова?

– А тот, к кому еду писать образа́.

– Скажите же, как это все случилось, что вы бросили Испанию и вдруг на Волгу? Не для меня же в самом деле?..

– А я на другой день после встречи с вами послал туда, на Волгу, телеграмму спросить, когда приехать, и получил письмо, что меня ждут, что этот Угаров, помещик теперь в Нижнем и что я проездом найду его там. Мы условимся – et me voilà!

2

[Закрыть]

– А Испанию, стало быть, побоку?

– Как можно, оттуда и в Испанию… А теперь пока с вами на Волгу, погуляем, поработаем, возьмем кучу денег, отлично, превосходно…

Он весело затопал, почти запрыгал и запел. И мне стало страх весело. Он вдруг придал яркий колорит всей моей поездке, перспектива впереди была легкая, веселая, беспечная, артистическая.

Я с любовью оглядывал его с ног до головы и вдруг477 увидал еще какой-то пояс на нем и за поясом что-то блестящее. «А это что?» – спросил я.

– А это вот! – Он вытащил из-за пояса маленький и хорошенький, как игрушка, револьвер и поднес мне почти к самому носу: – Какова прелесть! А вот еще что! – Он показал мне на другом боку висевшую на шнурке зрительную трубочку: – виды вдаль смотреть! – сказал он. – И, наконец, вот! – Еще маленький, отделанный в бархат с серебром, кинжал, вроде ножа для фруктов или для разрезывания книг.

– Виды смотреть – это я понимаю и жалею, что сам не захватил трубочки. А кинжал, а револьвер – это зачем? Особенно револьвер?

– Как же в дорогу… без этого?

– Нынче ездят не в дорогу, а на дорогу. Ну, зачем вам? прямой вы артист! А ведь, поди, чай, рублей сто или больше? Вот и долг!

– Да, около того. Нет, это не в долг: я заплатил. Посмотрите зато, какой!

Он щелкал замком у самого уха.

– Да спрячьте! – со страхом сказал я, оглядываясь и указывая ему на жандармов, инженеров, кондукторов, которые стояли и ходили около. – И добро бы он не стрелял, а то, пожалуй, выстрелите да еще того гляди себе же в карман!

– Ничего, там на месте пригодится – постреляем хоть ворон. Только, представьте, я дома коробочку с зарядами забыл.

– И прекрасно! Я понимаю, что можно, например, взять с собой в вагон жареную курицу или пару котлет, а пистолеты…

– Ах-ах-ах… забыл, забыл! Вы заговорили о съестном. Где же мои апельсины, апельсины? Я их там на скамье оставил.

Он побежал в первую залу, а между тем пробил второй звонок, и нас пустили на платформу. Через две минуты Хотьков бегом воротился с корзиной апельсинов, которые, сказал он на бегу, сторож уже спрятал под скамью, «чтоб не украли», и насилу отдал.

Пока мы усаживались в двух креслах против друг друга и раскладывали по местам свои вещи, Хотьков успел разглядеть всех пассажиров нашего купе, потом478 выскочил вон, заглянул в соседние вагоны – и пустился было вдоль всего поезда, но почти насильно был возвращен кондуктором на свое место. И тут он до половины высунулся из окна и уселся, только когда поезд совсем выехал из города, принявшись немедленно чистить апельсины себе и мне.

Нам обоим было хорошо. Мы болтали, менялись беглыми наблюдениями и заметками над окружающим нас, хохотали, курили, весело обедали. Через час он уже говорил со всеми нашими спутниками, двум спутницам дал по апельсину и принес взамен от них конфект, даже, разговорясь, обещал по возвращении быть у них и взял их адрес.

После обеда на одной какой-то станции он выскочил из вагона, – что делал при каждой остановке, – и не вернулся, когда поезд начал трогаться. Я к кондуктору, умоляю подождать: «сейчас, мол, придет!» – «Да он тут где-то: вон он! – сказал кондуктор, показывая мне пальцем. – Это, должно быть, они вам машут!»

Я высунулся из окна вагона, и у меня отлегло от сердца. Иван Иваныч махал мне шляпой из другого вагона, давая знать, чтобы я не беспокоился за него.

Станции через две он прибежал и вскочил на подножку у моего окна.

– Знакомых нашел: славные барыни! Хотите познакомиться? Они очень рады… вместе поедем… Пойдемте!

– Бог с ними! – отмахивался я. – Вот чаю напьемся да и спать: а вы с барынями! Смотрите, не наделайте там долгов!

– Я на ночь ворочусь… – бросил он мне в ответ, спрыгнул с подножки и был таков. Меня зло взяло. Я надулся и просидел так до чаю. Я знал почти вперед, что и как будет делать Хотьков, но скука сидеть одному сделала меня эгоистом.

На станции, в зале, где пили чай, он подтащил-таки меня к своим «дамам».

Он назвал меня им, а их – мне, но так, что я не расслушал имен. Тут были две молодые женщины. Одна – полная, с черными глазами, ярким, здоровым румянцем на смуглом, красивом, с крупными чертами ‹лице›, вот все, что я мог разглядеть… лицо как будто южное. Другая – худенькая, невзрачная, с жидкими, светлыми волосами и робким взглядом, совсем северное лицо. С ними479 какой-то старик – муж ли, отец, или что другое, или просто знакомый – не знаю, но он имел вид совсем равнодушного, как будто не состоявшего ни при какой должности при этих дамах лица. Но, к удивлению моему, Хотьков ухаживал больше за стариком, нежели за красавицей. «Верно, усыпить хочет!» – подумал я. Я присел, – и мы все сказали друг другу несколько общих фраз. Вскоре я поклонился и ушел.

На следующей станции Хотьков пришел, наконец, назад и все заговаривал со мной заискивающим, почти нежным голосом, пробуя взять за руку.

– Подите, я вас знать не хочу, – сердито отвечал я, выдергивая у него руку.

– Пожалуйста, голубчик, не сердитесь! Вы сердитесь?

– Нет, омерзение чувствую.

– У меня есть к вам просьба, – сказал он.

Я молчал.

– Какая еще просьба? – сердито отозвался я.

– Вот это билет на мои вещи… – нежно и робко зашептал он голосом, каким просят денег взаймы.

Я смотрел в окно.

– Когда приедете в Нижний… предъявите мой билет!

Я вдруг обернулся от окна к нему так быстро, что он отшатнулся от меня.

– А вы разве не едете в Нижний? – спросил я. – Да, впрочем, что с вами говорить: разумеется, не едете!

– Нет, я еду в Нижний, еду, еду, еду…

– Что же вы пристаете с этим билетом?

– А вот когда приедете в Нижний, там, пожалуй, мои вещи выложат на берег, где-нибудь на пристани, в конторе… Они еще вчера должны прийти туда…

– Ну?

– Так вы прикажите перетащить их на ваш пароход и что нужно заплатите…

– Вы же сами едете, зачем же я?

– Еду, еду, еду – только теперь я не в Тверь с вами… а… а…

Он замялся и совестился говорить.

– А в Испанию? Это испанка, что ли, брюнетка?

– Нет, пока в Москву, на один день: вот этот старик, что вы видели, очень просит…

Смех прогнал у меня досаду.480 – Свой портрет сделать? – спросил я.

– Нет, не свой, а вот Марьи Петровны, брюнетки…

– В один день?

– Нет, мы только условимся, когда начать. Они воротятся в Петербург… а я с Волги приеду и, перед тем как ехать в Испанию…

– Полноте! разве нельзя это теперь в двух словах решить!..

– Душечка, голубчик. Они в первый раз в Москве и просили меня показать ее им. Я ему… старику… должен немного… – шептал он, хотя никого кругом нас не было.

– Ну-с?

– Ну так я сам не рад, что встретил его: вот вы возьмите мне билет в Нижнем и призрите мои вещи!

Я понял, отчего он так нежен был со стариком. «Должен!» Да, это, может быть, и правда! Красавица и долг – два магнита или два полюса, положительный и отрицательный.

– А теперь прощайте, до свидания, до свидания, до свидания!

Он нежно тряс мне руки, когда поезд подходил к станции.

– Кажется, еще тут есть апельсины? – добавил он, шаря рукой: – да, шесть: четыре я возьму туда им, а два вам оставлю. Итак, до Твери – может быть, там на минутку я вас увижу, а не то так в Нижнем…

– Прощайте навсегда: ни в этом веке, ни в будущем! – с досадой простился я с ним.

Он насильно обнял меня и исчез.

3

Помню, как рано утром, почти ночью, в Твери трясся я, не знаю и сам на каком экипаже до пристани, как сел на небольшой пароход, который побежал по небольшой еще там реке Волге, между малонаселенными, почти безлюдными берегами, как мы по временам причаливали к берегу, получали дрова, ночевали и опять пускались и суток через трое, к сумеркам, пришли в Нижний, где должны были пересесть на другой, большой пароход и утром отправиться дальше.481 Пароход только что причалил, как с пристани сквозь толпу протискалась какая-то личность на пароход с письмом в руках и выкрикивала мою фамилию:

– От господина Хотькова, – сказал он, когда я назвал себя. – Они со вчерашнего вечера здесь и приказали взять ваши вещи и везти их в наши номера. – Он назвал фамилию содержателя номеров. В записке повторялось то же самое, с прибавлением, что Иван Иваныч теперь побежал в театр, а после будет со мной ужинать.

– Веди и меня в театр! – сказал я той же самой личности, которая принесла записку, сдав в номере свои вещи и едва взглянув на свою комнату. – А где же его комната?

– Напротив, вон в той гостинице… – был ответ, – там, говорят, не случилось порожней горницы для вас…

Я удивился, что он стеснялся поместиться в одной комнате со мной.

Я взял билет в партер, чтобы скорее увидеться с ним. Играли какой-то водевиль, я теперь забыл какой, но я на сцену мало обратил внимания, а искал глазами Хотькова.

Только во втором антракте открыл я его в слабоосвещенной зале, и то больше узнал по догадке, зная хорошо его фигуру, – он сидел в тесной толпе, впереди его сидели две женщины, с боков тоже, с которыми он, кажется, беседовал. «Уже успел познакомиться», – подумал я. Я видел, что мне не удастся дать ему о себе знать. В зале было жарко, я ушел бродить по городу. Я был доволен тем, что он приехал, только удивлялся, что он в трое суток успел отделаться в Москве.

В десять часов я был дома, но ужинал один после одиннадцати часов, потому что Хотькова не было. Он прибежал ко мне в четверть первого. «Задержали, заставили ужинать, виноват, виноват!» И он бросился ко мне, жал руки, обнимал и ничего не сказал, кто удержал, с кем и где он ужинал. А я не сказал ему, что был в театре.

Утром, гораздо ранее часа отхода, мы оба были на пристани, присмотрели за погрузкой своих вещей на другой большой пароход и заняли два места в большой каюте первого класса. Я разместил свои вещи в отведенном мне уголке, а Хотьков, положив свой саквояж и еще какой-то узелок в другой угол, рядом с моим, ушел наверх. Тут же валялись и его револьвер с кинжалом и зрительная трубочка. Револьвер и кинжал я сунул под его саквояж,482 а трубочку надел себе через плечо и вышел полюбоваться видом города и реки. Я поднялся наверх: на палубе теснота, давка. Таскали дрова, прибывали пассажиры с вещами, а больше без вещей: последние – мужики, бабы, с котомками, узлами, овчинными тулупами, босиком и с сапогами в руках, перевязанными вместе с калачами, ковригой хлеба, баранками. На пристани дрожки, тарантасы, телеги, возы, сваленные в кучу кули, мешки, бочонки. Татары, русские, армяне, чуваши – с разноголосными и разноязычными криками – вешали кули на пристани, таскали на палубу, спускали в трюм, ругались, сморкались. А пароход должен был уйти через час. Я смотрел, где Хотьков: нет его да и только. На пристань глядел, тоже нет.

Мало-помалу пароход поглотил и товары, и дрова, и публику и дал свисток.

– Все ли тут? – слышались вопросы, – скоро отчаливать, – сейчас второй свисток!

Я начал страдать за Хотькова, то есть за себя, что вот он пропадет, мне будет скучно да еще смотри за его вещами… «Ах ты, бегун, бегун!» – думал я злобно и вдруг издали увидел: с горы спускалась к пристани коляска, я навел трубку, – не он ли?

Он, с ним две дамы, я узнал его фигуру. Коляска приближалась, при колебании ее трудно было разглядеть лица, но они показались мне как будто знакомы. Коляска стала поодаль от пристани, но в трубку видно, как в двух шагах.

Да, да, он и они! Те самые дамы: испанка и белокурая. Старика нет. «Ужели и они с нами, – с унынием подумал я. – Тогда прощай, Иван Иваныч!»

Дамы вышли за ним. У меня отлегло от сердца. Они прощались и, очевидно, договаривали последние слова, трубочка передавала мне их лица. Белокурая спутница стояла немного поодаль и чертила зонтиком по песку, а те близко друг к другу горячо говорили. Я перестал страдать и только наслаждался, следя за ним в трубочку. Вдруг свисток. Группа встрепенулась; он бросился целовать у испанки руки, потом, – мне видно было, – головы их сблизились. Мне стало смешно, я отвернулся, ушел в рубку и сел на скамью. Вскоре он влетел как ни в чем не бывало. «Ах, вы тут!» – сказал он, заглянув в рубку.483 – Где это вы пропадали? – спросил я равнодушно.

– А вот белую фуражку ездил покупать, от жара, – он положил на стол завернутую в бумагу фуражку.

– Пойдемте посмотреть, как будут отчаливать, что здесь сидеть?

Мы вышли. Он направил взгляд к коляске: дамы сидели и дожидались, повидимому, когда мы отвалим. Обе они были под вуалью. Да и без вуали сквозь толпу, среди множества всяких экипажей, их трудно было различить простыми глазами.

– Я сейчас сбегаю вниз за трубкой, – сказал Хотьков и хотел идти.

– Да вот она, возьмите!..

Он поглядел на трубочку, на меня, – весь покраснел и залился смехом.

– Что же, заплатили долг старику? – спросил я.

Он потряс отрицательно головой.

– Он мне еще дал… вот! – Он указал на карман. – Вы напугали меня, что мало денег, я и попросил. А вы, верно, думаете, что я за Марьей Петровной! Как же! В сентябре ворочусь и напишу портрет, большой, во весь рост… полторы тысячи… Здесь триста; да двести с чем [то] было, и того… поживем! А до Марьи Петровны мне столько же дела, сколько… до этого татарина…

Он говорил это, не сводя трубочки с коляски.

– Эй! Татарин, татарин, князь, постой…

Он втащил проходившего татарина в рубку, с необычайной быстротой вытащил из своей памятной книжки листок, написал карандашом три строки, вынул из кармана гривенник, отдал татарину и велел отнести записку барыням в коляску. «Ну, теперь все… ах, забыл еще, ну, да где-нибудь в Казани, что ли, бутылочки две шампанского надо бы взять… Здесь, пожалуй, не достанешь…»

Наконец пароход засвистал последний раз, зашипел, выпустил огромный клуб дыма и тронулся. Хотьков вскочил на кожух, на мостик, не слушая никого, и платком махал, пока мы скрылись из вида.

Мы осмотрелись, с кем ехали. В первом классе было всего человек восемь да во втором два-три семейства, всего около пятнадцати лиц обоего пола. Зато палуба – или третий класс – была буквально завалена народом, так что между сидящими, лежащими или стоящими484 мужиками, бабами не было прохода – и пройти с одного конца парохода на другой был подвиг, который совершал, и очень часто, один только Иван Иваныч.

Он в каютах первого и второго класса нашел кое-кого: знакомого помещика, еще приказчика магазина, где покупал холст для картин, буфетчик, служивший прежде в каком-то клубе, тоже узнал его, а со всеми остальными перезнакомился в течение двух-трех часов, даже и с генералом, занимавшим особую каюту и не подававшимся на знакомства, и был общею отрадою плавателей, особенно за столом или за чаем, когда все были в сборе.

На палубу, в народ, он ходил отыскивать «натур», «типов», дорылся до своего чемодана, вытащил бумагу, карандаши, водяные краски и рисовал, говорил, пел и почти плясал. Отыскал на палубе желтоволосого мальчишку и силой притащил в столовую. Тот барахтался, вопил: «Мамка, мамка!»

– Не замай, пусти его! – уговаривала беременная баба в тулупе, стоя у входа. Но Хотьков буквально заткнул мальчишке рот миндальным пирожным, захваченным мимоходом в буфете, и накидывал этот «тип», с грязными ручьями слез. Тут же сделал очерк бабы и татарина. Упрашивал одного купца раздеться в отдельной каюте. «Бахуса, – говорит, – мне надо, у него, я думаю, тело складками висит, как у рубенсовых фигур». Купец рассердился и стал избегать его. Мужики тоже, сидя на полу, подбирали под себя ноги и прятали бороды в колени, когда он начинал в них вглядываться.

На другой день отыскал в куче у самой трубы еле-еле живую старуху – маленькую, сгорбленную, с мутными, впадшими глазами и незакрывающимся ртом без зубов, всю в морщинах. «Садись, садись, бабушка, посиди немножко, часок, я тебе сейчас кофейку велю подать».

Старуха, войдя, перекрестилась. «Куда ты это, родимый, привел меня?» – говорила она, пристально поглядев на раскрашенную переборку рубки, на малиновый трип на скамьях и на яркие малиновые же занавески у окон. – В церковь, что ли?» Она опять перекрестилась.

– Садись, садись: чего хочешь, кофе или чаю?

– Не пью, родимый, нынче петровки. Ужо хлебца поем, – шамкала она. – А ты дай сахарок-то, я в тряпочку485 заверну, ужо разговеюсь… Где Дуня-то у меня? Дуня, а Дуня!

Между тем, Хотьков рассказал ее историю: Она ехала из деревни на родину, где не была лет двадцать, искать родных, не приютит ли кто? У ней умерли дочь, зять, сноха и осталась только внучка, а на родине были другие внучата, уж большие.

– Да не знаю, живы ли? Куда деться-то с внукой – о, ох, ох! – заключила она.

Мы обступили ее, пока Хотьков готовил бумагу и карандаши.

– Который год тебе? – спрашивали ее.

– Ась? Годов-то сколько? Да вот сколько попу Никите. Мы погодки, он сказывал. Ему шесть десятков было, как я из Ключихи-то к зятю ушла… Муж-то умер, сын… того… ушел на промысел да с низу не бывал назад… Я в Белево и ушла… к зятю-то… А теперича зять-то умер и сноха…

– Как же ты едешь в Ключиху, не знаешь, есть ли кто? К кому же ты пойдешь?

– О, ох, ох! – был ответ.

– Есть ли у тебя на дорогу деньги?

– Ась?

Хотьков повторил вопрос.

– Деньги-то? А вот тут завязано – три гривны… в узелке-то… да у Дуни два пятака… Дуня! подь сюда, где ты?

Она водила глазами вокруг. Хотьков встал и отыскал на палубе девочку лет семи, в платке, завязанном на голове, как у баб, а из-под платка сзади торчали в стороны длинные космы волос, похожих на овечью шерсть.

– Поди сюда, шайтан эдакой! Я вот клюкой тебя! Где у меня клюка-то?

Девчонка прильнула к старухе боком, стараясь не глядеть ни на кого. За ней приплелся какой-то мужичонко, назвавшийся земляком, из одной деревни. Хотьков привел его к старухе.

– Вот земляк: знаешь его? – спросил он старуху. – Как тебя зовут? – обратился он к мужику.

– Кузьмой.

– Знаешь, бабушка, Кузьму? – спросил Ив[ан] Иван[ыч] старуху. – Вот этого?486 Старуха поглядела в другой угол.

– Кузьму? – повторила она. – Коли не знать? Ты, чай, у Прохора, у мельника, в работниках жил? – прошамкала она.

– Эха! – отозвался мужик. – Да тот уж десятка два лет помер…

Старуха сделала крупный крест.

– Дай бог душеньке его! Прохор-то был хороший мужик, а вот ты все перечил ему… – путала старуха.

– Да я не тот, я Егоров сын! Помнишь Егора?

– У купца Тяпкина, у Антипа Иваныча жил, помню.

– Да не тот, баушка! Тяпкинский Егорка утонул давно…

Старуха опять сделала крупный крест и шамкала про себя:

– Ты на постоялом дворе не гонял ли лошадей? Егором прозывался…

– Эх, горемышный спился и помер давно! – Опять крест. – Я не Егор, слышь ты, а Кузьма!

– У Терентьевны ребятишки-то где? Слышь ты: Кузька-то у нее был, тебе семой годок пошел, как я к снохе-то в Белево пошла…

– Терентьевна ноги ознобила, теперь на печи третий год мается, не слезает, а Кузьма-то шестой год в солдатах…

Старуха перекрестилась:

– О, ох!

Хотьков усердно работал, накидывая ее и Дуню. Мы с любопытством заглядывали в рисунок.

– Как же она дойдет одна? И где будет жить? – спросила одна из пассажирок.

– Дойдет, тут всего девяносто верст. Где подвезут, где поплетется на своих на двоих…. – говорил ее земляк.

– А кто примет ее там?

– Возьмут свои! Вот девчонку заставят ребят нянчить али капусту полоть… Прокормятся! Зять тоже есть. Кабы деньжонок рублев пятнадцать принесла, так нешто: стало бы… Долго ли ей прожить-то?

– Пятнадцать рублей! – сказал Хотьков, бросил карандаши, схватил свою фуражку, вынул из кармана пять рублей и бросил туда. Я последовал его примеру, еще двое или трое дали по рублю, другие двое быстро шагнули487 из рубки наружу. Хотьков за ними. Он заглянул и к генералу и, наконец, пошел по палубе к народу. Там ему клали в фуражку кто грош, кто два: другие, узнав, для кого сбирает, дали краюху хлеба, связку баранок и три печеные яйца. Все это Хотьков принес в столовую и сложил перед старухой. Денег оказалось двадцать один рубль и восемьдесят копеек.

– Вот теперь важно, вот заживет! – сказал мужик.

Старухе насилу растолковали – какие это деньги, и не могли растолковать – сколько. Она крестилась.

– Как звать-то тебя, кормилец? – спросила она и стала близко вглядываться в Хотькова. – Ах, да какой ты красавец, родимый! Ты не попович ли? Не попа ли Никиты сынок: такой рыжий да дородный!

– Нет, баушка, у меня отец был Василий, кузнец…

– Григорий, что ли? Кузница-то сгорела ономнясь. Дуня, Дуня, где у тебя два пятака? Смотри, я клюкой…

Хотьков спрятал деньги в конверт, запечатал, надписал имя старухи, название ее села и растолковал ей, чтоб она, как придет домой, никому не давала бы пакета, а подала бы его при священнике в контору или правление спрятать.

– Кого мне поминать в молитвах? – спросила старуха, крестясь и пряча пакет в исподницу. Хотьков записал ей имена всех жертвователей. Старуха завязала бумажку в тряпку с медными деньгами.

– Дуня, Дуня, куда ты провалилась, шелопутная, где клюка-то у меня? – Старуха то крестилась, то искала клюки, потом погружалась в какое-то забытье, никуда не глядя. Слышалось только: – О-ох! Спрячу сахарок-то в тряпочку.

Наконец, Хотьков старался уловить, сколько мог при быстром беге парохода, очерки берегов. Волга была уже настоящая, величественная, широкая Волга, по берегам являлись села, по реке движение, пейзажи бесконечные и разнообразные. Хотьков работал быстро и отлично, когда уходил в работу, но здесь работа уходила от него. Едва делал он очерк горы, леса, бухты, – через четверть часа все бледнело, он с досадой бросал карандаш или кисть: трудно решить, как он прожил бы эти три-четыре дня на тесном пространстве, где ему не было места разбежаться, если бы не… Анна Ивановна и Марья Ивановна.488 Это были две примадонны: одна первого, другая второго класса, то есть примадонны нашего общества и первоклассных кают. Мы не знали и не спрашивали, кто они, куда и зачем едут, а слышали только их голоса. Марья Ивановна занимала место в первом, Анна Ивановна во втором классе, и старались быть неразлучны. То Анна Ивановна сидит полдня у нас, то Марья Ивановна другие полдня уйдет во второй класс, на палубе они всегда были вместе. Но на другой день они были уже втроем: Анна Ивановна, Марья Ивановна и Хотьков.

То и дело слышишь голос:

– Марья Ивановна, вы здесь?

– Здесь, приходите сюда!

Или Марья Ивановна скажет:

– Анна Ивановна, подите сюда!

– Марья Ивановна, пароход навстречу! – И бегут смотреть.