
Текст книги "Несуществующий рыцарь"
Автор книги: Итало Кальвино
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
Светлые доспехи накренились вперед, как никогда прежде обнаруживая пустоту внутри. Голос, исходивший оттуда, был едва различимым.
– Да, мой повелитель, я отправляюсь.
– А вы, – обратился Карл к Турризмунду, – вы отдаете себе отчет в том, что, объявив себя рожденным вне брака, не можете более носить чин, положенный вам как сыну своих родителей? Известно вам хотя бы, кто ваш отец? Есть у вас надежда, что он вас признает?
– Нет, невозможно, чтобы я был признан.
– Это еще неизвестно. Всякий мужчина с течением лет пытается подвести итог прожитой жизни. Я сам признал всех детей своих наложниц, а родилось их немало, и, бьюсь об заклад, некоторые даже не от меня.
– Мой отец – не мужчина.
– А кто же? Вельзевул?
– Нет, ваше величество, – спокойно отвечал Турризмунд.
– Так кто он?
Турризмунд вышел на середину зала, преклонил одно колено и воздел очи к небу.
– Мой отец – Священный орден рыцарей святого Грааля, – сказал он.
Ропот пробежал по застолью. Некоторые паладины перекрестились.
– Моя мать была весьма смелой девочкой, – объяснил Турризмунд, – и забиралась в самую глубь лесов вокруг замка. Однажды в чаще она натолкнулась на стан рыцарей святого Грааля, укреплявших свой дух в удалении от мира. Девочка затеяла игры с этими воителями и с тех пор, как только могла ускользнуть из-под семейной стражи, отправлялась в их стан. Но спустя недолгое время она забеременела от этих детских игр. Карл Великий на миг задумался, потом изрек:
– Рыцари святого Грааля дают обет блюсти чистоту, и ни один из них ни за что не признает вас сыном.
– И я со своей стороны не хочу этого, – сказал Тур-ризмунд, – Мать никогда не поминала мне о каком-нибудь из рыцарей в отдельности, но взрастила меня в сыновнем уважении к Священному ордену в целом.
– А орден в целом, – добавил Карл, – не связан обетом такого рода, и, следовательно, ничто не мешает ему признать себя отцом человеческого существа. Если тебе удастся отыскать рыцарей святого Грааля и добиться, чтобы тебя признали сыном всего ордена, взятого совокупно, твои права в войске, при тех особых преимуществах, которыми пользуется орден, останутся теми же, какие принадлежат отпрыску знатного семейства.
– Я отправляюсь, – сказал Турризмунд.
Тот же вечер – вечер отъезда – в стане франков. Аги-лульф тщательно экипировался и снарядил коня, оруженосец Гурдулу похватал как придется одеяла, скребницы, кастрюли, свалил все в кучу, которая мешала ему видеть дорогу, пустился в обратную сторону, нежели хозяин, и поскакал галопом, теряя по пути всякую всячину.
Никто не пришел проститься с отъезжавшим Аги-лульфом, кроме нищих стремянных, мальчишек-конюхов и кузнецов, которые, не очень-то разбираясь, что к чему, все же осознали, что этот офицер хоть и самый занудливый, но зато и самый несчастный из всех. Паладины, под тем предлогом, что им не сообщили часа отбытия, не явились; впрочем, это и не был предлог: Агилульф как вышел с пира, так ни с кем словом не перемолвился. Его отбытие даже не обсуждали: распределив наряды так, что ни одна из его обязанностей не осталась без исполнителя, все молча сговорились, что отсутствие несуществующего рыцаря не заслуживает упоминания.
Единственно кого оно взволновало и даже потрясло – так это Брадаманту. Она кинулась к своему шатру.
– Быстро! – заорала она экономкам, судомойкам, горничным. – Быстро! – В воздух уже летели платья, латы, копья и украшения. – Быстро! – И это было иначе, чем обычно, когда она раздевалась или была охвачена гневом, нет, Брадаманта готовилась сложить все по порядку, составить инвентарь имеющихся вещей и уехать. – Пошевеливайтесь, я уезжаю, уезжаю, ни минуты здесь больше не останусь, ведь он уехал, единственный, при ком и жить и воевать имело для меня какой-то смысл, а теперь тут осталось только сборище пьянчуг и насильников, вроде меня, вся наша жизнь – одно шатание между постелью и гробом, он один знал ее тайную геометрию, порядок, правило, умел понять, где начало, где конец!
Говоря все это, она облачилась в боевые доспехи, накинула темно-синий плащ и скоро сидела в седле, готовая к отъезду, мужеподобная во всем, кроме той гордой повадки, которая отличает военную выправку женщин, когда они доподлинно женщины. Вот она пустила коня во весь опор и, вырывая веревки шатров, опрокидывая частоколы и прилавки торговцев съестным, исчезла в высоком облаке пыли.
Это облако увидел Рамбальд, пешком бежавший искать ее, и крикнул вслед:
– Куда ты, куда, Брадаманта? Вот я, здесь, я твой, а ты уходишь! – Он кричал с упрямым негодованием влюбленного, которое значит вот что: «Я здесь, молодой, полный любви, как может моя любовь не быть ей по душе, чего она хочет, та, что не берет меня, что не любит меня, чего она может хотеть сверх того, что я – я это чувствую – могу и должен дать ей?» Так неистовствует влюбленный, забыв сам себя, – в общем-то влюбленность в нее есть влюбленность в себя самого, в себя, влюбленного в нее, влюбленность в то, чем могли бы стать – и не стали – они оба вместе. В таком вот неистовстве Рамбальд бежал к своему шатру, снаряжал коня, готовил оружие, вьюки и уезжал прочь, потому что только тогда можно хорошо воевать, когда среди наконечников пик виднеются губы женщины и все: раны, пыль, лошадиный пот – имеет вкус только благодаря их улыбке.
И Турризмунд отбывал в тот же вечер, такой же грустный и столь же исполненный надежд. Он хотел отыскать лес, темный, сырой лес своего детства, и дни, проведенные с матерью в пещере, а еще глубже – чистое братство своих отцов, вооруженных и бдящих у костров сокровенного стана, облаченных в белое, молчаливых, – в самой гуще леса, где низкие ветки почти касаются папоротников, а тучная почва родит грибы, которые никогда не видят солнца.
Карл Великий, встав из-за пиршественного стола, не совсем твердо держался на ногах; выслушав известие обо всех этих неожиданных отъездах, он направлялся к королевскому шатру и думал о временах, когда уезжали Астольф, Ринальд, Гвидон Лесной, Роланд, – уезжали за приключениями, которые в конце концов попадали в песни поэтов, а теперь нет возможности сдвинуть их с места, этих ветеранов, – разве что так велит прямой долг службы. «Пусть едут, они ведь молодые, пусть дерзают», – повторял Карл, по свойственной людям действия привычке думая, что движение всегда благо, но уже чувствуя горечь, неизменную у стариков, которые больше страдают от утраты того, что было, чем радуются приходу нового.
VIII
Книга моя, уже наступил вечер, я стала писать проворнее, внизу, на реке, слышен только шум водопада, за окном беззвучно мелькают летучие мыши, где-то лает собака, на сеновале раздаются чьи-то голоса. Видно, мать-настоятельница все же выбрала для меня неплохую епитимью: временами я замечаю, что перо бежит по бумаге как бы само собой, а я бегу ему вдогонку. Мы оба, я и перо, мчимся к истине, и я все жду, что истина выйдет мне навстречу из-за белого листа, но достигну я этого, только когда похороню, работая пером, всю лень, все недовольство и всю зависть, во искупление которых я заперта здесь.
А потому достаточно мышиного шуршания (на монастырском чердаке мышей полно) или порыва ветра, хлопнувшего рамой (мне бы только отвлечься, я тотчас иду отворять окно), достаточно, чтобы закончился один эпизод этой повести и начался другой или просто нужно было перейти на новую строчку, – и сразу перо опять становится тяжелым, как бревно, а бег к истине теряет уверенность.
Теперь мне надобно представить земли, через которые прошел в странствии Агилульф со своим оруженосцем; все должно уместиться на этой странице: пыльная большая дорога, река, мост – вот через него переезжает Агилульф, конь идет легко – цок-цок-цок, бесплотный рыцарь весит мало, конь может не уставая пробежать многие мили, и седок тоже не знает усталости. А теперь по мосту грохочет тяжелый галоп: тум-тум-тум! Это Гур-дулу, он едет, обхватив за шею свою лошадь, головы их так близко, что не поймешь, то ли лошадь думает головой оруженосца, то ли оруженосец – головой лошади. Я черчу на бумаге прямую линию, кое-где она ломается под углом – это путь Агилульфа. А вот эта линия, вся в зигзагах и завитушках, – дорога Гурдулу. Увидев порхнувшую мимо бабочку, Гурдулу тотчас пускает лошадь ей вслед, ему уже кажется, что он верхом не на лошади, а на бабочке, поэтому он сворачивает с дороги и блуждает по лугам. Между тем Агилульф едет прямо вперед по избранному пути. Иногда бездорожные пробеги Гурдулу совпадают с невидимыми кратчайшими тропками – а может быть, лошадь сама выбирает стежку, потому что всадник и не думает ею править, – и, вдоволь покружив, бродяга оказывается на главной дороге бок о бок с хозяином.
Здесь, на берегу реки, я обозначу мельницу. Агилульф останавливается спросить дорогу. Ему вежливо отвечает мельничиха, предлагает вина и хлеба, но он отказывается. Соглашается взять только овса для лошади. Путь рыцаря лежит в пыли и зное, добрые люди на мельнице дивятся, что его не мучит жажда.
Когда он уезжает, появляется, топоча, как конный полк на галопе, Гурдулу.
– Хозяина не видели?
– А кто твой хозяин?
– Рыцарь… нет, конь.
– Ты что, служишь у коня?
– Нет, это моя лошадь служит у коня…
– А кто едет верхом на коне?
– Э-э-э… это неизвестно.
– Кто же едет на твоей лошади?
– Гм! Спросите у нее!
– Ты тоже не хочешь ни есть, ни пить?
– Да-да! И есть, и пить!
Гурдулу глотает с жадностью все подряд.
А теперь я рисую город, опоясанный крепостной стеною. Агилульф должен через него проехать. Стража у ворот требует, чтобы он поднял забрало: им приказано не пропускать ни одного человека с закрытым лицом, потому что это может оказаться свирепый разбойник, что промышляет вокруг. Агилульф отказывается, бьется со стражей, прорывается, уносится прочь.
То, что я штрихами набрасываю дальше города, – это лес. Агилульф прочесывает его вдоль и поперек, пока не выгоняет из норы страшного бандита. Рыцарь разоружает злодея и притаскивает к тем самым стражникам, которые не хотели его пропускать.
– Вот тот, кого вы так боялись! Можете посадить его в колодки.
– О, благослови тебя Бог, рыцарь в светлых доспехах! Но скажи нам, кто ты и почему никогда не поднимаешь забрала?
– Мое имя – в конце пути, – отвечает Агилульф и мчится дальше.
В городе одни говорят, что он архангел, а другие – что душа из чистилища. Один замечает:
– Конь бежал так легко, как будто в седле никто не сидел.
Здесь кончается лес и пролегает другая дорога, она тоже ведет к городу. По этой дороге едет Брадаманта. Горожанам она говорит:
– Я ишу рыцаря в светлых доспехах. Знаю, что он тут.
– Его нет, – отвечают ей.
– Если его нет, значит, это он.
– Тогда отправляйтесь искать его туда, где он есть. Отсюда он ускакал.
– Вы в самом деле его видели? Белые доспехи, и кажется, будто в них человек…
– А кто же там, если не человек?
– Некто превосходящий любого человека!
– По-моему, у вас какая-то чертовщина, – говорит старик горожанин, – и у тебя тоже, рыцарь с нежным голосом!
Брадаманта спешит прочь.
Спустя немного времени на площади города осаживает коня Рамбальд.
– Здесь не проезжал рыцарь?
– Какой? Проехали двое, ты третий.
– Тот, который догонял другого.
– А правда, что один из них вроде бы и не мужик?
– Второй рыцарь – женщина.
– А первый?
– Его нет.
– А ты?
– Я? Я… мужчина.
– Слава Богу!
Агилульф ехал в сопровождении Гурдулу. На дорогу выскочила фрейлина, в изодранном платье, волосы растрепаны, и бросилась на колени. Агилульф остановил коня.
– На помощь, благородный рыцарь, – взывала она, – в полумиле отсюда стая свирепых медведей осаждает замок моей госпожи, благородной вдовы Прискиллы. А в замке только мы, безоружные женщины. Никому нет ни входа, ни выхода. Меня спустили на веревке с зубцов стены, и я чудом избежала когтей этих хищников. Умоляю вас, рыцарь, освободите нас!
– Мой меч всегда готов служить вдовам и безоружным созданиям, – сказал Агилульф. – Гурдулу, возьми в седло эту девицу, она проводит нас к замку своей госпожи.
Пустились в путь по горной тропе. Оруженосец ехал первым, но даже не смотрел на дорогу: у женщины, сидевшей в его объятиях, сквозь разорванное платье выглядывали полные розовые груди, и Гурдулу чувствовал, что теряет голову.
Фрейлина глядела только назад, на Агилульфа.
– Какая благородная осанка у твоего господина, – сказала она.
– Угу, – отвечал Гурдулу, протягивая руку к теплой груди.
– В каждом движении, в каждом слове такая уверенность, такая гордость, – говорила она, не отрывая глаз от Агилульфа.
– Угу, – бурчал Гурдулу и, удерживая поводья на запястьях, обеими руками пытался на ощупь убедиться, что человеческое существо на самом деле может быть вместе таким упругим и таким мягким.
– А голос, – говорила она, – резкий, металлический…
Из уст Гурдулу исходило теперь только не. внятное мычание, потому что он уткнулся ими между шеей и плечом девушки и не помнил себя от ее аромата.
– Как моя госпожа будет счастлива тем, что именно он избавит ее от медведей!.. О, как я ей завидую!.. Постой-ка, мы сворачиваем с дороги! Что случилось, оруженосец, чем ты отвлекся?
На повороте тропинки стоял отшельник и протягивал чашку за подаянием. Агилульф, у которого было заведено каждому встречному нищему подавать милостыню в установленной сумме трех грошей, остановил коня и стал рыться в кошельке.
– Благослови вас Бог, рыцарь, – сказал отшельник, пряча монеты в карман, потом сделал Агилульфу знак наклониться и зашептал ему в ухо: – За вашу доброту хочу вас предупредить: опасайтесь вдовы Прискиллы! Медведи – просто уловка: она сама их выкармливает, чтобы ее потом освобождали самые доблестные рыцари, проезжающие по большой дороге, – так она заманивает их в замок, чтобы утолять свою ненасытную похоть.
– Наверно, так оно и есть, как вы говорите, брат мой, – сказал Агилульф, – но я рыцарь, и было бы неучтиво уклоняться от просьбы о помощи, когда ее недвусмысленно высказывает женщина в слезах.
– Вас не страшит пламя сладострастия? Агилульф слегка смутился.
– Ну, там посмотрим…
– Знаете, чем становится рыцарь, после того как побывает в замке?
– Чем?
– Тем, что вы видите перед собой. Я тоже был рыцарем, тоже спас Прискиллу от медведей, и вот что со мною сталось. – Вид у него и в самом деле был плачевный.
– Я запомню ваш драгоценный опыт, брат мой, но перед испытанием не отступлю. – И Агилульф, пришпорив коня, нагнал Гурдулу и фрейлину.
– Бог весть что болтают эти отшельники, – сказала девушка рыцарю. – Ни среди клириков, ни в миру нигде так не сплетничают и не злословят, как они.
– А много их тут в округе, этих отшельников?
– Полным-полно. И то и дело появляются новые.
– Ну, мне это не грозит, – отозвался Агилульф. – Поспешим же!
– Я слышу рычание медведей! – вскрикнула фрейлина. – Мне страшно! Спустите меня с седла, я спрячусь за той изгородью.
Агилульф врывается на поляну, где стоит замок. Все вокруг черно: столько здесь медведей. При виде коня и всадника они скалятся и стенкой становятся бок о бок, преграждая дорогу. Агилульф, размахивая копьем, бросается в бой. И вот одни звери вздеты на пику, другие оглушены ударом, третьи забиты до полусмерти. Подъезжает Гурдулу на своей лошади и преследует уцелевших с рожком в руках. Спустя десять минут те звери, что не лежат, распластавшись коврами на поляне, забиваются в самую чащу леса.
Ворота замка отворились.
– Благородный рыцарь, могу ли я предложить свое гостеприимство и хоть отчасти отплатить за все, чем вам обязана?
На пороге появилась Прискилла в окружении своих дам и служанок. (Среди них была и та девица, что препроводила сюда рыцаря и оруженосца: непонятным образом она вновь очутилась в замке и вышла уже не в лохмотьях, а в опрятном передничке.)
Агилульф, сопутствуемый Гурдулу, совершил въезд в замок. Вдова Прискилла была не очень высокая и не то чтобы в теле, но с округлыми формами; грудь тоже не была слишком пышной, зато не пряталась от взглядов; черные глаза блестели – словом, то была женщина, которой есть что предъявить. Она стояла, довольная, разглядывая светлые доспехи Агилульфа. Рыцарь был сдержан, но явно робел.
– Рыцарь Агилульф Гем Бертрандин де Гвильдиверн, – сказала Прискилла, – мне известно ваше имя, я знаю, кто вы есть, и знаю, что вас нет.
После такого сообщения Агилульф, словно освободившись от гнетущей неловкости, отставил в сторону робость и принял самодовольный вид. Однако он почтительно поклонился, встал на одно колено и сказал:
– Ваш покорный слуга. – А затем резко поднялся.
– Я много слышала о вас, – сказала Прискилла, – и с давних пор самым горячим моим желанием было встретиться с вами. Каким чудом вас занесло на эту глухую дорогу?
– Я странствую, чтобы отыскать, пока не поздно, девственность пятнадцатилетней давности, – ответил Агилульф.
– Никогда не слыхала о рыцарском странствии, цель которого была бы столь сомнительной, – сказала Прискилла. – Но коль миновало уже пятнадцать лет, я отважусь удержать вас на одну ночь просьбой погостить у меня в замке. – И она пошла со двора об руку с ним.
Прочие женщины не отрывали от него глаз до тех пор, пока он вместе с владетельницей не скрылся в анфиладе зал. Потом взоры их обратились на Гурдулу.
– О, какой здоровый малый этот стремянный, – захлопали они в ладоши. Гурдулу стоял дурак дураком и чесался. – Жаль только, что он такой блохастый и вонючий! Ну, живее, отмоем его! – Они увели оруженосца в свои комнаты и там раздели догола.
Прискилла пригласила Агилульфа к столу, накрытому на двоих.
– Мне известна ваша обычная воздержанность, рыцарь, – начала она, – но я не знаю, как почтить вас иначе, нежели предложив поужинать. Разумеется, – добавила она лукаво, – изъявления благодарности, которые я имею в виду, на этом не кончатся.
Агилульф учтиво поклонился, сел против владетельницы замка, раскрошил ломтик хлеба. Помолчав немного, он откашлялся и заговорил о том о сем.
– Поистине удивительные и нелегкие испытания, сударыня, выпадают на долю странствующего рыцаря. Их можно подразделить на несколько видов. Первый… – Так он ведет беседу, любезный, точный, осведомленный, иногда рискуя навлечь упрек в чрезмерном педантизме, но тут же изглаживая это впечатление легкостью перехода к другому предмету, перемежая серьезные речи остротами и шутками самого тонкого вкуса, оценивая людей и их поступки не слишком благосклонно, но и без чрезмерной строгости, так, что любое его мнение вполне согласуется с мнением собеседницы, которой он неизменно дает возможность высказаться, побуждая ее тактичными вопросами.
– Какое наслаждение беседовать с вами, – говорит Прискилла, утопая в блаженстве.
Вдруг Агилульф, так же неожиданно, как начал разговор, погружается в молчание.
– Пора послушать пение, – говорит Прискилла и хлопает в ладоши. В комнату входят певицы с лютнями. Одна начинает песню: «Единорог сорвет цветок», потом другую: «Jasmin, veuillez embellir le beau coussin».[5]5
Жасмин, укрась прекрасную подушку (франц.).
[Закрыть]
Агилульф находит нужные слова, чтобы похвалить музыку и пение.
Входит стайка девушек и заводит танец. На них легкие туники и цветочные плетеницы в волосах. Агилульф аккомпанирует им, отбивая такт железными рукавицами по столу.
Такие же праздничные пляски были и в другом крыле замка, в покоях фрейлин. Полураздетые молодые дамы играли в мяч и требовали, чтобы Гурдулу принял участие в их играх. Оруженосец, тоже одетый в тунику одной из дам, вместо того чтобы ждать на месте, когда ему будет брошен мяч, бегал за ним, стараясь любым способом им завладеть, и вступал в борьбу то с одной, то с другой фрейлиной; в схватке с нею он порой воспламенялся страстью другого свойства и валил даму на мягкое ложе, какие были расстелены вокруг.
– Ой, что ты делаешь! Пусти, осел! Ах, смотрите, что он со мной творит, нет-нет, я хочу играть в мяч, ах-ах-а-а-ах!
Гурдулу ничего уже не соображал. После теплого купания, которому его подвергли, среди этих нежных запахов и этой бело-розовой плоти, у него оставалось только одно желание: раствориться в общем аромате.
– Ах, ах, опять он тут, ой, мамочка, да послушай же, а-а-ах!
Остальные играли в мяч, как ни в чем не бывало, шутили, смеялись, напевали:
Вот те на, вот те на, в небесах летит луна!
Фрейлина, которую Гурдулу вырывал из круга, в последний раз протяжно вскрикнув, возвращалась к подругам с горящими щеками, чуть оглушенная, и, смеясь, хлопала в ладоши:
– Ну-ка, ну-ка, подавай мне! – И вступала в игру. Проходило немного времени, и Гурдулу набрасывался на следующую.
– Пошел, брысь, брысь, ишь какой приставучий, нахал, пусти, мне больно, да ну же… – Но вскоре оставляла сопротивление.
Другие дамы и девицы, те, что не участвовали в игре, сидели на скамейках и судачили:
– Это потому, знаете, что Филомена приревновала к Кларе, а на самом деле… – Она чувствовала уже, что Гурдулу облапил ее за талию. – Ах, какой ужас! Я говорила, что на самом деле Вильгельм, судя по всему, был с Юфимией… Да куда ты меня тащишь? – Гурдулу взваливал ее на плечи. – Поняли вы? А эта дура ревнует, как всегда… – И дама, не переставая болтать и жестикулировать на плечах Гурдулу, исчезала.
Немного спустя она возвращалась пунцовая, с оборванной шлейкой и снова принималась тараторить:
– Так оно и есть, говорю вам, Филомена устроила сцену Кларе, а на самом деле он…
Той порой девицы и танцовщицы удалились из пиршественной залы. Агилульф принялся бесконечно долго перечислять сочинения, которые чаще всего исполнялись музыкантами Карла Великого.
– Стемнело, – заметила Прискилла.
– Уже ночь, глубокая ночь, – согласился Агилульф.
– Покой, который я вам отвела…
– Спасибо. Слышите, как поет в саду соловей.
– Покой, который я вам отвела… моя спальня.
– Ваше гостеприимство не знет предела… Соловей поет вон на том дубе. Подойдем к окну.
Он встал, протянул ей железную десницу, оперся о подоконник. Трели соловья послужили ему поводом вспомнить целый ряд стихов и легенд.
Но Прискилла коротко оборвала его:
– Одним словом, соловьи поют для любви. А мы…
– Ах, любовь! – воскликнул Агилульф, так резко повысив голос, что Прискилла слегка испугалась. Он же с места в карьер пустился в рассуждение о любовной страсти. Прискилла нежно зарделась, опершись на руку рыцаря, и втолкнула его в покой, где надо всем царило огромное ложе под пологом.
– У древних, поскольку любовь считалась божеством… – продолжал Агилульф скороговоркой.
Прискилла два раза повернула ключ в двери, подошла к рыцарю, совсем близко, склонила голову на панцирь и пролепетала:
– Мне холодно, камин погас…
– Суждения древних о том, где лучше предаваться любви, – сказал Агилульф, – в теплой либо холодной комнате, противоречат друг другу. Но большинство рекомендуют…
– О, вы, видно, знаете назубок все, что касается любви, – шептала Прискилла.
– Большинство рекомендуют избегать удушающей жары и склоняются в пользу естественного тепла…
– Так нужно позвать служанок, чтобы затопить?
– Я сам затоплю.
Агилульф внимательно осмотрел поленья в камине, раздул одну, потом другую головню, перечислил различные способы разжигать огонь в помещениях и под открытым небом. Его прервал вздох Прискиляы, и, словно сообразив, что новый предмет разговора губит возникшее было любовное трепетанье, Агилуяьф принялся расцвечивать речи об огне намеками и сравнениями касательно теплоты чувств и жара страсти.
Теперь Прискилла улыбалась с полузакрытыми глазами, протягивала руки к потрескивающему пламени, говорила:
– Какое дивное тепло… Как приятно, должно быть, наслаждаться им лежа под одеялами…
Разговор о постели заставил Агилульфа вновь пуститься в рассуждения: на его взгляд, труднейшее искусство стелить постель не ведомо ни единой служанке во Франции, и даже в самых знатных домах простыни всегда плохо заправлены.
– Не может быть! И в моей постели тоже? – спросила вдова.
– Нет сомнения, у вас поистине королевское ложе, другого такого нет во всех императорских землях, но, с вашего позволения, мое желание видеть вас исключительно в окружении вещей, всячески вас достойных, заставляет меня с огорчением взирать на эту складку…
– Ах, складка! – воскликнула Прискилла, также охваченная отныне тоской по совершенству, которая передавалась ей от Агилульфа.
Покров за покровом разобрали они постель, с досадой обнаруживая мелкие неровности, шероховатости, простыни, натянутые где слишком, а где недостаточно туго; изыскания эти то доставляли пронзительную муку, то возносили все выше в небеса.
Сбросив все белье до тюфяка, Агилульф стал перестилать постель по правилам искусства. Все действия его были отработаны: ничего не делалось наудачу, были пущены в ход некие тайные приемы, которые он пространно объяснял вдове. Но время от времени что-нибудь да не удовлетворяло его, и он начинал все сначала.
Из другого крыла замка донесся крик, вернее даже, мычанье или рев, невыносимо громкий.
– Что это? – вздрогнула Приекилла.
– Да ничего, это голос моего оруженосца, – сказал он.
С этим криком смешивались другие, более высокие, словно пронзительные вздохи, взлетающие к звездам.
– А это что? – озадаченно спросил Агилульф.
– О, это мои девушки, – отвечала Прискилла. – Играют… Что поделать, молодость!
Они снова стали приводить в порядок постель, порой прислушиваясь к ночным шумам.
– Гурдулу кричит…
– Как гомонят эти женщины!..
– Соловей…
– Кузнечики…
Постель была постлана, на сей раз безупречно. Агилульф обернулся к вдове. На ней уже ничего не было. Одежды целомудренно упали на пол.
– Обнаженным дамам, которые хотят испытать высший чувственный экстаз, – заявил Агилульф, – можно посоветовать объятия воина в полном вооружении.
– Молодец, нашел кого учить, – отозвалась Прискилла. – Я не вчера родилась. – С такими словами она одним махом заключила Агилульфа в объятия.
Один за другим перепробовала она все способы, какими можно обнимать доспехи, затем томно улеглась в постель.
Агилульф встал на колени у изголовья.
– Волосы, – сказал он.
Прискилла, раздеваясь, не распустила своих каштановых волос, собранных в высокую куафюру. Агилульф принялся изъяснять, как много значат для чувственных восторгов распущенные волосы.
– Попробуем!
Решительными и осторожными движениями железных рук он разрушил башню на голове, и пышные пряди рассыпались по груди и плечам.
– И все же, – прибавил он, – более искушен тот, кто предпочитает, чтобы тело дамы было обнажено, а голова не только тщательно причесана, но и убрана вуалями и диадемами.
– Начнем сначала?
– Я сам причешу вас! – Он причесал ее, явив высшее умение в заплетении кос, укладывании их вокруг головы, прикреплении шпильками. Потом соорудил пышную куафюру с вуалями и нитками камней. Так прошел час, но, когда он поднес ей зеркало, Прискилла нашла, что никогда не была так хороша. Она пригласила его лечь рядом.
– Я слышал, – сказал он ей, – будто Клеопатра каждую ночь мечтала, чтобы с нею лежал воин в доспехах.
– Никогда не пробовала, – призналась она. – Все снимали доспехи намного раньше.
– Что же, теперь попробуете. – Медленно, не комкая простынь, он в полном вооружении взошел на ложе и лег чинно, как в гробницу.
– Вы даже не снимете меча с перевязи?
– Любовная страсть признает только крайности! Прискилла блаженно закрыла глаза. Агилульф поднялся на локте.
– Огонь задымил. Пойду посмотрю, почему не тянет камин.
В окно заглядывала луна. Вернувшись от камина к кровати, Агилульф остановился.
– Сударыня, пойдемте на бастионы, чтобы насладиться этими последними лунными лучами.
Он укутал ее своим плащом. Сплетя объятия, они поднялись на башню. Луна осеребрила лес. Кричала сова. Кое-где в замке еще светились окна, из них порой долетали крики, смех либо стон и рычание оруженосца.
– Вся природа – это любовь…
Они вернулись в спальню. Камин почти погас. Они присели рядом, чтобы раздуть уголья. Розовые колени Прискиллы касались металлических наколенников рыцаря, и от этого рождалась новая, совсем непорочная близость.
Когда Прискилла вернулась в постель, за окном брезжил свет.
– Ничто так не преображает женские лица, как первый луч зари, – сказал Агилульф, но, чтобы лицо было лучше освещено, ему пришлось передвинуть кровать вместе с пологом.
– Как я выгляжу? – спросила вдова.
– Вы прекрасны.
Прискилла была счастлива. Солнце всходило быстро, и, чтобы не упустить его лучей, Агилульф все время двигал кровать.
– Уже утро, – сказал он изменившимся голосом. – Мой рыцарский долг требует выступить в этот час в дорогу.
– Уже! – застонала Прискилла. – В такую минуту!
– Сожалею, благородная госпожа, но меня зовет высший долг.
– Ах, было так хорошо!.. Агилульф склонил колено.
– Благословите меня, Прискилла!
Но вот он уже встает, кличет оруженосца. Рыщет по всему замку, наконец находит его в какой-то конуре, обессиленного, спящего мертвым сном.
– На коня, живее! – Но приходится самому взгромоздить его в седло.
Солнце, восходя все выше, четко прорисовывает фигуры двух конных на фоне желтой листвы леса: оруженосец приторочен как две переметные сумы, рыцарь сидит прямо, чуть покачиваясь, как тонкая тень тополя.
Прискиллу окружили сбежавшиеся фрейлины и служанки.
– Как это было, госпожа, как это было?
– О, необыкновенно! Вот что значит… мужчина…
– Ну говорите же, расскажите, как было?
– Мужчина… Ночь… Непрекращающееся блаженство…
– Но что он делал? Что делал?
– Что можно сказать? Прекрасно… Великолепно…
– Трудно собраться с мыслями… Столько всего… Лучше вы расскажите, как с этим оруженосцем.
– А-а… Ровно ничего, право, не знаю, может быть, ты?.. Или нет, ты! Я что-то не помню…
– Как так? Вас было хорошо слышно, милые мои!
– Да что про него, беднягу! Я не помню…
– И я не помню, может быть, ты?
– Я? Да что вы!
– Госпожа, расскажите про него, про рыцаря! Как вам Агилульф?
– О, Агилульф!