Текст книги "Блатные рассказы"

Автор книги: Иссак Гольдберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Ис. Гольдберг
Блатные рассказы

Математика

1.

Прибыл я, скажем, в Удинскую тюрьму. Тюрьма – бросовая, деревянная, старая, никакого порядку и при том обчество липовое. Из настоящих-то, кроме меня, если по совести сказать, только Орлов – обратник, да Непомнящий Гараська. С этим я еще по Александровскому центералу знакомство вел.

Прибыл я в самое неподходящее время: жарынь стояла страшенная, земля, прямо сказать, от засухи трескалась; пылища кругом, духота – ну самый настоящий июль месяц. В этакое-то время, по совести, на воле быть, а меня вот прижало, и попал я на тюремную пайку. Конечно много было тут и от моей оплошности и, следовательно, пенять мне на чужого дядю не приходится... Ну, значит, водворился я в камору, спихнул барахлишко мелкоты с нар... устроился. И одолела меня скука ужаснейшая. Ведь то надо принять во внимание, что знавал я на своем веку и Александровский центерал и Иркутский замок, доходил до Нерчинска; было мне, значит, где с настоящими людьми познакомиться. А тут – городишка ерундовый, а тюрьма и того плоше. И, главное, обчества никакого.

Так... Посидел я с недельку – чувствую, что ежели так пойдет дальше, или я затоскую до смирительной рубахи, или же дойду каким иным манером до ручки. А Орлов и скажи мне в это время:

– Ты, говорит, Василей, не входи в размышленье... Не расстраивай себе, грит, здоровья: тут в четвертой каморе половицы гнилые и все такое прочее. Менты же, жолторотые, к настоящему, стоющему арестанту не привычные... Однем словом, не гляди, грит, с тоскою в одну точку...

Послушал я товарища, два вопроса дельных ему загнул и легше стало у меня на душе... Так.

Ну, освидетельствовал я четвертую камору, обревизовал ее основательно. В самом деле, полы трухлявые и очень не вредно к палям надлежащая сторона подходит. Обнадежил я Орлова, пристегнули мы Гараську, и закрутили мы втроем, заварили крутую кашу. Однем словом, не прошло трех дён, и очутились мы все в четвертой каморе. Ладно... Оглядели мы жителей, пощупали некоторых. Народ хлябкий, однако, под ноготь взять крепко можно. Взяли. Стала у нас камора по струнке ходить. Дисциплина, можно сказать, замечательная. Завели мы порядок и начали под половицами подскребывать. Работу приспособили к ночному времени. Уложим всю шпану спать, прикажем, чтоб, значит, никакого хождения по каморе и беспокойства, да поочередно поскребываем. Приспособились мы к этому делу ловко: землю, которая лишняя, сначала под половицы распихали, а как утромбовали кругом вплотную, стали понемногу в парашу ссыпать, а потом нашили мешёчков узеньких из гашников, да под рубахами днем на прогулке по двору неприметно рассеивать. Вообче, занятие это для нас было известное, и всякую в нем уловку мы все трое хорошо знали.

2.

Ну, работаем мы этак с неделю, выгрызаем себе подземный ход, устаем в работе этой, но ходим веселые. И нет во мне тоски и размышленья.

А в это самое время приводят нам в камору нового жителя. Очкастый, бороденка в три волоска, серенькая, брючки на нем, косоворотка, вообче, политик. Укомплектовался он в уголке на нарах, разложил возле себя майдан свой – книжки там, полотенце, мешёчек беленький. Улегся, приспособился и нацелился стекляшками в книжку. Конечно, нам какое дело до его занятия, но в общем обидно: камора уголовная, народ по разным статьям – кто на поселенье, кто срочный – и, между прочим, политический! Взяло меня размышленье, прижал я Орлова:

– Ты, говорю, староста каморный, очисти при всей твоей деликатности камору от очкастого.

Пошел Орлов к политику:

– Я, говорит, староста!

– Очень приятно! – это очкастый-то.

– Ну, приятности, – говорит Орлов, – тут вам, господин политический, мало выйдет. Сами видите – нецивилизованная камора. Объявляйте начальству, чтоб дали вам подходящий приют...

Послушал политик, книжечку в сторону отложил и засмеялся.

– Сурьезный, видать, грит, вы человек, господин староста... Однако, с начальством об этом деле разговоры разговаривать я не намерен.

– Отчего?

– А оттого, грит, что не желаю я в одиночку уходить. Будет, грит, насиделся. И вам, грит, ни в чем помехой я не могу быть. Будьте вы спокойны и благонадежны!

Обсказал – и взялся за книжку, словно решено дело и отрезано.

Ладно... Посовещались мы промеж себя. А, ты вот как, ты добром уходить не хочешь? Хорошо.

Ну, конечно, в этот же день стали мы кота гонять. Дело это простое, плевое, а последствия от него бывают прямо замечательные. Погнали мы, значит, кота. Все честь-честью: сначала забился в одном углу каморы фраерок один будто вроде в падучей, задергало его, пена на морде потекла (мылом это достигается), потом глаза пучить стал, зубами заскрежетал. И, наконец, вскочил, закричал дико, перышко заготовленное схватил и побежал по каморе. Побежал прямо к очкастому. А тот, глядим, книжечку отложил, на нарах на кукорки сел, сгреб к себе чайник свой мелированный и кричит нам:

– Ребята, не балуйте! Зашибу парнишку – жалко будет!.. Бросьте, кричит, ребята, эту дурочку! Я, ведь стреляный!..

Ах, чорт! Повернул наш фраер от политика, для близиру побился, попрыгал. Не вышло, значит, наше представленье. Действительно, видать, бывал человек под обстрелом. Откачнулись мы в этот раз от него. Постой, думаем, доведем мы тебя до ручки, станет у тебя ногам к шее. Скараулили мы, когда уснул он, оглядели все его барахлишко. А потом к занятию своему приспособились, как каждую ночь.

Ну, утром встал он, помылся, повертел мешок свой, сумку, прищурил под очками глаз и смеется. И, будто на ветер, говорит весело:

– Какая это, господа, шпана мое имущество свидетельствовала? Первый раз вижу такую тюрьму, чтоб у нашего брата обыски устраивали!..

Пропустили мы эту конфетку молча. Да, что и скажешь? Верно, супротив обычая мы в его сумку лазили.

Ну, дальше. Вышли мы на прогулку. Суемся бестолково по двору, а он ходит себе мерно, словно марширует, топорщится, пыжится: емнастику делает. Помахал руками, отдохнул и этак незаметно, словно невзначай прицепился ко мне.

– Эх, говорит, видать вы человек умный, а глупости делаете!

– Как, говорю, так?

– А так. Разве мысленно, грит, этак неосторожно свежую землю на самый солнцепек высыпать?..

– Какую, говорю, землю?.. – А сам себе думаю: ах, язви тебя, унюхал, сволочь!

– Ну, говорит, что же мы в дурочку играть станем! Известно – какую землю. Я, ведь, не маленький...

Поглядел я на него: щупленький он, хлябкий, с одного тумака скопытиться может. Положил я ему руку на плечо и говорю:

– Браток, говорю, понятно мне, что вы, действительно, не слякоть какая, а настоящий арестант, хотя и политический. А потому, говорю, будет теперь промеж нас разговор другой...

– То-то! – говорит – и смеется, язви его!

Ну, после этого, конечно, музыка у нас заиграла иначе.

3.

Так. Скребем мы под половицею, роемся, честь-честью. Но, между прочим, время идет, и замечаем мы, что выходит в нашей работе какая-то неустойка. Попервоначалу, как приступали мы к работе, отсчитали мы мерных моими шагами шешнадцатъ шагов от фундамента до палей. А тут просверлили мы траншею почитай шагов в семнадцать, а до палей не добрались. Что за чорт? – думаем. Какая причина? Ходим мы с Орловым и Гараськой хмурые, в размышлении. Ходим и головы ломаем над загадкой. А политический этак осторожненько на нас поглядывает и, видать, голос свой подать желает. Я к нему:

– Желаете, говорю, разговор с нами какой иметь, или что?

А он глазами зырк и ответствует:

– А я, грит, думал, что вы у меня кой о чем поспрошать желаете?

– О чем это?

– Да о том, грит, хотя бы, к примеру, что заблудились вы...

– Ка-ак!?.

– Очень просто, грит, – под землей вы, братцы, заблудились...

Ну, выругался я по привычке, подсел к нему.

– Отчего, спрашиваю, у вас такое мнение?

– Да оттого, отвечает, что этаким битюгам, как вы трое, уж давно пора бы пять-то сажен каких-нибудь прорыть, а у вас что-то застопорило. Значит, не в ту сторону вы поддались.

– Не может, говорю, быть!

– Нет, говорит, даже очень может. Потому вы без математики, а без математики, грит, в таком деле всегда промашка, просчет выйдет...

Хорошо. Послушал я политического, посоображал, с ребятами перекинулся словцом и опять к политическому.

– Вот что, говорю, низвините, имени-отчества не знаю...

– Пустое!.. – смеется: – Погодаев я...

– Ну, говорю, господин Погодаев, просю вас от своего и от товарищей моих имени, не можете ли вы эту самую математику нам устроить. Неужто, говорю, нам из-за нее, язвенской, всю фирму ломать?!

– Ладно, грит, – попробую...

Ну, вечером, когда стихло все, собрался он с нами под половицу, заполз в траншею, в подкоп, значит, вылез, отряхнулся.

– Завтра, грит, надобно мне снаружи поглядеть, расчет сделать, а потом видно будет.

Однем словом, принялся он, Погодаев, политический этот самый, за дело.

Действительно, на завтра на прогулке оглядел он окрестность двора, потом в каморе вынул из мешёчка тетрадочку, зачиркал в ней карандашом. Вообще – занялся делом серьезно. После обеда подзывает меня.

– Вот, грит, такая моя ризалюция: отсчитайте вы от переднего проходу десять шагов, а затем вот вам чертежик, по этому чертежику загинайтесь вы проулочком в подкопе, и на девятом шагу упретесь вы аккурат под пали. Такем образом, вы, грит, по невежеству своему почти одиннадцать шагов лишку дадите. Но, однако, этому не поможешь теперь, ну, да и то понять нужно, что с этакими шеями вы и не такое пространство подземное пройдете...

Хорошо... Конечно, сделали мы все так, как этот Погодаев нам обнаружил, и по прошествию незначительного времени дошли мы до палей и подрылись под них. А затем назначили мы ночку для окончательного результату, то-есть для побега.

И вот в тот самый вечер, когда прощаться нам выпадало с мать-сырои темницей, подсел я, по совету с Орловым и Гараськой, к политическому, к Погодаеву, и загнул ему предложение.

Вот, значится, говорю я, доказано теперь, господин Погодаев, что вы парень артельный, хотя и при очках и все такое. Короче говоря, желаете в побеге участвовать, то могите. С нашим удовольствием!

Усмехнулся он, за плечо меня тронул, головой мотнул.

– Спасибо, говорит, превеликое спасибо. Однако, воспользоваться не могу, ибо другие, товарищ, у меня планы.

– Что-ж, говорю, конечно, жалко, но, между прочим, вам, как говорится, с горы виднее!

И после этого разговору ушел я к своим. А затем вышло все так, как мы втроем расплантовали: сказали мы Удинской тюрьме: «ах, прощай!» – и вышли на волю.

4.

Прекрасно... Ходил я после того происшествия на воле с полгода, до зимнего времени. В Иркутском вышло мне так, что обязательно забарабать меня, застукать должны были. Такой уж фарт: объявился я без монет, очки у меня липовые, а фартовых ребят – никого. Стал я в размышление впадать, тоска меня взяла и прочее. И вот хожу я по улицам, мысли свои перетряхиваю, но, между прочим, окрестности оглядываю аккуратно и самостоятельно. Долго ли, коротко, но замечаю я в один прекрасный момент неожиданного супчика, по виду благородного, а по всей породе его настоящего мента, из самого, наверное, сыскного. Подтянулся я, отчаянность в себе почувствовал и подумал: «Неужели тебе, Василей, крышка тут выходит?..». Обидно. Ну, стал я шить от этого места. А, чтоб окончательно во мнение войти, что на меня это мент стойку делает, стал я петлять вокруг той окрестности. Попетлял, попетлял – и вижу, действительно, ходит этот сукин сын по моей причине. Ах, думаю, чтоб те язвило! Ведь и уйти-то, пожалуй, не уйдешь!.. Но вдруг замечаю я, между прочим, что поворачивает мент внезапно в сторону, скрывается в какой-то калиточке и, видать, налаживает себя в ожидании кого-то. Я гляжу в ту сторону и вижу: идет чистенький и вполне даже приличный господин и подмышкой у него пакет. А бородка у господина этого в три волоска, серенькая и при том очки. Ну, самый натуральный тот самый господин Погодаев, с математикой который. И сразу я смекнул: счастлив твой бог, Василей! За очкастым, видать, разоряется мент!..

А очкастый идет себе и не чует, что кошка его сейчас – цап! и готово.

И нужно было бы мне по-хорошему повернуть с того места, плюнуть и растереть. Но вошла в меня отчаянность. Вспомнил я, как глаза под очками в Удинске зыркнули, как математика эта самая действовала. Эх, да неужели же опять этому щупленькому, четьгрехглазому на тюремных нарах вшей кормить? И закочевряжилась во мне гордость моя, перевел я плечиками, вышел на середину тротувара, встретил очкастого, не поздоровался и прямо:

– Поворачивайте, господин Погодаев, саночки свои обратно, потому что, между прочим, там, в воротах, мент вас ждет, фискал!

– Ах, говорит, премного благодарен! Прощайте! – и шмыг от меня – откуда и прыть взялась.

А я повернулся и вижу: бежит мент, запыхался, бежит по следу. А, думаю, слякоть ты такая! Ты Василья Глотова думаешь перехитрить!? Пересек я менту дорогу, да кэ-эк звякну ему сапогом под брюхо – он у меня в момент и растянулся...

...Конечно, об этом рассказывать теперь интересу мало. Только после того случая да месяца лежал я в тюремной больнице. Ну, кость у меня крепкая и нутро жильное. Конечно, между прочим, жалко зубов. Личность у меня от выбитых зубов значительно в представительности пострадала... Да.

Наказание

1.

Продуло ли меня у окна сибирским хиусом, или по какой иной причине, но заболело у меня в горле, ни глотнуть, ни вздохнуть не могу. Потащился я в амбулаторию, взглянул врач мне в горло, сунул деревянную палочку и коротко кинул фельдшеру:

– В больницу!

Брыкался я, отбивался – не хотелось мне от своих уходить в больницу, но ничего не вышло и увели меня в тюремный больничный барак.

В бараке попал я в компанию уголовных больных, охватило меня едким, сладким и густым больничным запахом. Улегся я на узенькую шатучую койку. Не успел оглянуться – задергало у меня в глотке, заболело. Света белого не взвидел я. Так до вечера промаялся я с разными припарками и полосканиями, и только когда стемнело и зажгли керосиновые лампы, пришел я немного в себя и огляделся.

Барак был длинный, узкий. Койки тянулись в три ряда. С потолка свешивались широкие крути абажуров, из-под которых сеялся на серые одеяла, на бледные желтые лица, на угловатые контуры тел жидкий желтый свет.

Моя койка была с краю, ближе к двери. Я мог, приподнявшись на постели, разглядеть всех моих товарищей по бараку. Но я видел вокруг себя однообразные серые фигуры, я не мог в неверном освещении отличите желтые пятна лиц и выделить среди них чье-нибудь, на котором взгляд остановился бы с вниманием или любопытством.

В бараке шелестели вздохи, чуть сдержанный говор, изредка проносился стон.

Когда стали разносить вечерний чай, служитель задержался зачем-то дольше, чем возле других, у койки, стоящей в углу, за выступом широкой печки. Оттуда раздался хриплый шопот, потом глухие стуки.

Я взглянул туда. Больной, лица которого я не приметил, с трудом сползал с этой койки. Служитель не помогал ему, но стоял и глядел. Больной сполз, подобрал мешавший ему халат и пополз на руках по полу, увлекая за собою бездействующие ноги, словно животное с перебитым хребтом.

Я с жалостью следил за усилиями этого больного и изумленно наблюдал странное и необъяснимое явление: когда безногий больной проползал мимо какой-нибудь койки, лежавший на ней весь как-то подбирался, отстранялся от ползущего, как отстраняются с испуганным презрением и гадливостью от зачумленного, от смердящего, страдающего прилипчивой, заразной болезнью.

Служитель шел следом за ползущим. И так сопроводил он его в коридор через дверь, возле которой я лежал. Так же проводил он его обратно на койку.

Лица проползшего мимо меня больного я и теперь разглядеть не успел.

Служитель ушел, унеся с собою кружки. Больные обладили на себе с кряхтеньем и сдержанными ругательствами одеяла.

Больничный день кончился. Приползла длинная ночь.

2.

Когда в бараке все тревожно и настороженно затихло, я вдруг снова почувствовал приступ боли, словно тишина обострила ее, встряхнула и вырвала наружу. Я заметался на постели; я садился, ложился, примащивался и на тот и на этот бок: боль не затихала. Тогда я сорвался с места и стал метаться по бараку, сдерживая стоны и кусая до крови губы.

Движение немного облегчило мои страдания. И, придя в себя, я стал оглядываться по сторонам. На койках как будто все замерли. Никто на меня не обращал внимания; никому я не мешал.

Но внезапно я почувствовал на себе чей-то взгляд – неотрывный и упорный. Я обернулся и увидел того, ползучего больного. Он сидел съежившись на своей койке. Желтое лицо его с резкими угловатыми чертами было обращено ко мне и два раскаленных угля – два глаза с непередаваемым выражением следили за мною, за каждым моим движением, каждым шагом.

Я не понял выражения этих глаз – но почувствовал какое-то безумие в них, и мне стало жутко. Это бодрствование среди всеобщего покоя, эта настороженность, запечатленная во всей фигуре, в высоко поднятых плечах и судорожно ухватившихся за спинку койки руках, этот полуоткрытый рот, из которого выбивалось свистящее дыхание, – все было так странно и неожиданно, что я отвернулся, доплелся до своей койки и поскорее улегся на ней.

Я недолго полежал так, отвернувшись от странного больного. Потом меня потянуло – взглянуть на него, узнать, что он делает. Я взглянул – и снова встретил тот же неотрывный, настороженный и испуганный взгляд. Как будто больной все время, беспрестанно глядел на меня, следил за мною, ждал чего-то...

Ночь я провел тревожно. К болям в горле прибавилось вот это необъяснимое, что шло от бодрствующего больного. Я мало спал. И когда бы я не попытался крадучись, внезапно взглянуть в ту сторону, где стояла койка парализованного, я каждый раз обжигался горячим, непереносимым, как мне тогда казалось, поблескивающим взглядом безумных глаз.

3.

Утром проснулся я разбитый, с обостренной болью в горле. Я припомнил то, что было ночью, и хотя, собственно говоря, ничего особенного не случилось, мне казалось, что ночь была полна какого-то значительного сложного содержания. Я поискал глазами моего больного. Он в это время полз, как и вчера днем, вслед за служителем. Как и вчера, арестанты, мимо которых он проползал, гадливо подбирали свои одеяла и бушлаты. Он полз торопливо, но на этот раз я успел лучше разглядеть его лицо, поймать его взгляд. Это был взгляд загнанного, затравленного пса.

Когда он скрылся в дверях, я перегнулся к ближайшему соседу по койке и спросил.

– Что это он?..

Но еще прежде, чем он успел мне ответить, по удивленному и даже укоризненному взгляду моего соседа я понял:

– Лягавый!..

Как же я это сразу вчера не понял? Разве трудно было определить с первого взгляда, что это презираемый среди арестантов, преследуемый ими «стукач», предатель, начальнический наушник, шпион, которых, раз разоблачив, тюрьма выбрасывает из своей среды, заставляет убираться в «сучий куток», или, если удастся, убивает? – Мне стало стыдно самого себя – эх, старый тюремный сиделец, а такой вещи простой сразу не сообразил? – и я перестал расспрашивать о лягавом, о его парализованных ногах, об его прошлом.

Днем доктор полазил в мое горло своей щеточкой, потом меня увели в операционную, там меня живо скрутили, прорезали нарыв, промыли и отпустили обратно в палату.

– Дня два проболтаетесь здесь, а потом можете снова гулять себе в свою камеру!..

Я эти два дня проболтался, отдыхая от боли и ощущая блаженное чувство выздоровления.

В эти два дня я уже проще и спокойней разглядывал ползучего больного и подмечал каждый штрих, каждую мелочь, связанные с ним.

Я видел, с какой тревогой, с какой опаской прикасался он к пище, и я чувствовал и понимал, как боялся он какого-нибудь подвоха со стороны соседей. Каждое движение со стороны кого-нибудь из больных по его направлению наливало его удесятеренным страхом: он весь сжимался на койке и в глазах у него зажигался ужас.

Было вчуже жалко смотреть на него и я легко и весело вздохнул, когда меня выписали из больницы и позволили вернуться в прежнюю камеру, к своим.

4.

Когда я водворился обратно на прежнее свое место и стал весело устраиваться на койке, кто-то из товарищей спросил меня:

– А ты не встречал в больничном бараке палача?

– Палача?! – переспросил я.

– Ну, да – палача. Он там уже месяца два обретается. Кобылка выдумала для него остроумную пытку: его предупредили, что прикончат, и он всё, говорят, ждет, когда его отравят или задушат...

– Вот как!.. – всполошился я: – Теперь я все, окончательно все, понимаю.

И я рассказал товарищам обо всем, что видел в бараке.

А позже, на прогулке, когда уголовному старосте удалось пробраться на наш двор, я расспросил его про палача и он рассказал мне:

– Этот гад в палачах ходит, стало быть, давно. Самарский он. Из города Самары. Жену он отравил, за жену на каторгу ушел. Строк ему был дан большой, ну, между прочим, удалось ему облегченье себе сделать: в побегах с полгода ходил. Поймали его и, конечно, припаяли строку. И ничего был человек, не замечалось за им никакой промашки. Но вышел тут один фокус. Дали смертную трем паренькам, за почту. Почту пощупали и при том ямщика и почтальона укокали. Ну, ждут своего часу осужденные. Конечно, в тюрьме сумно, притихли. Смёртная-то казнь не всегда бывает, а тут еще сразу трех сказнить собираются. Ну, день проходит, два, три и ничего не происходит. Что за причина? Оказывается, начальство палача найти не может. Приговорить-то к смёртной приговорили, а палачём не запаслись. И вот пошли шуровать по каморам. Стали щупать долгострочных, подговаривать, сомущать. Думают – польстятся ребята на скидку строка и подобное облегчение. Однако, время проходит, а желающих нет... Конечно, менты своего в конце-концов добились, палача сыскали и ребят тех повесили. Но вешать-то по приговору нужно было троих, а прикончили только двоих. Третьему уж петлю на шею насдевали и в ту самую минуту зачитали ему помилование, замену, значит, смёртной восемью годами каторги. Парень, конечно, в одиночку свою явился обалделый, но, между прочим, очухался, а потом давай все припоминать. И заприметилось ему, что хоть палачи – двое их было – и машкированные были, но в одном быдто знакомый ему почудился. Дальше – больше, думал, соображал парень – и все то выходит у него, что шибко Шестоперов (Шестоперовым прозывается гад-то этот, палач) на палача показывается. Ну, рассказал он головке... Те давай примечать. Сначала ничего за Шестоперовым не замечалось... И уж хотели было его совсем с подозрения снять – вдруг вызывают его с вещами. Перевод ему в Читу делают. Что, почему? – неизвестно. Только проходит какой-нибудь месяц, приводят его к нам снова. А в это время прикинули мы обстоятельства и замечаем, что в те самые числа, когда должен он пребывать в Чите, сказнили двух взломщиков по мокрой... Одним словом, добрались мы до сволоча, дознались. А, дознавшись, вышибли мы в один прекрасный вечер дух из его. Да, видно, второпях неаккуратно действовали, остался он, тварина, в живых, хотя и обезножил и на весь век хворым сделался.

Когда объявилось, что жив он, разгорелись ребята и решили вторично окончательно пришить его. Однако, по обсуждению дела, и как увидели мы его положение, то решили не марать больше рук о такую пропастину, а содаржать его под страхом. Объявили ему, что так, мол, и так, а все-равно жизни тебе, сукин сын, не будет: или удавим, или отравим... Вот он и ждет. Видал, небось, как его в больнице карежит?!..

Я вспомнил полубезумный взгляд палача, его постоянное, захлеснувшее его, ожидание смерти и необдуманно сказал:

– Что же вы его, наконец, не прикончите?

Староста поглядел на меня насмешливо и сожалительно.

– Чудак-человек! – улыбнулся он: – Так зачем же мы такому гаду облегченье делать будем? Если пришить его, это ему прямо благодеяние. Нет, пущай, падина, чувствует!..

* * *

На будущий год, на большом якутском этапе, встретился я с этим старостой. Встреча была самая родственная и радостная: как же, одну баланду хлебали!

После разных распросов о том, о сем, спросил я, между прочим, и о палаче:

– Все еще пытаете его?

– Нет, – огорченно ответил мой знакомый, – освободился, гадюка! Изловчился, веревочку себе раздобыл и удавился на спинке койки...

Я вспомнил, мерцающие в сумраке барака, дикие глаза, вспомнил зашибленностъ и убивающий страх, притаившиеся во всей фигуре, во всех движениях, тогдашнего моего соседа по больничному бараку и поверил в мудрость жестоких тюремных законов.