Текст книги "Путь к гротеску"

Автор книги: Иштван Эркень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Логика мышления не всегда привлекательна; к примеру, однокурсники в моем рационализме усматривали выпендреж. Это тоже заблуждение. Разве выпендриваются пчелы, строя свои ячейки наиболее экономичным способом по законам улья, то есть в форме шестигранника? Вот также и я всего лишь подчиняюсь требованиям окружающей среды. Но при этом всячески стараюсь, чтобы поступки мои нельзя было мерить двоякой меркой – ни мне, ни кому-либо другому; этого требует моя совесть.

Скажем, вчерашний день меньше всего напоминал безмятежный девичий сон; и все же я не сдалась! А ведь замок в ящике Ольгиного стола был самый обычный, и подобрать к нему ключ не составило бы труда. Да чего там: ящик преспокойно можно было открыть с помощью ножа для разрезания бумаги, а еще проще было бы часов в пять позвонить Ольге в кафе «Артист». Но я не сделала себе поблажки. Человек должен придерживаться взятой на себя роли: если ты врач – будь врачом, если больной – то и веди себя, как положено больному. Не стану я устраивать себе протекцию у себя самой же. Тихо-спокойно дождусь утра понедельника.

После обеда я отправилась в кино, а потом ухитрилась целый час проторчать в кондитерской; вечер я провела в семье доктора Шрея и вместе с детишками от начала до конца смотрела телевизионную программу. До полуночи мне удалось занять себя чтением, а затем – с помощью снотворного – я уснула. Наутро, еще не проснувшись окончательно, я на мгновение поддалась было слабости. Мне подумалось, что не так уж велика статистическая вероятность того, чтобы опухоль у двадцатичетырехлетнего человека непременно оказалась злокачественной. В наказание за собственную слабость – только не смейтесь надо мной! – я не пошла пить кофе в буфет, а выхлебала причитающуюся мне казенную бурду.

При таком душевном состоянии работа бывает как нельзя кстати. Было даже досадно, что день моего дежурства оказался спокойным и в нашем терапевтическом отделении не произошло ничего чрезвычайного. Часов в десять у подъезда больницы остановился «крайслер»: товарищ Ш., направлявшийся на торжественное открытие какой-то пограничной казармы, провел с час у мамы Розы. В половине двенадцатого я начала обход.

Все шло как положено, и лишь в самой себе я подметила некий сдвиг в восприятии. К примеру, больные, которых я лечила уже не одну неделю, были словно не те, что вчера или позавчера. Лишь температурные таблицы у них оставались без изменений, а вот лица, голоса, взгляды были другие. Должно быть, я все же как-то обмякла внутри, и они моментально усекли это, потому что больные – как малые дети – точно чувствуют границу допустимого панибратства. Дядюшка Сечеди решил во что бы то ни стало скормить мне чудовищно сухой пирог с черешней. Угощал он с такой назойливостью, что мне пришлось жевать этот пирог прямо тут же, стоя в изножье его постели. И двенадцать человек больных с молчаливым вниманием взирали, как я ем; такого со мной еще не случалось. Я – врач, а не исповедник и всегда старалась в своих отношениях с пациентами придерживаться существа дела или, во всяком случае, не слишком отклоняться от него. Однако сегодня старый трепач Холлендер играючи попрал мой с грехом пополам нажитый авторитет. Он во всеуслышание заявил, что у меня красивые ноги и я ему нравлюсь. Что на моем месте он носил бы волосы распущенными, а не закалывал бы их в пучок. И что, если бы ему удалось развестись с женой, а также если бы я вернула ему былую мужскую силу, он готов был бы вступить со мной в законный брак. Я уже перешла в соседнюю палату, когда спохватилась, что на лице у меня до сих пор сияет улыбка. Чтобы сохранить хотя бы жалкие остатки своего докторского авторитета, я подсократила обход.

До шести вечера ничего не произошло. А в шесть часов «скорая помощь» доставила старого крестьянина с легочной эмболией. Я осмотрела больного; подыскивать ему койку уже не имело смысла, и я распорядилась просто переложить его на другие носилки. Пульс едва прощупывался, и жить ему оставалось считанные минуты.

Я присела возле носилок. Время от времени он приходил в сознание и тогда просил:

– Помогите мне, барышня.

И ждал, не сводя с меня глаз. Но сделать уже ничего было нельзя. Взгляд больного постепенно угасал. А затем опять начались удушье, хрипы, конвульсии. Я распорядилась вызвать доктора Шрея, но к тому времени, как он примчался, запыхавшись и с крупными каплями пота на лысой макушке, больной безжизненно раскинул в стороны руки-ноги и затих. Доктор Шрей осмотрел его, пожал плечами и ушел домой.

А потом опять раздался этот булькающий хрип. Крестьянин был поджарый, но рослый; ноги его свисали с носилок. Он никак не мог умереть. Вместо дыхания из груди его вырывался свистящий хрип, а пульса, по сути говоря, уже не было. Он еще раз открыл глаза, но больше так и не приходил в себя. Сознание его уже было мертво, лишь тело продолжало борьбу. Зачем я сидела возле него? Не знаю. Помочь ему я ничем не могла, и присутствие мое было излишним. В высшей степени неразумно было сидеть там, за ширмой, и сложа руки ждать. Чего я ждала, на что надеялась? Меня вызвали в отделение, и все же я осталась с ним. Нащупала пульс. Бьется. Перестал. Опять забился. Мне казалось, что ему остается всего несколько минут, а он прожил еще час с четвертью. В нем была какая-то сверхчеловеческая сила. Каждая клеточка его существа была проникнута железной волей и какой-то неистребимой жаждой жизни. А я сидела там, как жалкая пылинка, как неодушевленный предмет – ничто и никто.

Наконец вместе с последним, ужасным, исполненным какого-то возмущения хрипом жизнь ушла из него. Я просидела рядом еще десять минут, затем поднялась. И без конца оборачивалась назад: а вдруг да он опять попытается ожить? Но он уже побелел как стена. Я знала, что предпринять ничего было нельзя.

Доктор Шрей – свидетель, он тоже осмотрел умирающего. И все же я чувствовала себя виноватой. Я понимала, что это – чушь несусветная, и все же у меня было ощущение, будто каким-то опосредованным образом я являюсь убийцей этого человека.

Старшая сестра Белла второй раз пришла за мной: Холлендер, с его склонностью к истерии, жаловался на колики.

– Мне некогда, – сказала я. – Дайте ему, что хотите, лишь бы он замолчал.

Я поднялась к маме Розе.

В палате застала ее одну. Ее сопалатница, пожилая оперная певица, вкупе со своей язвой двенадцатиперстной кишки и посетителями-родственниками удалилась в конец коридора и, спрятавшись за приотворенной дверью в уборную, уписывала за обе щеки холодный куриный паприкаш.

– Я хочу вам кое-что сказать, мама Роза, – начала я.

– Сперва я, – перебила она меня. – Сюда заезжал мой сын.

– Да, я видела его машину.

– Так я замолвила словечко, – сказала мама Роза. – Дело улажено.

Оказалось, что мама Роза еще не успела вмешаться, как товарищ Ш. по собственной инициативе поговорил с министром здравоохранения, который уже и сам решил было вернуть Сонтага – поскольку за ним тяжких провинностей не водилось – обратно в столицу. Правда, не на прежнее место, а в больницу Яноша.

– В больницу святого Яноша? – переспросила я.

– Да. А разве господин профессор этому не обрадуется?

– Еще как обрадуется! – сказала я.

– Ну и ладно, – кивнула мама Роза. – А вы что хотели мне сказать, милочка?

Тут мне вспомнилось, что больного положено щадить. Но если слабое сердце, подумала я, способно выносить притворство и равнодушие, приспособленчество и корыстолюбие, то отчего бы ему не выдержать правду?

– Милая мама Роза, – сказала я, – из вас тут делают дурочку.

Она села в постели и уставилась на меня.

– И вы сами позволяете это, – добавила я.

Худые лица гораздо лучше умеют хранить тайну, чем лица полные. Так и с мамой Розой: несмотря на толстый слой жировых подушек, по ее лицу я с абсолютной точностью могла прочесть все, что творилось у нее в душе. Она уставилась в темноту окна, то бишь в никуда. Но из этой темноты, из этого «ниоткуда», словно под действием проявителя, возник групповой портрет «великой пятерки». Кроме Сонтага там были и Виллибальд, и Бокша, который завораживал больных светской легкостью своих манер, и Петц, и Лорант, достигавшие той же цели: один – с помощью солдатской грубости, другой – благодаря маске великого Пастера. Мама Роза какое-то время любовалась этим групповым снимком, а затем взгляд ее вернулся из ниоткуда.

– И эта катетеризация, – спросила она каким-то неожиданно тонким голоском, – вовсе ничего не дает?

– Это очень важное обследование, – пояснила я. – Но вашего состояния это не изменит.

– Понятно, – сказала мама Роза.

Выражение почтительного подобострастия, как плохо приставшая эмаль, вмиг слетело с нее. Она смотрела на меня, и у нее был взгляд покупательницы, которую уже не раз обсчитывали в бакалейной лавке, и теперь она не знает, чего ждать от этого нового продавца.

– А вы, доктор, что посоветуете? – спросила она.

За весь день это была единственная светлая минута: я перестала быть «милочкой». Мама Роза произвела меня в доктора.

Я посоветовала ей выписаться из больницы. Дома отдыхать побольше. Избегать волнений. Принимать дигиталис и постараться протянуть как можно дольше.

И тут мама Роза тяжело запыхтела.

Нет-нет, не пугайтесь! Это отнюдь не было предвестником сердечного приступа, просто мама Роза прикусила губу и пыталась дышать носом.

– А, чтоб им пусто было! – неожиданно закипая гневом, воскликнула она.

И встала с постели. Пыхтя, прошлась по комнате. Меня охватил ужас. Она шагала поступью боевого коня, но целью ее оказался шкаф. Мама Роза отворила его, вытащила оттуда белье и платье и оделась. Я попыталась помочь ей, но она оттолкнула меня.

– Что вы собираетесь делать? – спросила я.

– На обратном пути сын еще раз заглянет сюда, – сказала она. – Вот и отправлюсь восвояси.

Она кончила одеваться и присела в кресло. Взгляд ее снова уперся в окно.

– Выходит, господин профессор – врач неважнецкий? – спросила она.

– Напротив, он врач лучше некуда, – сказала я.

– Значит, как человек, непорядочный? – спросила она.

– Все это не так просто, мама Роза, – сказала я.

– Ладно, я ведь тоже разбираюсь, что к чему, – сказала мама Роза. – Наверно, я зря хлопотала за него перед сыном?

– Наоборот, вы сделали очень доброе д ело, – заверила ее я.

Она опять встала и принялась укладывать в чемодан свои

вещи. На сей раз дозволила мне помочь ей. Две банки компота, стоявшие между оконными рамами, торжественно вручила мне. И снова села, уставясь в окно. В палате слышно было только ее пыхтение.

– Одному я рада, – чуть погодя воинственным тоном заговорила она.

– Чему же вы рады?

– Что о вас я тоже успела рассказать сыну.

– Обо мне? Но что именно?

– Правду, – отрезала она с видом, не терпящим возражений. – Что ты, детка, тут самый порядочный человек из всех.

Ну вот, я уже и в «детки» попала, и удостоилась обращения на «ты». Поверьте, я была отвратительна себе в ту минуту.

– И видишь, до чего я права оказалась, – продолжала о на. – Ведь я как раз и говорила сыну, что…

– Прошу вас, мама Роза, – насилу произнесла я, потому что голос у меня прерывался. – Пожалуйста, не надо меня хвалить.

– Говорить правду – не значит хвалить, детка моя.

– А что, если я вовсе того не заслуживаю?

Мама Роза многозначительно прищурилась.

– Зато мой сын считает по-другому. Он сказал, что на обратном пути хотел бы познакомиться с тобой. Надеюсь, ты рада, детка.

Я встала.

– Мне надо идти, – сказала я. – Дядюшке Холлендеру плохо.

И я сбежала.

У истеричного Холлендера всегда было множество жалоб на самочувствие, однако в больницу он лег лишь затем, чтобы иметь возможность целыми днями рассказывать там о своих болезнях. Сегодня на очереди были неполадки с мочевым пузырем. Сидя у его койки, можно было обозревать весь коридор. И вот я увидела вдруг, что там вокруг чемодана мамы Розы выстроились трое: товарищ Ш., старшая сестра Белла и мама Роза. Вся троица смотрела на меня, и разговор шел явно обо мне. Затем старшая сестра направилась в мою сторону.

По счастью, в палате было два выхода. Я не дала Холлендеру докончить фразу, прошмыгнула в задний коридор, а оттуда – во вторую женскую палату. Старшая сестра Белла, не заметив меня, поспешно прошла мимо. Я чуть подождала и выбралась из палаты, но к тому времени старшая сестра успела пройти коридор до конца, повернула обратно и увидела меня.

– Доктор! – крикнула она.

Я сделала вид, будто не слышу; из-за посетителей шума вокруг хватало. Свернув в проход между коридорами, я попала в тот, который тянулся вдоль заднего фасада, и прибавила шагу, потому что старшая сестра тоже преследовала меня весьма проворно. По узкой лесенке в конце коридора я взлетела на второй этаж, снова обогнула все здание, а затем по главной лестнице спустилась опять на первый этаж и направилась к своей комнате. По коридору я почти бежала и тут впопыхах налетела прямо на товарища Ш.

Он был совсем не такой, как на телеэкране: во-первых, меньше ростом, а во-вторых – совершенно седой. У него на лице тоже виднелось несколько родинок, но совсем маленьких, словно они были детьми кустистых украшений мамы Розы. И те же, что у нее, голубые глаза, и та же улыбка, от которой в уголках глаз и рта собирались морщинки, точно их нитками тянули книзу.

– Доктор Орбан, если не ошибаюсь? – спросил он.

– Да, это я, – с трудом переводя дыхание, ответила я.

– Я слышал о вас много хорошего, – сказал он.

И тут, как назло, я разревелась. Повернулась к нему спиной и с ревом бросилась бежать. Платка при себе у меня не оказалось, я размазывала слезы по лицу, и все это – на глазах у больных и посетителей, которые пялились мне вслед, на виду у санитаров, которые выносили тело старого крестьянина, и у старшей сестры Беллы, с которой мы столкнулись на лестнице, и у той уборщицы, которая вчера в полдень мыла окна в ларингологическом отделении. Все они, выкатив глаза от удивления, таращились мне вслед, а я с ревом пронеслась через весь коридор, взлетела по лестнице, захлопнула за собой дверь и повалилась на стол в кабинете Руди.

Через какое-то время раздался стук в дверь. Я подумала, что это товарищ Ш., и не ответила. Но дверь отворилась, и в комнате вспыхнул свет.

Это был не товарищ Ш. Вошла уборщица, которая мыла окна в ларингологическом отделении.

– Что случилось, доктор? – спросила она.

– Ничего не случилось! – сказала я.

Но мои слова прозвучали не слишком-то убедительно, поскольку сидела я впотьмах и с зареванной физиономией – на стеклянном покрытии стола собралась целая лужица.

– У меня ведь ко всем замкам есть ключи, – пояснила уборщица. – Вот ваш анализ, – сказала она и вручила мне желтый конверт.

Я встала. Вскрыла конверт. Прочла написанное. О, сладостная жизнь, сладчайшая из сладких! Да может ли быть что-нибудь сладостнее тебя!

– Что там написано? – спросила уборщица.

– Ничего не обнаружено, – сказала я.

– Можно взглянуть? – поинтересовалась она.

– Разве вы в этом разбираетесь? – спросила я.

– Это я-то? – спросила она.

Она прочла результат анализа. Сказала, что поздравляет меня. Затем оглянулась по сторонам и придвинулась ко мне поближе.

– У меня на всякий случай припасена сливовая палинка, – шепнула она. – Ежели человек страху натерпелся, то беспременно помогает… Принести?

– Спасибо, – сказала я. – Сейчас не хочется.

– А чуть погодя?

– Потом, может, и захочется.

– Я ведь тут живу, при больнице, – шепотом продолжала она. – От раздаточной аккурат направо.

– Еще раз благодарю, – сказала я.

– Как только надумаете, так в дверь и стукните, – сказала она.

– Спасибо вам за доброту, – сказала я.

Она махнула рукой и на цыпочках удалилась.

Какое-то время я сидела у письменного стола и ни о чем не думала. Затем прошла к себе в комнату. Сварила кофе. Затем сходила в душ и с головы до пят переоделась во все чистое. После этого я вернулась в кабинет Руди и выкурила американскую сигарету. Я попыталась читать, но понимала текст только наполовину, будто каждое второе слово было лишено смысла. Битый час я проторчала над книгой, а затем неожиданно вдруг придвинула к себе телефон и по междугородной вызвала общежитие музыкантов имени Ференца Эркеля. Все время, пока я мучила себя чтением, я чувствовала, что мне необходимо еще что-то сделать, вот только я не знала, что именно.

В трубке долго никто не отзывался. Наконец подошел кто-то, очевидно комендант общежития. Начал разговор он очень сердито, но после первой моей фразы: «Говорит доктор Илдико Орбан из витайошской районной больницы», сразу же подобрел. Когда среди ночи раздаются звонки из больницы, тут настолько попахивает смертью, что даже и разоспавшемуся человеку становится не до сна.

Комендант отправился за Никосом, но в комнате его не обнаружил. Я поинтересовалась, где он может быть; собеседник ответил, что понятия не имеет. По счастью, у Руди был будапештский телефонный справочник.

Я позвонила в бар «Ривьера». Там Никоса не было. В «Табан». Там его тоже не было. И в «Алабаме» тоже. Все эти разговоры проходили отнюдь не гладко: мне приходилось выдерживать упорные бои, прежде чем удавалось втолковать его имя. «Менелай Никос Евангелидес» звучит чрезвычайно красиво, но для швейцара или гардеробщика, да еще по телефону – не слишком-то вразумительно.

Я прозвонила половину месячной зарплаты, когда наконец в одном ночном заведении у меня переспросили:

– Это такой чернявый, что ли?

О Никосе точнее и не скажешь. У него все черное: волосы, глаза и густо разросшиеся брови. Голос его звучит, как гонг в темной глубине. И в объятиях его у меня делалось черно перед глазами, словно сверху опускался бархатный траурный балдахин.

– Ах ты моя шладкая-шладкая, – сказал он.

Должно быть, он изрядно выпил. Он почти безукоризненно говорил на нашем языке, но стоило ему выпить, и он путал звуки «с» и «ш».

– Мы ждем тебя, – надрывался он в трубку.

– Не кричи, – сказала я. – Ты забыл, что у меня дежурство?

– Все равно могла бы приехать, – кричал он. – Я опять остался один.

– Тебе всегда кто-нибудь да подвернется.

– Никого, кроме тебя! – надсаживался он.

– Не ори, – сказала я. – Обманщик ты и больше никто.

– Хочешь, поклянусь?

– Лучше приезжай ко мне, – сказала я.

– Когда? – спросил он.

– Утренним скорым.

– Там так красиво? – спросил он.

– Нет, – сказала я, – тут ничуточки не красиво.

– Тогда лучше ты приезжай в Пешт, – сказал он.

– Не могу, – сказала я.

– Ты говорила, что добьешься перевода.

– Я это говорила?

– И что тебе всегда все удается.

– И это я говорила?

– Так когда же ты приедешь?

– Когда у меня перестанет болеть горло.

– В эту субботу? – заорал он. – Или в следующую?

– Не ори, – сказала я. – Не знаю.

– Жаль, – сказал он. – У тебя были такие красивые ноги.

– Значит, не приедешь? – спросила я.

– И волосы у тебя были красивые, – сказал он. – Очень красивые.

– Привет, Никос, – сказала я.

– И ты была моя сладостная.

– Ты тоже.

– А ты – сладостная-пресладостная.

– Ты тоже сладостный-пресладостный, – сказала я. – Привет, Никос.

– Привет, – сказал он. – Сладостно-сладостно-пресладостная.

Ну вот, и с этим делом покончено. Я положила трубку. Пока я добрела до своей комнаты и улеглась в постель, окна стали чуть заметно светлеть, и с негромким шумом начала пробуждаться больница.

«Сибирская куница»

Капитан разложил на столе бумаги, но Михай Прохоцки, некогда изысканнейший скорняк с улицы Ваци, бывший придворный поставщик Франца-Иосифа и принцессы Августы, даже в этот решающий момент сумел сохранить самообладание. На его гладко бритой продолговатой голове, кожа которой совершенно уподобилась стеклянной пленке, будто черепную кость покрыли какой-то блестящей глазурью, невозможно было обнаружить ни капельки пота – ни малейшего признака волнения. Лицо его, сплошь, как дробью, испещренное пятнышками краски, с седыми, стриженными на английский манер усами и сейчас озаряла та любезнейшая улыбка, которою он в течение сорока пяти лет завоевывал расположение покупателей. Та же самая улыбка – в точности с той же готовностью услужить и разве что с меньшей дозой сладости – повторялась на лице господина Примуса, главного закройщика, и кроткой барышни Эльвиры, кассирши и манекенщицы. Эта улыбка уверенного в себе человека была неотторжима от общеизвестного девиза «Сибирской куницы»; выгравированный на стекле, он когда-то висел в салоне над кассовым аппаратом фирмы «Националь»:

ЕСЛИ У ВАС ЕСТЬ ПРЕТЕНЗИИ,

СКАЖИТЕ ОБ ЭТОМ МНЕ!

ЕСЛИ ВЫ МНОЮ ДОВОЛЬНЫ,

СКАЖИТЕ ОБ ЭТОМ СВОИМ ЗНАКОМЫМ!

И поныне неиссякающим источником душевного покоя Михаю Прохоцки служило сознание, что его шубы, меховые подбойки, муфты, вечерние накидки и прочие изделия из мехов лучших лейпцигских, санкт-петербургских и квебекских оптовых торговцев верно служили покупателям до гробовой доски. (Разумеется, лишь в случае бережного обращения и предохранения от моли.) Ни при жизни его отца, ни за те сорок пять лет, что Михай Прохоцки вел дело, у фирмы не было по существу ни одной рекламации.

Но сейчас эта спокойная улыбка была лишь видимостью. Внутри же он весь оцепенел от волнения, пока капитан перебирал на столе бумаги, ища нужную.

Эта процедура не заняла и минуты, но старику, не решавшемуся перевести дыхание, она показалась бесконечной. Отыскав, наконец, анкету, всю исчерканную красным карандашом, капитан вскинул взгляд на старика и сказал:

– Вам дано разрешение на выезд.

Михай Прохоцки глубоко вздохнул. Пять лет назад они впервые обратились за разрешением и с тех пор каждый год возобновляли свое ходатайство; старики даже делали попытку нелегально перейти границу. Надежда на отъезд поддерживала в них дух, и все же они не в состоянии были себе представить, что эта надежда может воплотиться в действительность. Руки-ноги у него вдруг налились тяжестью, веки задергались, кожа на лысом черепе покрылась мурашками – словно мириады живых муравьев забегали по ней.

– Вы намерены выехать в Австралию?

– Да, – кивнул Прохоцки, и на уста его прокралась прежняя учтивая улыбка. – Извольте видеть, там проживает наш сын.

– Ну и почерк у вас, ничего не разберешь, – проворчал капитан. – Почему вы не заполнили анкету на машинке?

– Люди мы старые. У нас тут никого не осталось, – ответил Прохоцки.

Сам он уже ни писать, ни читать не мог: стоило ему на какое-то время сосредоточить взгляд в одном и том же направлении, и у него начинали дергаться веки. Анкету заполняла его жена, по почерку которой до сих пор было видно, что в школе ее учили писать готическим шрифтом. Букву «г» она писала, как «V», а буква «s» выходила у нее похожей на раздавленного кузнечика, вывернутые лапки которого беспомощно трепыхались между строк. Капитан склонился над бумагами, пытаясь разобрать написанное; его сросшиеся брови от мучительного усилия проделали медленное, извилистое движение, точно гусеница, пытающаяся всползти на лоб.

– Как, к примеру, девичья фамилия вашей жены?

– Корнхубер, Ирма Августина.

Капитан самопишущей ручкой жирно поправил проставленное там имя.

– Пойдем дальше. Проживающий в Австралии Михай Прохоцки-младший – это ваш сын, не так ли

– Совершенно верно, единственный сын.

– А тогда, – капитан ткнул пальцем в красный знак вопроса на полях, – кто такой Корнел Корнхубер, проживающий в Лондоне?

– У него меховой салон в центре Лондона, примерно как у нас на улице Ваци, – пояснил Прохоцки. – Он вошел в компанию с одним английским скорняком.

– Меня интересует всего лишь, – вмешался капитан, – кем он вам доводится? Может, внебрачный сын?

– Что вы, ничего подобного! Теперь мне понятно, в чем тут загвоздка. Видите ли, это мой зять, муж моей дочери Лиллы. Брак был заключен между двоюродными родственниками, и из-за этого часто возникают недоразумения.

Капитан кончил вносить поправки, задал еще несколько вопросов, а затем зачитал инструкцию для отъезжающих. Квартира поступает в распоряжение районного совета. Дорожные расходы – в долларах – оплачиваются тамошними родственниками. Помимо того, что на них надето, и еще одной смены одежды они могут взять с собой белья и платья общей стоимостью пять тысяч форинтов на человека, а также золотые часы или ювелирные изделия на сумму две тысячи форинтов. Картины, представляющие художественную ценность, благородные меха и драгоценные камни вывозить не разрешается.

– Вот ваш паспорт, пожалуйста, – в заключение сказал он.

Прохоцки встал. Взял паспорт. Протянуть капитану руку он не решился. Однако в дверях поклонился и сказал: – Ваш покорный слуга.

Постоянные клиенты «Сибирской куницы», знаменитые актрисы и светские красавицы, должно быть, хранят где-то в глубинах памяти этот галантный поклон. Прохоцки придавал большое значение тому, с каким настроением покинет клиент его заведение.

Дома он с осторожностью, чуть ли не по капле цедя, сообщил о свершившемся событии, но Ирму все-таки прихватил приступ стенокардии. Долго отлеживалась она на кушетке, укутанная теплым пледом, пытаясь побороть одышку. Прохоцки положил ее ноги к себе на колени и, расшнуровав ботинки, принялся с профессиональной ловкостью массировать отекшие лодыжки – все время кверху, по направлению к сердцу… Когда дыхание Ирмы стало легче и сердцебиение утихло, они еще с час безмолвно просидели на кушетке, укрыв ноги пледом.

Им не было нужды в словах. Они настолько знали друг друга, что происходящие с ними события приводили им на память одни и те же слова, в забывчивости же своей они забывали об одном и том же, подобно тому как короткое замыкание гасит свет сразу в нескольких помещениях. Вот и сейчас они одновременно сбросили с себя плед. Глубоко вздохнули – оба сразу. Затем женщина приподнялась на локтях и попросила подать ей обувь. Пока муж зашнуровывал ей высокие ботинки на суконной подкладке, она медленно обвела взглядом комнату.

– Интересно, – вздохнула она, – что докторша скажет.

Это замечание прозвучало несколько странно. Естественнее было бы первым делом подумать о родных детях, а не о жиличке, которая в конечном счете им чужая. Однако старика это не удивило: мысли его, как нитка за иголкой, следовали за ходом мысли супруги.

Он кивнул и сказал всего лишь:

– Бедняжка.

И снова наступила пауза, как раз достаточная для того, чтобы мысли человека успели обежать по кругу.

– Как только нас здесь не будет, – продолжила жена, – этот доктор Браниско пролезет сюда.

– И я тоже об этом подумал, – согласно кивнул Прохоцк и. – По-моему, докторша его простит.

Мужа жилички, с которым она жила врозь, на самом деле звали не доктор Браниско, а Казмир Андришка. У стариков Прохоцки это было общей слабостью: будучи не в силах запомнить новые фамилии, они подставляли взамен какое-нибудь другое, более привычное слово. Если, к примеру, их знакомили с человеком по фамилии Кирай[4]4
  Король (венг.).


[Закрыть], то по возвращении домой один из них ронял замечание: «Этот Владислав производит впечатление весьма утонченного господина», и другой тотчас понимал, о ком идет речь, а новое прозвище раз и навсегда оставалось за человеком. Например, Желтова, продавца из угловой бакалейной лавки, Ирма окрестила «Лимончиком», и эту кличку перенял от нее не только муж, но и все жители квартала.

– Ну, а теперь надо отправить телеграмму, – сказала Ирма.

– Я как раз хотел сказать, – кивнул Прохоцки. – Ты полежи еще чуточку, а потом сходим на главный почтамт.

Он очень медленно усваивал какую бы то ни было перемену, а Ирма обладала как раз противоположным характером. События подталкивали ее к действию; вот и сейчас она не в силах была усидеть без дела: поспешно оделась, пришпилила к седым волосам подкладной пучок, при этом составляя вслух текст телеграммы для дочери.

– Почта никуда от нас не убежит, – пытался сдержать ее рвение муж. – Приведи прическу в порядок, а потом вместе напишем.

Жена и внимания не обратила на его слова. Чуть шепелявя – так как шпильки она держала наготове, зажатыми в розовых, по-девичьи мягких губах, – она продиктовала мужу текст телеграммы. И Прохоцки опять понапрасну пытался воспротивиться: на почту пришлось отправляться немедля, Ирма ни на миг не давала передышки им обоим. Она гнала дела перед собою, как свору собак; в ее грузном теле жила подвижность ласточки.

По пути она на минуту остановилась у ручного ткацкого станка, с которого свешивался на пол шарф в шотландскую клетку. Взглянув на недоконченную работу, она с вырвавшимся из глубины вздохом простилась с нескончаемыми вечерами, когда они с мужем общими усилиями ткали цветные шарфы. В течение нескольких лет они существовали лишь на те скудные средства, что кооперация платила за шарфы и докторша вносила за комнату; присылаемые из-за границы посылки лишь изредка облегчали их участь.

Ирма положила шарф на столик. По ее белокожему – сердечком – лицу типичной бабушки, обычно бархатистому и матовому, как яичная скорлупа, разлился румянец. Зарделись и обе висячие родинки – у основания носа одна и на пухлом, с ямочкой, подбородке – другая. Склонившись на плечо мужа, она прошептала:

– Все-таки господь сподобил, Михай…

Это были их последние спокойные минуты. Начиная с этого момента им больше некогда было радоваться предстоящему отъезду. Шел спешный обмен телеграммами. Супругам пришлось составить дорожный план, что оказалось не так-то просто, потому что дети и прочие родственники – все предъявляли на них права: им хотелось повидать главу семьи, похвастаться своим жильем, детьми, коммерческими успехами. Но разработать такой маршрут, чтобы посетить всех, было невозможно, если только не совершить кругосветный круиз… Ветром судьбы семью раскидало по всему миру так, что на каждую часть света пришлось по родственнику.

Миши, их единственный сын, обосновался в Сиднее. Из дочерей, славящихся своей красотой, Лилла с мужем жила в Лондоне, а Вера нашла свое счастье в Канаде. Один из племянников – архитектор Шандор Прохоцки – подвизался в Алжире, а плотоядная Гиза Корнхубер, в пятый раз выйдя замуж, поселилась на ранчо близ Map дель Плата. И вот теперь, когда родители готовились в дорогу, семья, попирая расстояния, словно бы пыталась воссоединиться вновь. «Постарайтесь достать билеты на английское судно, потому что оно наверняка причалит в Портсмуте». Или: «Не понимаю, почему нужно делать крюк ради Вериных красивых глаз, ведь Вера с мужем еще в прошлом году собирались наведаться в Европу». Родители первое время отвечали на подобные письма-телеграммы, а потом Ирма села и в подробном письме Лилле точно подсчитала, во что обойдутся пароходные и железнодорожные билеты и сколько долларов потребуется на прочие дорожные расходы. «Это очень большая сумма, доченька, вы уж постарайтесь распределить ее между собой по справедливости. Что же до наших планов, то мы сядем на пароход в Гамбурге; это кратчайший путь, а мы – люди старые». Материнское письмо вызвало новую лавину корреспонденции, которая теперь уже осталась без ответа. Супруги Прохоцки занялись оформлением документов.