Текст книги "Кошки-мышки"

Автор книги: Иштван Эркень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Прошу тебя, не суди ее строго! Пожалуй, и я на ее месте поступила бы точно так же. Ты только представь себе всю красоту, что ее сманила: солнце, водная гладь и белая россыпь парусов! А когда Паула вручала грамоты и вымпелы победителям регаты, ее снимали для кинохроники. В четверг мы с нею пойдем в кино, потому что обычно с четверга показывают новый выпуск хроники.

Сейчас я неожиданно для себя сделала открытие: я вовсе не сержусь на Паулу. Ведь в поезде, когда мы встретились, первыми ее словами было: «Я сбежала, чтобы попасть на концерт твоего поклонника!» Когда человек относится к тебе с такой чуткостью, ему простишь что угодно.

Гармиш-Партенкирхен

Хуберт Пок в свое время был известен всему Пешту как человек весьма сомнительной репутации; в обществе его терпели только в качестве распорядителя балов. Когда начались преследования евреев, он стал у Бека управляющим фабрикой фибровых чемоданов; впоследствии по его доносу всю семью Беков угнали в Германию. У нас этому человеку было отказано от дома.

Будапешт

Возмутительно! В кинохронике показали только победителей регаты: запыхавшиеся, все в поту люди с поклоном получали свои призы, а Паула в кадр не попала, видна была только ее рука. Такое безобразие мыслимо лишь у нас!

Завтра выступление Виктора; по окончании концерта устраивают скромный банкет в честь артистов, но мы с Паулой тоже приглашены. Виктор, естественно, волнуется, я – еще того больше, и даже Паула, судя по всему, не осталась равнодушной. Она лишена музыкального слуха, но ей не хочется ударить в грязь лицом, поэтому она буквально засыпала меня вопросами. Ах, Гиза, мне бы твою образованность! Ведь музыку вообще невозможно объяснить словами; попробуй, к примеру, ответить на вопрос: что, собственно говоря, тебе нравится в музыке? Я призналась, что и сама не знаю. Быть может, именно эта ее бесплотность, вернее, то неуловимое, что впитываешь слухом, нервами, всем своим существом… Глупость сморозила, верно? А почему моя любимая опера «Мейстерзингеры»? Тут я тоже встала в тупик. Только к вечеру задним числом сообразила, как ответить, и позвонила Пауле. От музыки «Мейстерзингеров» на меня нисходит великое умиротворение. Слушаешь ее, и проходят все горести и боли; не жалеешь о невозвратной молодости, не страшишься неизбежной смерти. «Как прекрасно сказано!» – восхитилась Паула; сама же я чувствую, что слова мои, может, и звучат прекрасно, но сути не передают. Впрочем, ладно; гораздо важнее, что Паула осталась довольна моим ответом.

Между прочим, я расспросила ее о Хуберте Поке. Они тоже не общались: Хуберт был школьным товарищем ее мужа, который сейчас живет в Канаде, оттуда и пошло их знакомство.

Завтра великий день. Молись за меня, дорогая Гиза!

8
Ночные телефонные разговоры

Разговор первый

– Вы еще не спали?

– Я только что успел переступить порог.

– Так поздно вернулись?

– Пришлось провожать домой эту вашу приятельницу.

– Должно быть, ухлопали на такси целое состояние.

– Ради вас я готов отдать последний грош!

– Вы отбиваете мой хлеб. Ведь это я собиралась говорить вам комплименты.

– Я очень плохо пел сегодня.

– Напротив, вы пели дивно, прямо заслушаешься. Я забыла обо всем на свете, мне казалось, что мы – как прежде – в Опере.

– Но голос мой – увы! – не тот.

– Он стал богаче.

– Чем же?

– Он стал теплее, естественнее, проникновеннее. Я была совершенно очарована.

– Меня почти не вызывали на «бис».

– Да что вы говорите! Публика была вне себя от восторга, все повскакивали с мест…

– Верно, все так и было, но не сегодня, а в Альберт-Холле и десять лет назад… Тогда пришлось погасить свет на сцене, чтобы публика разошлась.

– Моя подруга тоже без ума от вас.

– Меня не интересует мнение вашей подруги.

– Она вам не нравится?

– Мне нравитесь вы.

– Неисправимый болтун! На сей раз, так и быть, прощаю вам вашу грубую лесть.

– Что это за платье на вас было?

– Из Мюнхена.

– Похоже, наша добропорядочная Гиза заделалась великосветской модницей.

– Чем все-таки вам не понравилась моя подруга?

– Говорю же, что мне понравились вы, в этом платье с вырезом…

– Нечего зубы заговаривать. Отвечайте на вопрос.

– Мне хотелось бы пощадить ваши чувства.

– О, тут я вполне беспристрастна! Паула, правда, несколько полновата, но лицо у нее красивое.

– Красивое? Душа моя, да у нее оплывшая, совершенно бесформенная физиономия!

– Ну, а как вам показались ее ножки?

– Я не присматривался, но, по-моему, они толсты до безобразия.

– Интересно, откуда бы вам это знать, если вы не присматривались?

– На собственном опыте я убедился, что, если у женщины толстые ноги, значит, она непременно «синий чулок». Да это и понятно: когда нельзя показать ноги, женщина выставляет напоказ душу.

– Только не Паула! Она не выставляет напоказ ни ноги, ни душу. Для этого она слишком возвышенная натура.

– В том-то и беда, что ее чересчур высоко заносит.

– Не понимаю, что вы этим хотите сказать.

– Видите ли, ангел мой, музыка для меня – нечто первозданное, как стихия. Вроде моря, к примеру. Я способен часами им любоваться, но когда мне пытаются объяснить, что такое море, я свирепею. По этой же самой причине я всю жизнь сторонился так называемой музыкальной братии. Например, когда ваш супруг после спектакля говорил мне: «Знаешь, Виктор, я мало что смыслю в музыке, но мне понравилось, как ты пел», – то для меня эти его слова значили больше, чем газетная писанина какого-нибудь критика на целую полосу.

– Бела действительно мало смыслил в музыке, бедняга.

– По-моему, именно это и ценно.

– А во время спектакля шуршал пакетиком, доставая конфеты.

– И правильно делал! Зато всякие псевдоценители, невежды, возомнившие себя знатоками, для меня – нож острый.

– Вы намекаете на Паулу?

– Меньше всего мне хотелось бы разрушать ваши иллюзии. И потом, дело не только в ней, виновато, конечно, ее окружение.

– О каком окружении вы говорите?

– Ей ведь не аптекарь достался в мужья.

– Ну да, муж у нее зубной врач.

– С чего это вы взяли?

– Я знала его лично.

– Вы что-то путаете. Ее муж прежде работал в издательстве музыкальной литературы, а теперь в Канаде подвизается на поприще музыкальной критики. Нетрудно представить, что это за тип!

– Что-то я, возможно, и пугаю, но уж зубоврачебное кресло я видела собственными глазами.

– Где вы его видели?

– В бомбоубежище. Доктор Каус притащил его туда на своем горбу и берег пуще собственной жизни. Да, вспомнила! Это кресло и по сей день в целости и сохранности.

– Вот как! И где же оно хранится?

– У Паулы. Точнее говоря, у врачихи, которой Паула сдает внаем зубоврачебный кабинет. Я сама его видела там, кресло это.

– Ну и наплевать на него! Не все ли равно, кем был муж Паулы?

– Не согласна с вами.

– Вполне вероятно, что этот зубодер вообще тут ни при чем. С таким же успехом она могла усвоить эти свои суждения от любого другого.

– Какие суждения?

– Вернее сказать, теории.

– Что еще за теории?

– Совершенно нелепые теории о природе музыки.

– Что же все-таки говорила Паула?

– Бог ее знает! Такую чушь обычно в одно ухо впускаешь, в другое выпускаешь.

– Все же мне хотелось бы знать.

– Объясняла мне музыку Вагнера. «Мейстерзингеры», видите ли, навевают покой; когда слышишь их, все горести уходят прочь.

– Интере-есно!

– Да полно вам! Эти банальности единственно тем и интересны, что с равным успехом можно утверждать и нечто прямо противоположное. Взять, к примеру, ее высказывание о бесплотности музыки.

– Это подлинные ее слова?

– Ну, не мои же!

– А по-вашему, это не верно?

– Верно… С точки зрения невежды. Так же верно, что бесплотен воздух для бескрылых тварей. Но птица знает, что нет опоры более надежной, чем воздух.

– И когда это Паула успела вам сказать?

– Сегодня вечером.

– Я спрашиваю, когда именно. За ужином этой темы не касались, по дороге из Пештэржебета – тоже…

– В такси, пока я провожал ее домой.

– На такси до ее дома полторы минуты.

– Мы задержались в машине.

– И надолго?

– Порядочно. Водитель раз пять оглядывался на нас.

– Не узнаю Паулу! Меня она заверяла, будто бы совершенно не разбирается в музыке.

– Она и вправду совершенно не разбирается.

– И никогда на этот счет не высказывалась.

– Перед вами не высказывалась.

– Выходит, только перед вами? Но почему?

– Не хочу, чтобы вы разочаровались в своей приятельнице.

– Она кокетничала с вами?

– Кокетством меня не проймешь.

– Но пыталась кокетничать?

– Со мной все попытки бесполезны.

– Спокойной ночи.

– Как, уже? Почему это вы вдруг решили оборвать разговор?

– Совершенно засыпаю.

– Но я должен сказать вам нечто важное.

– Догадываюсь, что именно.

– Что же?

– Что на других женщин вам и смотреть не хочется.

– Вот и не угадали.

– Давайте отложим этот разговор на завтра.

– Но почему же?

– У меня глаза слипаются.

– Спокойной ночи, любовь моя единственная!

Второй телефонный разговор

– Я не разбудила тебя?

– Что ты! Лежу без света, а сна – ни в одном глазу. Ломаю голову и не знаю, на что решиться.

– А в чем дело?

– Да вот… не знаю, то ли сказать тебе, то ли промолчать.

– Это касается Виктора?

– Ты не обидишься, если я откровенно выскажу свое мнение?

– Надо понимать, он тебе не понравился?

– Как о певце я о нем судить не могу, но чисто по-человечески… Прости, это – чудовище!

– Я ведь заранее тебя предупредила, что он шумлив, назойлив и манеры его оставляют желать лучшего…

– Будь он только шумлив, это бы еще полбеды!

– Так что же он натворил?

– Сказать, что именно? Нет, язык не поворачивается!

– Неужели так ужасно?

– Расскажи мне прежде, что он собой представляет как человек? Что у него за душой? И вообще, ты давно с ним знакома?

– Я знала его еще до замужества.

– А если подробнее? Как ты с ним познакомилась?

– Я тогда училась на первом курсе по классу пения, а он был выпускником политехнического института, без пяти минут инженер.

– Странно как-то.

– Что же тут странного?

– Что позднее он стал профессиональным певцом, а ты вышла замуж за другого человека. Прямо в голове не укладывается. Разве ты не любила его? Или тот, другой, тебе нравился больше?

– Бедняга Бела? За него мама стояла горой. По мне, твердила она, лучше аптекарь, который желает остаться аптекарем, чем инженер, который лезет в оперные певцы.

– Но ты, по-моему, была не из тех, кто боится ослушаться маменьки.

– Ты права. По сути, я сама сделала выбор в пользу Белы.

– Почему?

– Теперь и не вспомнить. Думается, я боялась Виктора.

– И неудивительно. Как я тебя понимаю! Скажи, почему ты его боялась?

– Кому это интересно? Все прошло и быльем поросло.

– Тебе не хочется говорить об этом?

– О чем?

– Что именно тебя в нем отпугивало?

– Его необузданность. Вернее, ненасытная страстность. Он делался невменяемым, стоило ему только увидеть…

– Что увидеть?

– Мою грудь.

– У тебя была красивая грудь?

– Да, очень.

– Тогда в моде была большая грудь.

– Моя казалась большой по контрасту с осиной талией.

– Ты носила корсет?

– Один-единственный раз надела, и он мне тут же закатил сцену. «Женская грудь – это моя слабость. И если еще когда-нибудь увижу на вас этот безобразный панцирь, то сорву его прямо посреди улицы».

– Чудовищно! Весь человек в одной фразе! Пожалуй, он действительно способен был это сделать.

– Вполне способен. Стоило ему заметить легкое колыхание блузки, и он себя не помнил: лицо его багровело, рука как бы сама тянулась к моей груди. Ну, а уж если он был рядом, когда я шла по лестнице!.. Однажды он точно дикарь набросился на меня.

– Где это случилось?

– В Музыкальной академии на парадной лестнице.

– На глазах у всех?

– К счастью, в тот момент поблизости никого не было.

– И что он делал в таких случаях?

– Да ничего особенного.

– Ты, наверное, со стыда сгорала?

– Вовсе нет. Он лишь приник лицом.

– Как это?

– Спрятал лицо свое у меня на груди.

– А что потом?

– Покачивался и тихонько напевал, как бы убаюкивал себя.

– Напевал? И что же он пел?

– Просто тянул какую-то мелодию.

– Вот скотина! И ты терпела?

– Я не могла ему противиться.

– А что произошло, когда ты вышла замуж?

– Что должно было произойти, по-твоему?

– Ты порвала с ним?

– Порвать с ним невозможно. Он стал приходить к нам на ужины. Мой покойный Бела души в нем не чаял, бедняга, а Виктор на каждое свое выступление присылал нам билеты в ложу.

– Твой муж тоже любил музыку?

– Нет, но ради меня он был готов на все. Купит, бывало, конфет, а как поднимут занавес, он изо всех сил пытается изобразить жгучую заинтересованность. Правда, во время сольных партий он, как правило, шуршал конфетными обертками, и меня это совершенно выводило из себя. «Перестаньте вы, наконец, шуршать этими проклятыми бумажками, единственный мой», – шипела я.

– Он что, назло тебе старался шуршать?

– Нет, конечно.

– И так-таки ни о чем не догадывался?

– Трудно сказать. Знаю лишь, что Виктора он уважал, меня он любил и ни разу ни словом не обмолвился на наш счет…

– А ты?

– Я тоже любила своего мужа.

– Разве не Виктора?

– К чему ворошить прошлое?

– Иначе и я не решусь открыть тебе всю правду.

– Ладно, будь по-твоему: я не любила Виктора.

– Ни до замужества, ни после?

– Никогда.

– Но не отвечала ему отказом?

– Ответить можно, когда тебя спрашивают. А Виктор зря слов не тратит. Кровь ударяет ему в голову, лицо становится пунцовое, и руки у него сами так к тебе и тянутся. И словно бы рук этих не одна пара, а несколько. Точно щупальца у спрута…

– Точно у спрута! Верно подмечено! Я испытала то же самое.

– Что значит – «то же самое»?

– До сих пор, как вспомню, так мороз по коже!..

– Выражайся яснее.

– Ах, ты не поверишь… Он меня тискал!

– Где же это?

– В такси.

– И за какие же места он тебя тискал?

– Точь-в-точь как ты сказала: всеми восемью щупальцами одновременно и везде, где только можно…

– Бедняжка!.. И как же ты вытерпела?

– Я была сама не своя. Онемела, забилась в угол и дрожала всем телом. Таксист несколько раз оглядывался на нас.

– Не говорила ли ты ему чего о «Мейстерзингерах»?

– В тот момент я не могла бы даже сказать, как меня зовут.

– Я к тому, что, когда с ним заговаривают о музыке, он выходит из себя.

– У меня и в мыслях не было выводить его из себя!

– Прошу тебя, Паула, успокойся.

– Не могу. Ощущение такое, будто я вся искусана бешеным псом.

– Попытайся заснуть.

– Мне страшно… А вдруг он ворвется и снова набросится на меня? Не то что спать, я глаз сомкнуть не решаюсь.

– Прими снотворное.

– Давай больше никогда не говорить о нем.

– Это я тебе обещаю.

– Даже имени его не упоминай!

– Не беспокойся, не стану.

– Мне до того страшно, что я не решаюсь вынуть свою вставную челюсть.

– Ну, так и не вынимай ее.

– Тогда я заснуть не смогу.

– Прими снотворное.

– Разве что со снотворным…

9
Письма

Гармиш-Партенкирхен

Миши обижен на меня. Это случилось впервые, и мне очень грустно.

А предыстория такова, что шестнадцать лет назад, на мюнхенском аэродроме он встретил меня словами: «Мама, я выполню все, что бы вы ни пожелали. От вас же прошу одного: держитесь подальше от наших соотечественников. Все годы, что я живу на Западе, я не общаюсь ни с кем из здешних венгров, а письма оттуда оставляю без ответа». – «За меня можешь быть спокоен, сын мой», – вот все, что я сказала.

И вот теперь, когда он возвратился из Баден-Бадена на два дня раньше срока, я как раз принимала у себя одну венгерскую чету; мы пили чай на террасе. Муж на родине был ветеринаром и здесь тоже работает по специальности. Он из очень хорошей семьи, широкообразованный молодой человек с безукоризненными манерами. Время от времени они с женой наносят визиты всем венгерским семьям в округе, но какое удовольствие они находят в обществе старой развалины вроде меня, право, не понимаю. Миши, заслышав венгерскую речь, сразу помрачнел. «Мы тут беседовали о наших общих знакомых…» – в растерянности попыталась я оправдаться. Миши кивнул головой, однако даже не счел нужным представиться. «Желаю приятного времяпрепровождения, мама», – сказал он и прошел в дом.

Это случилось позавчера. Вечером у меня не хватило духу спуститься к столу, и я попросила подать ужин в комнату. Я ждала, что Миши зайдет ко мне, но он не пришел. Что ж, он прав. И с тех пор я так и сижу в одиночестве, в своей комнате, наложив на себя добровольный арест, вполне мною заслуженный.

Кругом тишина, лишь мерно журчит фонтан. Я достала твои письма. Последнее письмо настолько взволнованное и сумбурное, что я предпочла перечитать прежние. Господи, как близки мы с тобою были! Какое удивительное родство чувств и мыслей, будто принадлежали они одному человеку, а не рождались в двух разных душах!.. Но разлука сделала свое дело. Так и бросаются в глаза какие-то новые, незнакомые мне выражения, провалы памяти, твои ошибочные утверждения. Вот читаю, например, что ты пишешь о смерти нашего дорогого отца. Неужели можно забыть, кто убил его? Я понимаю, что эта тема – не для письма, и все же ты смело могла бы признать, что наш отец достойно жил и столь же достойно умер. Ты всегда была Liebling, тебе грешно не помнить, как все было.

Эржи, нам нельзя терять друг друга. Я так боюсь за тебя! Воочию вижу, как ты в новых, неразношенных туфлях на опухших ногах ковыляешь по улицам Фюреда, среди толпы, с коробкой пирожных в руках, и лишена возможности сказать, что это не пристало тебе… Ты ли это? Подумать только: младшая дочь Скалла, моя родная сестра! Тот факт, что твоя подруга, эта дама приятная во всех отношениях, ни с того ни с сего убегает из санатория, свидетельствует о ее полнейшей бесхарактерности. А ты, вместо того чтобы удержать свою лучшую подругу от опрометчивого шага, еще и потворствуешь ей. Тут уж я просто слов не нахожу! Прежде я всегда была солидарна с каждым твоим поступком, но на сей раз отказываюсь тебя понять.

Я верю во Всевышнего, в предначертания судьбы, но боюсь, что по фюредским улочкам тебя вела вовсе не рука судьбы, а какой-то злой рок.

Быть может, мне напрасно рисуются всяческие страхи. Не слушай меня! Я всего лишь старая, разбитая параличом женщина, коротающая время в беседах с лебедями. Возможно, что и родной венгерский я уже успела позабыть.

Будапешт

Гиза, твоя прозорливость поистине поразительна. Ты, человек, которого тот злополучный осколок двадцать лет назад, в сущности, обрек на полное одиночество, лучше разобралась в Пауле, ни разу ее и в глаза не видя, чем я, встречавшаяся с нею изо дня в день. Как ты права! Тот концерт открыл мне глаза. Видно, я и по сей день осталась прежней доверчивой гусыней. Неделями торчала я в этом треклятом «Нарциссе», ожидая по полчаса, если не по часу, пока ее милость снизойдет до встречи со мной. Официант, добрейший человек, страдающий диабетом (кстати, мы с ним на короткой ноге, я его зову просто «Ферике», а он меня – «госпожа Эржике»), конечно, заметил, что я каждый раз вскидываю голову, как только открывается входная дверь. Он пытался развлечь меня журналами, но я все равно смотрела больше на дверь, чем в журнал. Тогда он стал чаще подходить к моему столику, чтобы занять меня разговором, но я, сколько ни старалась сосредоточиться, не могла оторвать глаз от двери, хоть и чувствовала себя как оплеванная.

Ее милость иной раз оправдывалась тем, что она-де лишена «чувства времени». Так это называется! Чувства порядочности, вот чего она действительно лишена. А если уж называть вещи своими именами, то эта двуличная особа врала напропалую.

Ты спросишь, как я до этого докопалась? Так слушай.

После концерта она пыталась сразить Виктора тем, что ее муж якобы музыкальный критик в Канаде. В первый момент даже я в это поверила. Но потом заработала память. Я вспомнила осаду, бомбоубежище, зубоврачебное кресло доктора Кауса, от которого он боялся оторвать свой зад. Должно быть, воображал, будто русские только из-за того и ведут бои, чтобы в качестве трофея утащить в Кремль его рухлядь!

Мало-помалу мне припомнились и еще некоторые любопытные обстоятельства. В бомбоубежище мы оказались практически безо всяких съестных припасов (правда, Паула иногда подсовывала нам кое-какие объедки, чтобы не выбрасывать на помойку). Мой дорогой муженек при всей своей непрактичности умудрился прихватить с собой из аптеки «У янычаров» несколько ампул противостолбнячной сыворотки да пятьсот таблеток ультрасептила, конечно, ни сном ни духом не ведая, что вскоре это лекарство станет на вес золота. И вот, когда цена на ультрасептил подскочила, лекарство у нас исчезло без следа, и стащить его мог кто угодно, но только не музыкальный критик! Дело в том, что бедняга Бела захватил лекарство не в фабричной расфасовке, а, как он выразился, «нетто», то есть таблетки были ссыпаны в большую аптекарскую склянку без всякой надписи. Найди мне такого музыкального критика, который смог бы учуять ультрасептил в закрытой склянке без надписи, и я паду перед ним ниц!

Но и это еще не все. Эта особа пыталась внушить мне, будто бы не она флиртовала с Виктором, а Виктор пытался ухаживать за нею. (Виктор, которого и динамитом не оторвать от меня!) Он якобы набросился на нее в такси и принялся так беззастенчиво ее тискать и щупать, что даже водитель все время оглядывался на них… Ну, что ты на это скажешь! Неотразимая красотка, при виде которой мужчины теряют голову! Мисс Аризона, восходящая сексбомба с расширением аорты, камнями в печени и вставной челюстью! От злости лопнуть можно!

Но ты не беспокойся за меня, моя родная Гиза, я умею владеть собой. Каждый божий день с пяти до семи я просиживаю с ней в «Нарциссе», улыбаюсь как ни в чем не бывало, восторгаюсь ее туалетами и рассуждаю о музыке. Еще не хватало, чтобы она подумала, будто я ревную!

Кстати сказать, это не меня подводит память, а тебя. Возможно, что на фотографии мы сняты в тот момент, когда встречали нашего бедного отца по возвращении из Солнока. Однако, судя по всему, ты забыла историю с доктором Санто! Доктора арестовали тогда и увезли из Леты за то, что после поражения красных он прятал у себя на чердаке нескольких раненых. И наш бедный папа отправился в Солнок, чтобы добиться освобождения своего давнего друга и партнера по шахматам. В Солноке командир карательного отряда обозвал папу «пособником красных» и на глазах у толпы зевак отхлестал его по щекам. После чего папа вернулся домой, спустился в подвал и там застрелился.

Это, по-твоему, прекрасная смерть?

Будапешт

Дорогая тетя Гиза!

Конгресс ядерных физиков, правда, уже закончился, но у меня еще уйма недоделанной работы. Поэтому пишу в телеграфном стиле. С мамой просто беда! Надо принимать какие-то меры! А вы – единственный человек, кого она слушает.

Когда я заметила, что она красит волосы, я смолчала. Однако позавчера выяснились совершенно невообразимые вещи. Вечером мы давали в ресторане «Геллерт» прощальный банкет для участников конгресса. За столом сидели: профессор Хауторн (Оксфорд), Альварес (Рио-де-Жанейро), Гальпин (из Киева), я в качестве переводчика с четырех языков, профессор Шомошкути с супругой и его адъюнкт, некий Сабо, утонченно воспитанный и наиболее европеизированный человек из всех участников конгресса.

Застольная тема – дежурная. Иностранцы хвалят то, что увидели в нашей системе, венгры поносят то, чего иностранцы не углядели. Пресловутый отдел кадров? У них тоже есть. Да, но не такой. Газеты врут? У них тоже врут. Да, но не так занудно. Жилищный кризис? И у них нехватка жилья. А коммунальные квартиры у них есть? Да, в Рио есть. Профессор Хауторн (из Оксфорда) не знал, что это такое, поскольку он живет в Крист-колледже.

Сабо: коммунальная квартира – это совместное проживание с соседкой, которая путем подкармливания и разных других ухищрений переманивает вашу кошку, так что та наведывается домой, к своим хозяевам, исключительно для того, чтобы гадить. (Общий смех.) Далее, ты лишаешься возможности привести на банкет собственную супругу, потому что соседка украдкой извлекла из шкафа единственный вечерний туалет вашей жены, прогулялась в нем в свет, залила его красным вином и потихоньку повесила на место. (Новый взрыв смеха.) Профессор Хауторн предлагает Сабо поменять их комнату на его четырехкомнатную квартиру при Крист-колледже, потому что сам он кошек терпеть не может и соседке радости не доставит. (Общий смех.) «Где находится ваша квартира?» – спрашиваю я. Сабо: в зеленой зоне. Улица Чатарка, дом семь, третий этаж, квартира два. Правда, есть преимущество: соседка стряпает великолепные ужины по весьма сходной цене. (Новый взрыв веселья, в котором я участия не принимаю.)

На следующий вечер, проводив гостей, я прямо с аэродрома заехала к маме. Она тут же раскричалась на меня. Все начисто отрицала, наотрез отказалась дать какие бы то ни было объяснения, и все это в обычной своей склочной манере. По какому праву я сую свой нос в ее жизнь? Хотя бы по тому, что я ее дочь. Дочь? Ха-ха-ха!.. Презрительный смех и плевок в мою сторону.

К сожалению, я не имею возможности опекать маму, как следовало бы. Ведь мне приходится выкраивать каждую минуту, чтобы учиться дальше. Йожи тоже работает без передышки, днем и ночью. В прошлом году его посылали в Швецию на стажировку, он досконально освоил там всю сложнейшую аппаратуру при операциях на сердце. И теперь после хирурга он второе лицо в операционной. Единственный свободный день у нас – воскресенье, и он, естественно, отдан маме. Мы встречаем ее с распростертыми объятиями. Я готовлю запеченную куском свинину, потому что этим блюдом ограничивается все мое кулинарное искусство; к счастью, мама ее очень любит.

Тетя Гиза, вы, наверное, помните Виктора Чермлени, этого шута горохового, над которым вечно потешалась вся наша семья? Так вот, в пылу перебранки мама проговорилась, что была на концерте этого Виктора. В каком же платье? Якобы в очень скромном черном шелковом платье, которое она получила от вас. Я сказала, что правдивость никак не относится к числу ее достоинств. На что она театральным жестом воздела руки к небу и поклялась. Я заявила, что все равно ей не верю. Тогда она принялась стучать кулаком в стену, и в дверях, точно привидение, возникла какая-то худосочная прыщавая испуганная особа, явно затерроризированная мамой, и трясущейся рукой указала на черное шелковое платье. Так я и ушла ни с чем, вне себя от досады.

Понятия не имею, что за всем этим кроется. Спешу, меня дожидаются трое. Тетя Гиза, я знаю, что вы располагаете временем. Прошу вас, напишите маме. Родную дочь она ни во что не ставит, а к вашему мнению прислушивается. Кроме того, от малейшего волнения я вся покрываюсь сыпью. Три дня ходила в Академию наук похожая на больную корью.

Будапешт

Уважаемая госпожа!

Прошу извинения, что, не будучи с вами знакомой, все же решила побеспокоить вас. Обращается к вам очень несчастная женщина, которую муж, Михай Алмаши, в новогоднюю ночь вытолкал на улицу. Потому что я ему осточертела, сказал он. Не знаю, как меня называла Эржике в своих письмах к вам (Алмаши, Шарикой или Мышкой – это у меня ласкательное прозвище), но она, наверное, писала вам обо мне, иначе вы бы не прислали мне в подарок столько чудесных вещей одна другой краше, за что я вам премного благодарна от всего сердца.

Я живу по соседству с Эржике. Когда меня выгнал муж и я из Надьканижи приехала в Будапешт, у меня не было ни кола ни двора; три ночи я ночевала в зале ожидания на Восточном вокзале, а потом районный совет выделил мне эту жилплощадь, за что я благодарна по гроб жизни. Жилец, который тут жил до меня, повредился в уме и вдруг взял да и выбросился из окна; стены все до сих пор разрисованы и надписями разными исписаны, а только мне это не мешает. Эржике дала мне ключ от своей комнаты, а у нее есть ключ от моей; перегородка у нас между комнатами тонкая, каждое слово слышно. И если чего одной из нас надо, то можно просто в стенку постучать, и все. Эржике перед сном всегда меня спрашивает: «Не плачешь, Мышка?» А я чаще всего мяукаю в ответ, уж до того ловко умею подражать профессоршиной кошке, что и не отличишь.

Мне очень не хочется нагонять на вас страху, я знаю, как вы тяжело больны. Но к кому же мне еще обратиться? Эржике вас боготворит, считает вас своим примером в жизни, как сама она – пример для меня, ведь я ей всем обязана. Муж мой – человек тяжелый, его теперь с прежней работы, на железной дороге, уволили, так он мне даже мое носильное белье согласился отдать, только когда нас по суду развели. А Эржике помогла мне, и я этого вовек не забуду; а уж потом, как увидела раз, до чего миленькую шляпку я себе смастерила из поношенной мужской шляпы, она-то меня и надоумила извлечь прок из этого моего умения. Заказами меня тоже Эржике обеспечила, и я ей от всей души благодарна. Жалованье в конторе я получаю скудное, так что шляпки для меня – хороший приработок.

Даже затрудняюсь сказать, что меня навело на подозрения. Мы с Эржике будто совсем вместе живем, ведь за полтора года я каждый шорох, каждый скрип у нее в комнате изучила, знаю, какой что значит. Последние четыре-пять дней Эржике начала ходить по комнате взад-вперед, взад-вперед. Десять, пятнадцать минут кряду ходит и ходит не переставая. То вдруг остановится, будто мысль какая ее осенила, а потом давай опять расхаживать. Мыслей ее я, конечно, знать не могу, а состояние такое мне знакомо. Она как-то сказала мне: «Мышка, ни разу я не видела, чтобы ты улыбнулась когда». Что же тут удивительного, до смеха ли, если мне такой человек в мужья попался! Раз как-то схватил меня за правую руку, прижал ладонью к дверной притолоке да как хлопнет дверью изо всей силы. Пальцы так и хрустнули, в семи местах перелом. И до сих пор, если я долго пишу или печатаю на машинке, пальцы ледяные делаются и немеют. Поэтому в учреждении, где я работаю, меня посадили за швейцарскую счетную машину, там надо только слегка клавиш касаться.

Сегодня Эржике тоже долго расхаживала по комнате, а потом окликнула меня через перегородку и велела одеваться. Дело в том, что сегодня среда, а по средам мы с ней всегда отправляемся делать закупки к парадному ужину, каждый четверг к Эржике приходит в гости один оперный певец, известный на весь мир. Человек он прекрасный и держится запросто: один раз ущипнул меня за нос.

Я сразу заметила, что и к покупкам она отнеслась не так, как обычно. Не знаю, известно ли вам, что Эржике все мясники в округе боятся пуще смерти. Не стану вдаваться в подробности, зная вашу тонкую и деликатную натуру. Но сегодня Эржике как подменили: глаза будто слепые, уставилась перед собой в одну точку. Выбираем курицу, а она даже не взглянет; мясник – он Эржике ненавидит – сразу это подметил и снимает с крюка самый жирный кусок свинины, а Эржике опять ни слова поперек. Я уж и то не выдержала. «Может, попостнее кусочек?» – говорю. А Эржике отмахнулась только. «И этот слишком хорош для него», – сказала.