Текст книги "Враги. История любви"

Автор книги: Исаак Башевис-Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

4

Герман, оставшись один, сидел с опущенной головой. На книжной полке вблизи кресла он увидел Библию, наклонился и вытащил ее. Он полистал страницы и наткнулся на псалм: «Господи, будь милосерден; ибо боюсь я. От горя изнывают глаза мои, душа моя и тело мое; потому что в печали проходит жизнь моя и в стенаниях идут годы мои. Сила моя отнялась у меня за грехи мои, и увяло тело мое. Из-за врагов моих стал я посмешищем для моих соседей и ужасом для друзей моих».

Герман прочитал это. Как получалось, что эти фразы оставались истинными при всех условиях, во все века, при любых настроениях, в то время как светская литература со временем теряла свое значение, вне зависимости от того, насколько хорошо была написана?

Маша ввалилась в комнату; она была явно пьяна. В одной руке она держала тарелку, в другой стакан с виски. Ее лицо было бледным, но глаза излучали насмешку. Она неуверенным движением поставила тарелку на подлокотник кресла.

"Что ты тут делаешь?", – спросила она. "Читаешь Библию? Ты жалкий святой-самозванец!"

"Маша, сядь".

"Откуда ты знаешь, что я хочу сесть? Может, я гораздо охотней легла бы. А если подумать получше, то я вообще-то хочу сесть к тебе на колени".

"Нет, Маша, не здесь".

"Почему это нет? Я знаю, что он рабби, но его квартира еще далеко не храм. Во время войны и храм не останавливал людей. Затаскивали евреек в храм и…"

"Так нацисты делали".

"А кто были нацисты? Тоже люди. Они хотели того же, чего хочешь ты, Яша Котик, чего хочет даже рабби. Может, ты бы сделал тоже самое. В Германии они часто спали с женами нацистов. Они покупали их за пачку американских сигарет, за плитку шоколада. Ты бы видел, как дочери расы господ ложились в постель с парнями из гетто и как они тискали и целовали их. На некоторых они даже женились. Почему же ты так много значения придаешь слову "нацист"? Мы все нацисты. Вся человеческая раса! Ты не только нацист, но еще и трус, боящийся собственной тени".

Маша попыталась рассмеяться, но тут же снова стала серьезной. "Я слишком много выпила. Там стояла бутылка виски, и я все время прикладывалась. Иди сюда, поешь, если не хочешь умереть с голода". Маша упала в кресло. Она достала из сумочки пачку сигарет, но не могла найти спичек. "Что ты так на меня смотришь? Я не буду спать с рабби".

"Что было у тебя с Яшей Котиком?"

"Мои вши спали с его вшами. Кто Тамара? Скажи мне, наконец?"

"Моя ясна жива. Я уже пробовал объяснить тебе это".

"Это правда или ты опять меня морочишь?"

"Это правда".

"Но они же ее застрелили".

"Она жива".

"Дети тоже?"

"Нет, дети нет".

"Слушай, этот кошмар чересчур даже для Маши. Твоя краля знает о ней?"

"Она навестила нас".

"Все это мне безразлично. Когда я приехала в Америку, то думала, что выберусь из всей этой грязи, но только теперь, как видно, я очутилась в самом глубоком дерьме. Это, наверное, последний раз, когда я говорю с тобой, и я хочу сказать тебе, что ты самый вредный врун, какого я только встречала в своем жизни. И поверь мне – мне перебегали путь множество крыс. Где торчит твоя воскресшая жена? Я с удовольствием познакомилась бы с ней, по крайней мере посмотрела бы на нее".

"Она живет в меблированных комнатах".

"Дай мне адрес и телефон".

"К чему? Ну хорошо, я дам тебе. Но у меня нет с собой записной книжки".

"Когда ты услышишь, что я умерла, не приходи на мои похороны".

5

Когда Герман вышел из дома и почувствовал, какой кошмарный стоит мороз, что-то в нем начало смеяться – это был смех, который иногда снисходит на человека в момент величайшей катастрофы. Режущий ветер свистя и воя налетал с Гудзона. В несколько секунд Герман промерз до костей. Был час ночи. Сил для долгой поездки на Кони Айленд у него не было. Он прижался к двери дома и боялся сделать шаг. Если б у него было достаточно денег, чтобы снять номер в отеле. Но в его кармане было меньше трех долларов, а за три доллара нигде не снять комнаты, за исключением, может быть, Бауэри. Мог ли он вернуться и занять у рабби немного денег? Наверху наверняка были гости с автомобилями, которые, безусловно, отвезут Машу домой. «Нет, лучше я умру!», – пробормотан он. Он двинулся в сторону Бродвея.

Тут ветер был не такой сильный. Мороз на Бродвее не кусался. И освещена улица была лучше, чем Вест-Энд Авеню. Снег перестал, только иногда одинокая снежинка палила с неба или с крыши. Герман увидел кафетерий. Он побежал через улицу и чуть не попал под такси. Водитель обругал его. Герман покачал головой и сделал извиняющийся жест.

Едва дыша и окоченев от холода вошел он в кафетерий. Здесь, на свету и в тепле, как раз накрывали столы к завтраку. Звенела посуда. Люди читали утренние газеты, ели французские гренки с сиропом, овсянку со сливками, кукурузные хлопья с молоком, вафли и колбаски. От запаха еды Герман почувствовал слабость. Он нашел стол у стены и повесил шляпу и пальто. Он понял, что не взял талон с номером, и пошел кассирше, чтобы объяснить ей это.

"Да, я видела, как вы вошли", – сказала кассирша. "Сразу видно, как вы окоченели".

У стойки он заказал овсяную кашу, яйца, рожок и кофе. Вся еда стоила пятьдесят пять центов. Когда он нес поднос к своему столу, у него дрожали колени, и он едва выдерживал тяжесть подноса, не сгибаясь. Но едва он начал есть, как его жизненная сила вернулась к нему. Аромат кофе кружил голову. У него было теперь лишь одно желание – чтобы кафетерий оставался открытым всю ночь.

К столу подошел пуэрториканец – уборщик посуды. Герман спросил, когда закрывается кафетерий, и мужчина ответил: "В два".

Меньше чем через час он снова будет стоять под снегом на морозе. Он должен выработать план, прийти к решению. Напротив него была телефонная будка. Может быть, Тамара еще не спит. Сейчас она была единственный человек, с которым он не находился в состоянии войны.

Он вошел в телефонную будку, сунул в аппарат монетку и набрал Тамарин номер. Ему ответила соседка, она пошла за Тамарой. Не прошло и минуты, как он услышал ее голос.

"Надеюсь, я тебя не разбудил. Это я, Герман".

"Да, Герман".

"Ты спала?".

"Нет, я читала газету".

"Тамара, я в кафетерии на Бродвее. В два они закрываются. Я не знаю, куда мне пойти".

Тамара помедлила мгновенье. "А где же твои жены?"

"Они обе больше не разговаривают со мной".

"А что ты делаешь в это время на Бродвее?"

"Я был у рабби на вечеринке".

"Я понимаю. Ты хочешь прийти? Тут жутко холодно. Я натянула на ноги рукава свитера. Ветер продувает дом так, как будто в окнах нет стекла. Почему ты поссорился со своими женами? Но в чем дело, почему ты сразу не идешь сюда? Я завтра так и так собиралась позвонить тебе. Мне надо кое-что обсудить с тобой. Единственная проблема – парадное заперто. Звони хоть два часа, дворник все равно не откроет. Когда ты придешь? Я спущусь и открою сама".

"Тамара, мне стыдно так обременять тебя. Но мне просто-напросто негде спать, а на отель у меня нет денег".

"Теперь, когда она беременна, она пошла на тебя войной?"

"Ей прожужжали все уши. Я не хочу винить тебя, но зачем ты рассказала о нас Пешелесу?"

Тамара вздохнула. "Он пришел в больницу я пробуравил меня тысячью вопросов. Я до сих пор не знаю, как он меня отыскал. Он уселся на мою кровать и устроил мне допрос, как адвокат. Потом он в придачу ко всему решил выдать меня замуж. Это было сразу после операции. Что это за человек такой?"

"Я влип в такую грязь, что теперь все безнадежно", – сказал Герман. "Лучше, я думаю, я вернусь на Кони Айленд".

"В это время? У тебя на дорогу уйдет вся ночь. Нет, Герман, приходи ко мне. Я не могу заснуть и все равно не сплю всю ночь".

Тамара хотела сказать что-то еще, но аппарат потребовал вторую монету, которой у Германа не было, и он успел сказать только, что приедет к ней как можно скорее, и повесил трубку. Он покинул кафетерий и пошел на станцию метро на Семьдесят Девятой улице. Пустой Бродвей расстилался перед ним. Ярко сиявшие фонари создавали настроение зимнего праздника, таинственного, как в сказке. Герман спустился на станцию и ждал поезда. Кроме него на перроне был только один негр. Несмотря на мороз, негр был без пальто. Герман прождал пятнадцать минут, но не появилось ни человека, ни поезда. Фонари сияли пронзительно. Снег, мелкий, как мука, сыпался сквозь решетку в потолке.

Он жалел теперь, что позвонил Тамаре. Наверное, было умнее поехать на Кони Айленд. По крайней мере, он несколько часов поспал бы в тепле – если предположить, что Ядвига оставила бы его в покое. Он понял, что Тамаре придется одеться и ждать его внизу в холодном вестибюле, иначе она не услышит звонка.

Рельсы задрожали, и с шумом подошел поезд. В вагоне сидело всего несколько человек – пьяный, который бормотал и корчил рожи; человек с метлой и ящиком с сигнальными лампами, которыми пользуются путевые рабочие; другой рабочий, у которого была буханка хлеба и деревянная планка. Вокруг ботинок мужчин образовались черные лужи, их носы были красными и блестели от холода, их ногти потрескались и были грязными. В воздухе витало возбуждение, типичное для людей, превративших ночь в день. Герману казалось, что стены, лампы, стекла окон, рекламные плакаты страдают от холода и шума и нездорового освещения. Поезд все время свистел и выл сиреной, как будто машинист потерял управление и проехал на красный свет и заметил свою ошибку. Выйдя на Таймс-сквер, Герман проделал неблизкий путь до поезда местного назначения, который шел до станции "Центральная".

Поезда до Восемнадцатой улицы Герману опять пришлось ждать долго. Другие люди на перроне, казалось, были в той же ситуации, что и он: оторванные от семей, бесцельно бродящие мужчины, которых общество не могло ассимилировать, но не могло и изгнать; их лица выражали несостоятельность, сожаление и вину. Ни один из этих мужчин не был приятно выбрит или одет. Герман рассматривал их, но они игнорировали его и друг друга. На Восемнадцатой улице он сошел с поезда и прошел квартал до Тамариного дома. Здания контор были темными, заброшенными. Не верилось, что еще несколько часов назад здесь спешили по своим делам толпы людей. Беззвездное небо мрачно светилось над крышами. Герман осторожно поднялся по нескольким обледенелым ступенькам к стеклянной двери дома, в котором жила Тамара. Он увидел Тамару в слабом свете единственной лампочки. Она ждала его в пальто, из под которого выглядывала ночная рубашка. Ее лицо было серым от бессонницы, волосы не причесаны. Она молча открыла ему дверь, и они на усталых ногах потащились вверх по лестнице; лифт не работал.

"Сколько ты уже ждешь?", – спросил Герман.

"Это все равно. Я привыкла ждать".

Ему казалось непостижимым, что это его жена, та самая Тамара, с которой он познакомился двадцать пять лот назад на лекции, где дискутировался следующий вопрос: "Способна ли Палестина разрешить проблемы евреев?" На третьем этаже Тамара остановилась ненадолго и сказала: "О, мои ноги!"

Он тоже чувствовал мускулы на икрах.

Тамара перевела дух и спросила: "Она уже нашла больницу?"

"Ядвига? Все это взяли в свои руки соседки".

"Но это ведь, в конце концов, твой ребенок".

Он хотел сказать: "Ну и что?", но промолчал.

6

Герман проспал час и проснулся. Он не раздевался, а в постели в пиджаке, брюках, рубашку и носках. Тамара снова натянула на ноги рукава свитере. На кровать, поверх покрывала, она бросила свою поношенную шубу и пальто Германа.

Она сказала: "Время моих страданий продолжается по воле Божьей. Я в самой середке этого времени. Более или менее, но это та же самая борьба, что была в Джамбуле. Ты не поверишь мне, Герман, но это почему-то утешает меня. Я не хочу забывать, через что мы прошли. Если в комнате тепло, мне кажется, что я предаю всех евреев в Европе. Мой дядя считает, что евреи отныне и навсегда должны надеть траур. Весь народ должен усесться на низкие скамеечки и читать в книге Иова".

"Без веры скорбеть невозможно".

"Уже одно это достаточное основание для скорби".

"Ты сказала по телефону, что собиралась мне позвонить. Зачем?"

Тамара задумалась. "О, я не знаю, как мне начать. Герман, я не могу лгать так долго, как ты. Мои тетя и дядя потребовали, чтобы я рассказала им о нас с тобой. Если я рассказала правду такому ничего не значащему человеку, как Пешелес, то как я могла скрывать факты перед единственными родственниками, которые остались у меня на свете? Я не хотела жаловаться на тебя, Герман, во всем этом есть и моя вина, но у меня такое чувство, что я должна рассказать им. Я думала, что их хватит удар, когда я скажу им, что ты женат на нееврейке. Но дядя только вздохнул и сказала: "Человека оперируют, а потом к нему приходят боли".Кто знает это лучше меня? Боли пришли только наутро после операции. Он, конечно, хочет, чтобы мы развелись. У него не один, а десять кандидатов в женихи – образованные мужчины, прекрасные евреи, все они беженцы, потерявшие в Европе жен. Что я должна была ответить на это? Я также хочу замуж, как ты танцевать на крыше. Но дядя и тетя, они оба, настояли на том, что или ты разводишься с Ядвигой и возвращаешься ко мне, или я развожусь с тобой. Со своей точки зрения они правы. Моя мать, благослови Господь ее память, однажды рассказала мне историю об умерших людях, которые не знают, что они умерли. Они едят, пьют и даже женятся и выходят замуж. Знаешь, уж коли мы когда-то жили вместе и у нас были дети, а теперь мы блуждаем в мире безумия, то зачем нам разводиться?"

"Тамара, труп тоже можно посадить в тюрьму".

"Никто не посадит тебя в тюрьму. И вообще чего ты так боишься тюрьмы? Там тебе, может быть, будет много лучше, чем теперь".

"Я не хочу, чтобы меня выслали. Я не хочу, чтобы меня похоронили в Польше".

"Кто на тебя донесет? Твоя любовница?"

"Возможно, Пешелес".

"Зачем ему это делать? И какие у него есть доказательства? Ты ни на ком не женился в Америке".

"У меня с Машей еврейский брачный контракт".

"И что она может иметь с этого? Мой тебе совет, возвращайся к Ядвиге и помирись с ней".

"Это и есть то, что ты хотела рассказать мне? Я не могу больше работать на рабби, это теперь без вопросов. Я задолжал квартплату. У меня не хватит денег даже на то, чтобы прожить завтрашний день".

"Герман, я хочу кое-что сказать тебе, но не сердись на меня".

"Что?"

"Герман, люди вроде тебя неспособны принимать решения, касающиеся их самих. Я в этом смысле тоже не особенно хороша, но иногда легче решать проблемы других, чем собственные. Здесь в Америке у некоторых людей есть то, что называется "менеджер". Разреши мне быть твоим менеджером. Отдайся полностью в мои руки. Веди себя так, как будто ты в концентрационном лагере и должен делать все, что тебя говорят. Я говорю тебе, что делать, и ты делаешь. Я и работу для тебя найду. В твоем состоянии ты неспособен помочь себе сам".

"Почему ты хочешь это сделать? И как?"

"Это не твое дело. Кое-что я уж сделаю. Я позабочусь о всех троих потребностях, а ты должен быть готов делать все, что я от тебя потребую. Если я скажу тебе, иди на улицу и рой ямы, ты должен идти на улицу и рыть ямы".

"А что будет, если они посадят меня в тюрьму?"

"Тогда я буду носить тебе передачи".

"Тамара, ты хочешь этого только затем, чтобы всучить мне несколько твоих долларов".

"Нет, Герман. Никакого ущерба ты мне не причинишь. Завтра мы начнем. Я возьму в свои руки все твои дела. Я знаю, я новичок в этой стране, но я привыкла жить на чужбине. Я вижу, что все это чересчур для тебя, что ты скоро рухнешь под этой тяжестью".

Герман молчал. Потом он сказал: "Ты ангел?"

"Может быть. Кто знает, кто такие ангелы?"

"Я говорил себе, что это сумасшествие – звонить тебе так поздно, но что-то подталкивало меня позвонить. Да, я отдам себя в твои руки. У меня больше нет сил…"

"Раздевайся. Ты испортишь себе костюм".

Герман вылез из постели, снял пиджак, брюки и галстук и остался только в нижнем белье и носках. В темноте он положил свои вещи на стул. Раздеваясь, он слышал, как в батарее шипит пар. Он снова лег в постель, и Тамара придвинулась немного ближе и положила руку ему на ребра. Герман задремал, но время от времени снова открывал глаза. Тьма медленно светлела. Он слышал шорохи, шаги, слушал, как внизу в вестибюле открывалась и закрывалась дверь. Жильцы, должно быть, все были люди, рано уходившие на работу. Даже для того, чтобы жить в этой жалкой халупе, надо было зарабатывать. Через некоторое время Герман снова заснул. Когда он проснулся, Тамара уже оделась. Она сказала ему, что искупалась в ванной, в коридоре. Она испытующе посмотрела на него, и ее лицо приняло решительное выражение.

"Ты еще помнишь наш уговор? Иди умывайся. Вот полотенце".

Он повесил свое пальто на плечики и вышел в коридор. Все утро люди ждали, пока освободится ванная, но теперь дверь была открыта. Герман нашел кусок мыла, забытый кем-то, и стал мыться над умывальником. Вода была тепловатой. "Откуда в ней ее доброта?", – спросил себя Герман. В его воспоминаниях Тамара была упрямая и ревнивая. А теперь, несмотря на то, что он променял ее на других, она была единственный человек, готовый помочь ему. Что это значило?

Он вернулся в комнату и оделся. Тамара сказала, что он должен спуститься на лифте на этаж ниже, она не хочет, чтобы люди в доме знали, что у нее ночевал мужчина; пусть подождет ее на улице. Он вышел из двери дома и на секунду ослеп от света дня. Восемнадцатая улица была полна грузовиков, с которых сгружали коробки и ящики. На Четвертой Авеню гигантские машины убирали снег. Тротуары кишели пешеходами. Голуби, выжившие в эту ночь, рылись в снегу; воробьи прыгали вокруг них. Тамара повела Германа в кафетерий на Двадцать Третьей улице. Запахи там были такие же, как прошлой ночью на Бродвее, только тут они смешивались с запахом дезинфекции, поднимавшимся от свеженатертого пола. Тамара даже не спросила, что он хотел бы заказать. Она усадила его за стоя, принесла апельсиновый сок, рожок, омлет и кофе. Некоторое время она смотрела, как он ест, а потом принесла свой завтрак. Герман держал чашку кофе между ладонями, но не пил, а грелся. Его голова клонилась все ниже и ниже. Женщины разрушили его, но они же выказывали ему сочувствие. "Я еще смогу жить без Маши", – утешил он себя. "Тамара права – на самом деле нас больше нет в живых".

Глава девятая

1

Зима прошла. Ядвига ходила с большим животом. Тамара заказала в больнице место и каждый день говорила с Ядвигой по телефону по-польски. Соседки не отходили от нее. Войтысь пел и верещал с раннего утра до вечера. Марианна отложила маленькое яйцо. Хотя Ядвигу предупреждали, что ей не следует делать много физической работы, она беспрерывно что-то мыла и протирала. Полы блестели. Она купила краску и с помощью соседки, бывшей в Европе художницей, заново покрасила стены. В Нью-Джерси, в санатории рабби, Маша и Шифра Пуа праздновали пасху со стариками и увечными. Тамара помогала Ядвиге подготовиться к празднику.

Соседкам рассказали, что Тамара – кузина Германа. У них появилась новая тема, и они опять могли поточить языки, но если мужчина решил жить как изгой и нашел женщину, которая терпит это, то тут они мало что могли поделать. Пожилые жильцы старались поболтать с Тамарой, расспросить ее о концлагерях, о России и большевиках. Большинство этих людей было антикоммунистами, но среди них был один уличный торговец, который утверждал, что все, что газеты пишут о России – неправда. Он обвинял Тамару во лжи. Штрафные лагеря, голод, черный рынок, чистки – все это химеры ее воображения. Каждый раз, когда он слышал Тамарины рассказы, он говорил: "А все-таки я утверждаю – слава Сталину!"

"Почему же вы тогда не отправитесь к нему?"

"Они придут сюда". Он жаловался, что его жена, следившая за тем, чтобы кухня была строго-кошерной, заставляет его вечерами по пятницам произносить благословение над вином и ходить в синагогу. Перед пасхой весь дом пахнул мацой и борщом, сладким вином, хреном и другими блюдами, завезенными сюда из Старого Света. Эти запахи смешивались с запахом залива и океана.

Герман едва мог поверить в это – но Тамара нашли для него работу. Реб Авраам Ниссен Ярославер и его жена Шева Хаддас решили поехать в Израиль на довольно-таки продолжительный срок. Реб Авраам Ниссен намекал на то, что, возможно, он поселится там навсегда. Он скопил несколько тысяч долларов и получил деньги от отдела социального страхования. Он хотел быть похороненным в Иерусалиме на Масляничной горе, а не лежать на нью-йоркском кладбище среди бритых евреев. Одно время он хотел продать свой книжный магазин, но отдать его за низкую цену, которую ему предлагали, означало бы не уважать книги, которые он так тщательно собирал. Кроме того, возможно, он и не останется в Израиле. Тамара убедила своего дядю отдать магазин в ее надежные руки. Герман будет помогать ей в работе. Кем бы Герман ни был, но в денежных делах он честный человек. Тамара будет жить в дядиной квартире и платить за нее.

Реб Авраам Ниссен разрешил Герману придти и показал ему свой книжный фонд – все старые книги. Реб Авраам Ниссен уже давно никак не мог разобрать их. Запыленные книги штабелями лежали на полу, многие рассохлись, у других порвались переплеты. Где-то у него была опись, но найти ее было невозможно. Никогда он не торговался с покупателем: брал столько, сколько давали. Много ли надо ему и Шеве Хаддас? Квартплата в старом здании на Ист-Бродвее, где они жили, была ограничена по закону и не повышалась.

Старик знал об образе жизни Германа и все время настаивал, чтобы Тамара развелась с ним, – но все-таки сумел найти и для него оправдание. Почему он должен ждать веры от этих молодых людей, если его самого мучили сомнения? Как те, кто пережил подобное разрушение, могут верить во Всемогущего и Его милосердие? В глубине души реб Авраам Ниссен не испытывал симпатий к ортодоксальным евреям, которые пытались вести себя так, как будто в Европе не было никакого массового уничтожения.

Эти мысли реб Авраам Ниссен высказал Герману, когда они, перед отъездом реба Авраама в Израиль, имели длинный разговор. Он хотел остаться в Святой Земле, чтобы избавить себя от утомительного путешествия по подземным пространствам, которое придется предпринять мертвым, прежде чем они достигнут Святой Земли, чтобы восстать там при явлении Мессии. Старик не стал заключать с Германом никаких письменных соглашений. Они договорились, что Герман может брать себе из выручки столько, сколько ему надо для жизни.

С тех пор, как Маша приняла место в санатории, у Германа было чувство, что ему больше нечего сказать ей; так оно и должно было случиться. Он сделался фаталистом и на практике, и в теории. Он был готов подчиняться руководству высших сил, звались они судьбой, предопределением или Тамарой. Единственной его проблемой были галлюцинации: в метро он видел Машу в поезде, стоявшем напротив. Телефон в магазине звонил, и он слышал Машин голос. Проходило довольно много времени, прежде чем он понимал, что это не она. Чаще всего звонили молодые американцы, которые спрашивали, могут ли они продать или подарить книги, доставшиеся им от их умерших отцов. Он понятия не имел, откуда они знают книжный магазин реба Авраама Ниссена, потому что старик никогда не давал объявлений и не делал себе рекламу.

Для Германа все это было большой загадкой: доверие реба Авраама Ниссена к нему; Тамарина готовность помогать ему; самоотречение, с каким она заботилась о Ядвиге. С той ночи в бунгало Тамара больше не хотела физической близости с ним. Ее отношение к нему было чисто платоническим.

Скрытая доселе деловая хватка проснулась в Тамаре. С помощью Германа она составила каталог, установила цены и отдала развалившиеся книги в переплет. Перед Пасхой Тамара сделала запас Хаггады, салфеток для мацы, ермолок во всех стилях и всех расцветок, даже свечей и тарелок. Она утопала в платках для молитвы, в ремнях для молитвы, в молитвенниках, напечатанных на двух языках, на английском и на иврите, и в текстах, которые изучают мальчики к бар-мицве.

Ложь о торговле книгами, которую так часто повторял Герман, стала правдой. Однажды утром он взял Ядвигу с собой, чтобы показать ей магазин. Потом Тамара проводила ее домой, потому что Ядвига боялась одна ездить в метро, особенно теперь, в последние месяцы беременности.

Как странно было сидеть вместе с Тамарой и Ядвигой за предпасхальной трапезой и декламировать Хаггаду. Они настояли на том, чтобы он надел ермолку и совершил всю церемонию – благословил вино, отведал блюдо из петрушки, тертых яблок, с орехами и с корицей, а также яиц и соленой воды. Тамара задал четыре ритуальных вопроса. Для него, а возможно и для Тамары, это была только игра, ностальгическая игра. Но что, в конце концов, не было игрой? Он ни в чем не мог найти ничего "реального" – о так называемых "точных науках" и говорить нечего.

В личной философии Германа выживание всегда основывалось на обмане. От микроба до человека, из поколения в поколение, жизнь побеждала потому, что умела прокрадываться мимо ревнивых, разрушительных сил. Как контрабандисты в Живкове во время первой мировой войны набивали сапоги и рубашки табаком, прятали всевозможный контрабандный товар на теле, крались через границу, нарушали законы и подкупали чиновников – точно также мухлевала частичка протоплазмы, и точно также каждая каждое ее скопление прокладывало свой кружной путь сквозь эпохи. Так было, когда первые бактерии появились в иле на краю океана, и так будет, когда солнце превратится в шлак и последнее живое существо на Земле замерзнет и закончит свою жизнь в последнею акте биологической драмы. Звери смиряются с ненадежностью бытия и необходимостью бежать и скрываться; лишь человек ищет безопасность – и в результате получает вместо безопасности собственную гибель. Еврею всегда удавалось проскальзывать между преступлением и безумием. Он тайком вил гнезда в Ханаане и Египте. Авраам выдал Сарру за свою сестру. Все две тысячи лет изгнания, начиная с Александрии, Вавилона и Рима и кончая гетто Варшавы, Лодзи и Вильны, были одной большой контрабандой. Библия, Талмуд и комментарии к ним предписывали евреям одну стратегию: беги от зла, прячься от опасностей, избегай меряться силами, как можно дальше держись от недобрых сил Вселенной. Еврей никогда не смотрел с презрением на дезертира, заползавшего в подвал или на чердак, в то время как снаружи армии сражались друг с другом.

Герман, современный еврей, еще на шаг расширил этот принцип: он отказывался даже от силы, которую давала вера в Тору. Он обманывал не только Авимелеха, но и Сарру и Агарь. Герман не заключал с Богом союза и не пользовался Его услугами. Он не хотел, чтобы семя его стало столь же многочисленным, как песок морской.

Вся его жизнь была игрой в прятки – проповеди, которые он писал для рабби Ламперта, книги, которые он продавал раввинам и мальчикам из ешив, а также то, что он согласился с переходом Ядвиги в иудаизм и принял Тамарину дружбу.

Герман читал из Хаггады и зевал. Он поднял свой бокал и пролил десять капель, чтобы обозначить десять мук, посланных на фараона. Тамара похвалила Ядвигины фрикадельки. Рыба из Гудзона или какого-нибудь озера заплатила своей жизнью за то, что Герман, Тамара и Ядвига вспомнили об исходе из Египта. Курица положила свою голову, чтобы напомнить им о пасхальной жертве.

В Германии и даже в Америке создавались неонацистские партии. Коммунисты во имя Ленина и Сталина пытали стариков-учителей, а в Китае и Корее во имя "культурной" революции уничтожали целые деревни. Убийцы, игравшие детскими черепами, тянули пиво из высоких бокалов в мюнхенских пивных и пели в церквах благочестивые гимны. В Москве ликвидировали всех еврейских писателей. И все-таки еврейские коммунисты прославляли убийц и поносили вчерашних вождей. Истина? Не в этих джунглях, не на этой глиняной сковородке, стоящей на раскаленной лаве. Бог? Чей Бог? Евреев? Фараона?

Оба, Герман и Ядвига, просили Тамару остаться на ночь, но она непременно хотела домой. Она обещала придти завтра и помочь приготовиться ко второму седеру. Она и Ядвига помыли посуду. Тамара пожелала Ядвиге и Герману счастливого праздника и отправилась домой.

Герман пошел в спальню и лег на кровать. Он не хотел думать о Маше, но мысли его снова и снова возвращались к ней. Что она теперь делает? Думает ли иногда о нем?

Зазвонил телефон, он вскочил и схватил трубку. Он надеялся, что это Маша, и одновременно боялся, что ей все происходящее могло видеться не так, как ему. У него сдавило горло, и он едва вытолкнув в телефон: "Алло?"

Никто не ответил.

"Алло! Алло! Алло!"

Позвонить и не сказать ни слова – это был старый Машин трюк. Может быть, она просто хотела послушать его голос.

"Не будь идиотом, скажи что-нибудь!", – сказал он.

По-прежнему никакого ответа.

"Ты поставила точку, не я", – услышал он свой голос.

Никаких возражений. Он выждал немного и сказал: "Несчастней, чем я сейчас, ты меня сделать не можешь".