Текст книги "Джек Лондон. Моряк в седле."

Автор книги: Ирвинг Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Единственной его опорой был Бретт. В ходе предварительной продажи к началу октября было куплено уже двадцать тысяч экземпляров «Морского волка», и на этом основании Бретт повысил сумму, ежемесячно выплачиваемую Джеку, до двухсот пятидесяти долларов. Он не переставал уверять Джека, что это действительно выдающееся произведение, а в начале ноября сообщил блестящую новость: еще до выхода в свет книжным магазинам продано сорок тысяч экземпляров «Морского волка», десятой из книг Лондона, опубликованных за каких-нибудь четыре года. В декабре Бретт выслал чек на три тысячи долларов, необходимых, по подсчетам Джека, чтобы вытащить его из-под кучи долгов, уплатить страховой компании, кредиторам по закладной и просто знакомым, которым он задолжал.

Точно гром грянул среди ясного неба, когда в продаже появился «Морской волк». В мгновение ока он сделался самой модной из книжных новинок; повсюду только и говорили о нем: одни хвалили, другие ругали. Многие читатели были задеты, более того, оскорблены позицией автора. Другие отважно выступили в его защиту. Что до критиков, то часть из них называла роман жестоким, грубым – словом, отвратительным. Но другая – большая – в один голос утверждала, что эта вещь – проявление «редкого и самобытного таланта… и поднимает на более высокую ступень качество современной художественной литературы». «Морской волк» ознаменовал собой новую веху в американской литературе – и не только благодаря мощному реалистическому звучанию, обилию фигур и ситуаций, доселе ей незнакомых. Он задает новый тон современному роману, делает его более тонким, сложным, серьезным.

Что еще заставило американцев испытать это тревожное ожидание, где еще смертельная опасность выглядела так жутко и вместе привлекательно, как в поединке между Волком Ларсеном и Хэмфри Ван Вейденом, происшедшем на борту «Призрака», – поединке между духовным и материальным началом? Где еще сталкивались читатели с такой зрелой философией, открывавшей перед ними нечто увлекательное, нечто такое, за что стоит драться? Революцию, которую совершили ученые – классики девятнадцатого столетия, Джек вложил в основу драматически развертывающихся событий, популярно и интересно изложил ее идеи, сделав их доступными огромному множеству людей, никогда и не слыхавших о том, что такое эволюция, биология или научный материализм. Незримо шествуют по страницам романа его главные герои – Дарвин, Спенсер, Ницше. Излагая в форме художественного произведения взгляды своих любимых учителей, писатель рисует кипучую битву двух умов, азартно, совсем как потасовку ирландцев-каменщиков в Визель-парке, изображенную в более позднем, весьма незаурядном романе Лондона – «Лунная Долина».

Под конец Джек вводит в роман новый персонаж – женщину и этим портит вещь, которая тем не менее остается почти безупречным образцом мастерства писателя-романиста. Когда литературные критики объявили героиню нежизненной, Джек возмутился: «Я полюбил женщину и написал ее портрет в книге, а критики заявляют мне, будто в жизни таких не бывает». Он внес в книгу не только образ мисс Киттредж, но также там, где пишет о ней, – истерически-приподнятый стиль, который перенял, отвечая на ее письма. Там, где речь идет о Мод Брустер и ее любви к Хэмфри Ван Вейдену, «Морской волк» неизменно представляет собой отъявленнейший образчик вычурно-жеманного стиля, типичного для литературы девятнадцатого века; в остальном это предвестник лучшего, что свойственно литературе двадцатого.

Через несколько недель после выхода в свет «Морской волк» числился в списке «бестселлеров» пятым после такой требухи в малиновом сиропе, как «Ряженые» К. Ч. Терстона, «Блудный сын» Холла Кейна, «Кто осмелится нарушить закон» Ф. Марион Крофорд и «Беверли из Граустарка» Джорджа Бар-ра Маккатчина. Спустя еще три недели он стоял уже первым, оставив других далеко позади. Двадцатый век наконец-то стряхнул с себя путы своего предшественника. Сегодня «Морской волк» – такое же волнующее и глубокое событие в жизни читателя, как в ноябре 1904 года. Он почти не стареет со временем. Многие критики считают его самой сильной вещью Лондона. Читатель, взявшийся его перечитывать, пленяется им снова и снова.

Возвратилась из Айовы мисс Киттредж и после немногих упоительных, хотя и тайных, свиданий в Окленде уехала в Глен-Эллен к Нинетте Эймс. А затем пылкие встречи… изредка; несколько восторженных посланий от Джека, но по большей части письма его становятся небрежными: перечень новостей, и только. Он уже больше не влюбленный безумец, готовый умереть в поцелуе. Воображение его опять устремилось в иные пределы. О том, что события приняли новый оборот, сообщает мисс Киттредж:

«Я знаю, что за эти несколько недель твоими помыслами и интересами завладела другая. Ведь, по сути дела, ты, милый мой мужчина, всего-навсего мальчуган, и разглядеть тебя насквозь достаточно просто. Но потрясение, которое ты заставил меня испытать в тот вечер, когда делал в городе доклад о штрейкбрехерах, заставило меня очень и очень призадуматься. Я видела, как после окончания доклада ты отыскивал ее взглядом среди присутствующих; видела, как ты помахал ей; как она со свойственной ей манерой засуетилась, отступила в нерешительности. При огоньке твоей сигареты я увидела, как вы подошли друг к другу. Мне стало ясно, что вы и в прошлый вечер были вместе. Тут дело не только в том, что ты не верен мне, – безраздельная верность тебе несвойственна, да и вообще ею обладает редкий мужчина. Я давно предвидела возможность твоей измены и в известной степени примирилась с нею. С недавних пор ты очень счастлив, а я знала, что твое радостное настроение не моя заслуга.

Значит, безусловно, чья-то еще; а раз так…»

…1905 год. Именем Джека Лондона запестрели газетные заголовки: что бы он ни сделал, все волновало прессу. Начал он год тихо и мирно – поехал в Лос-Анжелос, куда его пригласили выступить перед местными социалистами. «На мистера Лондона приятно посмотреть, – писал в лос-анжелосском «Экзаминере» Юлиан Хоторн. – Он прост и бесхитростен, как косматый медведь гризли. Недюжинная натура, здоровая и жизнерадостная, служит основой ума, необычайно ясного и проницательного. Сердце у него горячее, отзывчивое; мнения – свои собственные, смело излагаемые, независимые». Не успел он вернуться в Окленд, как либерально настроенный ректор Калифорнийского университета предложил ему выступить перед студентами – немалая честь для человека, вынужденного всего семь лет назад бросить университет и пойти работать в паровую прачечную. Джек обратился к юным слушателям с одной из самых огненных своих речей. Величайшая революция, какую когда-либо знал мир, говорил он, совершается перед их глазами. Если они не проснутся, она застанет их врасплох. После лекции jн пожаловался профессору английского языка и литературы, что студентов кормят манной кашей. «Не сказал бы, мистер Лондон, – возразил тот. – В наш новый список рекомендованной литературы включена глава из «Зова предков». Профессора и преподаватели вокруг рассмеялись, а Джек покраснел и, что-то проворчав насчет того, что его, мол, начали канонизировать, замолк. На другой день на ректора посыпались упреки: зачем он разрешил Джеку Лондону проповедовать революцию? «Мы пригласили сюда человека, а не предмет его речи, – невозмутимо отвечал ректор. – Лондон заслужил право выступить перед нами».

Затем Джек принял предложение выступить в деловом клубе города Стоктона – там-то он и заварил кутерьму на весь год, совершив поступок, по смелости и опрометчивости не уступающий путешествию по Желтому морю во время сильнейшего шторма или походу в лондонские трущобы, затеянному ради «Людей бездны». Отчет стоктонской газеты, несколько, правда, пристрастный, дает очень живое представление о случившемся: «Он поучал бизнесменов, как провинившихся школьников. Он желает знать, заявил он, много ли известно каждому из них о том, что именно является предметом социализма. Он довел до их сведения, что они мало читали и еще меньше видели. Он колотил кулаком по столу и пускал клубы папиросного дыма, и все это до такой степени встревожило и обескуражило его слушателей, что они застыли в растерянном молчании».

Молчали они недолго. В заключение речи Джек привел в ужас стоктонских дельцов, сообщив им, что русские социалисты, принимавшие участие в революции 1905 года, покончившие с некоторыми из царских чиновников, – его братья. Публика с криками ярости вскочила с мест. На другое утро по всей стране завизжали газетные заголовки: «Джек Лондон называет убийц из– России своими братьями!» Что поднялось! Посыпались требования, чтобы он отказался от своих слов. Бушевали газетные передовицы. «Он анархист! – вопила одна. – Отъявленный смутьян! Он красный! Его следует арестовать и судить как государственного изменника!» Джек был непоколебим. Русские революционеры – его братья, и никто не в силах заставить его отречься от них.

Общество долго и настойчиво пыталось сделать из него своего рода литературную диковинку: гений из Калифорнии, единственный в своем роде. «А социализм, – говорили столпы общества, – это так, увлечение. Немного горяч, несдержан? Чего же вы хотите – он так оригинален. Социалистические теории – причуда, это у него пройдет». Отныне все двери были для него заперты наглухо, как если бы он все еще оставался бродягой с Большой Дороги. Его уж больше не звали на «розовые чаи», как он выражался; на званые обеды, где среди моря чопорных, накрахмаленных сорочек он появлялся в мягкой белой рубашке с развевающимся галстуком. Видимо, заключило наконец-то общество, он не шутил, когда так мило говорил за обеденным столом, что как класс они представляют собой плесень, паразитический нарост.

Еще не улегся скандал, как Джек выступил с новой речью, в которой упомянул, что, осуждая в 1856 году рабство, Вильям Ллойд Гаррисон произнес «К чертям конституцию!». То же самое ближе к нынешним дням сказал, расправляясь с забастовщиками, и генерал Шерман Белл. На следующее утро он снова стал героем дня. «Джек Лондон говорит:

«К чертям конституцию!» – кричали сотни газет от Калифорнии до Нью-Йорка. Джек делал все возможное, пытаясь объяснить, что не он автор этой фразы, но какое дело газетам до того, что кому-то повредила нашумевшая статья!

Разрешая слепым фанатикам разнести человека в клочья, свобода печати все же давала возможность высказаться и людям поумнее. В сан-францисском «Бюллетене», далеко не радикальном, Джек прочел:

«Пылкая искренность и ненависть к злу, горящая в революционном сердце молодого Джека Лондона, – это все тот же дух «Бостонского чаепития» («Бостонское чаепитие» – один из эпизодов, предшествовавших началу войны американского народа с Англией за свою независимость. В декабре 1773 года граждане американского города Бостона напали на английские корабли с чаем и в знак протеста против налогового бремени выбросили в море привезенный ими груз.). Это дух, который в конечном счете сбережет для республики все, что есть лучшего, ибо он противостоит тупому духу рабского почитания Раз и Навсегда Установленного; умственное убожество и эгоизм – вот из чего состоит это раболепие».

Несколько дней спустя к нему обратился с просьбой выступить дискуссионный клуб его собственной Оклендской средней школы. Узнав об этом, директор школы отказался предоставить клубу школьное помещение. И снова за этот эпизод ухватились газеты, и снова Калифорния принялась судить да рядить, кто прав, кто виноват. «Может быть, социализм и грешит всеми пороками, в которых его обвиняют, – язвительно заметила сан-францисская газета «Пост». – Но лучший способ пропагандировать его– это запретить его пропаганду».

Широкая гласность, которую благодаря ему получил в Америке социализм, приводила Джека в восторг. Кроме того, даровая реклама, которая стоила бы тысячи и тысячи, если бы пришлось заказывать ее самому. Подскочил спрос на его книги. «Морской волк», «Зов предков» и «Люди бездны» раскупались повсюду – повсюду читались и обсуждались. Можно было не соглашаться с его идеями об установлении демократии на экономической основе, оспаривать методы, при помощи которых он революционизировал американскую литературу, но нельзя было больше отрицать тот факт, что он ведущий молодой писатель Америки. А враги лишь помогли ему достигнута этого.

В разгар шумихи, поднявшейся вокруг социалистических убеждений Джека Лондона, Макмиллан выпустил его «Классовую войну». Книга вызвала такой интерес, что в июне, октябре и ноябре того же года ее пришлось переиздать. Поразительное достижение, если учесть, что этот сборник революционных очерков вышел в стране, где непримиримо отрицается само существование такого явления, как война между классами; где социализм высмеивали и презирали, изображали многоголовой гидрой, чудовищем, пожирающим собственных детенышей. Голос писателя был гласом вопиющего в пустыне, но все больше людей понемногу прислушивались к звукам этого голоса, особенно подрастающее поколение, только что шагнувшее за узкие рамки ограниченного кругозора первых американских поселенцев и начинавшее подсчитывать, во что обходятся людям достижения крупной промышленности. Для этого поколения Джек Лондон был великим человеком, эти люди обращались к его книгам с пламенной верой. В Америке до сих пор повсюду встречаешь людей, с гордостью рассказывающих о том, что их сделал социалистами Джек Лондон. Не его вина, пожалуй, что не всегда их социалистические убеждения оказывались долговечными!

В марте он опять дал согласие на выдвижение своей кандидатуры на пост мэра Окленда от социалистической партии и получил 981 голос, то есть ровно в четыре раза больше, чем в 1901 году. В апреле он вместе с Маньюнги уехал в Глен-Эллен, где за шесть долларов в неделю снял у Нинетты Эймс домик около Уэйк Робина. Миссис Эймс пустила слух: Джек приехал домой к маме «из-за неприятностей в Окленде». Доверчивые соседи-фермеры ни о чем не догадывались.

Весна в округе Сонома была прекрасна. К Джеку вновь вернулось хорошее настроение и бодрость духа; зимняя хандра была забыта. «Черная кошка» купила у него один рассказ, и из полученных трехсот долларов он двести пятьдесят отдал за верховую лошадь, на которой неутомимая мисс Киттредж проскакала тридцать миль: весь путь из Беркли в Глен-Эллен. По лесистым склонам, поросшим секвойями и соснами, они верхом поднимались на гору Сонома и катались вдоль тропинок среди винно-красных мансанит и земляничных деревьев. Чистый воздух благоухал пьянящими ароматами, а когда всходила полная луна, долина наполнялась белесой светящейся дымкой. «Теперь я знаю, отчего индейцы назвали это место Лунной Долиной», – заметил Джек.

Снова в полном расцвете творческих сил, он написал повесть под названием «Белый клык», являющуюся продолжением темы, начатой в «Зове предков». Вместо того чтобы, повинуясь голосу первобытных инстинктов, уйти от мира цивилизации, Белый клык покидает дикую глушь, чтобы жить с человеком. Эта книга, пусть она и не поднимается до уровня «Зова предков», – трогательный и красивый рассказ, внушающий то радостное волнение, которое испытываешь, столкнувшись с первоклассным произведением. Еженедельно Джек готовил для херстовского концерна критический обзор литературы на целую страницу. Разбирая книгу «Профсоюзный делегат», он в общих чертах рисует современную борьбу профессиональных союзов с хозяевами; оценивая достоинства другой книги, предает анафеме потогонную систему труда – книга называется «Долгий день» и повествует о том, какие лишения терпит фабричная работница в Нью-Йорке. Эптон Синклер и Дж. Дж. Фелпс-Стокс организовали на востоке Студенческое социалистическое общество, и на первом заседании исполнительного комитета президентом был избран Джек Лондон.

Издательство Макмиллана выпустило в свет повесть о боксерах «Игра»; критики осудили ее как вещь незначительную и неправдоподобную. Пришлось послать им газетные вырезки в доказательство того, что, получив сильный удар, боксер при падении на ковер действительно может размозжить себе затылок.

Надвигалась летняя жара, и опять за несколько долларов Джеку запрудили речушку. Стали приходить купаться соседи. Джек работал по утрам, плавал после обеда и наслаждался жизнью… если не считать того, что скучал по своим дочерям. И вот однажды в послеполуденный зной, катаясь верхом среди холмов» вдыхая струившиеся вверх со склона запахи шалфея, он случайно наткнулся на ранчо Хилла – участок в сто тридцать акров, величественно поднимающийся со дна долины к горе Сонома. «Здесь есть огромные секвойи, иным из которых по десять тысяч лет. Сотни елей, дубов, летних и вечнозеленых, в изобилии растут мансаниты и земляничные деревья. Есть глубокие каньоны, ручьи, родники. Сто тридцать акров самых красивых и нетронутых, какие только сыщешь в Америке».

Ранчо полюбилось ему до безумия, и он тут же решил, что оно должно принадлежать ему. Укрепиться в этом решении ему усердно помогала мисс Киттредж; только удалив его от города, устранив возможность общения с другими женщинами, могла она избежать опасности его потерять, как это едва не случилось несколько месяцев назад. Верхом Джек отправился в деревушку Глен-Эллен, где узнал, что участок продается и цена ему назначена семь тысяч долларов. К пяти часам вечера, взбудораженный как мальчишка, он уже был у Хиллов, готовый совершить покупку.

– Я слышал, вы назначили Човету семь тысяч, – осведомился он у мистера Хилла.

– Да, – отозвался тот, – Десять лет назад я запросил у него именно столько.

– Покупаю! – вскричал Джек.

– Зачем торопиться? Идите-ка лучше домой и поразмыслите денек-другой.

После его ухода мистер Хилл поделился своими соображениями с женой. У Човета он просил семь тысяч, так как тот хотел эксплуатировать имеющиеся на ранчо водоемы, а поскольку Джек собирается обрабатывать землю, с него нельзя брать больше пяти. Назавтра Джек примчался уже в совершеннейшем волнении: ночью он глаз не сомкнул, обдумывая, как все устроить на своем чудном ранчо.

– Теперь хотелось бы поговорить относительно цены… – начал было Хилл.

Джек взвился со стула, побагровел от гнева и разразился:

– Со мной не пройдет! Я этих штучек не потерплю! Не имеете права взвинчивать цену! Здесь каждый только и думает, как бы меня провести; Назначили семь тысяч – и кончено, я покупаю!

Не в состоянии вставить хоть слово в этот бурный поток, Хилл подождал, пока покупатель утих, и потом опокойно произнес:

– Ну ладно, мистер Лондон, берите за эту цену.

Прошли годы, Джек близко сдружился с семьей Хиллов, и тогда мистер Хилл рассказал, как Джек надул самого себя на две тысячи долларов. Джек от души посмеялся: так, мол, и надо, учись обуздывать свой нрав.

В тот вечер они с мисс Киттредж строили планы.

На ранчо стоит ветхий сарайчик, его можно приспособить под конюшню и помещение для работника. Осенью, пока Джек будет совершать лекционное турне по стране, работник займется расчисткой территории, засеет ее кормовыми травами, засадит кукурузой, соорудит свинарники и курятники – короче говоря, наведет порядок и все наладит к тому дню, когда Бэсси получит развод и можно будет пожениться.

За семью тысячами на покупку ранчо Джек обратился к Бретту. «Сомневаюсь, – отозвался тот, – имеет ли смысл человеку, которому приходится играть определенную роль в свете, связывать себя приобретением недвижимой собственности в одной какой-то части страны, каким бы красивым и продуктивным ни было это имение».

Джек написал еще раз: «Я сознательно купил землю, из которой не извлечешь дохода. Никогда никаких забот насчет барышей и убытков, а через двадцать лет участок будет стоить сто двадцать тысяч долларов. Я становлюсь на якорь прочно, основательно; оседаю раз и навсегда».

Смирившись, Бретт выслал ему семь тысяч в счет авторских отчислений от продажи «Морского волка», и ранчо Хилла перешло в собственность торжествующего Джека. Тут же был нанят работник, куплены лошади, жеребенок, корова с теленком, плуг, тачка, фургон, коляска, сбруя, куры, индейки, поросята…

И когда, наконец, вакханалия безудержных трат кончилась, оказалось, что у Джека нет ни доллара и что никаких поступлений от Макмиллана в ближайшее время не предстоит. «Все эти покупки явились непредвиденными и разорили меня дотла. А тут еще вот-вот жду с содроганием извещения от Бэсси, что ей нужны сто долларов на покупку лошади и коляски. Все деньги, какие удалось получить у Макмиллана, я забрал, чтобы уплатить за землю. Оставшегося не хватит на постройку сарая, а уж дома – и подавно. Пишу рассказы, чтобы срочно раздобыть деньжат».

К 4 октября он настолько превысил кредит у Макмиллана, что за дальнейшие авансы ему уже предложили платить определенный процент. На счету в банке значилось 207 долларов 83 цента, а между тем предстояли неотложные издержки: 75 долларов Бэсси, 55—матери, 57, 60 – за сельскохозяйственный инвентарь, 24—за дачу в Глен-Эллен, 50—на оплату магазинных счетов.

«Нужны деньги на дорогу в Чикаго – мне и Маньюнги; через сутки за нами едет Чар-миан, следовательно, и у нее будут расходы. Мать хочет, чтобы я увеличил сумму, которую я даю ей каждый месяц. Бэсси – тоже. Только что уплатил больше 100 долларов по больничным счетам матери Джонни Миллера. Тридцать обещал заплатить за то, чтобы опубликовали апелляцию Джо Кинга: бедняге угрожают пятьюдесятью годами тюремного заключения по ложному обвинению. Есть еще счет долларов на 45, если не больше, за машину для прессовки сена; и в ноябре срок платежа не то 700, не то 800 долларов страховой компании. Так что, как видите, я не просто сел на мель, но увяз намертво, и паруса мои уныло повисли».

Всю свою жизнь, в течение которой он заработал писательским трудом куда более миллиона, он почти никогда не был хозяином собственных денег – по крайней мере к тому моменту, когда они попадали к нему в руки. Он сначала тратил их, а после ломал голову, где бы раздобыть необходимую сумму. Как в свое время выразился в Клондайке Эмиль Дженсен, он никогда не прикидывал, стоит ли рисковать. Казалось бы, не трать денег, пока не заработал, и не знай ни долгов, ни забот. Ему это, как видно, и в голову не приходило. «Привычка тратить деньги– о господи, сдаюсь! Я вечно буду ее жертвой!»

Наступил октябрь, и в сопровождении Маньюнгя Джек отправился в лекционное турне. Чтобы находиться к нему поближе, мисс Киттредж возвратилась в Ньютон к тетке. Турне, в ходе которого лектору предстояло посетить большинство крупных среднезападных и восточных городов, широко рекламировалось в печати. Джек быстро становился одной из самых романтических фигур своего времени. Глашатай социализма и научной эволюции, глашатай нового и здорового реализма в американской литературе, он был олицетворением молодости и отваги. Членам женских клубов нравился его мужественный вид, манера дымить папиросой, страстная искренность, с которой он говорил о социальной реформе, прелестная улыбка и заразительный смех. Он зарабатывал несколько сот долларов в день, в каждом городе находил занятных и умных людей, пользовался дружеским расположением прессы. «Джек Лондон – личность редкостной притягательной силы. Если бы его можно было испортить, это бы непременно сделали поклонницы и поклонники, массами осаждающие его. Его постигла участь модного театрального кумира. Однако тщеславие, к счастью, несвойственно ему».

И вот 18 ноября, в субботу, Джек получил сообщение, что по окончательному решению суда Бэсси получила развод. Он срочно вызвал мисс Киттредж телеграммой из Ньютона в Чикаго, где они поженятся. Она прибыла на другой же день в пять часов вечера, но у Джека не было брачной лицензии. Учреждение, где можно было ее получить, естественно, было закрыто. Тогда он нанял экипаж и во весь опор полетел по чикагским улицам, чтобы заручиться поддержкой влиятельных друзей. Первый визит оказался безрезультатным, второй – тоже; третьего приятеля Джек вытащил из-за обеденного стола: тот был знаком с одним должностным лицом в городе.

Опять долгое путешествие в экипаже, и они, наконец, в квартире чиновника. Да, чтоб помочь Джеку Лондону, чиновник готов сделать что угодно, только, позвольте, к чему спешить как на пожар? Отчего не подождать до утра, когда откроется бюро лицензий и всю процедуру можно будет проделать легко и просто? Ждать Джек отказался. Призвав на помощь всю мощь своей аргументации, он в конце концов убедил чиновника сесть в экипаж и поехать вместе с ним в южную часть города, где был поднят с постели сонный клерк, ведающий брачными лицензиями. Уступая твердой решимости позднего гостя, ошарашенный клерк оделся, в сопровождении всей компании отправился в городское управление, открыл дверь своего отдела и заполнил брачную лицензию. После нескольких тщетных попыток отыскали мирового судью по имени Грант, и тот в своей домашней библиотеке совершил обряд бракосочетания Джека Лондона и Чармиан Киттредж.

На другое утро, 20 ноября 1905 года, американская пресса была шокирована «неприличной поспешностью» его женитьбы. До сих пор считали, что причиной развода с Бэсси послужили внутренние разногласия, из-за которых разлука представлялась желательной для обеих сторон. Лихорадочное нетерпение, которое проявил Джек, женившись вторично, явилось признаком того, что он разбил семью из-за другой женщины; таким образом, вся история приобретала неприятный оттенок. Как ни дружелюбно была настроена пресса до прошлой субботы, в понедельник она обратила против него не только злобу и возмущение, но и насмешки. Во вторник утром газеты сообщили американцам: «брак Джека Лондона недействителен», ибо в штате Иллинойс согласно новым законам о разводе, в которых пока что царила неразбериха, действителен лишь тот брак, который заключен по истечении года после окончательного решения суда о разводе. Одолеваемый репортерами, чувствуя, что его опять начинают травить, Джек вспылил. «Если нужно, – с жаром восклицает он, – я немедленно повторю брачную церемонию в каждом штате Америки!» Сколько остряков съязвили в своих статейках по поводу того, какой он любитель жениться, этот мистер Лондон!

Стоило ему отложить женитьбу до возвращения в Калифорнию, осмотрительно переждать месяц-другой, и можно было избежать всей этой скандальной шумихи. Дело ограничилось бы кратким извещением о браке. Так нет же, он подставил себя под обстрел со всех сторон! С кафедр произносились проповеди, направленные против него. Города Питсбург и Дерби изъяли его книги из публичных библиотек, призвав другие города последовать их примеру. Женские клубы получили предписание отменить его лекции. Странно, отмечали многие газеты, что люди, неспособные наладить как следует дела у себя дома, претендуют на то, чтобы поучать все человечество. Отчего, вопрошали авторы статей, вторичный брак мистера Дон-дона был окружен тайной и совершен с такой поспешностью? Набросились и на мисс Киттредж за то, что она разбила его семейную жизнь с Бэсси.

За поступки своего лидера тяжело поплатились американские социалисты. Капиталистическая печать не преминула пустить в ход оружие, оказавшееся у нее в руках. «Вот вам социалист! Бросает на произвол судьбы жену и детей… санкционирует безнравственность… социализм – это анархизм, он разрушит нашу цивилизацию, повлечет за собою хаос…» Товарищи-социалисты пытались протестовать: «Нельзя из-за неправильного поведения Лондона чернить социализм! Социализм осуждает подобные поступки не менее решительно, чем капитализм!» Тщетно! Лидер нарушил определенные нормы морали, следовательно, дело социализма пострадает.

Когда товарищи стали обвинять Джека в том, что из-за него наступление социалистической революции в Америке задержится по крайней мере лет на пять, он с улыбкой возразил: «Как раз наоборот. Я полагаю, что мне удалось по меньшей мере на пять минут ускорить приход революции».

Что же побудило его с такой поспешностью разыграть у всех на глазах эту запоздалую церемонию, театрально выставив напоказ свой новый брак? Отчасти это был романтический жест, предпринятый ради мисс Киттредж. Отчасти – опрометчивый, необдуманный поступок; порыв человека, который не дает себе труда остановиться и поразмыслить: а как к этому отнесутся? В известной мере это было чистейшей бравадой, выходкой толстокожего ирландца, которому нет дела до того, что кому-то это не понравится, И, наконец, он тотчас же взял себе другую жену для успокоения собственной совести, мучившей его за зло, причиненное Бэсси и в ее лице всем женам вообще.

Несколько недель продолжались нападки со страниц печати, с церковных кафедр. Многие стали воспринимать его произведения менее серьезно – в этом смысле громкая гласность принесла ему вред; зато возросло количество читателей. Оставалось нанести последний, решающий удар и положить конец дебатам, что и совершил модный женский клуб Эверилла. На открытом заседании дамы приняли две резолюции:

одобрить бесплатное пользование учебниками в государственных школах; осудить:

а) практику создания футбольных команд в университетах и

б) Джека Лондона.