Текст книги "Альковные секреты шеф-поваров"

Автор книги: Ирвин Уэлш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

6. Маленькая Франция

Прошлой ночью выпал снег. На улицах появились уборочные машины, хотя пользы от них не было – все быстро раскисло в жидкую кашу. Такая погода всегда наводит на мысли о фермерах: каково им работать? Если судить по «Харвест Мун» – страшное дело! Пашешь в любую погоду, не замечаешь, как день проходит. А с утра все по-новой. Не терплю, когда по телевизору фермеров показывают: стоит такой лентяй, оглядывает просторы. Или пиво в баре потягивает. Я однажды отцу сказал, что у них на это нет времени! И он согласился. От такой жизни многие просто умерли бы. Вот мы, городские неженки, радоваться должны, что работаем в теплых офисах.

Нет, в такую погоду лучше дома сидеть. А мы едем в отцовской машине по окружной дороге. Я за рулем. Направляемся к новой больнице в Маленькой Франции. Молчим. Тишина угнетает маму, она говорит что-то про снег на холмах в Пентландсе. Кэролайн на заднем сиденье уткнулась в книгу, будто не слышит. Но мама не сдается:

– Интересно, будет ли еще сегодня снег? Похоже, тучи опять собираются…– Она косится на меня.– Извини, сынок. Ты за рулем, не буду отвлекать. А вот Кэролайн могла бы и поддержать разговор!

Сестра гневно отдувается, шлепает книгу на колени.

– Нам этот текст в институте задали, мам! Я и так не успеваю. Хочешь, чтобы меня отчислили?

– Ну что ты… Нет, конечно.

Голос у матери виноватый, она знает: отцу приятно, что Кэролайн хорошо учится.

По идее, к Рождеству на ферме становится легче; прежде так и было. Но теперь все по-другому.

Надо тщательно подумать, на ком жениться. Тут поспешность не нужна. Я сократил список до пяти кандидатур:

Энн

Карен

Маффи

Элли

Цилия

Энн нежна и надежна, но мне больше нравится Карен, потому что у нее мирный характер. Маффи тоже ничего, однако что-то в ней сквозит нехорошее. Таких женщин отец называет темными лошадками… Элли, конечно, чертовски хороша! Да и Цилию не хочется отвергать, хотя… если уж кого и вычеркивать, то в первую очередь ее.

Я паркую машину на открытой стоянке. Мы с мамой прячемся под зонтик: дождь поливает в полную силу. Кэролайн тоже поместилась бы, если бы захотела. Но она лишь нахлобучивает красный капюшон, съеживается и решительно шагает через бетонный плац, обхватив себя руками,– прямиком к матерчатому козырьку над подъездом.

Когда мы заходим в палату, я начинаю нервничать. Осторожно приближаюсь к отцовской койке. Вижу его фигуру… и жуткая волна вздымается снизу вверх, словно проникнув через линолеум, через подошвы ботинок, так что я едва не падаю в обморок. Глубокий вдох. Я набираюсь смелости, поднимаю глаза, смотрю на его изможденное лицо. Внутри все напряглось, словно повисла тяжелая гиря. Как ни трудно, а надо признать: отец здорово сдал, ему уже недолго осталось. Кожа да кости, смотреть страшно. А мы до сих пор себя обманывали – я, мама, Кэролайн. Говорили друг другу, что он поправится…

Вид умирающего отца настолько страшен и нелеп, что я не сразу замечаю стоящего у кровати незнакомца. Здоровенный, зверского вида мужик, хотя отец всегда учил не судить по внешности, и правильно делал. Стоит молча, даже не здоровается. И отец его нам не представляет. Мы тоже молчим. Наконец человек кивает и быстро выходит из палаты. Наверное, ему неловко: помешал семье.

– Кто это был, пап?– спрашивает Кэролайн.

Я вижу, что мама тоже волнуется – мужчина ей явно не знаком.

– Один старый друг,– хрипло шепчет отец.

– Наверно, твой приятель с работы?– сюсюкает мать.– Кто-то из депо, да, Кит?

– Из депо…– как эхо повторяет отец, но думает, похоже, о другом.

– Ну вот видишь, из депо,– успокаивается мать.

– Как его зовут, пап?– Кэролайн хмурит брови.

Отец молчит – и выглядит, кажется, смущенно.

Мать вмешивается:

– Не утомляй папу, Кэролайн!– Она берет его за руку.– Ты устал, да?

Все это очень странно. У отца немного друзей, семья всегда на первом месте. А вообще, конечно, хорошо, что товарищ его навестил.

Я начинаю рассказывать о работе, стараясь, чтобы голос звучал бодро, стараясь убедить отца, что у меня все отлично… ну, как бы на прощание. Но это очень тяжело. Хотя с работой действительно порядок, мне нравятся новые сослуживцы – почти все. Бобу Фою, правда, лучше под горячую руку не попадаться.

Единственный, с кем я не могу найти общий язык,– это Дэнни Скиннер. Забавно и непонятно: поначалу он был дружелюбен, улыбался, со всеми меня познакомил. Потом начались какие-то саркастические шуточки… Наверное, из-за того, что я подружился с Шеннон, а она ему, похоже, нравится. Я слышал, правда, что у него есть подружка, но бывают такие ухари – им наплевать, к каждой девчонке липнут. Парни типа Дэвида Бэкхема, о них все газеты пишут. Девушки дают интервью, рассказывают, что спали с ним, когда его жена была беременна… Вообще-то я люблю Бэкхема. Надеюсь, все это неправда, просто девушки хотят денег заработать.

А может, я тоже нравлюсь Шеннон? Вряд ли, конечно: она на полтора года старше. Впрочем, это еще ничего не значит. Она со мной приветлива, так что всякое возможно.

Я смотрю на Кэролайн: лицо окаменело, глаза как сжатые пружинки. Понятно, нам всем тяжело, но она должна стараться, улыбаться – ради отца или хотя бы ради мамы… Боюсь, что она связалась с дурной компанией. Начала за здравие, поступила в Эдинбургский университет, однако недавно я видел ее на улице в компании Анжелы Хендерсон, продавщицы из булочной. Эта Анжела – как раз из тех девчонок, что подают в суд на парней типа Дэвида Бэкхема из-за денег. Я не допущу, чтобы она утащила за собой Кэролайн!

Дыхание у отца учащенное, поверхностное; он сумбурно рассказывает о железной дороге, смысла не уловить. Ничего странного после всех наркотиков, которыми его накачали, тем не менее мать переживает. Отец бубнит, в глазах досада, желание поймать ускользающую мысль.

Подозвав меня ближе, он стискивает мою руку с неожиданной для больного человека силой.

– Не повторяй моих ошибок, сын…

Мать, услышав его слова, начинает плакать.

– Какие ошибки, Кит! Ты не делал никаких ошибок!– Она поворачивается к Кэролайн.– О чем он говорит?

Отец не отпускает мою руку.

– Будь честен, сын…– хрипит он.– Будь честен перед собой.

– Да, папа.

Я сажусь на кровать; отец разжимает хватку, проваливается в полудрему. Заходит медсестра, говорит, что ему надо отдохнуть. Но я боюсь его покидать. Мне кажется, что если я уйду, то уже не увижу его живым.

Сестра настаивает: не волнуйтесь, он просто устал, должен поспать. Ну, им виднее.

На обратном пути мы храним мертвое молчание.

Войдя в дом, я первым делом поднимаюсь наверх и дергаю палку, прикрепленную к чердачному люку. Опускается алюминиевая лесенка. С возрастом я понял, что отца раздражают мои частые визиты на чердак. Всякий раз, заслышав скрип алюминиевых ступенек, он огорчался, хотя виду не показывал, только головой качал. Я от этого словно в размере уменьшался – как в школьном дворе, когда Макгриллен и его банда ко мне приставали. Но здесь, на чердаке, я их не боялся… Они меня ненавидели, потому что я был другим: не знал, что ответить, не увлекался футболом и рок-музыкой, отвергал наркотики, боялся девчонок… которые были хуже мальчишек! Особенно Сьюзан Холкроу, Диони Макиннес и Анжела Хендерсон – все одного пошиба! Я этих прошмандовок за версту чую. Чуть не умер, когда увидел Кэролайн в компании с проклятой Анжелой Хендерсон! Я знаю, девчонки не виноваты, все дело в семьях, которые их воспитали. Моя сестра не такая!

Но ничего, здесь, рядом с городом, который построили мы с отцом, я в безопасности. Защищен от всего, даже от родительского недовольства – с тех пор, как папе стало трудно взбираться наверх. Чердак – моя вселенная, мое убежище, и сейчас он нужен мне как никогда.

7. Рождество

Дни выродились в узкие полоски света, безжалостно зажатые между морями темноты. Снег почти не шел, но на земле лежала изморозь, и ночь налетала так стремительно, что воздух не успевал прогреться.

Сегодня в офисе отмечали Рождество, и Брайан пребывал в приподнятом настроении. Отец провел ночь относительно спокойно и держался бодрее, чем во время предыдущих визитов. Его сознание прояснилось. Со светлой улыбкой он извинился за прошлый раз и заявил, что у него лучшая семья в мире.

Брайан вновь обрел надежду. Может, отец еще поправится, станет сильным, как раньше? Конечно, не стоит унывать! Надо и самому быть сильным, особенно в обществе таких, как Дэнни Скиннер, глаза которого последнее время светились плохо завуалированной враждебностью, словно он рассмотрел в Кибби нечто порочащее.

Мы же с ним едва знакомы. Он совсем не знает, что я за человек! Надо показать ему, что я такой же классный парень, как остальные, ничем не хуже его. И в музыке разбираюсь, и вообще.

На гребне энтузиазма Кибби фланировал по офису, вихляя худыми бедрами. Проходя мимо стола Шеннон Макдауэл, он ловко обогнул угол и небрежно кивнул. И заработал снисходительную улыбку.

Пум-пу-рум!– его губы шевелились, вышлепывая бравурную мелодию, имитируя барабаны и литавры. Скиннер наблюдал за ним, сидя у окна. Еще и напевает, ничтожество, думал он, корчась от яростного презрения.

Кибби почувствовал жгучий взгляд, повернулся и выдавил вялую улыбочку, разбившуюся о холодный сдержанный кивок.

Что я ему сделал?

Скиннер сидел и думал то же самое. В чем дело, откуда такая ненависть к новенькому?

Почему Кибби меня раздражает? Наверное, потому, что он маменькин сынок, готовый любому жопу лизать, только бы пролезть наверх.

Жопа… какое классное слово! Гораздо выразительнее, чем задница. Что такое задница? Просто часть тела, на которой мы сидим. Но жопа – в этом слове есть нечто сексуальное, американское… Когда-нибудь я съезжу в Америку.

У Кей такая потрясная жопа! Упругая – и в то же время мягкая. Если ты никогда не раздвигал пальцами столь упоительных ягодиц – значит и не жил по-настоящему.

Похмельная эрекция ударила, как копье, болезненно вспучив брюки. Скиннер сморщился, согнулся – но тут в офис вошел Фой, начались разговоры о Рождестве, и стояк, слава богу, отпустил так же быстро, как и налетел.

Они приехали в ресторан «Сиро» на нескольких такси. Едва усевшись за стол, Фой тут же узурпировал миссию по выбору вина. Не считая парочки недовольных покашливаний, никто не возражал: подчиненные знали своего шефа и потакали его прихотям. В офисе шутили, что выбор начальника безупречен: карту вин он знает как свои пять пальцев, об этом позаботились благодарные владельцы ресторанов, которым он сделал поблажку при инспекции.

Развалившись на стуле, Фой разглядывал карту вин. Его губы капризно кривились, как у киношного римского императора, который никак не может решить, нравится ему бой гладиаторов или нет.

– Я полагаю, закажем пару бутылок «Каберне Совиньон»,– изрек он наконец.– Красное калифорнийское – вещь надежная.

Айткен кивнул через силу, как деревянный; Макги – по-щенячьи преданно. Остальные остались неподвижны. Повисла неловкая тишина, которую разорвал резкий голос Дэнни Скиннера:

– Я возражаю!

Стол облетел беззвучный вздох. Лицо Фоя медленно побагровело от ярости и смущения; он чуть не задохнулся, глядя в лицо дерзкому молокососу.

В моем отделе без году неделя! Первый раз его позвали на общий обед, засранца этакого,– и что он себе позволяет?!

Взяв себя в руки, Фой сложил губы в добрую дядюшкину улыбку.

– Понимаешь… э-э… Дэнни,– он решил назвать Скиннера по имени,– у нас есть маленькая традиция. Во время рождественского обеда вино выбирает начальник отдела.

Сверкнув искусственными зубами, Фой смахнул несуществующую крошку с рукава твидового пиджака. Эта «традиция» была изобретена и насаждалась им самим, однако присутствующие не перечили и молча опускали глаза под змеиным взглядом начальника.

Дэнни Скиннер, однако, не стушевался, даже, наоборот, почувствовал себя в родной стихии.

– Что ж, справедливо… э-э… Боб,– начал он, пародируя царственную манеру Фоя.– Но сейчас, как я понимаю, мы не на работе, без чинов. И поскольку все платят поровну, каждый должен иметь право голоса. Я, конечно, преклоняюсь перед вашими познаниями в винах, однако загвоздка в том, что красное мне не нравится. Я его вообще не употребляю! Пью только белое. Вот такие пироги.– Дэнни сделал паузу, полюбовался на начальника, которого, казалось, вот-вот хватит удар, и закончил, одарив коллег холодной ухмылкой: – И хрен вы дождетесь, чтобы я платил свои деньги за чужое красное вино, а сам сидел как дурак с пустым бокалом.

Брови присутствующих изогнулись в унисон, зашелестели вздохи, раздались дипломатичные покашливания. Боб Фой запаниковал. Ему впервые отважились так открыто бросить вызов. Хуже того, Скиннер славился способностями к пародии, и сейчас, глядя в его нахальное лицо, Фой как в зеркале узнавал свои неприглядные черты. Он забарабанил пальцами по скатерти и повысил голос до скрипучего визга:

– Ха, отлично, давайте голосовать! Кто против «Каберне»?!

Никто не откликнулся.

Макги хмуро качал головой, Айткен брезгливо кривился, де Муар изучал рождественский сухарик. Шеннон делала вид, что интересуется усевшимися за соседний стол людьми, судя по всему, членами шотландского парламента. Скиннер поднял очи горе, высмеивая малодушие коллег. Фой прикрыл один глаз, наполнил легкие воздухом и приготовился говорить.

И тут раздался тихий сиплый голосок.

– Я… м-м… согласен с Дэнни… Мы же платим поровну?– Брайан Кибби практически шептал, его глаза увлажнились.– Все должно быть по справедливости.

– Я тоже от белого не откажусь,– поддержала Шеннон, заглядывая шефу в лицо.– Давайте возьмем две белого и две красного? А там поглядим.

Не обращая внимания на Шеннон и Скиннера, Фой медленно повернулся к Кибби и окатил его ядовитым взглядом.

– Да боже мой, делайте что хотите!– пропел он сладким голосом, расплывшись в жуткой ослепительной улыбке.

А потом поднялся, шмякнул ладонями по столу – и ушел в туалет, где с наслаждением выворотил из стены коробку с бумажными полотенцами.

Этот гондон Скиннер и ползучая маленькая дрянь Кибби!

Фой выудил из кучи на полу бумажное полотенце, намочил его и протер загривок. Вернувшись к сидящим как на иголках подчиненным, он сделал вид, что не замечает двух бутылок белого вина.

Кибби чуть не до инфаркта испугался вспышки начальника.

Что я такого сделал? Ничего себе Боб Фой!.. Я думал, он нормальный мужик. Надо постараться снова попасть в его белый список.

Фой и раньше не жаловал Дэнни, а сегодняшняя выходка лишь усугубила неприязнь. В разговорах со своим начальником Джоном Купером он никогда не упускал случая попенять на нерадивость инспектора Скиннера; теперь жалобы придется участить.

Будучи неисправимым и беззаветным членом братства сластолюбцев, я с младых ногтей понял, что единственным удовольствием, в остроте не уступающим акту любви, является добрая трапеза. У истинного сластолюбца есть две арены, два ристалища, на которых он служит своей музе и оттачивает мастерство: кухня и постель. Обе стези требуют от него абсолютной преданности и высочайшего артистизма, ибо кулинария, как и любовная игра,– это прежде всего терпение, чувство ритма и природное умение ориентироваться по ходу дела…

Дэнни Скиннер отшвырнул опус де Фретэ «Альковные секреты шеф-поваров». Более претенциозной чуши он в жизни не читал, однако содержащиеся в книге рецепты выглядели аппетитно и по-хорошему питательно, их стоило попробовать, тем более что он твердо решил начать здоровый образ жизни.

С такими мыслями Скиннер пришел на кухню, чтобы приготовить завтрак для Кей. Однако в завершающей фазе процесса, отскребая от сковородки пригоревшую глазунью и порвав один из желтков, он понял, что природу не обманешь, и результат его кулинарных усилий годится лишь для борьбы с похмельем, а отнюдь не для прелюдии к любовной игре. Скиннер разбросал яичницу по холодным тарелкам, где уже стыли, напустив парафиноподобные лужи жира, жареные колбаски, помидоры и ветчина. От одного только запаха животного сала поры Скиннера судорожно съежились. Кей все еще спала, мирно посапывая, по-своему избывая гораздо более скромную версию похмелья. Скиннер о такой роскоши мог только мечтать: его сон, как и положено, был чуток и недолог.

Утро сочельника выдалось холодным и на удивление солнечным. Завтра они с Кей намеревались пойти к матери Скиннера на рождественский ужин, и от этой мысли портилось настроение: Беверли неплохо относилась к Кей, однако семейные торжества всегда чреваты проблемами.

Зато сегодня на стадионе «Истер Роуд» любимый «Хиберниан» играл с «Рейнджерс», и после матча вполне могла возникнуть заварушка. А не возникнет, так можно и помочь…

Судя по звукам, доносившимся сначала из спальни, а потом из ванной, Кей наконец проснулась. Приготовленный завтрак ее буквально потряс; усевшись на высокий стул в уголке тесной галльской кухни, она принялась намазывать маслом тосты, недоумевая, зачем он дал им остыть. Грызть холодные тосты – все равно что жевать толченое стекло.

– Я не могу есть эту пакость, Дэнни! Ты же знаешь, я танцовщица. Нельзя питаться ветчиной и жирными колбасами, если хочешь получить роль в мюзикле «Кошки».

Скиннер пожал плечами, добавил масла на холодный хлеб.

– Да что ты нашла в этом Ллойде Уэббере?

– Это моя работа!– прошипела Кей, злобно глядя в ему в лицо своими прозрачными глазами. Проснувшись в дурном настроении, она не могла смириться с мыслью, что любимый собрался на футбол.– Завтра Рождество, Дэнни! Можешь идти на игру, пожалуйста, но если вернешься пьяным, я к твоей матери завтра не пойду.

– Сегодня гребаный сочельник, Кей! Человек имеет право отдохнуть перед Рождеством!

Скиннер возмущенно надул щеки, в груди колыхнулось похмельное раздражение.

Сверкая ледышками глаз, Кей отдала должное кулинарным потугам любимого: символически проткнула желток корочкой хлеба.

– В этом все дело, Дэнни. Ты каждый день – так или иначе – имеешь право.

– Я не понял, какие проблемы?!– взорвался Скиннер.– Не хочешь к моей матери – иди к своей!

– Пф-ф, действительно!

Надеясь, что он блефует, Кей резко встала, пошла в спальню, начала швырять вещи в сумку. Скиннер почувствовал в горле ком и усилием воли проглотил его, словно ломтик кровяной колбасы. Лишь когда хлопнула входная дверь, он подумал, что надо догнать, извиниться… Ледяная «Стелла Артуа» из холодильника остудила порыв. Для очистки совести он набрал номер ее мобильного – и услышал автоответчик. На столе каменел невостребованный завтрак. Скиннер вздохнул и вывалил его в мусорное ведро.

Он решил, что перезвонит позже, когда Кей успокоится и поймет, что вела себя как взбалмошная корова. А покамест – можно еще пивка. Скиннер достал из холодильника вторую «Стеллу Артуа» и набрал номер Роба Макензи.

– Роберто, дружище! Где боевой дух?

Игру транслировали в прямом эфире, и этот факт вкупе с летающими в воздухе праздничными флюидами снизил накал фанатизма по обе стороны баррикады. Бригада провела вялый рейд по барам Толкросса, надеясь, что кто-нибудь из бойцов «Рейнджерса» зайдет поглазеть на стриптиз. Увы, нашли только группу вислощеких алкашей, горланивших не то сектантские гимны, не то песни Тины Тернер. От скуки намылив шеи нескольким мирным жителям, бригада двинулась обратно в Лит, на игру. Через двадцать минут после начала матча Скиннер, Макензи и еще парочка хроников почувствовали томление и вернулись в бар, служивший им базой, чтобы за кружкой пива подождать остальных.

В баре Скиннер ни с того ни с сего закурил. По идее, он бросил две недели назад, но сейчас машинально взял сигарету и успел сделать две затяжки, прежде чем осознал, что происходит.

– А, сука!– ругнулся он с досадой.

Пиво между тем летело как по маслу – он гордился, что не отстает от Роба Макензи. Чуть позже подтянулись Гэри Трейнор и его новый дружок, здоровяк Энди Макгриллен, которого Скиннер смутно помнил по детской драке, оставившей неприятный осадок. Гэри предложил сменить бар, пойти в город. Следовало бы звякнуть Кей, однако алкоголь с кокаином ударили в мозг, исказили восприятие времени, спрессовали часы в компактные пятнадцатиминутные блоки.

– Какой твой любимый мультипликационный персонаж из теневых?– интересовался Трейнор, поглаживая бритый череп.

Скиннер задумался: в голову ничего не приходило. Он пожал плечами.

– Я люблю маленькую уточку из «Тома и Джерри»,– признался Макензи.

Трейнор и Скиннер переглянулись, изумившись неожиданной сентиментальности Малютки Роба. Осторожный Макгриллен во избежание неприятностей сохранял невозмутимость. Чтобы невзначай не засмеяться, Трейнор поспешил развить тему:

– Да ну, чушь! Пила из «Сумасшедших гонок» гораздо круче.

– Какая еще Пила?– Макензи недоверчиво нахмурился.– Что-то я не помню никакой Пилы в «Сумасшедших гонках».

– О том и речь! Ты не помнишь, потому что она теневой персонаж. Это подружка Чурбана Руфуса. У нее деревянная машина, вместо колес циркулярные пилы. Ты прикинь: каждая собака знает Дика Дастардли, Матли, Пенелопу Питстоп, Питера Перфекта, профессора Пата Пендинга и Муравьиную Банду. Но никто не помнит Чурбана Руфуса и Пилу.

– Слушай, точно!– воскликнул Макензи.– Чурбан Руфус – это такой здоровенный лесоруб, а Пила – это мандавошка типа белочки.

– Блин, какая белочка!– Трейнор покачал головой.– Пила не белочка, а бобриха. Скиннер, подтверди!

– Угу, самая лучшая из рисованных американских бобрих,– осклабился Скиннер.– На втором месте после Памелы Андерсон.

Потом они вышли из бара, и Макгриллен толкнул какого-то мужика: мгновенно вспыхнула драка, закружился вихрь ударов. Трейнор и Макензи, конечно, бросились в гущу, но Скиннер остался в стороне и наблюдал, как трое его приятелей мочат пятерых. Помощь им не требовалась. Да он и не собирался встревать. Еще чего, за Макгриллена заступаться!

Позже пришлось лепить маловразумительные оправдания: якобы он в дверях сцепился с шестым и т.п. По осуждающему молчанию, однако, было ясно, что его малодушие не осталось незамеченным. Один такой момент может стоить репутации, думал Скиннер со стыдом. Почему же он не вмешался? Конечно, драку начал Макгриллен, которого он с детства не любил. И все же…

У меня в голове сразу завертелось: Кей, работа, мать, Рождество… Вся моя гребаная жизнь – что, если я ее потеряю? Тьфу… Ведь мы для того и деремся! Бунтуем, чтобы не потонуть в бытовом болоте, чтобы серая суета не захлестнула наши мозги. Какого же черта я стоял?!

Кей дома не оказалось. Почти всю ночь Скиннер просидел на диване, потягивая пиво; потом незаметно погрузился в тревожный сон – но скоро проснулся по нужде и перебрался на кровать. Казалось, не прошло и пятнадцати минут, но когда он открыл глаза, было уже утро. Тело ломило и зудело: он давеча не удосужился раздеться. Телефон Кей по-прежнему не отвечал. Скиннер послал ей эсэмэску, чертыхаясь и путаясь в кнопках.

«К, позвони мне. Д.»

Он принял душ, оделся и вышел из дома – сначала по улице Дюк, потом свернул на Джанкшн.

– С Рождеством, сынок!– окликнула седая старушка, которую он обогнал. Скиннер узнал ее: миссис Каррутерс, соседка матери. Он чувствовал себя как зомби в микроволновке и тем не менее бравурно ответил:

– И вас тоже, красавица!

Скиннер подошел к подъезду матери – и в дверях столкнулся со страховым агентом Басби, пожилым отвратительным прохвостом.

Подлейшее существо с расхлябанной походкой и тошнотворной улыбочкой. Что он делал в доме матери? В подъезде шесть квартир, но я-то знаю, из какой он вышел, старый хорек! Какого черта ему нужно?

Угнездившись на диване в маленькой уютной гостиной матери, Скиннер думал, что презирает Басби по причинам, не поддающимся четкой формулировке. Беверли внесла две тарелки, нагруженные индейкой, зеленью и разнообразными гарнирами. Столик тоже был украшен ради особого случая. Со смеху умереть.

Мать тщательно готовилась к визиту Кей и теперь, конечно, была на взводе. Она шваркнула тарелки на стол – мелькнули распухшие руки, розовые пальцы, похожие на сардельки… Беверли до сорока лет оставалась щуплой женщиной, а потом ее здорово разнесло – вследствие ранней гистерэктомии, как она утверждала. Скиннер, впрочем, был уверен, что виноваты бессчетные пиццы и жирные ужины перед телевизором: мать всегда заказывала еду, полагая, что кулинарить для себя одной бессмысленно.

Время, потраченное на уборку и на приготовление индейки; новое парадное платье, черное, как обычно, но тем не менее… все впустую, Кей не пришла. Напряжение звенело в душном воздухе. Мать прекрасно знала, кто виноват, объяснять было бесполезно.

Она вернулась на кухню, чтобы выключить духовку. По пути указала на кота:

– Не пускай Кискиса на диван. Линяет.

Как только хозяйка удалилась, голубой перс поднялся, выгнул спину и мягко прыгнул на диван. Перешагнув ноги Скиннера, он развернулся и повторил маневр. Скиннер достал из кармана зажигалку и подпалил зверю брюхо. Раздался треск, запахло жженым мехом, кот мявкнул и отлетел в угол. Привстав, Скиннер повалил свечку. По столу растеклась лужица воска.

Беверли показалась в дверях с тарелкой брюссельской капусты, ее нос подозрительно морщился.

– Что это было?

– Дурацкий кот свечку свалил.– Скиннер указал на столик.

– Ах, Кискис, негодник, как ты мог?!– воскликнула Беверли, ставя тарелку.

Мать и сын проделали дежурный ритуал: разломили по рождественскому крекеру, извлекли бумажные короны и напялили на головы. Нелепость действия и дурацкий вид головных уборов несколько разрядили обстановку, сняли копившееся с утра напряжение. Скиннер вяло ковырялся в тарелке, вполглаза следя за похождениями телевизионного Джеймса Бонда и готовясь к неизбежной трепке.

Мать начала спокойно, как обычно.

– Опять перегаром воняешь,– заметила она, выгнув бровь.– Неудивительно, что твоя девушка сбежала.

– Ничего не сбежала,– выдал Скиннер заранее приготовленную отмазку.– Я же говорю, у нее мать заболела. Рождественский ужин приготовить некому, вот она и пошла домой. И потом, она не может обжираться на праздники, у нее диета, важные пробы… э-э… «Униженные и оскорбленные». А перегар – это после вчерашнего, наверное. Сегодня я только кружку пива выпил. Праздник же, мам, Рождество! Я весь год пахал как лошадь.

Беверли гневно сверкнула глазами.

– Да тебе что праздники, что будни – один черт… Опять выходные псу под хвост!

Скиннер промолчал: если мать решила выпустить пар, то ее уже не остановишь.

– Подумать только, бедная девушка!– продолжала она.– Кто ее упрекнет, что не захотела отмечать Рождество с алкоголиком!

Скиннер ухмыльнулся, чувствуя в груди огненный мячик ярости.

– Ну что ж, я не ропщу. Семейная традиция.

Мать ответила ледяным взглядом, от которого заныло в затылке. Скиннер тут же пожалел о своих словах. Это все похмелье виновато. Он терпеть не мог приходить сюда с бодуна. Когда тебя колбасит после вчерашнего, невозможно общаться с трезвыми людьми, они кажутся представителями иной, враждебной расы, инфернальными хищниками, выгрызающими тебе душу. Они чуют запах твоей слабости, твоего пота, видят в тебе чужака. А мать пуще остальных. Ее и в хорошие-то минуты лучше не цеплять…

– Это в каком же смысле – традиция?– Беверли подбоченилась, ее слова ввинчивались в череп, как стальные шурупы.

Скиннер понимал, что надо притормозить, пойти на попятную, но непослушный язык гнул свое:

– А в таком, что мой отец тоже долго не вытерпел.

Лицо Беверли побагровело, образовав контрастную цветовую пару с зеленой гофрированной короной. Казалось, ее попытки выровнять дыхание извели в комнате весь кислород.

– Я тебя сколько раз просила не упоминать при мне…

– Я имею право знать, в конце концов!– взорвался Скиннер.– Ты же знаешь, кто такая Кей? А почему я не знаю…

Беверли оборвала его взглядом, исполненным брезгливого презрения.

– Хочешь знать, кто твой отец?– прошипела она, склонив голову набок.

Скиннер смотрел на исказившиеся черты матери и думал, что за все эти годы ее жалкая, истеричная, мучительная ненависть к отцу, кем бы тот ни был, не утихла ни на йоту. Более того, он чувствовал, что и сам может сделаться объектом подобной ненависти, если не оставит попыток добиться правды. Ему захотелось сказать: ладно, забудем, извини, давай лучше ужинать – но слова не шли с языка.

– Я!– Беверли яростно ткнула себя пальцем в грудь.– Я твой отец! Я тебя вырастила и выкормила, и на стадион с тобой ходила, и в мяч во дворе играла. И шарфик тебе вязала фанатский. И на родительских собраниях сидела краснела. И бизнес собственный подняла, перестригла весь Лит, каждой здешней старухе плешь пощупала – чтобы тебя одеть, обуть, выучить как следует, чтобы ты работу приличную нашел. И на каникулы тебя в Испанию возила каждый год. И из кутузки на Хай-стрит тебя выкупила, когда ты вляпался. Все одна, никто не помогал!

Скиннер скрипел зубами, в груди бурлили горькие слова. Но все, что говорила мать, было правдой. Он глядел на эту сильную, циничную, любящую, замечательную женщину, положившую жизнь на алтарь его благополучия, и вспоминал детство, проведенное в этом доме, и своих суррогатных панк-тетушек Трину и Вэл, которые за ним присматривали, и уважали его, и общались с ним как с равным, хотя он был всего лишь ребенком. Правда, они пытались приобщить его к своей музыке, заставляли слушать «Резиллос», «Скидз», «Бэд бойз» – единственное, что он мог бы поставить им в упрек. Но это мелочи, а главное в другом: Беверли сделала все возможное, чтобы у ее сына условия были не хуже, а то и лучше, чем у детей из полных семей… Скиннер посмотрел на свою тарелку, на индейку, что приготовила ему мать,– и заткнулся и начал есть.