Текст книги "Ночной портье"

Автор книги: Ирвин Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Право, не стоит беспокоиться.

– Пустяки. У нас так принято. – Она отодрала три ломтика от нарезанного куска бекона и плюхнула их на сковородку. Я невольно залюбовался: стройная, длинноногая, в облегающих брюках. – Вам как поджарить?

– Полагаюсь на ваш вкус.

– Я люблю подрумяненные. – Она положила на другую сковородку кусок масла и разбила три яйца. Движения ее были легкие и уверенные.

– Меня зовут Бренда Моррисси, – представилась она. – Мы вместе снимаем эту квартиру. Она говорила вам обо мне?

– Не помню.

– Ну, она была так занята вами, – невозмутимо заметила Бренда, наливая две чашки кофе и жестом приглашая меня сесть за стол. – Вы ведь не торопитесь, не так ли?

– Пожалуй, нет, – согласился я, усаживаясь за стол.

– И я тоже. Я работаю в картинной галерее, а до одиннадцати утра никто не спешит покупать картины. Замечательная работа, правда? Кстати, Эвелин позабыла сказать мне, как вас зовут.

Я представился.

– Давно вы знакомы с Эвелин? – спросила она, одной рукой встряхивая сковородку с яичницей, а другой закладывая нарезанный хлеб в тостер.

– Откровенно говоря, – замялся я, – мы познакомились лишь вчера вечером.

– Таков наш Вашингтон, – рассмеялась Бренда. – Здесь, где только возможно, собирают голоса. Всякие голоса. А вот такие, наверно, самые приятные. Я слышала, как вы буйно наслаждались.

– Поверьте, – сказал я, краснея, – мне и в голову не пришло, что кто-то еще есть в квартире.

– Да, конечно. Я давно собираюсь купить затычки для ушей. Те, что продают для пловцов и артиллеристов. Да все забываю. А Эвелин, когда забавляется, – вся нараспашку. И я с трудом удерживаюсь от того, чтобы тут же не присоединиться к ней.

Я насупился и отвел глаза.

– Не пугайтесь, – засмеялась Бренда. – Это все же не случается. Что бы мы тут ни вытворяли, оргий мы не устраиваем. Но, если вы сегодня вечером еще будете в Вашингтоне и назовете мне отель, в котором остановились, я с удовольствием выпью с вами.

Не скрою, что я был готов поддаться искушению. Прошедшая ночь разбудила во мне долго дремавшую чувственность. Интриговало и то спокойное бесстыдство, с каким было сделано предложение. Для меня, по крайней мере, это было в новинку. Подобные вещи случались с моими друзьями (во всяком случае, они рассказывали о них), но ничего подобного со мной никогда не бывало. После того, что я уже совершил в «Святом Августине», вряд ли я мог, исходя из основ морали, отказаться переспать с подругой женщины, которая накануне спала со мной. Однако у меня неотложное дело – розыск свидетельства о рождении.

– Извините, но я сегодня уезжаю.

– Жаль, – коротко, без всякого выражения отозвалась Бренда.

– Но я вернусь, – сказал я и запнулся, вспомнив о приглашении к Хейлу на субботу вечером, – в воскресенье.

– В каком вы отеле?

Я объяснил ей.

– Возможно, позвоню вам, – пообещала Бренда. – Я и в воскресенье могу.

Когда у тебя деньги в банке, подумал я, выходя из квартиры, они даже за двести пятьдесят миль испускают непреодолимо притягательный чувственный аромат. Легко и пружинисто шагая, я спрашивал себя, как мне живется. Беззаботно, решил я. И порочно. Старомодное слово, но именно оно неизвестно откуда вдруг выплыло. Мыслимо ли прожить на свете тридцать три года и совершенно не знать, какой ты на самом деле человек?

Я всматривался в простые обыденные лица шедших по улице мужчин и женщин. Неужели и они тоже на грани преступления?

В отеле я взял напрокат машину и забрал свой бумажник, сданный на хранение. Теперь уж я чувствовал себя не в своей тарелке, если при мне не было сотенных бумажек.

Дорога на Пенсильванию была покрыта льдом, и я ехал очень осторожно. Автомобильная авария никак не входила в мои расчеты.

6

– Попросите, пожалуйста, мистера Генри Граймса, – сказал я девушке, ответившей на мой телефонный звонок.

Девушка поинтересовалась, кто его спрашивает. Называться мне не хотелось. И потому я просто сказал, что звонит брат… Нас, братьев, было трое, так что в какой-то степени я сохранял инкогнито.

– Кто говорит? О, неужели это ты, Дуг? Какого черта, где ты? – прогудел в трубке радостный голос брата. Он был старше меня на семь лет, росли мы вместе, но в детстве я считался надоедливым, несносным ребенком. После моего отъезда из родного города мы почти не встречались.

– Я у вас в городе. В отеле «Хилтон».

– Забирай свои вещи и кати ко мне. У меня есть свободная комната для гостей. Раньше семи утра дети тебя не разбудят, – засмеялся брат. Звуки его низкого голоса перемежались с трескотней счетных машинок. Генри работал в бухгалтерии, и неумолчное стрекотание было музыкой их рабочего дня. – Я позвоню сейчас Магде и скажу, что ты будешь к обеду.

– Минутку, Хэнк, – перебил я. – Хочу попросить тебя об одном одолжении.

– Ради Бога, дорогой мой. Что тебе нужно?

– Я обратился за получением заграничного паспорта. Для этого требуется мое свидетельство о рождении. Если запросить его, то на это уйдет недели три, а я очень тороплюсь.

– Куда ты едешь?

– За границу.

– А куда именно?

– Это неважно. Так вот, посмотри, нет ли моего свидетельства в тех бумагах, что остались у тебя после смерти матери.

– Приходи к обеду и вместе посмотрим.

– Я бы не хотел, чтобы твоя жена знала о моем приезде.

– Почему? – озабоченно спросил брат.

– Не мог бы ты отлучиться с работы, найти мою метрику и прийти ко мне в отель? И вдвоем пообедаем.

– Но почему…

– Потом объясню. Сможешь прийти?

– Да, смогу. В начале седьмого.

– Приходи в бар.

– Место знакомое, – сказал Генри с радостным смешком выпивохи.

Я положил трубку и некоторое время молча сидел на краю постели в невзрачном номере провинциального отеля, все еще держа руку на телефоне и спрашивая себя, стоило ли сюда приезжать. Не лучше ли было послать запрос и, укрывшись где-нибудь, недели две-три ожидать получения метрики. Нет, если уж хочешь вернее рассчитывать свое будущее, нельзя отбрасывать прошлое. А мой брат Генри играл в нем большую роль.

Когда умер отец, Генри было двадцать лет, остальные дети в семье были значительно младше. Как-то само собой вышло, что он стал главою семьи и я привык слушаться его и во всем на него полагаться. Это было даже приятно. Генри был добродушный, простой и умный парень, притом весьма хорошо учившийся (в классе – всегда первый, его постоянно выбирали старостой, и по окончании школы он получил стипендию в Пенсильванском университете). У него была деловая сноровка, он не был скуп и из своих заработков щедро помогал братьям, особенно мне. Как наша мать любила при случае повторять, Генри родился, чтобы выбиться в люди и стать богачом. Он же помог мне и в спорах с матерью, ни за что не хотевшей, чтобы я стал летчиком, и платил за мое обучение в летной школе. К тому времени он уже был дипломированным бухгалтером с хорошей репутацией, прилично зарабатывал и рано женился.

В последующие годы я выплачивал ему те деньги, что он истратил на мое обучение в летной школе, хотя он никогда не напоминал мне о них. Но виделись мы по-прежнему весьма редко, общего у нас было мало, к тому же у Генри появились свои заботы: прибавления в семействе, нелады с женой.

А когда нам все-таки удавалось собраться вместе, Магда, его супруга, с глупой назойливостью изводила меня расспросами, почему я еще не женат.

Словом, я понимал, что многим обязан своему брату Генри и сам виноват в том, что отдалился от него. И сейчас был даже рад тому, что бюрократические порядки заставили меня приехать к нему за помощью.

Брат появился в баре, и меня поразил его вид. Когда мы расстались пять лет назад, это был крепкий, хорошо сложенный, уверенный в себе мужчина. А сейчас казалось, что эти годы совершенно измотали его. Он весь как-то съежился, согнулся; волосы на голове очень поредели, стали какие-то желтовато-серые. Он теперь носил очки с толстыми стеклами в золотой оправе, от них на переносице оставался глубокий след.

Пробираясь между столиков полуосвещенного бара, Генри походил на трусливо озиравшегося зверька, вылезшего из своей норы и готового при первом же признаке опасности юркнуть обратно. Поднявшись из-за стола, я окликнул его. Мы молча пожали друг другу руки. Генри, наверное, понимал, что резкие изменения во всем его облике бросились мне в глаза и я пытаюсь не подавать виду, что замечаю их.

– Тебе повезло, сразу же нашел, – сказал брат, вынув из кармана конверт и вручая его мне.

Я вытащил из конверта свидетельство. Итак, все в порядке – бытие мое законно подтверждалось. Дуглас Трейнор Граймс, мужского пола, родился в США, сын Маргарет Трейнор Граймс.

Пока я рассматривал пожелтевший листок бумаги, Генри торопливо снял с себя пальто и повесил его на спинку стула. Пальто было поношенное, обшлага и локти лоснились.

– Что выпьешь, Хэнк? – обратился я к нему с нарочито подчеркнутой сердечностью.

– Коктейль из виски, как обычно, – сказал Генри. Голос его не изменился, был таким же низким и звучным, подобно ценной, заботливо хранимой реликвии, оставшейся от прошлых лучших дней.

– И мне то же самое, – кивнул я официанту, уже стоявшему у столика в ожидании заказа.

– Ну, дорогой, значит, вернулся. Как блудный сын.

– Не совсем так. Скорее, я бы сказал, остановился для дозаправки.

– Ты больше не летаешь?

– Я писал об этом.

– Это единственное, о чем ты написал. Я, понятно, не упрекаю. – Брат развел руками, и я заметил, что руки у него немного дрожат. Боже мой, подумал я, ведь ему всего сорок лет. – Все у нас чертовски заняты, – продолжал он. – Общаемся редко, а годы уходят. Вот и идем своими, различными путями.

Подали заказанные коктейли, мы чокнулись, и Генри с жадностью, одним глотком хватил полстакана.

– После целого дня в конторе… – поймав мой взгляд, пояснил Генри. – Ах, эти унылые конторские дни.

– Да уж, представляю себе.

– А теперь рассказывай о своей жизни, – сказал Генри.

– Нет, сначала ты расскажи о Магде, о своих детях и обо всем прочем.

Мы выпили еще по два коктейля, пока Генри рассказывал о своей семье. Магда превосходная жена, но устает от всего – и от работы в родительско-преподавательской ассоциации, и от преподавания стенографии по вечерам. Его три дочки очаровательны. У старшей, четырнадцатилетней, свои трудности. Она очень нервная, как и все дети переходного возраста в наши дни, приходится ее немного подлечивать у психиатра. Затем была вытащена из бумажника и продемонстрирована семейная фотография. Вся семья снялась на берегу озера. Жена и дети загорелые, крепкие, веселые, а сам Генри, бледный, печальный, в больших до смешного трусах, походил на утопленника.

А вот новости о нашем младшем брате Берте поразили меня.

– Он работает на радио в Сан-Диего, ведет программу для гомиков, – пояснил Генри. – Странно, прежде мы ничего такого за ним не замечали. Или ты замечал?

Я признался, что нет.

– Ладно, ничего не поделаешь, – вздохнул Генри, – в наши дни это уже не редкость. Но все-таки, чтобы такое случилось в нашей семье… Отец перевернулся бы в гробу. Но Берт – славный малый, каждое Рождество присылает детишкам гостинцы из Калифорнии. Не знаю, правда, как бы я его встретил, вздумай он приехать сюда.

Наша замужняя сестра Клара жила в Чикаго, у нее уже двое детей. Знаю ли я об этом, поинтересовался Генри.

– Знал, что она замужем, но о детях ничего не знал.

– Мы совсем растеряли друг друга, – со вздохом проговорил Генри. – В наше время семьи распадаются. Через несколько лет уйдут и мои дети, и мы с Магдой останемся вдвоем у телевизора. – Он горестно покачал головой. – Где мои радостные мысли о счастливом будущем? Правда, что-то и радует. Эти ублюдки наверху не возьмут у меня сына, чтобы он погиб в одной из их проклятых войн. Что это за страна, где надо благодарить Бога, что у тебя нет сына? Вот тебе и счастье. – Он опять покачал головой, как если бы завел разговор о том, чего лучше не касаться. – Выпьем еще?

Передо мной стоял почти полный стакан, но Генри заказал еще два коктейля. Вскоре он напьется. Возможно, тут и крылась разгадка, но я знал, что лишь этим всего не объяснишь.

– Клара живет хорошо, – продолжал Генри. – По крайней мере, так она пишет, когда соизволит осчастливить нас письмом. Ее муж – важная шишка в биржевой маклерской фирме. У них своя яхта на озере. Представляешь, а? Но хватит о нас. Как твои дела?

– Поговорим после ужина.

В ресторане Генри заказал обильный ужин.

– Как насчет бутылки вина? – спросил он, широко улыбаясь, словно его осенила весьма удачная мысль.

– Как хочешь, – ответил я, хотя и видел, что от вина ему станет еще хуже. Но я с детства привык, что всегда решает он.

За ужином Генри почти ничего не ел, налегая на вино. Порой, вспомнив, что он как-никак глава семьи, он пытался отрезветь, вскидывал голову и говорил строгим голосом, сидя очень прямо. В один из таких моментов он потребовал, чтобы я поведал ему о себе.

– Где ты был, что делал? Что привело тебя сюда? Как я понимаю, ты нуждаешься в помощи. Я небогат, но сумею наскрести…

– Ничего не нужно, Хэнк, – поспешно перебил я. – Деньги для меня не проблема.

– Вот как? – горько усмехнулся Генри. – Ты так думаешь?

– Послушай, Хэнк, – сказал я, наклонившись к нему через стол и понизив голос, чтобы привлечь его внимание. – Я очень далеко уезжаю.

– Далеко? Куда же? Ты всю жизнь куда-то уезжаешь.

– На этот раз совсем иное. Я уезжаю, быть может, очень надолго. Сначала в Европу.

– Работа в Европе?

– Не совсем.

– У тебя нет работы?

– Не задавай, пожалуйста, лишних вопросов, Хэнк. На неопределенное время я уезжаю. И не знаю, сумеем ли мы когда-нибудь снова увидеться. Может, и нет. Но я хочу поблагодарить тебя за все, что ты для меня сделал. Хочу сказать, что очень ценю это.

– А, ерунда, Дуг. Забудь об этом.

– Нет, не забуду. Ведь отец умер, когда мне было всего тринадцать лет.

– Отец оставил после себя небольшую страховку, – с гордостью заметил Генри. – Небольшой, но замечательный страховой полис. Нельзя было ожидать этого от рабочего на заводе. Человека, который зарабатывал на жизнь своими руками. Однако он прежде всего думал о своей семье. Что было бы со всеми нами, если бы не его страховка?

– Я не об этом.

– Слушай бухгалтера, когда дело касается страховки.

– Отца-то я плохо помню. Я был ребенком и редко видел его. Как мне кажется, домой он по большей части приходил лишь затем, чтобы поесть. Мне трудно припомнить даже его лицо.

– Его лицо? – повторил Генри. – Лицо честного, твердого человека, который никогда не сомневался в себе. Лицо прошлого века. Чувства долга и чести выражали простые черты этих лиц. Но отец дал мне плохой совет, – продолжал он, несколько трезвея. – Тоже из прошлого века. Все поучал меня: «Женись пораньше, парень». Ты помнишь, что он постоянно читал Библию и водил нас в церковь. Лучше жениться, чем обжигаться на девчонках, твердил он. Вот я и женился рано, послушал старика. С его страховкой или без нее, а обжигаться все-таки лучше.

– Хватит, ради Бога, о страховке.

– Как скажешь, братец. Ты же пригласил меня на ужин. Ведь ты угощаешь, правда?

– Конечно. Хватит об отце. Он мертв. О матери тоже говорить не будем – и ее нет в живых. Они работали не покладая рук, чтобы поднять семью. И вот один из нас вещает на радио для педерастов, другой – пьянчуга-бухгалтер, тоже лезет из кожи, чтобы поднять семью. Я это говорю в утешение отцу – у него была своя вера. Что ж, у Клары есть яхта, у нашего диктора Берта – мальчики с пляжей Калифорнии, у меня – бутылка, – он расплылся в глуповатой улыбке. – А у тебя что, братец?

– Пока еще не знаю.

– Еще не знаешь? – гримасничая, воскликнул Генри. – Тебе сколько, тридцать два или тридцать три года? И все еще не знаешь? Счастливчик, у тебя, выходит, все впереди. А вот у меня, помимо бутылки, еще совсем плохие глаза. Можешь представить себе слепого бухгалтера? Так вот, лет через пять я с голой задницей окажусь на улице!

– Боже мой! – вскричал я, потрясенный совпадением. – По той же причине меня отстранили от полетов!

– Вот как, – произнес Генри. – А я-то думал, что ты разбил какой-нибудь самолет или переспал с женой своего босса.

– Увы, – вздохнул я. – Все дело в чертовой сетчатке. Она-то и доконала меня.

– У всех нас глаза ни к черту, – по-дурацки захихикал Генри. – Фатальный порок семьи Граймсов. – Он снял очки и протер слезившиеся глаза. Вдавленный след на переносице походил на глубокую рану. Глаза его без очков казались пустыми, лишенными всякого выражения. – Но ты заявил, что едешь в Европу. У тебя богатая бабенка? Она везет тебя?

– Ничего подобного.

– Послушай моего совета – найди себе такую. Роман для души – это ерунда. Вот я совсем в другом положении. Моя жена презирает меня.

– Никогда не замечал этого, Хэнк. – И в самом деле, на снимке его жена Магда не походила на женщину, презиравшую кого-нибудь. Я несколько раз встречался с ней, и она производила впечатление благожелательной, уравновешенной женщины, пекущейся о благополучии своего мужа.

– Ты не понимаешь, братец, – с горечью проговорил Генри. – Она явно презирает меня. Хочешь знать почему? Да потому, что по ее высоким американским меркам – я никчемный неудачник. Она не может купить себе нового платья, а ее подруги покупают. Дом наш уже лет десять не ремонтировался. Мы задолжали за телевизор. У нас старенький автомобиль. Я лишь бухгалтер, а не компаньон фирмы. Считаю чужие деньги – и только. А ты знаешь, что хуже всего на свете? Чужие деньги…

– Хватит, Хэнк, прошу тебя, – остановил я его. Трудно было вынести, да еще за обедом, такую волну самобичевания, хорошо еще, что его не слышали за соседним столиком.

– Позволь закончить, братец, – взмолился Генри. – Жена упрекает, что у меня плохие зубы и дурно пахнет изо рта, а все потому, что мне не по средствам пойти к зубному врачу. А пойти я не могу, так как все три чертовы дочки каждую неделю ходят к нему для выпрямления зубов, чтобы потом, когда подрастут, могли улыбаться, как кинозвезды. И еще она презирает меня за то, что я уже пять лет не спал с ней.

– Почему?

– Я импотент, – с жалкой улыбкой признался Генри. – У меня все основания быть импотентом. Уж поверь слову своего брата. Помнишь ту субботу, когда ты вернулся домой и застал меня в постели с девицей? Как ее звали, черт возьми?

– Синтия.

– Вот-вот. Синтия. Синтия с большими сиськами. Она завопила, как недорезанная курица, – по сей день у меня в ушах звенит ее визг. А потом, когда я расхохотался, она влепила мне затрещину. Что ты тогда подумал про своего старшего брата?

– Да ничего особенного. Я даже не понимал, чем вы занимались.

– Но теперь-то понимаешь?

– Да.

– Тогда я не был импотентом, верно?

– Господи, да откуда мне знать?

– Уж поверь мне на слово. Ты рад, что снова приехал к нам в Скрантон?

– Послушай, Хэнк, – сказал я, взяв его за руки и крепко сжав их, – ты достаточно трезв, чтобы понять то, что я скажу тебе?

– Близок к тому, – хихикнул он и затем, нахмурясь, бросил: – Отпусти руки.

Я отпустил его руки, вынул бумажник и отсчитал десять сотенных.

– Вот тебе тысяча долларов, – сказал я и, наклонившись, сунул их ему в нагрудный карман пиджака. – Не забудь, где они.

Генри шумно вздохнул, полез в карман, вытащил деньги и стал разглаживать на столе каждую бумажку.

– Чужие деньги, – бормотал он. Казалось, он совершенно протрезвел.

– Итак, завтра я уезжаю, – продолжал я. – Далеко, за границу. Время от времени буду давать знать о себе. Если тебе еще понадобятся деньги, ты их получишь. Понятно?

Генри старательно сложил деньги и спрятал их в бумажник. Слезы полились из его глаз, молчаливые слезы, катившиеся из-под очков по его мертвенно-бледным щекам.

– Не надо плакать. Ради Бога, не плачь, Хэнк, – упрашивал я.

– Ты, наверное, попадешь в беду, – печально произнес Генри.

– Возможно, что и так. Во всяком случае, я уеду. Если кто-нибудь придет к тебе и будет спрашивать обо мне, ты меня не видел и ничего не знаешь. Ясно?

– Да, понятно, – кивнул Генри. – Позволь, Дуг, задать лишь один вопрос. Дело-то стоящее?

– Пока еще не знаю. Там видно будет. Давай-ка выпьем по чашке кофе.

– Не надо мне кофе. Могу выпить его и у себя в счастливом доме с драгоценной женой.

Мы поднялись из-за стола, я помог брату надеть пальто. Потом расплатился с официантом, и мы пошли к выходу. Генри, ссутулившись, весь какой-то скособоченный, припустил было вперед, потом приостановился, пропуская меня к двери.

– Знаешь, – сказал Генри, – что говорил мне отец перед смертью? Он признался, что из всех сыновей больше всех любит тебя. Сказал, что ты самый лучший, чистая душа. – Тон у Генри был, как у обиженного ребенка. – Как думаешь, зачем понадобилось ему на смертном одре говорить такое своему старшему сыну?

И он зашагал к выходу. Я распахнул перед ним дверь, невольно подумав, какое для меня это стало привычное дело – распахивать двери.

На улице было холодно, дул порывистый пронизывающий ветер. Генри съежился и торопливо застегнулся на все пуговицы.

Я крепко обнял его и чмокнул в еще мокрую щеку, ощутив на губах соль. Потом усадил в такси. Прежде чем таксист успел завести мотор. Генри остановил его, похлопав по плечу, и опустил боковое стекло с моей стороны.

– Послушай, Дуг, – сказал он, – я только что понял, в чем дело. Весь вечер я недоумевал и ломал себе голову, не в силах понять, что в тебе такого странного. Ты ведь больше не заикаешься!

– Да, – подтвердил я.

– Как ты это устроил?

– Лечился у логопеда, – брякнул я. Впрочем, что лучше я мог придумать?

– Здорово, просто потрясающе. Везунчик же ты!

– Угу, – согласился я. – Я везунчик. Спокойной ночи, Генри.

Он поднял стекло, и такси покатило прочь. Я грустно глядел вслед машине, увозившей моего старшего брата, о котором мать говорила, что из всех нас он один рожден для богатства и счастья.

Вернувшись к себе в номер отеля, я уселся перед телевизором. На экране мелькала одна реклама за другой, причем назойливо расхваливались такие вещи, которые я никогда бы не стал покупать.

Я плохо спал в эту ночь, мучимый стремительными мимолетными видениями: то какие-то женщины, то чьи-то похороны.

Меня разбудил звонок телефона, стоявшего на столике у изголовья кровати. Взглянув на часы, я увидел, что был восьмой час утра.

– Дуг, – услышал я в трубке голос брата. Кто же еще мог знать, что я здесь. – Дуг, мне надо повидаться с тобой.

Я вздохнул в досаде. Вчерашней встречи мне вполне хватило бы еще лет на пять.

– Где ты? – спросил я.

– Внизу в вестибюле. Ты уже завтракал?

– Нет, конечно.

– Так буду ждать тебя. – И он повесил трубку, не дожидаясь ответа.

Генри сидел за чашкой черного кофе, один во всем зале, освещенном неоновыми лампами. За окном было еще темно. Он всегда вставал рано, и это была еще одна добродетель, которая восхвалялась нашими родителями.

– Извини, что разбудил тебя, – сказал брат, когда я сел за его столик. – Мне надо было непременно повидаться с тобой до твоего отъезда.

– Ладно, – кивнул я, еще не совсем очнувшись от своих сновидений. – Все равно ничего хорошего во сне у меня не было.

– Слушай, Дуг, – несколько запинаясь, начал он, – вчера ты сказал, когда… когда дал деньги. Не подумай, что я не признателен тебе.

Я нетерпеливо отмахнулся:

– Давай больше не говорить об этом.

– И затем ты сказал… сказал, что если мне понадобится…

– Да, говорил.

– Значит, ты имел в виду…

– Иначе бы не сказал.

– И даже… даже двадцать пять тысяч? – он покраснел, выговорив такую цифру. Я лишь на миг поколебался.

– Да, если ты нуждаешься в них, – подтвердил я.

– Ты хочешь знать, для чего нужны эти деньги?

– Если тебе угодно, – ответил я, сожалея о том, что вчера не уехал из города.

– Эти деньги не только для меня, а для нас обоих. В конторе я веду счета разных клиентов. И есть одна маленькая только что организовавшаяся компания. Двое очень способных молодых людей. Оба из Массачусетсского института. У них идея, которая может стать большим, весьма большим делом. Они подали заявку на патент новой системы миниатюризации. Для всех видов электронного оборудования. Но у них нет средств. А чтобы начать дело, нужно не менее двадцати пяти тысяч. Они обратились в банк за кредитом, но банк отказал. Мне известно их положение, потому что я веду их счета и говорил с ними. Словом, я могу войти к ним третьим компаньоном и получить треть акций. Стану членом правления компании, ее казначеем, чтобы охранять наши интересы. Как только наладится выпуск продукции, они сразу выйдут на Амекс.

– Куда?

– На Американскую биржу, – пояснил Генри и с удивлением посмотрел на меня. – Где ты, черт возьми, был все эти годы?

– Нигде. Между небом и землей.

– И даже нельзя предвидеть, как высоко могут подняться акции этой компании. Из нашей доли ты получаешь две трети, а я одну. Ты находишь это несправедливым? – с тревогой спросил он.

– Вовсе нет, – ответил я, мысленно уже поставив крест на этих двадцати пяти тысячах. Во всяком случае, кроме наличных денег, лежавших в моем сейфе, все остальное казалось мне сомнительным.

– Ты благородный человек, Дуг. Очень благородный, – с дрожью в голосе произнес брат.

– Брось ты это, – резко оборвал я. – Никакой я не благородный. Сможешь в среду приехать в Нью-Йорк?

– Конечно, смогу.

– Я приготовлю деньги. Наличными. Накануне во вторник позвоню тебе в контору и скажу, где мы встретимся.

– Наличными? – удивился Генри. – А почему не чеком? Неприятно везти столько денег с собой.

– Ничего, управишься с этой ношей. Чеков я не выписываю.

Я мог заметить, как изменился в лице мой брат. Он хотел получить деньги, очень хотел, но как человек порядочный и вовсе не дурак, он теперь совершенно не сомневался в том, что откуда бы у меня ни взялись деньги – это нечестные деньги.

– Не хочу, Дуг, причинять тебе беспокойство, – с усилием проговорил Генри. – Я… я смогу обойтись и без этого. – Видно было, чего ему стоило вымолвить последние слова.

– Пусть каждый решает за себя, – коротко отрезал я. – Так или иначе, а во вторник утром жди моего звонка.

Генри тяжело вздохнул, как вздыхает человек, которому предстоит принять трудное решение.

Я был рад уехать наконец из Скрантона и катить по покрытому льдом шоссе обратно в Вашингтон. Вспомнив о предстоящей в этот вечер игре в покер у Хейла, я пощупал в кармане мой талисман – серебряный доллар.

В штате Мэриленд, где шоссе не было обледеневшим, меня задержали за превышение скорости, но я быстро откупился, дав полицейскому пятьдесят долларов. Загнувшийся в «Святом Августине» мистер Феррис, или как там его звали на самом деле, предоставил мне возможность сорить деньгами для укрепления американского образа жизни.