Текст книги "Родовое проклятие"

Автор книги: Ирина Щеглова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Тамарина восьмилетняя дочь живет благодаря инсулину. Татьяна, постоянно меряет у нее сахар.

– Я когда в Москву приехала, то ни о каком институте и мечтать не могла, – рассказывала Тамара, – куда мне с моим троечным аттестатом! В училище пошла, в строительное. Ох, помню, на практике, привел нас мастер в квартиру, выдал рулоны обоев и стоит смотрит, что мы с ними делать будем. Смех один! Я в общежитии долго жила. Лимитчица и блата никакого. Мои подружки все поразъехались, а я все сижу в четырехместке. Одна перестарок с девчонками семнадцатилетними. Так мне плохо было! Приехала домой и матери говорю: «Все, мам, не могу больше, возвращаюсь!». А она хоть и болела уже тогда, хоть и понимала, что очень далеко я, и тяжело и ей и мне в Москве без поддержки, но твердо мне ответила: «Не смей! Терпи, иначе всю жизнь свою здесь на чужой земле оставишь. Столько промучилась, добивайся, держись!». Так я разозлилась тогда! Вернулась в Москву и пошла прямо в профком. Стала требовать отдельное жилье. «Сколько лет я у вас работаю, совсем девчонкой пришла, теперь сама уже мастер, а вы меня в одной комнате с ученицами держите!». Потом к начальнику управления… В общем, никого не забыла. Женщина в профкоме тогда очень хорошая работала. «Пиши, – говорит, – заявление, мы тебя в отдельную комнату отселим, а скоро дом будет сдаваться, освободятся коммуналки…». Так и получилось: сначала мне комнату дали в мужском общежитии, без замка. Я сначала спать боялась, потом замок кое-как починили, но меня все равно ограбили. Вроде и грабить было нечего, а все равно залезли и утащили там вещи, на пропой конечно. Только меня после этой истории быстро в коммуналку заселили. Выдали мне ордер, приехала я, зашла, села посреди комнаты и заплакала. Все никак поверить не могла, что это теперь мое.

После-то я замуж быстро вышла. За москвича. Только мне перед его семьей кланяться не пришлось, они кланялись. Он пил сильно, так я его отучила. А потом дочка родилась, и вовсе не до пьянки стало. У нее диабет почти сразу обнаружили. Мы с ним первое время совсем ошалели, ребенок первый, единственный и такое! А потом привыкли. В режим вошли, что ли. Наверное, просто поняли, что надо держаться друг дружку, тогда все пересилим.

Тамарин муж – каменщик, он реставрирует храмы.

Наш вагон – прицепной. В Караганде мы стоим сутки. Нам повезло – идет дождь, иначе вагон накалился бы под степным солнцем и превратился в душегубку.

Дина уехала в город к родственникам, а я просто сплю целый день. Прошлым вечером, получив в обменнике местные тенге, я купила бутылку вина, и мы с Тамарой угощали уходящую смену проводников ужином.

Стемнело. Ужинали на ощупь. Вагон ведь не имеет автономного питания.

Я осталась одна в своем купе. За окном светил довольно сильный фонарь, при его свете я пыталась писать, но потом бросила и долго сидела, смотрела в ночь. Фонарь погас и вагон остался один на один с тьмой.

Странные ночи в степи. Не размытые или тягучие, как в России, а контрастные, прозрачные, сухие. И небо – черное, звезды, как новогодние лампочки на гирляндах, выпуклые и блестящие. Если долго смотреть на них, начинает рябить в глазах. Это потому, что я отвыкла.

В такие вот звездные степные ночи особенно странно чувствуешь себя, когда на космодроме ракету запускают. Бывший наш космодром Байконур от Джезказгана в нескольких десятках километрах.

У них ночной запуск. А у меня свидание дачное с соседом. Стоим мы в степи, в полной звездной черноте, и вдруг на небе, чуть левее, над горизонтом, словно кто-то включает некую невидимую кнопку. Сначала вспухает белесая точка, она начинает расти, и растет стремительно, так, что через мгновение нас накрывает, и погружает в молоко. Короткая паника, тело цепенеет, и легкие отказываются вдыхать, как будто не узнают воздуха.

Молоко постепенно редеет, становится туманом, дымкой и исчезает совсем.

Над водохранилищем висит дикая оранжевая луна. Мы тихо плещемся в ее дорожке, а на берегу она стекает с наших тел крупными расплавленными каплями.

– Завтра объявят о запуске, – смеется мой кавалер, – а мы уже знаем…

Утро.

Меняются проводники, и у меня появился очередной жених. Он пришел в белых штанах и белом же свитере; зовут его – Ер-Назар, он, по словам своей напарницы, не пропускает ни одной юбки. Я – его следующая жертва. Ер-Назар из тех, которые не понимают. Пол ночи он крутится возле нашего купе и зовет меня пить водку.

У Ер-Назара две семьи. Со второй женой он живет уже одиннадцать лет, и у них есть маленькая дочка Лейла. С первой женой он тоже родил дочь. Ни жены, ни дочери не останавливают пылкого Ер-Назара, он волочиться за постоянно возникающими на его пути новыми попутчицами.

Женщины определили его судьбу. Из некогда подающего надежды студента, а затем и аспиранта, – Ер-Назар стал тем, кем стал, теперь он мотается из Казахстана в Москву, из степи в лес и обратно. Он торгует водкой, калымит на безбилетниках, перепродает билеты, берет деньги за передачу посылок, выгадывает на всем, на чем только возможно, и не скрывает этого.

– Старшей дочери надо 450 баксов, иначе ее выгонят из института, – сетует он. – Значит, я должен, кровь из носу, добыть эти деньги, и отправить так, чтобы не знала вторая жена. Представляешь, она ревнует меня до сих пор!

Он небольшой, худощавый и все время в движении. Лицо его, тонкое, но в то же время, по-казахски скуластое, с темной кожей и множеством морщин и складок, словно застывших – так натянута кожа.

Он сидит напротив меня и старается, как будто невзначай коснуться моего колена. Я смеюсь. Это его возбуждает, он наклоняется и проводит ладонью по моей лодыжке.

– Вот-вот, ноги небритые, – пытаюсь отшутиться.

– Нет, нет, – шепчет Ер-Назар, – все очень хорошо, – он склоняется еще ниже и целует эту мою несчастную лодыжку, покрытую колючей, отрастающей щетиной.

– Так, телефон давай! – распаляется мой ухажер.

Я, наученная горьким опытом, уже давно не раздаю свой номер направо и налево. Отказ не пугает страстного кавалера.

– Надежда умирает последней, – говорит он мне, поднимается и выходит из купе.

В узком вагонном коридоре он норовит преградить мне путь, а сам, пока я пытаюсь проскользнуть мимо него, успевает дотянуться губами до моей шеи, щеки, уха. Если он ловит мою руку, то неизменно тянет ее к губам и начинает нацеловывать так, как показывают в фильмах про белогвардейских офицеров и их томных любовниц.

Интересно, как часто ему везет?

Его вторая жена ушла от своего мужа, хотя у них уже было двое детей. Дети остались у отца, они не знают своей матери, на ее имя был наложен запрет старшими родственниками.

– Она была худенькая и порхала, как птичка, как бабочка, в своей коротенькой юбочке и хвостик на затылке, – рассказывал Ер-Назар. – Я сделал из нее солидную женщину, – вздыхал он.

Обижаться на него невозможно, да и бесполезно, ругать и увещевать – тоже. Единственное, что остается – принимать его таким, каков он есть. Не будь таких, как он, где нам женщинам брать силы и уверенность в том, что мы – женщины…

В пять утра я не сплю, стою в коридоре и смотрю в окно; степь за окном превратилась из зелено-седой, ковыльной, в серо-коричневую. Бесконечный горизонт, бездонное небо, сопки, покрытые клочками колючей сухой травы.

По степи разбросаны норы сусликов, местная такая порода, их называют зурманами. Зурманы крупные, рыжие и глаза у них удивительные, миндалевидные, с такой поволокой печали, словно им всегда очень грустно, до слез. Они стоят столбиками и пересвистываются, наверное пересказывают друг другу новости и предупреждают об опасности.

Там в этой бесконечности бегут стада сайгаков, на которых регулярно устраивается «местное сафари». Когда несколько озверевших мужиков, набившись в УАЗики или «Нивы», преследуют несчастных животных, паля в них из разнокалиберных ружей, или ворованных автоматов.

Потом на дачах жарят шашлык из сайгачатины.

– Скольких же вы убили? – спрашиваю у соседа по даче, угощающего меня шашлыком.

– Не знаю, – он равнодушен.

– Но, я надеюсь, вы их хоть подобрали… Мясо все-таки, – я ищу оправдания его равнодушной жестокости.

– Не-а, куда столько. Мы и так уж холодильник забили до отказа, мать пельменей накрутила, котлет наделала, шашлык вот – три дня есть будем…

– Вы что же, бросаете туши в степи?

– Конечно, там подъест кто-нибудь. Корсаки, хорь, да мало ли…

Говорят, что природа мстит нам. Говорят, что у соседа по даче отец умер от болезни крови, которую он заполучил, охотясь на сайгаков. Есть такое место в степи – кладбище космических кораблей. Якобы там больше всего сайги. Она словно сбегается туда, убегает, заманивает… Там радиация, превышающая все допустимые пределы. Сначала умер его отец, потом мать, от той же болезни, теперь, говорят, пришла очередь детей.

А еще хвалились, что городишко, мол, прямо на уране стоит. И нам поэтому теперь ничто не грозит. Регулярное облучение в малых дозах – это как привыкание к яду. (Раньше детишек царских приучали, чтоб не травили завистники.) Говорят, даже академик какой-то приезжал, рассказывал, как нам всем повезло, мы теперь, как крысы, нам теперь атомная война ни по чем.

Подъезжаем.

На запасных путях товарняки с медной рудой, обогатительная фабрика, пригород, платформа вокзала.

Ер-Назар ловит меня в тамбуре, прижимается к спине и горячо шепчет в ухо:

– Едем обратно вместе! У меня следующий рейс через 15 дней. Я тебе билет возьму… Ты, знаешь что, ты позвони мне, скажи когда поедешь…

– Хорошо Ер-Назар. Извини, мне надо вещи взять.

– Успеем, никуда не денутся… И еще, послушай, я уверен, у нас с тобой получится! Мы похожи…

Прибыли.

Кажется, нас встречает весь город.

Сухой и холодный воздух; радостные, праздничные лица, крики, объятия; торговцы, на дощатых, наскоро сбитых прилавках…

Вот какие-то женщины помогают Дине спуститься со ступенек, наверное, сестры.

Вот Тамара машет пожилому мужчине, стоящему чуть в стороне, а ее дочь кричит «Дедушка!».

Мама бежит мне навстречу.

Я обнимаю выросшего сына, прижимаю его к себе, вдыхаю запах его волос. Когда он был маленький, он пах нежностью, именно нежностью, я это помню. Я пытаюсь сохранить в себе те, самые первые дни в его жизни; я не вижу, как он растет, и представляю его маленьким, вспоминаю его маленьким… Я никогда не плачу при нем, я делаю вид, что у нас все хорошо и правильно. Он тоже делает вид. Так надо.

Я посчитала, обратный билет мне надо взять на 25-е июня, чтобы не попасть со сменой Ер-Назара. Все-таки он меня достал. Мама сразу же обижается, ей хочется задержать меня подольше, хоть на пару дней.

– Подумаешь! Проводник! – возмущается мама, – Я помню, раньше пересадка была в Жарыке. Это когда мы с Андрюшкой в Ташкент ездили. Поезд в Жарыке ночью останавливался. Я проводника предупредила, мне еще билет компостировать, я с ребенком…. Остановились, а он спит. Я к нему в купе, ну и скандал там закатила, билет-то у него. В общем, потрясла его немножко, за грудки… вернулась за Андрюшкой, а он уже оделся, сидит, ждет меня. Ему тогда четыре года было, а время – три часа ночи. Я удивилась:

– Андрей, ты уже собрался?

– Ну да, я оделся, пока ты била проводника…

Мама смеется.

– Алжир помнишь?

10

Вот оно! Помню ли я Алжир… возможно. Это совсем другое место, далеко-далеко…

Тогда еще не было Андрюшки; а мои родители были моложе меня теперешней… Кстати, неплохо было бы вспомнить, что такое возраст… и почему, если исходить из предположения, что у всех людей он, возраст, разный… точнее: каждый человек бывает ребенком, потом подростком, молодым человеком, взрослым, пожилым, старым… Это еще не все, бывает ведь, что человек не доживает до старости, или до зрелости… Бывает, что он не доживает ни до чего! В любом случае – мы все здесь должны быть разного возраста. Наверное, так и есть, только почему-то кажется, что мы – одинаковые…

Нет, конечно, у нас разные воспоминания и, еще что-то… Только почему наши воспоминания отличаются лишь крохотными деталями. Вот, как если бы, один и тот же человек вспоминал одно и то же событие собственной жизни, но в разное время, или находясь в различных эмоциональных состояниях, попросту говоря, в разном настроении… А ведь есть еще то, что мы называем генетической памятью. И еще: памятью разных людей об одном и том же событии; в конце концов – память памяти! Чужие воспоминания, пропущенные через твою память…

Вот, сейчас дотронусь до руки рядом стоящего человека и спрошу, был ли он когда-нибудь в Алжире… И тогда…

Послышался деликатный стук у черного входа, и мама, думая, что местные дети принесли на продажу яйца, не спрашивая, открыла дверь.

Увидев молодого, незнакомого араба, мама не испугалась, она вообще, по-моему, ничего не боится.

– Кеске? – спросила она у пришельца.

Араб словно оцепенел, несколько секунд смотрел на нее полуоткрыв рот, затем вдруг очнулся и заговорил быстро-быстро, понизив голос до шепота. Во время своего монолога он все время указывал рукой куда-то за спину и тревожно озирался по сторонам.

– Ничего не понимаю, – сама себе сказала мама. – Кеске ву вуле? – еще раз раздельно произнесла она и перешла на русский, – Ты что, по-французски не понимаешь?

Араб в очередной раз испуганно оглянулся, с мольбой посмотрел на маму и тихо произнес:

– Же сви контрабандист…

Для убедительности он похлопал себя по большой, спортивной сумке, висевшей у него через плечо:

– Пур ву…

– А, так это ты, – мама с облегчением вздохнула, она была наслышана от старожилок о приходящем в поселок торговце. Она посторонилась, и мужчина прошмыгнул мимо нее в образовавшийся проем.

– Бонжур, – сказал он, увидев меня.

– Бонжур, – вежливо ответила я.

Мама указала арабу на табурет у кухонного стола, он робко присел на краешек, сумку поставил на колени, положил на нее худые, маленькие, как у женщины руки и принялся нас рассматривать. Глаза его, казавшиеся на узком темном лице особенно большими и яркими, перебегали с мамы на меня.

– Вотр фий? – спросил он у мамы.

– Да, да, дочка, Маша, Мария, – объяснила она.

– Мария, – произнес араб, растянув мое имя и сделав ударение на последнем слоге. Потом спохватился и представился:

– Азиз, – он приложил ладонь к груди.

– Азиз? – переспросила мама.

– Уи, уи! Сава бьен! – он обрадовался, – А ву?

И взгляд его снова пробежал по маминой фигуре, сверкнул, но мгновенно затих и уткнулся в пол.

– Галя, Галина, – мама слегка качнула головой, словно подтвердила свои слова.

– Галина, – выдохнул Азиз.

– Кофе будешь? – спросила мама.

– А? – Азиз встрепенулся, – кофи? – после чего он застеснялся и его щеки из бронзовых стали темно-кирпичными.

Уж не знаю, что он там себе надумал, после такого предложения.

Мне стало интересно, и я устроилась на табуретке с другой стороны стола, наблюдать.

Не мог же Азиз знать того, что мама подкармливает всех бездомных животных и раздает голодным арабским детишкам булочки своего приготовления.

Как только мы приехали в крохотный горняцкий поселочек, она сразу же расположила к себе местного пса-бродяжку. Этот пес теперь не отходил от нашей виллы, патрулируя ее и облаивая всех, кто пытался посягнуть на территорию его хозяев. Особенно не терпел Рыжий своих земляков.

Азизу просто повезло, что Рыжий отлучился по своим собачим делам и выпустил из своего поля зрения черный вход.

Ласковый и тихий кобелек какой-то светло-рыжей, почти розовой масти, при приближении посторонних буквально зверел, срывался с места, бросался на дерзнувшего, лаял громко, взахлеб, при этом хвост его непостижимым образом начинал вращаться, как пропеллер у вертолета. Обычно он гнал врага за бетонный забор, обозначавший границы советской территории, после чего возвращался, победно задрав голову с курносым, как у поросенка носом.

Мама сварила кофе, налила его в большую фаянсовую кружку и поставила перед незваным гостем.

Азиз удивился размеру чашечки кофе, но ничего не сказал, опустил сумку на пол и ногой задвинул ее под табурет, робко взялся за ручку кружки, поднес к губам, попытался отпить, обжегся, но кружку не поставил и сидел молча, прихлебывая кофе маленькими глотками.

Его поза и в эти жадные глотки подействовали на маму, как действовал на нее всегда вид любого несчастного существа. Она, сердобольно вздохнув, пододвинула к Азизу плетенку с печеньем. Потом вернулась к плите, открыла кастрюльку и положила на тарелку несколько котлет, нарезала длинный батон хлеба толстыми ломтями; всю эту снедь поставила перед арабом.

– Вот, манже… сильвупле…

Азиз чуть не поперхнулся кофе, потом все-таки отставил кружку и потянулся за печеньем.

– Ты мясо ешь, дурачок, – мягко приказала мама. Еще немного и она стала бы тыкать его в тарелку носом, как несмышленого котенка.

Теперь и я увидела, что Азиз голоден; он старался изо всех сил не показывать этого, был деликатен, если можно так сказать. Но еда все-таки поглотила его целиком, он даже забыл о нас с мамой; ел он быстро, но очень аккуратно и бесшумно.

Арабы вообще могут быть неслышными. Они умеют двигаться, как призраки: возникает такой призрак перед тобой неожиданно, сначала ты его видишь, только потом – слышишь. Шумными арабы делаются только тогда, когда хотят, чтобы их заметили, или когда пьяны; спиртное, подчас, доводит их до буйства.

Дорожки в поселке были засыпаны гравием, даже дети-арабы бегали так, что не слышно было перекатывающихся под их ногами камешков.

Наконец Азиз закончил с едой, отставил тарелку, вздохнул, сказал «мерси» и снова обратил свой взгляд на маму.

– На здоровье, – ответила она.

Азиз встрепенулся, поднял с пола свою сумку раскрыл и начал доставать оттуда всякую всячину: объемные открытки, с улыбающимися японками, брелоки в виде рыбок и крошечных дамских ножичков с пилками для ногтей…

– Но, но, – попыталась протестовать мама, – нам не надо.

Но Азиз, казалось, не обратил на ее слова никакого внимания, и к ассортименту на нашем кухонном столе добавились комплекты женских трусиков и карты с неприличными картинками. Прямо на обложке красовалась голая девица в кружевном фартучке.

И тут я увидела, как Азиз усмехнулся, только краешками губ, но сразу же спрятал свою усмешку, словно смазал ее.

Теперь покраснела мама. Она потянулась к картам.

Азиз молча следил за ее движениями: как она взяла колоду, мельком взглянула на обложку и сунула колоду в карман платья.

Потом она начала рассматривать женское белье, долго выясняла размеры, в конце концов, они с Азизом достали одни трусики из упаковки и растягивали их руками. Они больше не заливались краской, а только спорили о цене и качестве товара.

К картам присоединились и пакеты с трусами и открытки с японками, и рыбки, и ножички.

Обрадованный Азиз попытался было назвать свою цену, но с мамой торговаться невозможно, она всегда платит частникам столько, сколько считает нужным. У нее даже есть свой комплект гирек, с которыми она ходит на рынок.

Азиз об этом не знал. Он побледнел, его скулы, и без того острые, теперь заострились еще больше, глаза сузились, кожа на лице стала почти серой от волнения. Он сделал попытку вернуть свой товар, рассказывал, как он, рискуя жизнью, пробирается через границу. Он то повышал голос, то снижал его до шепота, втягивал голову и озирался, показывая, как он боится пограничников. Но маму заставить расстаться с деньгами, всегда было очень непросто:

– Что ты мне рассказываешь, – отмахивалась она от торговца, – да этого дерьма и здесь полно, зачем через границу?!

– Но, но, мадам! – Он чуть не плакал.

Ну как, как рассказать этой дьяволице с внешностью райской гурии, о том, что ему несказанно повезло с этой самой границей. Полтора километра по горам и – Марокко. Здесь – на этой стороне объявились иностранцы, практически отрезанные от больших городов, с их огромными магазинами. А значит, у Азиза появился шанс. И он решился. Он берет у себя дома в Марокко всякий мелкий товар и продает здесь. И, казалось бы, все складно, правда есть одно но: на границе жандармы, а у них автоматы. Жандармы злые, им нельзя жениться.

Азиз тоже пока не может жениться, за невесту надо заплатить, а у Азиза на руках семья – мать и куча младших братьев и сестренок.

Поспорили и как-то неожиданно успокоились, сошлись в цене. Прощались уже как деловые партнеры.

– Же сви камрад, – Азиз хлопал себя по груди, а мама ворчала:

– Иди, иди, камрад, много вас тут друзей ходит… – и чтобы припугнуть, она сообщила, что вот-вот придет муж, – Муа мари ту свит марше а ля мезон. Так что давай, оревуар.

Азиз закивал, вскочил поспешно со стула, понял. На крыльце снова втянул голову в плечи и огляделся, нет ли поблизости этих страшных жандармов.

– Да кому ты нужен! – подбодрила его мама.

– Оревуар, мадам, оревуар Мари!

Он простился и исчез. Мама закрыла дверь и вернулась в кухню. Я рассматривала открытки, поворачивая их так и эдак, японки подмигивали.

– Мам, а зачем это?

– Кто его знает, – неопределенно ответила мама.

Отец приехал на обед, и мама стала показывать ему то, что купила у контрабандиста.

– С ума сошла, Галина, я же коммунист! Ты бы еще американских шпионов принимала! – отец возмущенно фыркнул. – Вы что, девочки, хотите чтобы нас с контракта вышвырнули?

Мама немножко растерялась и не очень уверено предположила:

– Да кому ты нужен…

Она достала из кармана колоду неприличных карт и положила их перед отцом.

– Елкина жизнь, – только и сказал папа.

Теперь по вечерам у нас собирались гости, рассаживались за большим обеденным столом и пытались играть новым картами.

– Ты чем побил-то!

– Как чем, тузом.

– Где туз? Это шестерка!

– Эта? С таким задом?

– Ха-ха-ха!

К картам быстро привыкли и при раздаче заказывали:

– Раздай-ка мне ту, мою любимую…

– Блондинку?

– Да, кажется, блондинку. У нее еще взгляд такой…

– Это у тебя взгляд, а у нее бюст!

Игроки потешались друг над другом и над картами, их щеки краснели, игра приобретала особый чувственный оттенок, когда партнеров привлекает не результат, не проигрыш или выигрыш, а сам процесс.

Играли обычно в самого простого подкидного дурачка. И проигравший, вместо того, чтобы переживать из-за неудачи, не обращая внимания на смешки более удачливых игроков, рассматривал кусочки атласного картона у себя в руках. Мужчины потихоньку присвистывали, а то и восхищенно матерились.

Кроме этих вечерних посиделок, да еще всенародных праздников, особых развлечений не было.

Мама, не спрашивая согласия других родителей, стала режиссером-постановщиком детских утренников; она собирала всех советских ребятишек и разучивала с нами стихи и песни, шила нам костюмы, мы даже ставили небольшие спектакли.

Взрослым очень нравились наши концерты, хотя каждый из них неоднократно бывал на репетициях, и всю программу в поселке знали наизусть, задолго до начала праздника. Родители каждый раз вручали нам подарки, их покупали и прятали, но мы неизменно находили яркие шелестящие пакеты и шепотом рассказывали друг другу об их содержании.

К Новому году обязательно украшали елки, роль которых играли пушистые хвойные деревца, усыпанные оранжевыми ягодами. Говорили, что они похожи на наш, российский можжевельник.

Дедом Морозом наряжался наш парторг, а я была снегурочкой. Мы любили праздники.

Русским женщинам в забытом Богом Эль-Абеде приходилось нелегко. Мужья работали на руднике, для жен у них оставалось не так уж много времени. Женщины сами придумывали себе занятия. Самым повальным увлечением было вязание, вынужденные домохозяйки обвязывали свои семьи на много лет вперед, щеголяя друг перед другом сложностью новых узоров и сочетанием цветов.

Еще одним маленьким развлечением был поход в магазин или на рынок, за всякой мелочью. Покупать что-либо серьезное в поселке было невыгодно, покупали продукты, да и то, в основном, каждодневные. Хлеб продавался в небольшой лавке на окраине поселка – длинные тонкие батоны. Русские страдали по черному – «бородинскому», вспоминали вкус его и селедки.

На рынок ходили женщины, а за хлебом посылали нас – детей.

Открытые лица, руки, ноги европеек сильно смущали неизбалованных арабов. Пожилые старались вести себя прилично, зато молодежь, особенно мальчишки, могли и нагрубить, и бросить камнем.

Детей на «контракте» было немного: человек восемь, включая совсем еще маленькую Куралайку – дочку Набу и Айши; они, как и мои родители, приехали из Жезказгана. Несколько семей с Урала, еще одна – из Караганды, и переводчики – из Москвы. Переводчики – муж с женой были совсем молоденькие, у них детей не было. Еще была семья врачей из Еревана и наш начальник с женой, кажется, из Свердловска – к ним дети приезжали только один раз на каникулы. Это были уже совсем взрослые девушки и юноши. Они смотрели на нас с высока, когда мы, замирая от восторга, наблюдали за их степенными разговорами между собой, за тем, какие «умные» очки у Гагика, и какая короткая юбка у Лидочки.

AIMOR стал первым образчиком западной чудо-техники, увиденным нами сразу по приезде в Эль-Абед. Плоская коробка с блестящей серебристой ручкой заключала в себе радиоприемник, кассетный магнитофон и часы с будильником. Коробка среди наших соплеменников носила гордое название комбайн. AIMORы были у всех без исключения советских специалистов на нашем контракте. Они гордо красовались на низких посудных горках, на комодах и диванных тумбочках – то есть на самых видных местах самой большой комнаты.

Мы не стали исключением: комбайн, приобретенный в первую же поездку в Тлемсен, был установлен отцом на тумбочку возле дивана.

Весь вечер мы исследовали возможности магнитофона, записывая друг друга на маленькие желтые кассеты; потом отец ставил будильник, там был какой-то фокус с двумя кнопками: правой и левой; потом, наконец догадались включить радио и, когда отец, покрутив ручку настройки, нашел нужную волну, мы, неожиданно услышали русскую речь.

– Это Союз? – спросила я.

– Нет, – ответил отец и с довольной улыбкой откинулся на диванную подушку, забросив руки за голову, – Это – Европа. Тихо, сейчас будут читать Солженицына!

Мама присела рядом, и они вдвоем с заговорщицкими лицами принялись слушать женщину, монотонно произносящую какой-то скучный текст.

– А почему она по-русски говорит? – не унималась я.

На меня зашикали, и я поняла, что сегодня уже больше ничего интересного не будет. Потому что, хоть незнакомая женщина и читала по-русски, но она была мне так же непонятна, как если бы говорила на неизвестном языке.

Родители, как назло, даже после окончания передачи еще долго шептались о чем-то, обсуждая услышанное. Они вели себя, как заговорщики, словно сговорились играть в шпионов и разведчиков, а меня не позвали. Я обиделась и ушла спать.

Так на нашей вилле поселился комбайн, начиненный, помимо всего прочего, вражескими голосами.

По утрам комбайн пел голосом Шарля Азнавура очень грустную песню о том, как несчастный француз влюбился в русскую девушку: «mon guide Nataly», с которой они гуляли по «la Place Rouge, et Le Kremlin», и она рассказывала ему о «La Revolution d'Octobre, et le Lenin, et le poete Puchkin»… А потом они вместе пили «le chocolate a cafe Puchkin»…

Но французу пришло время возвращаться в свой Париж, а mon guide Nataly оставалась в Москве. Француз очень грустит о девушке, а так же о: La Revolution, et le Lenin, le chocolate, et le poete Puchkin… cette passe deja – все уже прошло!

Днем вражеские голоса передавали концерты Высоцкого, которые мама записывала целиком. Она записывала и The Beatles, называя их битлами, и других, которые пели под битлов. Особенно смешно пели в одной французской песне: «Же сви малат, же сви малат, же сви мала-а-ат» – это значит: «я болен, я болен…», – все, других слов в песне не было, зато было очень много грохота. Мама это тоже записала.

– Для истории, – пояснила она.

Солженицын, наверно, очень много написал, потому что его читали каждый день, и все никак не могли прочесть. Даже родители устали это слушать, хотя радио включали, и оно продолжало вещать скучным женским голосом. Время от времени отец спрашивал:

– Не понимаю, почему у нас это запрещают?

– Не знаю, ничего тут особого нет, – говорила мама, – только ажиотаж создали на пустом месте.

Еще на весь контракт был один черно-белый телевизор, одна швейная машинка, киноаппарат и библиотека, в которой имелось что-то около сотни книг.

Телевизор и библиотека вели кочевой образ жизни. Телевизор перемещался от семьи к семье раз месяц, По нему шел бесконечный сериал о Тарзане, который все желающие могли смотреть по вечерам, собираясь у очередных владельцев. Этот старенький аппарат ловил только марокканский канал, поэтому мы становились вынужденными зрителями бесконечных аудиенций, которые давал марокканский король Хасан Второй, или как его называли дикторы, и мы следом за ними – Хасан До. Еще телевизор показывал затяжные марокканские концерты, которые мы смотрели уже вообще ничего не понимая, потому что певице, спевшей особенно долго одну ноту, зрительный зал устраивал бешенную овацию, на что счастливая исполнительница отвечала еще более долгим вибрирующим звуком своего голоса, чем вводила поклонников в полный восторг.

Мужчины смотрели новости, которые марокканские дикторы читали на арабском и французском языках. У нас были свои любимчики – те, кто четко, раздельно и медленно произносил текст. Тогда можно было перевести и понять, особенно если показывали какой-нибудь отснятый сюжет.

С дикторами здоровались, обсуждали покрой их пиджаков и форму галстуков, прическу, дикцию и вообще – умение вести себя перед камерой. Сравнивали с нашими дикторами, всегда в пользу наших, разумеется.

Старинную швейную машинку мама узурпировала сразу же и никому ее не давала. Дело в том, что машинка была не рабочая, поэтому интереса к ней женщины не проявляли, она пылилась среди ненужных вещей в нежилой вилле. Да и шить-то на контракте никто не умел. Машинку мама обнаружила, при разборке всякого хлама, перенесла к себе, наладила ее как-то, чем сразу же вызвала зависть остальных. Женщины потянулись с просьбами «подрубить простыни, ушить брюки, сострочить наволочку…».

– Вот при мне и строчи! – заявила мама на попытку одной из женщин унести починенный инструмент.

– Она же общая! – гудела супруга начальника контракта Лида Ананьина.

– Была общая, а стала моя! – отрезала мама.

– Гала, ты не права, – не унималась Лида.

– Хорошо, но больше я ее чинить не буду. Забирайте, но бегать по виллам, для того чтобы правильно вставить нитку в шпульку, или смазать, или иголку поменять – в общем, не дождетесь!

И женщины контракта смирились.

Библиотека перемещалась медленнее телевизора. Понятное дело: книги кто-то должен был переносить, а все всегда были страшно заняты. Поэтому книги переезжали раз в несколько месяцев и то, только потому, что они занимали у своих временных владельцев целую комнату, каждая женщина рада была от них избавиться. За библиотекой надо было смотреть: вести формуляры, мыть полы после незваных гостей, то бишь, читателей, одним словом – напрягаться. А напрягаться никто не любит.