Текст книги "Всё циклично"

Автор книги: Ирина Валерина

 
...заперли не заперли а тюрьма
за окном не осень и не зима
межсезонье тягота чёрный сон
времени скрипучее колесо
никуда не катится
на оси
крутится бессмысленно гой еси
старый добрый молодец вон пошёл
без
тебя
постылого
хо...
ро...

Шок.
Бормочет полуобморочно – нет края бреду.
Уставившись в точку, собственную вселенную прозревает,
а я боюсь, что скоро следом за ней мозгами съеду —
мало мне будто бы темени личной, наточившего зубы края.

Только вот как же их бросишь, таких хороших,
траченных молью больной любви...
Плачет беззвучно, чешет зажившую кожу.
Дура моя родная, наплюй на него!
Живи.

«...жи ши пиши с буквой и помнишь изабеллу ароновну
её садись деточка пять совершенно верно правильно
тебя все любили а мне так хотелось поровну
хоть бы ты в тартар провалилась меня в покое оставила...»

Обнимаю за плечи одеревенелые,
нет ни ответа, ни отблеска – пустота.
Суббота, три ночи. Что с тобой делать-то,
мне же через семь часов улетать...

«...да и катись ты к чёртовой матери
не бросай меня не бросай меня лиса унесёт
за тёмные леса за высокие горы упрячет в кратере
старый крот
заявится свататься придётся прятаться
в бутоне тюльпана а там жабы жабы брыластые жабы
как мама говорила к нашему берегу не говно так палки
дурная матрица
сплошь полудохлые эти...как их там...ааабыы...
рррр...абырвалги!»

Глажу по голове, целую чуть выше уха.
Волосы пахнут тоской мышиного цвета.
Притихла.

«...в голове жужжит что-то – может, осенняя муха
спряталась на зимовку, а? прикури сигарету,
пожалуйста...»

Похоже, спадает пик.

Вспомни классика: в голове бывает только разруха,
но мы всё отстроим заново, потерпи.

Тянется обнять – живая, сонная, тёплая,
скулы высокие, волосы растрепались...

По краю прошлась. А я вот, с моим-то опытом...
Впрочем, пустое. Чего не помыслишь в запале.

«...слушай, а ты какими судьбами, сто лет не...
сто лет не виделись...слушай, но ты же...как же?
я ж помню, мы все не верили, что тебя больше нет...
да ну нафик, бредни,
вот она ты, жи-ва-я, пусть кто-то хоть слово скажет...

...а он, ты знаешь, он же подтачивал меня, как упырь...»

Подтыкаю казённое одеяло.
Знаю. Знаю, милая.
Он тоже поломан.
Спи.
 

 
Доктор Рентген уверен, что видит тебя насквозь
и знает твою подноготную аж до времен исхода,
поэтому сразу же лезет в душу – расшатывать ось
да заливать открытые раны йодом.

Подавляя в себе обсценную лексику,
берёшь свору эмоций на поводок:
«чудище обло, огромно, стозевно, илайяй»,
но это не повод с цепи срываться на перекрестье дорог,
когда пришло время купировать лишнее,
наблюдая, как застарелая запятая
становится струпом,
сухим,
словно полевой хирург.

Доктор скрывает, что белый халат
носит не по призванию – «ролевики» у него такие.
Доктор излишне зрел, самонадеян – местами ещё упруг,
и ты упорно смотришь в окно, думая о вчерашнем кефире,
которым неплохо бы некоторых напоить,
поскольку при диарее это первейшее средство.

Время выходит – и ты следом за ним.
В прихожей темно, как у афроамериканца в шляпе.
Профи, обладающий поношенным римским профилем,
распяливает на пальцах шубку,
отяжелевшим взглядом предлагая раздеться.

Брезгливо ёжишься, представив, скольких этот сатир
за свою постылую жизнь перелапал,
и выходишь за дверь,
утвердившись в праве на яростное презрение.

...А на улице – небо. Не охватить глазами, не унести,
и человек с просветлённым ликом ходит под ним,
и над его головой колеблется золотеющее свечение.

Любит, понятно.
Желаешь ему удачи и уходишь, гадая,
кто именно за его спиной стоит: Рафаил, Ариэль, Азраил?

***
Укрывшись от занудного дождя
в случайно подвернувшейся кафешке,
где пахнет нафталиновой надеждой,
и люди-тени в прошлое глядят,
легко смотреть в простывшее окно
сквозь чайный пар.

Крупнеет бисер капель,
но крутит жизнь неновое кино:
забеги, что приводят к гандикапу,
любовь как способ, боль как результат
и кровь как смазка сложных механизмов.
К финалу фильма дни летят, шуршат,
кукожатся, кончаются, но жизни
какое дело? День, сезон, года,
эпохи до и после человека —
всё повторимо.

Тесно.
Города
людьми разбухли, словно ломкий крекер
в остывшем чае.
Места даже здесь
хватило на недолгие минуты.
– Позволите? —
Дань вежливости.
Есть
в компании – что выложить кому-то
всю подноготную.
Интим, кругом интим.
Несчастные общественные звери.
Ну, что теперь поделаешь: сидим,
едим, молчим, привычно лицемерим.

А вдуматься, то разницы и нет,
с кем разделять настывшее пространство.
Раз нет того, чьё ласковое «здравствуй»
и хлеб души, и жданный тёплый свет,
то пусть себе, то пусть его, то пусть...
Всё, что возможно, знаю наизусть:
случайный жар, тоска... Прогоркший мёд.

Кино-окно чернеет – тьма идёт,
касаясь стен холодными руками.

Достаточно разглядывать берлинер.
Пора надеть на шею личный камень,
пальто – на плечи, на лицо – личину,
в которой ты так здорово живёшь,
и выйти в дождь, и...

Просто выйти в дождь.

***
Театр теней: стена, источник света,
ладонь, пять незаполненных минут —
и вот уже страдают и зовут,
и тот влюблён, а этот оклеветан,
а кто иной – далече и не с теми.

Всё как везде. Проекция. Пассаж.
И тень монеты ломаной не дашь
за право оставаться в этой теме.

Играйте, пальцы, – свет пока за вас,
а если поточнее, то за вами.
Недолог век у вечной мелодрамы:
один сухой щелчок – и свет погас-
нет, и наступит темнота,
из века в век равняющая тени
себе, сиречь, нулю.

...Рычащий демон;
«всё есть одно»*, начавшийся с хвоста
и неспособный смыслом разрешиться;
дрожащий пёс; мяукающий кот;
и – смена сцены – пропасть тёмных вод,
и над волной растрёпанные птицы —
иллюзия, обман, игра теней,
но если присмотреться, то на дне
есть ты, есть я, реальные не боле,
чем чёрный сфинкс, летящий краем моря.
_______________________________________________
* уроборос, ороборо

***
                                 «Всё лишь бредни—шерри-бренди, ангел мой»
                                                                         О. Мандельштам.

Всё шерри-бренди, милый, всё херня:
игра в любовь;
играющие нами;
полезные не больше, чем сорняк,
слова, не приходящие стихами;
да и стихи, чего греха таить,
занятие заведомо пустое.

Тоска, обыкновенная, как сныть,
растёт себе, и в прочем травостое
смешных обид, надуманных страстей
ничем не выделяется по сути —
бастард  любви, прилипчивый репей,
мать словоблудий.

Смотри же в небо, там закат вишнёв,
хоть черри-бренди всё-таки не шерри.
Лови момент и слушай соловьёв –
от них неимоверно хорошеет,
и тянется младенчески душа,
перерастая страхи и пределы,
и кажется возможным не дышать,
забыв о теле.

...Вот-вот, и тьма сойдёт  на деревушку,
и можно, в доме свет расшевелив,
нетягостно молчать и чутко слушать,
как в ночь летит корпускула Земли –
часть малая того, что бесконечно.

В масштабах этих мыслится легко,
и всё, не познаваемое  речью,
нисходит, словно в кофе молоко.

Пей шерри, милый, мы всего лишь люди,
за это нам позволено грешить,
глазеть на звёзды и мечтать о чуде,
и верить в инкарнацию души.

Чуть позже будет зной и сухость лета,
покосов первых колкая стерня,
и то, что остаётся без ответа,
и прочая, дружочек мой,  херня.
 

 
1. В позу зародыша сворачивается душа,
не хочет мешать, но мешает дышать,
вынуждает тело слоняться без дела,
разглядывать ночь в беспробудных окнах.
Ночь, по-стариковски ссутулившись на скамейке, мокнет
под проливным дождём.
Всё сейчас параллельно, как рядом стоящий дом.
Пусто, поэтому – о пустом.
Поговорим.
Конечно.
Когда-нибудь, после всего,
я расскажу тебе,
кто приходит из тьмы кромешной,
и с чего начинается волшебство,
и какие холодные пальцы у чуда,
и что оно отбирает для роста.
Но это после.
Сейчас я остров.
Маленький остров.
Коралловый дом.
Атолл.
Обними меня, если можешь.
Час темноты пришёл.

2. Это слово, похоже, из птичьего языка,
нами ухудшенное слегка —
хотя, возможно, и напрочь испорченное
осевой согласной, угрюмой и быковатой.
Сам посуди: начало поёшь, а упрямицу в корчах
выталкиваешь на свет  – «б!».
Завершающий слог получается смятым.
Бьются с досады блюдца.
Верят, что к счастью.
Птицы над нами смеются,
заходятся в трели: «Лю-лю, лю-лю!».
Будем как птицы?
Поздно.
Август идет к нулю
заморозков ночных медленно.
Неуклонно.

3. Сорван двадцатый лист.
Близится листопад.
В кружеве тёмной ржи мелко дрожат каштаны.
Выйдешь не с той ноги, мыслится невпопад,
и на душе пустой  – тянет.
В общем, за пустоту.
Все началось с неё,
вот и во мне она – тягостна и законна.
Вьёт к холодам гнездо, вьётся тугой змеёй.
Не воздевай копьё, конник.
Это не тот соблазн – и не соблазн совсем.
Это всего лишь смерть важных когда-то смыслов.
Даже нагорный смысл – если лишить лексем —
падает в пустоту.

...Кружево: свет сквозь листья.
 

 
1.В природе вещей и физических тел
заложен предел и белковый распад.

2. Колодезный ворот тоскливо скрипел
о том, что в работе такой почернел,
и, охая влажно, срывалась назад,
в опасную темень, в лягушечью стынь,
вода из дырявого чрева ведра,
а где-то, укрытый в седую полынь,
полёвкам звенел сиротливо «динь-динь»
бубенчик, потерянный мною вчера
и в голос оплаканный – разве в пять лет
иначе выносится горечь потерь?

Но страшный, пузатый, прадедов буфет,
хозяин сервизов, хранитель конфет,
артритом затёкшую тёмную дверь,
проникнувшись горем моим, отворял,
и падала манна: подсохший ирис
и «Взлётных» стекляшечный минерал.

3. ...Но всякий, кто вырос, уже опоздал.

4. Познав суть строительства биссектрис
из центра угла, постигаешь процесс
дробленья тщеты на сомножество дел,
возводишь раёк из кустистых драцен
и самообмана, забыв, что в конце —
белковый распад и слепящий предел.
 

 
1. Ходов твоих причудливая сеть
всего лишь продвижение по кругу:
яйцо покинув, в зиму умереть,
ожить, когда земля поддастся плугу,
и вгрызться в плоть, и пить древесный сок
в беспечности слепого паразита,
окуклиться, оставив узкий выход,
и, изменившись, выпорхнуть в свой срок
в огромный мир, на яблоко похожий.

Не мне судить тебя – под тёплой кожей
я тоже червь, грызущий вечный смысл
от яблока познания до мрака,
но, зряшность превращения оплакав,
бессмысленность свою мне вряд ли смыть.

2. Клинопись, первичный иероглиф —
не с твоей ли азбуки, червяк,
человек, горилльский лоб нахохлив,
принципом подобия набряк
и родил однажды строй убогий
разномастных, свернутых, кривых
линий, означающих дорогу,
зверя, что, замученный, затих,
племя остающихся зверями,
но уже принявших беглый ген...

Бег по кругу...
Жажда перемен
да пребудет, древоточец, с нами.

3. В бессонный час любой сторонний звук
составит не компанию, так дело.
И вот он – начинается несмело,
как шепот неприкаянных теней,
но прирастая, как зеленый лук
на светлом подоконнике в апреле,
становится назойливей, больней,
захватывает мысленные мели,
и я уже не думаю о нём —
не звуке, в смысле, а о человеке —
я слушаю, как тяжко дышит дом.
Размеренно хрустит древесный крекер,
и счастлив шашель жрать немой покой,
поскольку счастье всякое имеет
продление в лишённости чужой.
И это ест меня, а шашель – двери.

4. Я не знаю, что пишешь ты, бык, пожирающий дерево,
на коре, что утратила связь с обнажённым стволом.
Я в печатное слово до этого месяца верила,
а теперь не читаю, не вижу, не слышу.
С очищенным злом
перемешано вечное – хмель от такого смешения
уравняет с богами, но позже похмельная муть
низведёт до зверей.
Ни к чему...
Не в готовом решении
открывается путь.
Я б хотела уснуть,
но ста лет будет мало...

Так тягостно, тошно мне.
Круг замкнулся, и к точке исходной съезжается рать.

...Улетай, убегай, уползай в своё тёмное прошлое,
фессалийские дети тобой пожелали играть.
 

 
Слышишь? От этого ветра впору сойти с ума —
воет в трубе иерихонской трубою, рвётся в дома,
играет на натянутых нервах, расшатывает основы.
И без того каждый пятый в городе Энске уже поломан,
каждый четвертый готов подсесть на стакан,
каждый третий непросыхающе пьян
и живёт, не приходя в сознание.
Нарастает мания.
Я боюсь пересечься взглядом с каждым вторым
(мерещатся ревущие варвары, полыхающий Рим),
поэтому изредка прячусь за первым встречным,
не объясняя себя, мимикрируя, отрекаясь от дара речи.
Тщетно.
Я в каждом из них, и каждый из них – во мне.
Все мы – на дне,
и не важно вовсе, что я читаю на этой неделе.
Каждого из условно живущих почти доели
голодные псы – безумные дни нового века.
Время летит к исходу, из наскреблённого по сусекам
собираются крошки – а жизнь до сих пор не почата.
Выхожу без перчаток
в подъездное междумирье,
не держась за перила, спускаюсь в ночь,
ни-чья-не-мать, ни-чья-не-дочь,
уже не женщина, ещё не тень.
Боги, потерявшиеся в темноте,
аукаются, зовут друг друга глупыми именами:
нерргааал, анууубииссс, калииии...
Ветер, вгрызаясь в слова, смыслы разносит в клочья,
подбрасывает обрывки и хохочет, хохочет,
глядя, как лихорадочно
обломком ветки на застывающей глине я записываю
то, что давно мертво и заведомо обессмыслено.
 

 
То ли спишь, то ли снишься кому-то,
то ли в чьём-то романе живёшь
персонажем разменным...
Укутай,
мой творило, в цветистую ложь,
расскажи лабуду о прекрасной
и в веках неразменной любви,
торжество гуманизма отпразднуй
да моих мертвецов оживи
хоть на пару страниц – я успею
досказать, допонять, дообнять.

Ну вот что тебе стоит, кощею,
процарапать в листе благодать!

...Увлеклась, безрассудная буква.
Преклоняюсь, молю, трепещу,
хоть и ты не всесильный как будто,
да и я из прощученных сук, —
помнишь, сколько их было, уползших,
поначалу зубастых зверей? —
но стило твоё давит всё больше
по податливой глине моей.

***
Родишься глиной и станешь горлом
с отнорком тёмным для снов души,
и будешь в радости или в горе
слова несказанные душить —
поскольку жить тебе чьей-то песней,
поскольку чувствовать на излом.
Здесь мир конечен, здесь дышит бездна,
здесь каждый строит непрочный дом,
и всё, что видишь, – туман и морок,
а всё, что слышишь, – обман вдвойне,
и дремлет разум, и носят шоры
все те, кто вечность живут во сне.
А ты им шепчешь помимо воли
(ведь воздух в трубке уже не твой)
слова, в которых в достатке боли, —
и налетает жужжащий рой
на пир эмоций, на праздник страсти,
на горький чувственный беспредел.
В них – жажда крови, их бог – схоластик,
в них память тёртых белковых тел.
И ты поёшь им, и ты им служишь,
поскольку горлу – не выбирать.
Но скоро время раздаст беруши,
чем явит малую благодать.
Тогда поверишь, что всё проходит,
как мимо мира – неспящий бог,
и, прогудев на прощальной ноте,
умолкнешь следом, его манок.

***
Я не флейта твоя, я вообще не твоя, господь.
Я уже не имею формы, не помню рук,
что меня, не спросив, беспристрастно вдавили в плоть
и отправили быть на таком продувном миру.

Отпусти меня, господи, может быть, отойдя
от твоих ожиданий, я что-то ещё пойму.
Я пишу эти письма ушедшим путём дождя,
понимая, что канут камнем в твою суму.

Богоборица, дурочка, язва на языке,
разодетое тело, носимое невпопад...

Если спросишь: «Кем полнишься?», я открещусь: «Никем».
Потому что не верю, что ты пощадишь мой сад,
потому что я помню, боже, как ты ревнив,
потому что я знаю тяжесть твоей любви.
Я впишу тебя, господи, в этот никчёмный миф —
отпусти меня только, а сам в нём – вовек живи.

***
Кажется, кончится воздух, если не будет слова, —
и слово приходит, покачиваясь слегка,
готовое рухнуть оземь или улечься в основу
новой религии всех оставленных в дураках.
– Здравствуйте, – говорю, – слово, мне бы немного бога
или же многобожие – ну, какой ни есть пантеон...
Усаживаюсь на пятки, приученная хатха-йогой
к терпению.
Через пять тысяч ударов сердца слово являет стон:
– Надоели, – бормочет, – одно и то же, одно и то же:
дай-подай-поднеси-на-блюде-спаси-выведи-просвети!
И норовит, понимаешь, каждый – с посконной рожей! —
да в высокий стиль!
До тебя взывавший: седые муди, а желал лишь глорию мунди,
никак не меньше, какой уж там компромисс!
Ничего, сговорились быстро – укоренился в грунте,
и расти ему над собою – но не вверх, а вниз.
А тебе чего не хватает в этом странном прекрасном мире —
смотри, рассыпные звёзды, ковыльные степи, кисельные, блин, моря?
На тебе, – говорит, – буквы, числом четыре:
помучайся ты, как я!

И сижу с той поры я, сложившись, как бедный Будда,
в тор триединый. Свет бесконечного дня
мёдом течёт с потолка.
В миллионный раз комбинирую буквы,
надеюсь пока на чудо,
но вечность – нет, она не верит в меня.
 

 
Вот и ходи, руки скрестив, не смотри в глаза,
гнутой сосны ненужней, бездомней ветра.
Полнясь таким тяжёлым, что не сказать,
вряд ли догонишь осень в кричащих гетрах.
Время такое – рыжее, злое, но
дело не в нём, не в ней и ни в ком, по сути.

Падай. Для точки опоры первично дно.
Ритмы рассыпались, есть только ритм ходьбы,
рифмы истлели, остался лишь образ речи.
В левом кармане – жвачка, а в правом – пыль.
Инструментарий скудный, но человечий.

Падай же, в самом деле, к чему тянуть.
В каждом финале прячется точка роста.
Нужно принять цикутную тишину —
после будет просто.

...Жадно, залпом, как пьют давно желанную женщину
или же чашу мира накануне всеобщей смерти...
Как же много лишнего о себе намерещено,
только сейчас понимаешь. Вертит
чья-то рука волчок, ты – юла, нет – слово «юла»,
нет –  прообраз слова, уже не важно какого.
Хочешь, будешь пчела?
А хочешь, стрела?
А хочешь...
Словом,
решай сама, куда лететь, о чём звенеть,
кого ублажать, за что умирать.
Пробуй
всё с начала, зная, что рядом всегда не те,
но сложное не даётся просто – хотя бы для того, чтобы...

...застыв от октябрьских объятий прийти в себя в темноте
/чей это мир какой на дворе век как выглядит дом?/
для нового слова на карте нёба дорогу прокладывая
деревенеющим языком.

***
То ли кризис среднего всеми лапами
наступил на маленькую меня,
посчитав огрызком особо лакомым,
то ли это время пришло менять
дашь на дашь по курсу большой усталости, —
но прижал к земле атмосферный столб.

По утрам зеркалится взгляд безжалостный
и встает ошую двугорбый долг.
«Запасайся, – шепчет, – водой терпения,
впереди нелёгкие времена».
Одесную – пусто. Кокетство с теменью
может даже ангела доконать.

Но, надев пальто, нацепив улыбку,
принимаю правила общежи...
Житие моё, как обычно, зыбко,
пролетаю цели и этажи.

И летит мне вслед остроклювой птицей
тень от авторучки/пера/стило,
чтобы сделать буквой, вживить в страницу:
навсегда, бестрепетно, набело.

***
Медленна речь деревьев – слово рождают век,
пишут зачатки буквы в хрупких прожилках листьев.
Что мне их письменность, я полустёртый след
древнего бога, обрывок неясной мысли,
слог незакрытый, стило без густых чернил.

...Увлажнённый спил —
ток вязкой крови, сплетения тонких веток,
жажда корней и потребность тянуться к свету —
дрожь умирания.
Шелест плакучих ив.

Мне ли читать летописи листвы —
путь от облаток почки и до полёта?
Мне бы снять обручи с маетной головы.
Гадость моя, гемикрания, что ты:
чёрная зависть ближних, недобрый взгляд,
метка по роду, расплата за мелкотемье?

...Темень кромешная. В ней, хороня, хранят
корни, истоки, смыслы, секреты, семя.

Душно на сердце.
Тешится суть-змея:
платьица, ботики, сумки с питоньим принтом.
Я разлюбившая и не люби... Моя
правда теряется в мыслимых лабиринтах.
В почве настывшей едва ли что прорастёт —
в возрасте сбора преступно родить фантомы.
Всякий зачаток несёт в себе зрелый плод,
каждое яблоко почву и корни помнит.

В целом, всё к лучшему, хоть разложи И-Цзин:
лёд обратился в жидкость в прозрачных слизнях,
тянутся в схронах жабы, свистят скворцы.
Март. Плюс двенадцать. Вечер. Начало жизни.
 

 
Ладонь к ладони стремится...

Согреться хочется,
но не жду, чтобы ты объял моё одиночество —
в нём так много звёзд и меня,
что два мира ты просто не вынесешь,
будь хоть трижды Атлант...

Талант любить рождается с человеком,
но поиски самой чистой воды и вхождения в новые реки
отбирают это тепло.

Впрочем, прошлое утекло туда,
где время неспешно,
где темна вода,
где беда, помноженная на беду,
бормочет в сумеречном бреду
нескончаемые молитвы.

Хвала оккамовой бритве – я отсекаю лишнее.
Прошлое – прошлому,
пусть само хоронит своих мертвецов.

Ладонь – к ладони.
Не нужно слов,
если есть губы, знающие секрет
продолжительного поцелуя.
Полутьма, царящая в мире малом, волнует,
но свет с тобой,
свет во мне...

В тишине говорят руки, отвечают тела.
Действительность, отражённая в зеркалах,
возвращается чудом,
в котором я всегда буду
потенциальным открытием.

Будущее прядётся нитями
неутомимых парок,
и в общем его полотне,
во всяком новом,
пока не проявленном дне,
мы вплетены в узор мироздания,
как в небо – птицы,
до тех пор, пока ладонь к ладони стремится...

***
«В квантовой теории всё, что не запрещено, обязательно происходит»


Всё, что не запрещено, обязательно происходит.
Давай рискнём не ограничивать момент обретения чуда рамками.
Пусть себе время, проходя, по асфальту подошвами шаркает —
сентябрь в последние дни категорически безысходен.

Пусть себе, пусть...

Грусть – грустящим,
журавлям, как водится, клины.

Нам же, пожалуй,
«немного солнца в холодной воде»,
и парк дремотный, который наполовину раздет,
и твоя ладонь,
лёгшая
мне
на спину.

Мы оба знаем, что будет позже – позже будет отнюдь не поздно,
ведь преимущество среднего возраста в том,
что время можно не торопить.
Всё, что не запрещено,
постепенно собирается из крупиц —
и превращается в мир для двоих
или,
нередко, – в звёзды.

Говори...
Что угодно – мне важно тебя слышать,
как тебе важно накручивать на палец
шёлком текущую прядь
оттенка выспевшего каштана
и на мои ладошки дышать.

Вечер на нашей стороне – не торопясь, подбирается ближе.

Всё, что не запрещено, обязательно происходит.
Собственная вселенная подчиняется законам, придуманным для двоих.
Значит, в едином ритме двух тел, доверчивых и нагих,
момент обретения чуда предсказуемо бесповоротен...

***
И ночь придёт, и будет ночь черна,
в саму себя до дна погружена,
и звёзды скроют облачные бельма,
и запоют огни святого Эльма
на низкой и опасной частоте,
танцуя на антеннах дальней связи,
на мёртвых люстрах, на обломках стен,
на яростных сплетеньях бренных тел,
а после нас накроет белой бязью
забвения и мелкого песка.
Да, так мы возвращаемся к истокам.
Вот голос мой, а вот моя рука.
Я буду петь. Держи меня под током.
Весь этот джаз закончится ничем,
и мы никем закончимся, но всё же
пройди меня, как самый главный обжиг,
открой меня так, как другой не сможет,
услышь меня в смешении фонем,
узнай меня за жадным поцелуем.
Весь этот джаз... Я буду. Будешь ты.
И мир потом придёт из пустоты,
и ночь придёт, и будет...
Аллилуйя.