Текст книги "Женись на мне (сборник)"
Автор книги: Ирина Степановская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Август 2002 года
Матисс. «Красные рыбы»
Среда в Музее изобразительных искусств имени Пушкина – день бесплатных посещений. Ольга Петровна поэтому старалась брать выходные по средам. Благо работа позволяла. Ольга Петровна работала в библиотеке. Вот и сегодня она наметила себе на выходной день план. Нельзя сказать, что этот план отличался от других ее планов на другие, все похожие друг на друга, выходные. По крайней мере в последние два месяца. Сначала магазин – молоко, половинка черного и куриные ноги на неделю, потом – Музей изобразительных искусств. Ольга Петровна в музей ходила часто. Он, собственно, теперь составлял промежуточный угол ее жизни. А вся жизнь образовывала треугольник. Равнобедренный треугольник, в котором одним углом она была сама, вторым – сын, Сережа, а третьим углом оказался Матисс. Весь Матисс в целом, и особенно его «Красные рыбы». Самая любимая картина Сережи.
Ольга Петровна видела «Красных рыб» с закрытыми глазами. Сережа копировал их много раз. Копировал и по памяти, и в музее. Лоскут скатерти на неправильном овале стола, стеклянная банка с прозрачной водой. Еще лиловый цветок с краю в горшке. В банке – красные рыбы.
– Что тебе в ней нравится? – спрашивала она.
– Праздник. Утро. Ощущение солнца.
Сын поступал в Суриковское училище, но не поступил. Наделал ошибок в сочинении. Теперь его не было с ней, а она ходила в музей скоротать время и всегда смотрела на «Красных рыб».
Дежурная по залу ее уже узнавала.
– Пишет сынок?
– Звонит. Скоро принимает присягу. Только бы не отправили куда-нибудь в плохое место!
– А вы помолитесь. Поможет.
– Я буду сюда приходить, – вымученно улыбалась Ольга Петровна. – Может, вы даже помните его, моего сына. Он здесь часто бывал. Копировал. Худенький такой мальчик… Красивый.
Дежурная не помнила. Ольга Петровна – маленькая, серенькая – садилась на банкетку и молча смотрела на «Красных рыб». Толпы посетителей ее не тревожили. К вечеру она поднималась и тихо уходила. Будто растворялась в осенних сумерках.
Но в этот день она немного задержалась в магазине. Купила еще пакет яблок, моркови, яиц… Сумка своей тяжестью оттягивала руку. На лестничной площадке Ольга Петровна остановилась и поставила все пакеты прямо на коврик перед дверью. Ключ затерялся в кармане среди мелочи, платка и использованных билетов, и она долго шарила по подкладке, прежде чем его отыскала. Вот наконец она вставила его в потемневшую, исцарапанную скважину разболтанного уже порядком замка (у нее единственной на площадке оставалась старая деревянная дверь), но вдруг обомлела. На коричневой масляной краске двери среди давно знакомых потеков и пятен вдруг явственно различались свежие царапины. Будто покорябал кто дверь ключом или, может быть, гвоздем… Ольга Петровна всмотрелась яснее. Забилось сердце. Вот они – знакомые очертания красных рыб. И контур банки. И угол стола. Дальше линии прервались, обрываясь и нисходя вниз, будто кто-то вдруг помешал закончить рисунок.
Ольга Петровна сделала шаг назад, подняла голову, посмотрела вверх в лестничный пролет. Тихо позвала. Почти шепотом:
– Сережа!
Никто не ответил, только где-то далеко на улице раздался протяжный и злой гудок автомобиля. Тогда она осторожно опять спустилась вниз на первый этаж и обследовала все пыльные и темные, но хорошо знакомые углы подъезда. У батареи, где висели почтовые ящики, валялся окурок. Она, даже не подумав о брезгливости, подняла его и внимательно осмотрела. Вообще-то Сережа не курил, но… Ничего, кроме двух смятых фантиков от конфет, также не было и в почтовом ящике. Настороженно внимательная она снова поднялась к своей квартире, втащила пакеты, прикрыла дверь (но не стала ее запирать) и пошла в кухню готовить цыплячьи окорочка. Недельный запас она разом выложила в кастрюлю, перемыла яблоки, крупными ломтями нарезала хлеб, вышла в коридор и уселась на маленьком стульчике ждать.
Он пришел. В половине первого. Крадучись, слегка только царапнул по двери. Мать встала навстречу и тихо, не включая света, открыла. Да, это был Сережа. В полумраке подъезда было не разобрать его лица, но его родной запах никогда не позволил бы ей обмануться. Сын к ней припал, будто упал, и она, не выдержав, вскрикнула:
– Миленький, что с тобой?
Он быстро оторвался от матери, молча поднес указательный палец к губам. Ольга Петровна втащила его в коридор, заперла дверь – на тот самый разболтанный замок, потом еще на один, запасной, и еще замкнула тридцатилетней давности цепочку. Только после этого она, нашарив выключатель, включила свет.
– Мамочка, только тихо!
Сережа стоял перед ней бледно-серый, худой, с коротко стриженными волосами, в драной телогрейке с чужого плеча, в испачканных и слишком коротких брюках. Узкий кадык сильно выделялся, как и раньше, на его почти детской, тонкой шее.
– Мальчик мой! Ты здоров? – Она почти с ненавистью стала стягивать с него эту враждебную, пропитанную чужой жизнью одежду. Он неловко ей помогал, как бы тоже стараясь быстрее освободиться от ненужной ему чьей-то чешуи.
– Сейчас, мой сыночек, сию минуту, подожди немного… – Она вдруг бросила его грязные брюки на пол и кинулась набирать воду в ванну. Потом она побежала в кухню, готовясь разогревать готовые уже окорока.
– Все будет готово… у меня все есть, я приготовила, я чувствовала, я знала… – Она то вытаскивала из ящика картошку, то вдруг кидалась в комнату за полотенцами.
– Мама, остановись! – Сын шагнул к ней почти раздетый, в одних трусах, и она, вдруг увидев, что трусы на нем тоже чужие, форменные, зеленые, вдруг не смогла сдержать дрожи на подбородке. И ухватилась за подбородок руками, сцепив зубы, готовая выслушать и принять все, что он ни скажет.
– Мне нужна другая одежда, – сказал сын. – Я заскочил переодеться и попрощаться. Я сейчас уйду. Я должен скрываться, бежать.
– Почему? – Она все не могла оторвать пальцы от подбородка.
– Мама, я сделал ужасное. Я убил.
– Боже мой! Деточка! – Она с остановившимися глазами обхватила его за шею. И тут же заговорила, стараясь словами как бы исправить, облегчить и оправдать: – Я не верю, что ты это сделал просто так! Тебя, наверное, мучили! Ты не виноват!
– Мама, прости, некогда объяснять. – Он пытался отнять ее от себя. – Этот урод был сволочь, козел… Я его ненавижу. Поэтому я его застрелил. Мама, не бойся! Я убегу! Я не могу в этой армии… Ты только дай мне переодеться. И денег немного… Ну, сколько есть… Я знаю, что много у тебя нет…
– Нет, так нельзя! – Она вдруг резко отпала от него и стала, удерживая его за плечи, жарко говорить ему прямо в лицо: – Сыночка, так нельзя! Ты не мог убить просто так! Надо идти в прокуратуру… Надо искать какие-то выходы! Мы будем искать справедливости! Я соберу все характеристики… Найду адвоката…
– Мамочка, милая… Какие характеристики? Какой адвокат! Ты просто не понимаешь жизнь. Где ты найдешь на него денег? Пусти скорей, мне надо собраться…
Она поняла, что сейчас он уйдет, и она останется без него навсегда. А его поймают и будут судить, а ее даже не пустят к нему и сделают из него военного преступника.
– Нет! Если уж прятаться, то я поеду с тобой! Одного не пущу! – Она лихорадочно соображала. – Поедем к тетке в деревню! В такой глуши, да еще у сестры твоего отца, тебя никто не будет искать.
Он, кружа по комнате, только покачал головой:
– Ну, что ты, мама! В деревне теперь каждый человек на виду. Сразу заложат. Или милиция сразу найдет. У меня же ведь нет никаких документов. Не в подвале же мне у тетки сидеть всю жизнь.
Она обрадовалась:
– Конечно, в подвале! Ты не беспокойся, я тебя все равно прокормлю! Несколько лет посидим, а потом как-нибудь… Потом уже забудут. Я в какой-то книжке читала… – Она говорила, сама себе веря, словно в бреду, – что какой-то предатель после войны в подвале сидел. Двадцать лет! Ну а у нас сейчас меньшего срока хватит.
Сын остановился. Серьезно посмотрел на нее.
– То был предатель. А я убил козла, но никого не предавал. И в подвале сидеть не хочу. Я попробую пробраться через границу. Сначала в Белоруссию или в Прибалтику, а потом куда-нибудь в Польшу… Мне все равно. Буду бродячим художником для начала. А потом как-нибудь куплю какие-нибудь документы. Я тебе обязательно подам знак. Ты только будь внимательна. Я тебе пришлю письмо с красными рыбами…
Она присела на диван, и ее брошенные руки устало повисли по бокам беспомощного тела.
– Это все фантазии, деточка. Это чепуха. Это совсем не годится.
Он уже доставал из шкафа свои прошлые вещи.
– Другого выхода нет. – Он улыбнулся ей своей детской улыбкой. – Может, ты дашь мне женское платье?
Ей пришел в голову яркий день, край стола, банка с прозрачной водой и лиловый цветок в горшке. Надо же, в Сицилии рыбы означают несчастье.
– Знаешь что? Куда ты сейчас пойдешь? Уходить нужно с рассветом. Когда откроют метро. Причем садиться не на нашей станции. Ты лучше помойся сейчас, потом поешь. Поспи. А в пять часов я тебя разбужу.
Он с сомнением посмотрел на нее, но ее голос, казалось, его успокоил. Мать встала и пошла снова готовить ему ванну. Пока он мылся, она складывала ему в кухне сумку. В комнате было тихо. Она еще слышала, как он, выйдя из ванной, ходил возле своего стола, зачем-то открывал ящики. Потом затих. Она думала, он уснул. Но когда вышла из кухни, увидела, что он сидит, рассматривая свои рисунки – копии, эскизы, то, что когда-то подавал на какие-то конкурсы, и столько печали и беспомощности было во всей его фигуре, в посадке головы, что она поняла: ее умный мальчик не может и сам поверить в ту ерунду, которую тут ей наговорил. Он говорил в утешение, чтобы она надеялась и с этим жила. Она подошла и обняла его. Сложила рисунки в папку. Придвинула подушку ему, уложила. Накрыла одеялом и сама легла рядом с ним. Он вдруг заснул. Очень быстро, как маленький. Она почувствовала, как расслабилось его тело, как вдруг мелко дрогнула нога – у него с самого раннего детства часто дрожали во сне ноги, и одна рука вдруг потянулась вверх и инстинктивно натянула на голову одеяло. Мать поднялась и с похолодевшим сердцем посмотрела на сына. Она смотрела и представляла себе казарму, и много-много других, чужих и сильных тел, которые тянутся к лежачему телу ее сына, и как он защищается от множества этих чужих рук и ног, и как эти чужие и враждебные тела, ноги, головы и руки кромсают и калечат скрюченное под эфемерной тканевой защитой тело ее родного мальчика… И серая толстая грубая ткань вдруг начинает пропитываться темными, тяжелыми пятнами и сжиматься в крошащийся комок, и разрушаться, и превращаться в прах…
Мать встала так быстро, как могла, чтобы не разбудить Сережу. Прошла снова в кухню. Как спасти сына? Что может быть для него впереди? Сначала трибунал, а потом тюрьма. Он не виноват и не мог убить просто так. Но он убил, и другая мать тоже будет требовать справедливости. И спасенья нет.
Она заплакала от бессилия. Где же ты, бог? Где справедливость? Жить без него? А зачем?
Жить без него… Эта мысль показалась ей чудовищно глупой в своей нелепости. Она не будет жить без него! Солнце, воздух, весь мир для нее существует только вместе с Сережей, в преломлении его жизни и неотделимо от ее собственной.
Колоколом в голове бились страшные слова. «Ты его балуешь! Ты его кутаешь! Он как девчонка! Нежизнеспособный! Дурак! Ничего не умеет! Не может драться, прячется за твою юбку, не хочет даже постоять за себя!» Ольга Петровна вспомнила, как однажды, когда ее бывший муж, Сережин отец, захотел за что-то проучить сына ремнем, она позвонила в милицию. И сказала ему: «Если ты не принимаешь его и меня такими, какие мы есть, – уходи!» Он ушел, не сразу, еще некоторое время помучив их. Но когда ушел, им стало значительно легче и веселее. Хотя иногда было голодно. Но тетка, та самая тетка, к которой они собирались бежать, поддерживала их. Подкармливала овощами со своего огорода, лесной малиной, когда вареньями, а были праздники – и мяском. Мать была счастлива. Она твердо верила, что сын станет художником. Добьется успеха. Она старалась. Она подрабатывала, как только могла. Даже уборщицей работала еще в собственной библиотеке. Зарабатывала мальчику на уроки живописи. Он тоже старался. Но вот теперь…
Нужны были деньги. И много денег. Где взять? Ольга Петровна вдруг растерялась. Деньги нужны сразу и сейчас. Без них даже думать нечего о спасении. Они нежизнеспособны. И он, и она. Однако у них есть и достоинство. Разве достоинство могут иметь только те, у кого есть деньги? Но как тогда защищаться тем, у кого денег нет?
Ее мальчик убил. И его убьют. Зачем без него ее жизнь?
Она снова прошла в комнату. Посмотрела. Сын так и спал, закутав голову одеялом. Она достала из шкафа старую сумку, а из нее – обручальное кольцо и материны завещательные серьги. Положила на стол. Достала все деньги, какие были, написала записку. «Прошу винить только меня». Закрыла все форточки и открыла газ. Прилегла на постель и обняла сына. Сначала не пахло. Она опять заплакала. Потом стало так, будто в комнате разбилось тухлое яйцо. Сын завозился, закашлялся. Она осторожно стянула с его головы одеяло, погладила по спине…
Она не помнила, чтобы слышала, как кто-то одним ударом ноги выбил их старую дверь. Стопор цепочки вылетел из своего гнезда, будто на веревочке старый, неразорвавшийся снаряд.
Когда она очнулась, в квартире еще стоял отвратительный запах, но форточки были открыты, и было холодно. Папка с рисунками лежала в углу на полу, у стола сидел незнакомый майор, а у стены стоял ее сын, уже одетый, а рядом с ним конвоем – двое солдат.
– Кто это вас надоумил – газ открывать? – сказал ей майор, увидев, что она приходит в себя. – А еще, надо думать, разумная женщина! А если бы на лестничную площадку вышел кто-нибудь покурить?
– У меня не было другого выхода, – просипела она.
– Ну уж, не было выхода! Из-за какой-то царапины натворить столько дел.
– Из-за какой царапины?
– А вот не надо было бегать, вытаращив глаза! – перевел тут грозный взгляд майор на Сережу. – Перепугал тут все отделение. Тот-то парень, в которого он стрелял, – снова обратился майор к Ольге Петровне, – конечно, тоже не сахар, но ваш-то каков?
– Каков? – Она уже сидела на постели, свесив ноги и раcкачиваясь, как деревянный божок. Майор не понял, со зла она говорит или от беспомощности. У Ольги Петровны раскалывалась голова, и она боялась посмотреть на сына. Мало того, что она хотела его убить, теперь ему все равно грозит трибунал. Хорошо же она поступила, собственная мать…
– Пусть вот сам и расскажет, каков! – Майор был блондинист, краснощек и с виду, а не по должности, добродушен, несмотря на молнии, мечущиеся из-под бровей. И только прямая челка его свирепо топорщилась, придавая ему воинственный вид. – Никому ничего не сказал. Самовольно ушел с поста, заявился в казарму и стал палить! Дружку своему, такому же… – майор замялся, – …на букву «м», со всей своей дури прострелил щеку. Повезло, можно сказать, и тому дураку, и этому. Тот со страху грохнулся в обморок, а этот не нашел ничего лучшего, как пуститься в бега.
Сережа сказал от стены:
– Мама, значит, я не убил!
– Собирайся давай! – сдвинул брови майор. – Жертву твоей глупости я отправил в госпиталь, через два дня будет здоров. А ты до утра должен вернуться в часть. Постараемся замять дело.
– Собирайся, сыночек! – Мать встала, но боялась двинуться к сыну. – Прости, сыночек, это помрачение нашло на меня. Не знала, что делать… Думала, лучше вместе, а вот… Хоть бы обошлось!
– У тебя пять минут! – поморщился майор в сторону Сережи. Ольга Петровна сунула ему деньги, и он так же морщась, не стал противиться, даже чуть подвинувшись, чтобы ей удобнее было положить их ему в карман.
Она еще успела, прежде чем за ними закрылась сломанная входная дверь, угостить солдатиков яблоками, перецеловать сына в щеки, шею, руки, затылок и умоляюще спросить у майора:
– Что ж теперь ему будет? Как мне узнать?
– Подъезжайте к концу недели. Там будет видно, – сказал майор.
К концу недели сына в этой части уже не было, а через месяц от него пришло первое письмо. Из горячей точки.
За то время, что он служил, «Красные рыбы» побывали на разных выставках – во Франции, Испании, Петербурге и в Белоруссии и, завершив турне, вернулись в Москву. Ольга Петровна, как только узнала, снова пришла посидеть на знакомой банкетке.
– Как дела? – поинтересовалась все та же дежурная.
– Осталось сорок пять дней, – постучала по дереву Ольга Петровна.
– Господи, дай-то бог! – перекрестилась знакомая.
Сразу после того как Сергей написал, что демобилизуется в срок, Ольга Петровна начала строить планы. Она носила его картины, показывала специалистам. Те отзывались о них положительно. Она экономила каждую копейку, мечтала, что будет откармливать его лучшими продуктами, отпаивать соками. Осень снова билась в окно дождями, пожелтевшие листья изредка золотило солнце – мать ждала. Она не теряла времени даром. Она обивала начальственные пороги, она выясняла положенные льготы, она даже добилась, чтобы одну Сережину картину вывесили в выставочном зале на Кузнецком мосту.
Телеграмма пришла поздно вечером. «Едем с Катей. Встречай». И она понеслась на вокзал. Но сына не встретила. То есть не увидела. Это он вместе с Катей увидел ее и подошел к ней. Ольга Петровна его обняла и запаха родного не узнала. Сережа стал по-другому ходить, сильно вырос, раздался в плечах, загорел, закурил и через каждые два слова стал ругаться матом.
«Хорошо я сделала, что заранее ему одежду новую не купила», – подумала потихоньку Ольга Петровна.
Катя была хорошенькой, стройненькой девушкой, на которой сын собирался жениться. Когда после ужина мать захотела ей показать Сережины картины, Катя зевнула, а сын недовольно сказал:
– Будет тебе, мать, смотреть на всякие глупости, делом пора заниматься!
И мать онемела. Нет, она пыталась, конечно, и улыбаться, и разговаривать, но сама почувствовала, что это у нее получается через силу.
– Давайте спать! – Ольга Петровна постелила себе в кухне.
– Что это мама у тебя нерадостная какая-то, – в комнате на постели прошептала Сереже будущая невестка. – Нам будет с ней трудно ужиться. Придется съемную квартиру искать.
Устроился на работу Сережа водителем в банк. Стал возить какого-то высокого банковского начальника. Невестка была довольна. И все говорили кругом:
– Приличные деньги! Как повезло!
Он больше не делал попыток начать учиться. О Суриковском училище и разговоров не возникало.
– Надо думать о будущем. У Сережи талант… – пыталась поговорить с сыном и невесткой мать.
– Пора уже перестать быть нежизнеспособным, – закуривая, басом ответил Сережа.
– Если бы вы были там, где был он, – дополнила невестка, – вам эти глупые картинки тоже не полезли бы в голову.
Однажды вечером она собрала все рисунки и с молчаливого Сережиного согласия вынесла их на помойку.
– Ты что делаешь? – закричала на нее мать.
– А чего? В комнате и так места мало, – не смутившись, объяснила Катерина.
Следующий день как раз выдался на среду. Мать с утра съездила на вокзал и купила себе билет. К тетке, в деревню. Вернулась домой, собрала свою сумку. Ту самую, которую когда-то собирала Сереже. Дома никого не было, до отхода поезда оставалось еще несколько часов. Ольга Петровна вспомнила, что среда в Пушкинском музее – день бесплатных посещений.
«Красные рыбы» висели на месте. По странной случайности, в зале не было ни одного посетителя. Ольга Петровна огляделась и села.
– Что с вами? Вернулся сынок? – участливо спросила все та же дежурная, увидев ее лицо.– Да. Все в порядке, – глухо ответила мать и, бросив прощальный взгляд на картину, вышла из зала.
2000–2012 годы
На пляже
Этот кусок пляжа был хорошо виден только с мола. Фактически он был под него запрятан. Другое такое неудобное место для купания и принятия солнечных ванн было трудно придумать. Однако они всегда были здесь. Муж, жена и ребенок. Семейная пара и сын. Сын – инвалид детства.
Уродец.
Во всем мире такие дети считаются полноправными членами общества. Они называются слабовидящими, слабослышащими или с ограниченными возможностями передвижения. Этот ребенок собрал в себе все эти признаки. Он плохо видел, не слышал и почти не мог самостоятельно передвигаться. Определить на вид, сколько ему лет, было нельзя. Полное непонимание мира, в который он зачем-то попал, и бессмысленная улыбка открытого рта всегда присутствовали на его безумном лице. Детское его тельце было причудливо деформировано, тонкие ручки и ножки находились в непрерывном неправильном движении. Суставы были странно вывернуты в разные стороны, что, однако, все-таки позволяло ребенку самостоятельно ползать, а иногда вставать на ноги и странно ходить, дергаясь и извиваясь всем телом, придерживаясь руками за теплые, нагретые солнцем плиты причала.
Женщину звали Татьяна. Она была полноватой и рослой шатенкой. Ко всему миру – к морю, к солнцу, к мужу, к ребенку – она всегда повертывалась спиной. В какой бы час дня они ни появлялись на пляже, она всегда ложилась чуть в стороне на живот и располагалась так, чтобы никого не видеть. Возле себя она аккуратно раскладывала пачку сигарет, бутылку пива, газеты и романы, которые читала во множестве. Какое-то время она лежала, закрыв глаза, подставив спину солнцу, потом погружалась в чтение, и никакая сила не могла вытащить ее из выдуманного мира на свет божий. Фруктами, полотенцами, кремами для загара, а также ребенком заведовал муж. Он выглядел молодо, не более тридцати. С утра до вечера, во всяком случае, в то время, когда они были на пляже, он играл с мальчиком, купал его, вытирал, кормил с ложечки, протирал ему глазки, затыкал ваткой уши, чтобы не попадала морская вода, в общем, как сложилось впечатление у наблюдающих, матерью в этой семье, без сомнения, был он. Звали его Сергей.
Наблюдающих было двое. Может быть, что вполне вероятно, эту тройку видели и другие любители укромных уголков, но большинству людей было неприятно зрелище этой семьи. Люди, приехавшие на юг отдыхать, не любили огорчать себя неприятными эмоциями. Они, как правило, торопясь, проходили. Редкие прохожие не опускали глаза. А эти двое тайком, чтоб никто не заметил, жадно наблюдали за тройкой.
Ребенок совсем не боялся моря. Привыкший к доброте своего замкнутого мирка, он не понимал, что от моря может исходить опасность. На плохо гнущихся ногах он ковылял к воде и, добравшись до теплых волн, беспорядочно колотил по ним руками и ногами. Волны подхватывали его легкое тело и, подбрасывая, качали его, выносили на берег, а затем, отходя, с шумом, плеском, вместе с галькой и ракушками, обрывками зеленых водорослей несли назад в глубину. Ребенок смеялся. Отец находился то возле него, то на берегу. Но в общем, там было мелко. Когда подходило время, отец выхватывал сына из волн, растирал и усаживал возле себя. Ребенок не мог играть. Его блуждающий взгляд не останавливался ни на корабликах, ни на машинках, что были в руках у других детей. Он не слышал рассказов, как не слышал шума прибоя и голоса матери. Ведь он не мог слышать, и никакой звук не отвлекал его сознание посторонними признаками внешнего мира. Также он равнодушно наблюдал, как отец складывает для него пирамидки из камней. Однообразные действия рук отца его утомляли, он начинал зевать и вскоре засыпал. Большая голова его, как на ниточке, быстро падала на грудь, и наблюдающим казалось, что, не подхвати сейчас кто-нибудь ребенка, он упадет, стукнувшись о камни, и, когда его поднимут, безумное лицо его будет в крови. Но отец всегда успевал подхватить ребенка. Он укладывал дитя на резиновый надувной матрац, прикрывал полотенцем и усаживался настороже рядом. Ребенок спал долго, а отец все сидел неподвижно возле него и смотрел в море.
Та, вторая пара, пока ребенок спал, уходила в пляжное кафе. Пара столиков, разноцветные пластмассовые стулья, стойка бара, складной полосатый тент – это и было кафе. Жена всегда занимала место поближе к парапету тротуара. Муж приносил ей коктейль и погружался в газету. Жена накидывала на плечи полотенце, надевала солнечные очки, закрывала глаза и сидела, думая о чем-то своем, пока ласковая рука не дотрагивалась до ее колена.
– Не хочешь поплавать?
– Пойдем.
Татьяна, мать мальчика, тоже любила купаться. Независимо от того, спал ее ребенок или не спал, она вдруг откидывала от себя книжку, на короткое время прикладывалась к бутылке с пивом, шумно вставала и шла по пляжу довольно далеко вправо. У мола, возле которого они постоянно сидели, волны всегда были больше. Видимо, ветер гнал их с моря под некоторым углом, и, встречая на пути каменную преграду, волны сердились и с силой ударялись о ее замшелый бок, поднимая волнение и муть со дна. Те, кто любил качаться и подпрыгивать на волнах, как раз из-за этого и перемещались на этот край пляжа. Даже закрыв глаза, можно было с легкостью определить, когда волна шла особенно большая. Уханье и визг тогда достигали предела, вслед за ними следовали рокот и шум, и в подтверждение того, что вы не ошиблись, в лицо летели последыши этого маленького шторма – мелкие брызги волны.
Татьяна не любила подпрыгивать на волнах. Она уходила подальше вправо и плыла вдоль берега, где было не особенно мелко, но и не глубоко. Не достигая большой волны, она выходила на берег, снова шла вправо и повторяла заплыв несколько раз. Сергей же почти не купался.
Ребенок был хорошеньким, пока спал. Никто даже не знал, как его звали, потому что родители не называли его по имени. Зачем, ведь имя для него не имело значения, он его не знал и не слышал. Во время сна черты его детского личика плавно разглаживались, исчезали подергивания, гримасы, морщины. Полуовал щек и подбородка со дня на день покрывался ровный загаром. Бугристый, уродливо выпирающий лоб был прикрыт светло-русыми, немного вьющимися волосами, глаза и рот были закрыты, и печать безумия пропадала с лица, улетучивалась в небесные дали. Руки и ноги прекращали бессмысленное движение, тело казалось невесомым под покровом махрового полотенца. Неподвижная хрупкая фигурка, ровные полукружия век и бровей, бледная от природы кожа напоминали алебастровую модель из тех, которые используют на занятиях студенты художественных училищ. Это уже был не уродец. Это был спящий ангел. Но через какое-то время судорога пробегала по его лицу, ребенок начинал издавать нечленораздельные звуки, изо рта его вновь появлялась слюна, которую поспешно успевал подхватить отец, и непрекращающееся беспорядочное движение в никуда начиналось сначала.
На лице женщины под тентом появлялся жадный и странный интерес, она даже подавала тело вперед, чтобы лучше видеть, и не спускала глаз ни с родителей, ни с ребенка.
– Лариса, нельзя же так! – одергивал ее муж.
– Извини. – Она пыталась говорить о чем-то веселом, другом, но он ясно видел, что ничего не волнует ее так на этом пляже, как та семья и ребенок.
– Мы завтра пойдем на другой пляж! – наконец решительно сказал он. Ему показалось, что она не расслышала.
Вечером с гор медленно наползли тучи и закрыли пушистым мхом звезды. Налетел влажный ветер, и ночью над побережьем прогремела гроза. Она пошумела и унеслась в море, и к утру о ней напоминали только блестящие листья магнолий на мокрых разноцветных плитах тротуара, непросохшие тенты уличных киосков да свежий воздух, напоенный озоном, запахами горных трав и каштанового меда.
– Мы уже четыре дня не звонили в Москву, – сказала Лариса после завтрака.
– Если хочешь, пойдем позвоним! Все равно на море еще, должно быть, прохладно!
– Что звонить им, надоедать! Коленька в офисе. Анечка дома, но малыш еще не проснулся. Не стоит будить. Позвоним завтра. Или в обед.
– Но ты же скучаешь?
– Ничуть. У нас своя семья, у них – своя.
Солнце ярко светило, а на море был шторм. Гроза перемешала над морем потоки теплого и холодного воздуха, и к берегу они вернулись коктейлем из шумящих волн, пены и соленых брызг. Почти никто не купался. Отдельные любители робко прыгали на волнах у самого берега, дети лежали у кромки воды на гальке и визжали, когда их нахлестывала особенно большая волна. Мол был весь мокрый. Волны подкатывались к нему, частично разбивались с шумом о край, а те, что побольше, перехлестывали через камни и, пенясь, переливались на другую сторону. Это зрелище завораживало.
На берегу стало жарко. Отдельные смельчаки пошли в воду. Муж Ларисы поплыл, подныривая под каждую большую волну, и вскоре исчез из виду. Лариса знала, что он хороший пловец, но через некоторое время с беспокойством встала, разыскивая глазами маленькую темную точку его головы среди волн, боковым зрением отмечая, что на пляже в такую погоду даже нет белой лодки спасателей.
Через некоторое время он появился. Чуть в стороне, видно, плыл так, чтобы волны не выбросили его на камни. Моложавый, мускулистый, поджарый. Слегка задохнувшийся.
– Я не люблю, когда ты рискуешь, – сказала она.
– А вода, кстати, теплая! – рассмеялся он. Ему нравилось ощущать себя сильным, смелым и ловким пловцом. Лучшим на этом пляже.
– Олимпийская смена на пенсии! – сказала она, подавая ему полотенце.
Та тройка тоже появилась на пляже и заняла прежнее место. Сегодня волны там были выше всего. Отец стал устраивать ребенку место среди камней, жена хлебнула пива, с неудовольствием посмотрела на волны, привычно повернулась к морю спиной и погрузилась в очередной роман. Мальчик сам выбрался из коляски и потихоньку пополз к морю. В десяти метрах от него визжали и резвились другие дети. Здесь, в тени мола, не было никого.
Татьяна делала вид, что читала книгу, но на самом деле рассматривала ползущую по странице букашку и думала о том, что скоро закончится отпуск Сергея и они вернутся домой. Ей не хотелось домой. Ей до смерти надоело быть дома. Ей хотелось, как другим женщинам, с неудовольствием слышать по утрам звон будильника, торопливо на ходу выпивать чашечку кофе, краситься, брызгать прическу лаком, ругаться на плохую погоду, вдевая руки в рукава плаща, проверять, на месте ли ключи и расческа, и бежать к автобусной остановке под дождем, вспоминая приятное или неприятное, что произошло прошлым днем на работе. Вместо этого каждый день она вставала не очень рано, мыла, одевала, кормила своего мальчика, меняла постель, со страшным грохотом спускала коляску со ступеней неприспособленного подъезда и совершала привычный поход за продуктами, всегда по одним и тем же местам, наиболее приспособленным для передвижения с инвалидной коляской. Когда погода была плохая, ребенок не хотел сидеть в коляске, он страшно кричал и метался, махал кулаками, закидывал голову и синел. В эти дни она оставалась дома. Ей опротивела ее жизнь. Ей надоело делать спокойное лицо. И не было выхода. Ее стал ужасно раздражать муж. Да, он работал много, целыми днями, чтобы, по крайней мере, они не нуждались в необходимом. Но он не сидел дома. Не видел родное и безумное лицо. Он мог ходить, ездить, разговаривать с другими людьми. Она пробовала нанять к мальчику няню. Никто не выдерживал дольше двух дней. Ей ничего не оставалось делать, как смириться и терпеть. Она не могла только понять – почему? Они с Сергеем были молодые, здоровые, непьющие люди. Она состояла на учете в женской консультации, и никто никогда не высказывал даже предположения, что ребенок у них будет больной. Когда в роддоме ей рассказали, что ее ждет, и предложили оставить ребенка, она не поверила и в ужасе отказалась. Надежда пропала к третьему году его жизни. К врачам больше она не ходила.
