Текст книги "Реанимация чувств"
Автор книги: Ирина Степановская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
– Я понимаю, – сказала Валентина Николаевна. – Но все-таки я не могу. Я всегда работала в государственных учреждениях, и мне трудно перестроиться.
– Зачем перестраиваться? Будете работать, как работали. Работа легче – тяжелых больных не будет. Зарабатывать будете хорошо. Если захотите, можете даже ночевать при клинике. Там лес, река, по вечерам летом соловьи заливаются… Штат уже почти набран. Из врачей вот только никак не могу отыскать специалиста вашего профиля. Мне ведь нужен очень-очень хороший специалист… – И Азарцев вдруг заговорщицки подмигнул Тине.
– Нет-нет.
В глаза она ему уже не смотрела. Все пошло совсем не так, как она предполагала. Да в общем, она понятия не имела, зачем понадобилась, и думать об этом ей было некогда. Просто Тина так давно не испытывала чувства влюбленности, что ей до смерти захотелось, чтобы кто-нибудь, кто ей приятен, подержал ее за руку, погладил по волосам, заглянул в глаза и сделал комплимент. Вот и все, что ей было надо. В общем-то, так мало… А теперь и это было потеряно.
Валентина Николаевна устало опустилась на стул и помешала ложкой несуществующий сахар в чашечке с кофе. Она зафиксировала взгляд на «чашечке» и поняла, что светские манеры в ее кабинете выглядят по-дурацки. Вместо «чашечки» перед ней на столе стояла обычная фаянсовая, не очень большая, но и не маленькая кружка, на которую в другие дни она и внимания бы не обратила. Гость перехватил ее взгляд.
– Ну что же, – Азарцев поднялся. – Мне очень жаль. Пока я ждал назначенного вами времени, мне уже думалось, что знаменитая «Аве Мария» будет вечерами петь на нашей маленькой сцене. То есть в большой гостиной, – улыбнулся он. – У нас ведь есть прекрасная гостиная с роялем, с цветами, с мягкими кожаными креслами, чтобы больные и доктора могли по вечерам собираться, разговаривать, слушать музыку. Чтобы больным не приходилось с заискивающими лицами заглядывать в ординаторскую со слабой надеждой поймать там доктора и узнать у него что-нибудь нужное. Клиника-санаторий-пансионат, все вместе в едином качестве – вот чего мне хотелось добиться.
Валентина Николаевна сидела, опустив голову, и молчала. «Ну почему, почему я никогда не могу ни на что решиться? – думала она. – Что у меня за характер такой? Почему после трагедии с Леночкой я стала всего бояться? Ведь, может быть, сейчас от меня уходит другая жизнь? Другое представление о работе и человек, который мне приятен, а я больше его никогда не увижу?»
Но голос разума заглушал эмоции и бился в правом полушарии: «Под маской этой клиники может быть все что угодно – бордель, санаторий для выздоравливающих боевиков, явочная квартира американского посольства… Только сунься туда – и петля на шее затянется. Кому ты нужна? Ввяжешься в чьи-нибудь секреты, придушат как воробья – никто даже не узнает…»
«Ну какую чепуху ты несешь!» – стучало ей левое полушарие. А сердце просто выпрыгивало из груди, посылало сигналы Азарцеву: побудь со мной еще немного!
Правое полушарие долбило свое: «У тебя сын! Ему следующим летом поступать в институт! Кто будет контролировать его занятия? Эта клиника ведь за городом. А если он не поступит в институт, его могут забрать в армию!»
Это соображение оказалось решающим. Оно победило.
– Нет, нет! Я не могу! – Категорическим тоном Валентина Николаевна дала понять, что разговор окончен. Но вся фигура ее как-то беспомощно оплыла, и она сидела подавленно, молча, не поднимая глаз. В коридоре сестра-хозяйка стучала посудой, время пришло – в отделение привезли обед.
«Не гонится за деньгами, тем ценнее специалист, – подумал Азарцев. – Не похоже, что она набивает себе цену».
Он оглядел скромную обстановку кабинета. Крошечное зеркало на стене, маленький шкафчик для книг, вешалку для халатов.
Ему не хотелось заканчивать разговор. Он рассчитывал на успех своего предприятия. Собственно, он не предполагал, что встретит здесь, в больнице, именно Тину Толмачёву. За столько лет он успел ее вообще забыть и, кроме того, даже и не знал, что она, окончив институт, стала анестезиологом. Он-то шел к главному врачу в надежде, что тот укажет ему любого классного специалиста, но по характеристике, данной Тине главным врачом, Азарцев понял, что она была именно тем человеком, которого он долго искал. Умная, грамотная, не склочная. К тому же женщина. С женщинами Азарцеву почти всегда работалось хорошо. Кроме того, она была именно той женщиной, которая однажды его уже заинтересовала.
Ему хотелось добиться успеха, уговорить ее. А главный ведь и не подозревал, какую свинью Азарцев хочет ему подложить, переманивая специалиста.
«Ну, ничего, – думал Владимир. – У него тут полно мужиков, обойдутся! Надо делиться с друзьями!» Он привезет за Толмачёву выкуп – французский коньяк, приглашение в баньку. Последние несколько лет он улаживал столько вопросов, что ко всему привык. Надо надеяться, старый друг, наверное, его простит.
– Где Валентина Николаевна? – заорал вдруг под самой дверью кабинета чей-то знакомый голос. Тина не сразу поняла, что это Барашков. Азарцев встал со стула, посторонился, и колоритная фигура Аркадия Петровича протиснулась в дверь кабинета.
– Вы когда-нибудь о законе парных случаев слышали? – заорал Барашков, не обращая никакого внимания на постороннего человека, находившегося в кабинете.
Тина опешила.
– Ну? – сказала она, ощущая смутную тревогу.
– Так вот, перед нами этот закон! – продолжал орать Барашков. – Сейчас позвонили из приемного: еще одно отравление уксусной кислотой!
Валентина Николаевна сидела молча. Тогда Барашков подумал, что до нее не дошло, и заорал снова:
– Вы представляете или нет? Опять отравление уксусной кислотой! Мы еще с этим не разделались! Если так пойдет, то мы от патологоанатомов вылезать не будем!
– Тьфу, тьфу, тьфу! – постучала по столу Валентина Николаевна. – Что вы болтаете! Ведь не умер же пока никто!
– Вот именно – пока! Ну кто теперь пойдет за «Клинским»? То бишь в приемное? Опять мне идти?
– Я пойду, – сказала Тина, – а вы оставайтесь здесь. – И, повернувшись к Азарцеву, добавила: – Вот, пожалуйста, познакомьтесь. Блестящий доктор, Аркадий Петрович Барашков. Рекомендую вам вместо меня.
– Очень рад. – Азарцев пожал Барашкову руку, но не сделал ему никакого предложения. Тот посмотрел на него и на Тину воспаленными от бессонницы глазами и, ничего не поняв, вышел из кабинета.
– Знаете что, – сказал Тине Владимир Сергеевич перед тем, как уйти, – у вас сегодня сумасшедший день. Давайте мы с вами встретимся вечером и еще раз поговорим. Если хотите, я покажу вам мою клинику, может, вам и понравится? И мы тогда все обсудим. Договорились?
«Это все ни к чему не приведет», – хотела было сказать Тина и уже открыла рот, но вдруг неожиданно для себя тихо проговорила:
– Ну хорошо.
– Вот и прекрасно. Куда за вами заехать?
Тина записала на бумажке свой домашний адрес и объяснила, к какому часу она выйдет на улицу, чтобы доктор не беспокоился и не поднимался на четвертый этаж, и Азарцев, положив бумажку в карман, легкой походкой вышел из кабинета. А Валентина Николаевна вдруг побежала на лестницу, прямо к окну, из которого виднелась автостоянка, и не отходила от окна до тех пор, пока не увидела, как легкая «восьмерка» цвета мокрого асфальта вывернула из больничного двора. Тогда Толмачёва провела рукой по лицу, посмотрела на часы, привычно ахнула, решительным шагом вернулась в отделение и перед тем, как спуститься в приемное, пошла по палатам.
Кавказец спал. Ему сделали долгожданный укол, но доктора, оперировавшие раненого накануне, все еще были заняты в операционной, и его до сих пор никто не перевязал. Место рядом было свободно. Туда после операции собирались вернуть алкоголика. «Повешенный» на койке у окна тоже спал.
Чистяков с Мышкой пошли в палату к Нике. Таня и Марина в ординаторской накрывали стол, нарезали бутерброды.
– Как дела? – спросила Тина, заходя в женскую палату.
– Как сажа бела, – ответил Валерий Павлович. – Пневмония. Сознание отсутствует. Все клокочет, температура, несмотря на антибиотики, растет.
Ника лежала горячая, отечная, сине-красная. Утренняя испарина прошла, голова и тело были сухими, пылали. Тина отодвинула пальцами веки; белки глаз приобрели желтый оттенок, лихорадочно блестели. Зрачки сузились, закатились под лоб. Тина послушала легкие, сердце. Аппарат искусственного дыхания дышал за больную. Лихорадочный ритм сердца временами прерывался.
– Все время давайте сердечные.
– Все время даем.
Валентина Николаевна взяла лист назначений. Внимательно посмотрела. Спросила всех:
– Как считаете, что мы еще можем сделать?
Чистяков промолчал, посмотрел в окно. Мышка отошла и села на металлическую табуретку в углу.
– Никто за ней не приезжал?
Мышка помотала головой:
– Нет.
– Бог вам в помощь, – сказала Тина. – А я в приемное. Слышали, еще одно отравление уксусной кислотой?
Чистяков выругался. Мышка спросила:
– Тоже девочка?
– Да откуда я знаю? Приду и расскажу.
Чистяков заметил:
– Вовсе не обязательно девочка. Женщины пьют эту гадость из истерии, а мужики по ошибке. Спьяну принимают за водку. Так что вероятность пятьдесят на пятьдесят – один рябчик, один конь.
– У нас осталось три койки, – сказала Тина. – Две мужские в третьей палате. Вообще-то, одна там уже в резерве. Барашков своего послеоперационного больного оставил в хирургии, но если ему будет хуже, возьмем сюда. Значит, свободно одно мужское место. А женское здесь. Если я сейчас положу еще одно отравление, останется одна койка. Так что больных придется класть на каталки.
– Вот еще не хватало! – яростно фыркнул Чистяков. – Вообще больше никого не буду класть. Пусть везут в «Склиф» или еще куда угодно. Я что тут буду с ними делать ночью один?
– А мне некого с вами оставить, – опустошенно сказала Валентина Николаевна. – Барашков и Маша – после дежурства, Ашот заступает завтра. У Тани день рождения. Остаюсь только я. Если надо будет, вызывайте меня. И вообще, поступайте как считаете нужным. А пока я буду в приемном, – еще раз предупредила она и вышла из комнаты.
8
В отделении кардиологии больной с инфарктом, переведенный из реанимации, блаженствовал в обществе жены и товарища по работе. В палате было почти тепло. Одному из больных родственники принесли электрообогреватель, а жена инфарктника, несмотря на тучность, влезла на подоконник и заклеила щели клейкой лентой. Друг помог ему надеть тренировочный костюм и шерстяные носки, и сейчас больной с инфарктом чувствовал себя, как кум королю. В реанимации он лежал голый под тонкой простыней с трубками в венах и наблюдал ужасные вещи. Нынешнее положение с предыдущим было не сравнить. Правда, еще немного ныл затылок и покалывало в висках, но страшная боль за грудиной уже почти отпустила. Болели еще места уколов и заклеенная рана от подключичного катетера, но по сравнению с тем, что больной перенес вчера, это были семечки. Он уже мог свободно вздохнуть! Какое счастье, оказывается, дышать полной грудью! Он лежал и чувствовал себя почти героем. Приятно даже было ощутить на себе заботу ближних. И работа с ее волнениями, которые, кстати, и довели его до инфаркта, тоже осточертела. Пусть покрутятся без меня! Эта, по сути, мелкая мыслишка нет-нет да и мелькала в его сознании.
Под одеялом было тепло. А стоявшая в укромном уголке тумбочки бутылка армянского коньяка, принесенная коллегой, согревала ожиданием сердце.
«Ничего, что рука онемела, – думал больной. – Сейчас примем по маленькой, все и пройдет…»
Жена зашуршала пакетами и достала из сумки банку с куриным бульоном, завернутую в ворох газет. Как было приятно глотать горячую, насыщенную, пахучую жидкость! В реанимации он сутки не ел. Там и здоровый окочуриться может! Он подмигнул товарищу. Показал взглядом на бутылку. «Сейчас, мол, не надо. Лучше не торопясь, когда супруга уйдет!»
А жена покормила его и действительно засобиралась домой. У нее было много дел: отварить картошку на ужин двоим сыновьям и сделать мужу паровые котлетки. Кто же, находясь в сознании, будет есть больничную кашу? Еще нужно было собрать в больницу необходимые вещи. Два полотенца, бритву, зубную щетку, пару тарелок, ложку и вилку, кружку и массу других необходимых для жизни мелочей, по объему занимающих два чемодана. На дорогу нужно было потратить никак не меньше часа. А еще ехать обратно! Поэтому она торопливо поставила назад в сумку грязную банку из-под бульона, поцеловала мужа в небритую щеку и почти бегом направилась к выходу.
Товарищ, осторожно выглянув за дверь и заговорщицки подмигнув (мол, порядок, ушла), извлек из кейса батон копченой колбаски, яркий желтый лимон, пару свежих огурчиков, коробку конфет и два пластмассовых стаканчика. На тумбочке, на газетке, он аппетитно нарубил колбасу, разрезал пополам огурчики, так что по всей палате распространился яркий весенний запах, открыл коробку конфет, настругал лимончик и с вожделением отвинтил крышку с бутылки. Больной почти сидел на подушках и сглатывал слюну.
– Ну, будь, товарищ! За выздоровление!
– Будь!
И они, неслышно чокнувшись стаканчиками, выпили сразу по половине. Шестиместная палата была почти пуста. Больные кто мог, разбрелись. У кого-то были назначены процедуры, кто-то пошел вниз повидаться с родственниками. В палате кроме друзей оставался лишь старый дед в очках со сломанными дужками, притянутыми к голове засаленной резинкой. Дед с виду был худощавый и строгий. Все время, пока он был не занят уколами, он читал прессу. Судя по всему, особым вкусом дед не отличался. В пачке уже прочитанных газет лежали и «Московский комсомолец», и «Аргументы и факты», и журнал «Женские дела», и еженедельник «Совершенно секретно», и даже небольшие серые листки под названием «Русь».
– Слышь, ты! – сказал дед приятелю инфарктника, аккуратно складывая в стопку очередную прочитанную газету. – Ты не налегай на спиртное-то, ему же нельзя!
Друзья в это время готовились принять по второй.
– Это тебе, дед, нельзя! – хохотнул приятель. – А нам пока можно! Вот еще разок примем и пойдем с медсестрами знакомиться!
– Нельзя тебе, говорю! – сердито насупился дед. – С инфарктом не шутят!
– Да ладно тебе, дед! Я ведь на краю могилы был! – включился сам больной. – Даже не ожидал, как меня скрутило. Р-раз – и думал уже все, крышка. Но в реанимации откачали. Давай, дед, тебе тоже нальем! За врачей!
– Я не пью! – сухо ответил дед.
Приятель расхохотался. И больной засмеялся тоже, сам не зная чему. Просто хорошо ему стало! Так они и сидели еще с полчаса, похохатывали, закусывали колбаской, лимончиком. И под шумок незаметно почти уговорили бутылочку. А потом с наслаждением прямо в палате немножко покурили. Но поскольку больной, конечно, выпил поменьше, а товарищ привык, чтобы все было поровну, остаток коньяка из бутылки он вылил в стакан пациента и сказал: «А это лекарство примешь перед ужином». И они опять засмеялись. От простых теплых слов, от выпитого коньяка, от закуски больному стало так хорошо, так потеплело и на сердце, и в ногах и в руках, так приятно зашумело в голове. Мысли стали путаться, глаза сами собой закрылись, и он обмяк.
– Ну ладно, – заметил товарищ его состояние. – Ты, друг, спи, я пойду. Через денек загляну с новым лекарством!
Он опять хохотнул, указывая глазами на бутылочку, оставил на тумбочке пачку сигарет, собрал все объедки в газету, выбросил их, помахал на прощание от дверей и ушел.
К деду пришла дочь, он вышел, и они сидели и о чем-то вполголоса разговаривали в холле. А больной остался в палате один.
– Господи, как хорошо! – сказал он себе и уснул.
Когда двумя часами раньше его жена выходила из отделения, она проскочила было мимо комнаты, где сидели врачи, но потом все-таки остановилась и заглянула внутрь. Так уж получилось, что в ординаторской отделения кардиологии собрались представители разных медицинских школ. Это произошло не специально, они просто вместе работали. Доктора разных поколений получали образование в разных институтах, под руководством разных профессоров. Кто-то принадлежал к так называемой московской школе, кто-то – к киевской, а те, кто был помоложе, вообще не могли выбрать для себя что-то определенное и поэтому просто почитывали журнал «Кардиология». Им было все равно, к какой школе принадлежать, лишь бы больным помогало. Но представители старых школ разве что не враждовали друг с другом. Особенно непримиримыми оппонентами были заведующий кардиологией Павел Иванович Гусев и старейший врач отделения Антонина Петровна Токарская.
Как раз тогда, когда в ординаторскую заглянула жена больного с инфарктом в надежде отыскать лечащего врача своего мужа, доктора столпились вокруг одного стола, с виду ничем не примечательного. За столом сидел маленький человечек в больничной одежде и вертел в руках какую-то рамку. Медики напряженно следили за ее движениями.
Человек с рамкой, как оказалось, был пациентом этого отделения. Рамку он всегда носил с собой и везде проверял ею наличие и силу биополей. Перед выпиской он предложил своему лечащему врачу проверить расположение биополей в ординаторской. Доктор в биополя не верил, но из любопытства согласился. Из вращений рамки выходило, что непримиримые враги в отделении – заведующий Гусев и старушка Токарская – по биополям оказываются наиболее совместимыми людьми, и их рабочие столы представитель нетрадиционной науки рекомендовал поставить как можно ближе друг к другу. Поскольку все в отделении знали, что как только Антонина Петровна и Павел Иванович оказываются друг от друга на расстоянии двух метров, в воздухе появляются молнии и самовозгораются негорящие предметы, коллеги возбужденно обсуждали, сгорит ли вся больница к чертям собачьим, если столы этих коллег поставить рядом.
– Может, это и к лучшему! – глубокомысленно произнес доктор, на совести которого и лежала вся затея. Человек с рамкой горячо давал невнятные пояснения, но его уже никто не слушал, и каждый старался перекричать другого. В этот момент жена больного дернула за рукав доктора, стоявшего ближе всех. Как выяснилось, она попала на нужного.
– Больной? Из реанимации? Да, конечно, знаю. Его положение более-менее стабильно, все назначения выполняются.
И доктор отвернулся, чтобы огласить новую мысль по поводу рамки. Жена больного подумала, что завтра утром надо будет подойти к нему снова с пакетиком, в который она положит бутылку коньяка и коробку конфет, а пока, вздохнув, повернулась и тихонько ушла. Доктора тем временем продолжали свой яростный спор.
9
Боже! Что делалось в этот час в приемном отделении! Больные стояли, сидели, лежали с полиэтиленовыми пакетами, с сумками в руках. Это шла плановая госпитализация. По коридору сновали врачи и фельдшеры «Скорой» в синих форменных телогрейках, придававших медикам сходство с дворниками. В кабинетах разрывались телефоны. Здесь же находился кабинет электрокардиографии, в котором делали ЭКГ всем поступавшим, а кроме них – еще и всем пациентам, которые могли самостоятельно передвигаться. Из них в коридоре образовалась очередь. Больным жутко дуло по ногам из постоянно распахивавшихся дверей, а головы они обмотали полотенцами. Перебранка в очереди стала достигать опасного накала. В конце коридора располагалось рентгеновское отделение. Прямоугольник над его дверями постоянно светился одной и той же надписью «Без вызова не входить», но, несмотря на это, в отделение постоянно входили больные. Маленькие хрупкие сестры со всей силы толкали старые разболтанные инвалидные коляски, в которых сидели неходячие пациенты. В узком коридоре с трудом разъезжались два кресла, больные, вцепившись в ручки, держали в зубах истории болезни и стонали от сильных толчков. А девчушки в халатах, забыв об осторожности, толкали, сцеплялись, расцеплялись колясками и матерились когда про себя, а когда и вслух.
Но всего этого Валентина Николаевна уже давно не замечала. Быстрым шагом прошла она и мимо очереди с полотенцами на головах, и мимо двух каталок с лежачими больными. Увернулась от здорового детины фельдшера со «Скорой», который не видя летел прямо на нее как быстроногий олень, и свернула в отсек к кабинету заведующего приемным отделением. Возле двери чего-то ждал худощавый больной с забинтованным ухом, в зеленой пижаме и старой шапке-ушанке. «Где-то я его видела, знакомое лицо!» – подумала Тина и вошла в кабинет.
– Где отравление уксусной кислотой? – спросила она.
Сухонький старичок заведующий быстро завозил рукой по истории болезни.
– В пятом кабинете.
– Как поживаете? – успела спросить его Тина. Они были в хороших отношениях.
Заведующий поднял голову:
– Сами видите, сегодня – завал. Впрочем, как и всегда, – ответил он и опять стал писать.
«Контора пишет, – подумала Тина. – Вся наша работа наполовину состоит из дурацкой писанины».
– Ну, успехов. Дай бог, рассосется! – сказала она вслух и пошла в пятый. Там на кушетке сидели: невзрачно одетая пациентка примерно одних с Тиной лет и такого же возраста врач со «Скорой» – полная круглолицая женщина в расстегнутой синей куртке, из-под которой виднелась голубая хлопчатобумажная медицинская пижама и такие же штаны. На ногах доктора были кроссовки.
«У нас жизнь не подарок, а уж на „Скорой“ – вообще кранты, – подумала Тина, с сочувствием глядя на коллегу в дворницкой униформе. – Мы хоть ходим на работе в туфлях и находимся целый день на одном месте, а они мотаются по городу в любую погоду, дышат черт знает чем…»
Доктор так же сочувственно поглядела на Тину. Тина заметила этот взгляд, и ей стало смешно. «Наверное, она думает про меня что-нибудь в том же роде. Например, как они могут целыми днями сидеть в этой вонище и грязище? Мы-то сдали больного и отвалили, хоть по улицам ездим, не сидим в замкнутом пространстве».
Тине ужасно захотелось пожать коллеге руку, но она все-таки сдержалась. Неизвестно, как могут расценить этот жест. Тина вспомнила, что однажды зимой, еще в студенческую пору, переезжая с занятий из одной клиники в другую, она случайно попала в один троллейбус с известным психиатром, профессором, заведующим кафедрой. В Москве как раз была эпидемия гриппа, и корифей надел на лицо марлевую повязку. В сочетании с барашковым воротником и шапкой-папахой четырехслойная маска в троллейбусе смотрелась, мягко говоря, диковато. Естественно, доктор приковывал к себе изумленные взгляды. Корифею эту надоело.
– Что вы на меня смотрите? Не видели никогда, что ли? – громовым голосом, которым читал лекции, произнес он на весь троллейбус. – Я профессор психиатрии!
Дружный хохот был ему ответом. Много позже Тина поняла, что профессору, наверное, было ужасно скучно с ними, студентами-недотепами, и он просто находил удовольствие в том, чтобы над ними «прикалываться». А они, дураки, принимали его шутки за чистую монету.
Ей вдруг тоже захотелось пошутить, ведь в глубине сознания прочно сидела приятная мысль о вечернем свидании, но она все-таки решила пока от шуток воздержаться.
Женщина-пациентка довольно спокойно сидела на кушетке и на первый взгляд особенного беспокойства не вызывала.
– Здравствуйте, – сказала ей Тина. – Вы можете рассказать мне, что с вами случилось?
– Могу, – заверила ее пациентка хриплым голосом и болезненно сглотнула, поморщившись от усилия. Тина отметила, что раз говорить и глотать она может, значит, дело не так уж плохо. Видимо, пищевод и гортань не сильно поражены. Следов кислоты на лице тоже не было.
– Что вы сделали и зачем? – продолжала расспрашивать Тина.
– В жизни больше нет никакого смысла, – равнодушно пожала плечами женщина. – Зря только я так неквалифицированно стала травиться. Лучше б повесилась. Тогда бы уж наверняка.
Тина внимательно ее слушала. В рассуждениях женщины не было наигранности, характерной для истеричек, – она производила приятное впечатление и вызывала сочувствие. Врач со «Скорой» сидела молча и держала в руках уже заполненный талон. Она прекрасно понимала, что отпускать женщину нельзя. Весь вопрос был только, в какой больнице ее оставить – в этой или придется везти в психиатрическую. Это должна была решить Тина.
Валентина Николаевна это тоже понимала. Быстро написав направление на биохимическое исследование крови, она отдала его сестре-лаборантке и продолжила расспросы. Она должна была проверить, правильно ли больная ориентируется во времени и в пространстве.
– Кто вы по профессии? – наконец спросила Тина. Больной же ее расспросы, видимо, казались глупыми и несвоевременными. «Какая разница, – думала она, – кем я работала? И неужели эта врачиха сама не знает, какое сегодня число?»
– Разве вам непонятно, что мне говорить очень трудно? – утомленно сказала женщина.
– Напишите ответ на бумажке, – предложила Тина. Больная написала. Ответ Тину поразил.
«Я певица, актриса, – было написано на первом попавшемся под руку листке. – Меццо-сопрано. Враги меня сожрали. Предложили уйти из театра, фактически выпихнув на пенсию. А у меня голос, который можно эксплуатировать еще лет десять-пятнадцать. Больше мне не для чего и не на что жить».
Последнее предложение было жирно подчеркнуто.
«Вот тебе и раз! – призадумалась Тина. – В мании она или в самом деле артистка?»
Она заглянула в листок, где была записана фамилия больной. «Большакова Анна Ивановна». Что-то смутное шевельнулось в памяти Тины. Валентина Николаевна наклонилась к уху коллеги.
– Не уезжайте. Придется ждать больничного психиатра. А пока пусть ее посмотрят хирург, отоларинголог, будут готовы анализы – там и решим, что с ней делать.
– У нас полно вызовов, я должна ехать, – сказала доктор. – Если что, вызовите перевозку.
– Я тоже не могу сидеть целый день в приемном, – ответила Тина. – А оставлять больную одну нельзя.
– Это ваши проблемы.
Коллега застегнула куртку и положила перед Тиной талон. Тина вздохнула и расписалась. Доктор ушла, а Тина повела больную к заведующему приемным отделением. Анализы ей уже принесли. Угрожающих изменений в них не было.
– Я переваливаю на вас эту проблему, – сказала она сухонькому старичку. – К нам класть не надо, у нас некуда. В реанимации она не нуждается. Дальше – как решит психиатр. Или в хирургию, или в ЛОР, или в психушку. Я умываю руки.
– Все вы хотите быть чистенькими! – В первый раз за этот день заведующий внимательно поглядел на Толмачёву. – Сейчас эта больная должна будет сидеть в коридоре два часа, пока ее все посмотрят. Там у нее разовьется или отек, или какая-нибудь недостаточность, она отдаст концы, родственники скажут, что мы ее уморили, так как оставили без помощи, а отвечать за все это придется мне.
– Чистота – залог здоровья, – ответила Тина. – А что мы с вами будем делать, если сейчас привезут кого-нибудь, кого, скажем, только что переехала машина, а я уже заняла одну-единственную койку этой больной, которая на настоящий момент в нашей помощи не нуждается, а того, переехавшего, придется реанимировать в коридоре? Что вы на это скажете?
– Да идите вы! – сказал на это заведующий. Тина улыбнулась ему и вышла из его кабинета. Она не обиделась. Такие разговоры происходил между ними не в первый раз, это был всего лишь обмен мнениями, что-то вроде жалобы на жизнь. Заведующий приемным понимал ситуацию так же хорошо, как и она, а это означало, что пока ей удалось сохранить в своем отделении статус-кво. Каждый в этом мире заботится о себе. О своей работе. Неизвестно, правда, что будет ночью.
Она пошла по коридору назад к лифту. Больной с забинтованным ухом все так же стоял у окна, съежившись от холода. Тина посмотрела на него внимательнее и заметила, что, несмотря на то, что голова у него была в шапке, тапочки надеты на босу ногу. От окна зверски дуло.
– Простудитесь ведь. Холодно тут стоять с босыми ногами! – сказала больному Тина.
– Товарища жду, должен подъехать, – ответил больной, достал из кармана трубку и, выколотив ее об стену, не разжигая, засунул в рот.
– Смотрите, у вас сейчас только ухо болит, а может еще и ангина присоединиться!
– Да ладно!
Больной отвернулся и стал смотреть на улицу через прозрачную стену. Тина покачала головой и пошла к себе. И тут она поняла, на кого похож этот больной, – на Ван Гога на его знаменитом автопортрете с отрезанным ухом. Папа показывал картину Леночке вместе с другими репродукциями, уже когда та была больна. И она, Тина, запомнила этот автопортрет – уж очень необычной показалась история отрезания уха. Тина обернулась и еще раз внимательно посмотрела на больного. Ну точно: та же трубка, та же пижама, завязанное ухо с той же стороны и такая же шапка.
– У нас в больнице чего только не увидишь! – хмыкнула, покачивая головой, Тина, ожидая на площадке лифт.
«И фамилию Большакова я уже где-то слышала, – думала Валентина Николаевна, поднимаясь в лифте. – Вот еще головная боль. Надо выкинуть из башки эти несущественные глупости. Первым делом теперь надо узнать, как там у Ашота дела с алкоголиком? Если бы тот умер во время операции, Ашот был бы уже в отделении».
Тина посмотрела на часы. С момента, как она рассталась с Ашотом у лифта, прошло около двух часов.
«Мужики не евши, не пивши провозятся, – подумала она о хирургах, – а все, наверное, зря. Слишком он у нас долго лежал, пока мы соображали, в чем дело. Но кто же мог знать, что у него язва! А может, окажется, что и не язва вовсе… Перед богом и совестью мы чисты, а там будет как будет. Не он первый, не он последний. Много больных еще впереди. Обидно, что, если попадется такой же случай, все равно все закончится тем же. Прибора, который мог бы послойно, на всех уровнях исследовать коматозного больного, у нас нет и не будет. И скорее всего, никогда не будет. Слишком дорого исследовать всех больных с улицы. Хорошо, если в Москве есть такие возможности в двух-трех местах. А мы, грешные, обречены работать по-старому. Только руками и головой. Головой в первую очередь».
Вспомнив о голове, Тина проверила рукой прическу. Кошмар, все-таки как ужасно она выглядела утром в лифте, когда пришла на работу! Подумать только, в таком виде ее видел тот доктор! Как его зовут? Владимир Сергеевич. Удивительно, что он еще потом пришел звать ее к себе работать. Что же все-таки кроется за этим приглашением?
Дорогу Тине преградила какая-то тень. Раздался резковатый голос, который она уже где-то слышала.
– Ну вот, я пришла за документами о переводе! Договоренности на всех уровнях получены!
Тина подняла голову. Перед ней стояла утренняя посетительница. Теперь, правда, на ней был другой, еще более элегантный костюм. Темные волосы гладко зачесаны – утром они были завиты и взбиты в высокую прическу. Решительные глаза вызывающе глядели через модные дорогие очки в золотой оправе.
