Текст книги "Кофе в бумажном стаканчике (СИ)"
Автор книги: Ирина Сотникова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Заполненные деловой суетой долгие рабочие часы разбавляли заботами тоскливо тянущиеся стылые дни, особенно в межсезонье. Надя нумеровала и подшивала документы в архиве, считала склад, приходовала и списывала готовую продукцию. Она легко запоминала номера служебных автомобилей, фамилии водителей, быстро вписывала их в путевые листы, когда подходило время отгрузки. Директор Иван Афанасьевич, встречаясь с ней в коридоре конторы, шутил, что с такими способностями она скоро станет его замом по коммерции. Надежда весело с ним соглашалась, но про себя думала, что ни за какие деньги на этом производстве работать не будет. У нее была мечта о Крыме, но ни с кем, даже с родителями, она не хотела делиться, опасаясь насмешек.
Шло время. Каждый прожитый в Цюрупинске день лишал Надю уверенности в себе. Она задыхалась в стоячем воздухе родного города, понимая, что еще чуть-чуть, и ей не хватит решимости разбить сонное благополучие налаженного семейного быта. А через пять-десять лет, окончательно смирившись, она станет похожей на соседскую тетю Любу – грудастую, горластую тетку необъятных размеров, напоминавшую бочонок с ногами.
Но тревожно было не только Наде, сильное беспокойство испытывала и мать. Однажды, улучив удобный момент, когда они вместе занимались хозяйством, Галина Борисовна осторожно намекнула дочери на то, что хорошо бы ей завести собственную семью, а не возиться с маленьким братом.
– Доча, ну посмотри, уже все с мужьями, у меня давно мог бы быть внук.
– Мам, тебе Мишки мало? И так еле живая ходишь.
– Да не в этом дело! Тетя Люба говорит, что на тебя все пальцем показывают.
– Ну и пусть показывают, в нашей городской деревне выходить замуж бессмысленно, а за кого попало я не пойду. И детей рожать от кого попало не буду.
– Значит, останешься старой девой.
– Значит, останусь.
После этих слов Надя обняла свою маму очень крепко:
– Не бойся, мамуль, старые девы не так уж и плохи. Буду тебе помогать воспитывать Мишку.
– Зря ты так, доча. Не нужно выделяться.
– Нужно, мам, если я так хочу. Это моя жизнь. Мнение тети Любы меня не интересует.
– Ты вся в отца, такая же упрямая!
Галина Борисовна обиделась, отвернулась, стала похожа на большую нахохлившуюся птицу. В ее глазах застыла боль, будто она, будучи счастливой, чувствовала вину за то, что у дочери такого счастья нет. Надя не могла ей объяснить, что ее счастье не в захолустном Цюрупинске, и жизнь у нее будет другой – не похожей на родительскую. Подождав несколько минут, когда мать перестала дуться, дочь поцеловала ее, уговорила улыбнуться, убедила в том, что обязательно все будет хорошо. Та ей поверила и успокоилась – до следующего разговора с тетей Любой.
Так незаметно промелькнули пять бесконечных лет.
За эти годы Надежда превратилась из простодушной выпускницы школы с мечтательным взглядом в замкнутую немногословную девушку. Свободное время она проводила в собственной комнатушке за книгами, с отцом за шахматами или в хлопотах по саду – домашнее хозяйство девушка не любила, с удовольствием предоставляя возможность управлять домом матери. Семейная жизнь Головенок неспешно катилась по наезженной колее, но в отношениях Нади с родителями появилось незримое напряжение. Выражалось оно в нежелании обсуждать с ними общие дела, словно это было ей давно не интересно.
Когда в начале мая Наде исполнилось двадцать три года, последней каплей стал подслушанный в хлебном магазине разговор местных кумушек. За спиной, в очереди, краем уха она выхватила обидное слово «порченая». Так в городке называли одиноких девушек или женщин, которые держались в стороне, ни с кем не водили дружбу, замуж не выходили. Почему-то здесь считалось, что нужно обязательно хоть какое-то время жить вместе с мужчиной, пусть даже агрессивным алкоголиком, и заботиться о нем, полностью испив чашу собственного горя до дна. В противном случае женщину осуждали, считая ее слишком разборчивой. Для Нади такая перспектива казалась кошмарной. Любые отношения, унижающие женское достоинство, виделись ей грязными и порочными. Она не собиралась приносить себя в жертву общепринятому мнению.
На следующий вечер после дня рождения, за ужином, Надежда очень спокойно, почти бесстрастно, сообщила родителям о своем решении уволиться с завода и сдавать экзамены на факультет экономики. Впервые за долгое время кажущегося спокойствия в семье Головенко состоялся крайне бурный разговор. Отец недовольно ворчал, что дочь не знает, чего хочет, потому что у нее есть все – дом, работа, образование. Мама ему слабо возражала, утверждая, что Надя одинока, ей срочно надо замуж, образование и работа здесь ни при чем. Надежда возбужденно фыркала и спрашивала, уж не на аркане ли мать притащит ей жениха? На это отец отвечал, что дочь и сама могла бы побеспокоиться о себе, а не сидеть над глупыми книгами, что она вбила себе в голову бог знает что, мечтает черт знает о чем, стала совсем странная, не от мира сего. Надежда резко ответила ему, что он сам ее этому научил. Отец обиженно замолчал и задумался.
Мишка смотрел на них, сидя в углу на табуретке, грыз пряник с повидлом и настороженно удивлялся, не понимая, радоваться происходящему или, на всякий случай, зареветь. Впервые при нем взрослые так громко разговаривали, энергично размахивая руками. Уходить из кухни он не собирался, ему было интересно.
– Ты вообще куда надумала? В Херсон, надеюсь? – отец спросил с плохо скрываемым сарказмом, словно уже готов был смириться с ее решением, но категорически не хотел признавать победу дочери над собой.
– Нет, в Крым, в Симферопольский университет.
Отец от неожиданности закашлялся, а мама открыла рот.
– В Кры-ым? Но туда ехать двести пятьдесят километров!
– Я уеду в Крым. И буду жить в Симферополе, – она проговорила эти слова тихо, но настолько четко и веско, словно уже наперед знала свое будущее.
Отец отчаянно махнул рукой:
– Уезжай!
– Как уезжай?! – мама горой поднялась из-за стола и посмотрела на мужа широко открытыми глазами, – Вася, да куда она поедет-то?!
– Все, Муся, разговор закончен, хочет – пусть едет хоть на Аляску, – он добавил в сердцах нечто крепкое, матерное и ушел в спальню, громко хлопнув дверью.
Мать отправилась за ним и не вернулась. Надя, подождав некоторое время, покормила брата, повела его спать, прочитала сказку про трех поросят.
Когда она выходила из спальни, Мишка вдруг ее позвал – осторожно, словно проверял, откликнется или нет:
– Надь!
– Что?
– Ты уедешь?
Она вернулась к нему, села на кровать, погладила по светлым, как у матери, волосам, поправила одеяло.
– Уеду, мой хороший.
– А ты будешь ко мне приезжать?
– Обязательно!
– Хорошо, тогда уезжай, – Мишка, успокоенный, отвернулся к стене.
Глядя на его нежный розовый затылок, Надежда внезапно расстроилась – будто маленький брат единственный из всей семьи дал ей позволение на исполнение мечты. Она не понимала причину жесткого сопротивления родителей и думала, что это, возможно, связано с нежеланием матери с ней расставаться: слишком она привыкла к дочери, нуждаясь в ежедневной поддержке. Но что было такого печального в этом расставании, если у нее оставались рядом муж и сын? А, может, причина была более глубокой, не ясной ей самой? Страх потери, например? А может, что еще хуже, она втайне боялась отца и не хотела оставаться с ним одна? Нет, не похоже. Тогда что?!
С этими мрачными мыслями девушка уснула далеко за полночь, ей приснился кошмар – будто ушла она от родительского дома в серую зимнюю степь, а навстречу ей внезапно пополз густой темный туман. Надя почему-то решила, что у нее не осталось выбора – только идти ему навстречу, пересечь это безжизненное пространство и обязательно добраться до горизонта, где будет светло и тепло. В последний момент, когда плотная клубящаяся стена готова была накрыть ее с головой, она резко очнулась. Последнее ощущение, которое ей врезалось в память, было крайне необычным: там, за непроглядным туманом, кто-то ее ждал. Ей непременно надо было его увидеть, но она не успела. Ощущение тайны было непередаваемо сильным, держало в напряжении все утро, наполняя странным предвкушением судьбы, о котором она когда-то так мечтала. А потом забылось.
На следующий день Надежда Головенко подала заявление об увольнении.
В отделе кадров ее бумагу начальница приняла в штыки – мол, ягода на подходе, работать некому, – и отправила к директору в надежде на то, что тот откажет. Надя, взвинченная разговором, вбежала в директорский кабинет, некрасиво хлопнув дверью, зацепила ногой стул. После отдела кадров в ней кипела злость: «Да кто она такая, в конце концов, чтобы распоряжаться моими желаниями? Начальница? Дура она крашеная, а не начальница!»
Иван Афанасьевич, несмотря на предупреждающий звонок грозной кадровички, встретил Надю спокойно, внимательно прочитал заявление, вежливо попросил сесть за стол.
– Ну что, Головенко? Ты, значит, хочешь уехать совсем?
– Хочу, Иван Афанасьевич, – Надя с вызовом посмотрела на него.
Он неожиданно мягко улыбнулся:
– Ну-ну, не кипятись так, никто тебя не обижает. Я сюда приехал десять лет назад из столицы – завод ваш перестраивать. Мне тогда уже за сорок было, вроде взрослый совсем, и то думал, что никогда не привыкну к вашему Цюрупинску. Деревня – деревней. Хорошо, Херсон рядом. Тебя я хорошо понимаю, хотя отпускать не хочу. Думал подтянуть до более высокой должности, но ты меня опередила.
– Я бы все равно уехала, не имеете права держать, – она глянула на него исподлобья, готовая всеми силами отстаивать свою самостоятельность.
– Хорошо, милая, давай с тобой поступим так, – он задумчиво поскреб пятернёй затылок, – я тебе не только подпишу заявление, но еще премию дам за хорошую работу, ты заслужила. Езжай, учись. Но знай – если будет плохо, возвращайся. Пока я работаю, ты всегда будешь пристроена. Мне нравится, как ты работаешь, очень похожа на отца. Договорились?
Надя облегченно вздохнула, подумав про себя, что напрасно он надеется. Ей настолько опротивел изученный до последнего угла завод с его грязными ангарами, бесчисленными складами, бесконечной территорией, грубыми необразованными разнорабочими, что она готова была уйти в степь пешком без воды и еды, только бы больше никогда его не видеть. Но Ивана Афанасьевича обижать не хотелось, поэтому она покладисто согласилась и благодарно улыбнулась в ответ:
– Хорошо. Спасибо вам большое.
– Ну, вот и ладненько, – он подмахнул листок.
Надя отработала, как положено, две недели. Получив расчет, она засела за учебники и с огромным энтузиазмом начала зубрить вопросы, не отвлекаясь на лежание в гамаке под вишнями, игру в шахматы и чтение книг. Даже с родителями ей разговаривать теперь было некогда, да и не о чем. Их обвиняющие взгляды сбивали ее с толку, но она старалась не обращать внимания и, поужинав, пряталась в своей комнате – писать конспекты. Отец с матерью молчали, скандалов ей не устраивали. В их семье было принято уважать чужое мнение, а в дочерниной устремленности ничего плохого пока не было. Но ее не покидало навязчивое ощущение, что они настойчиво ждали, когда она откажется от своей затеи.
Пришло время, и Надя без происшествий выехала в Симферополь. Сняв на неделю спальное место у пенсионерки недалеко от университета, экзамены сдала легко – без тревоги, спешки, бессмысленного волнения, будто заранее знала итог. Дождавшись результатов зачисления, слегка удивилась, что, несмотря на большой конкурс, прошла по льготной квоте как приезжая с другой области. Она оформилась в общежитии, получила зачетную книжку с удостоверением студента и, окрыленная успехом, вернулась домой.
Отец на ее новенькие документы посмотрел кисло, с отвращением взяв их в руки, словно жабу.
– Ну, поглядим…
Мама осторожно спросила:
– Вась, отметить бы надо… Все же университет…
– Нечего пока отмечать! – отец огрызнулся. – Пусть первую сессию сдаст, там и отметим. Не ведает, что творит.
– Пап, мне уже двадцать три, – девушка забрала документы. – И я хочу учиться.
– Почему нельзя было в Херсон поступить? – отец вдруг набросился на нее. – Мы бы тебе всегда помогли, одну не оставили. Какого хрена тебя понесло в Симферополь? Мы же скучать будем, с ума сходить, по ночам не спать! Ты о матери подумала?
Надя, на секунду усомнившись в собственном решении переехать в Крым, уже готова была расплакаться, но с силой вонзила ноготки в ладони. Это ее привело в чувство.
– Подумала, – она заставила себя улыбнуться. – Будете ко мне на отдых летом приезжать, в море купаться. Не на плавнях же в Херсоне вам здоровье поправлять?
– Ладно, я тебя переубедить не смог, жизнь научит.
Отец как-то старчески ссутулился и ушел во двор, оставив дверь открытой. В нее тут же стрелой влетел дворовой кот, начав тереться возле маминых ног и громко мурлыкать. Пока выпихивали кота во двор, выносили ему еду, тяжелый осадок от разговора рассеялся, начались обычные домашние хлопоты. Больше вопрос поступления Нади в университет семья Головенко не обсуждала, будто ее поступок навсегда перечеркнул то оставшееся доверие, которое между ними существовало до сих пор. Надя отдалилась безмерно и стала для них совсем чужой – совершенно незнакомой повзрослевшей девушкой, выбравшей иную жизнь. И это пугало больше всего на свете, будто дочь предала свою семью, как и этот тихий городок с его провинциальными порядками.
Не желая тратить оставшееся время впустую, Надежда начала наводить порядок в доме и во дворе – перебрала шкафы, расчистила дорожки и палисадники. Она с энтузиазмом хваталась за все, к чему можно было приложить руки. Будущее представлялось ей свершившимся, ничто больше не удерживало ее в опостылевшем городке. Но ей хотелось напоследок отдать дань уважения дому своего детства, попрощаться с ним всей душой и поблагодарить родителей. Она делала это страстно, уверенная, что расстается со всем, что так дорого, навсегда.
Как-то раз, когда Надежда возвращалась из магазина, у ворот ее подстерегла тетя Люба. Девушка уже почти вошла во двор, но соседка успела придержать ее пухлой рукой за локоть, остановив у открытой калитки.
– Говорят, ты в институт поступила?
– Да, тетя Люба, – Надя опустила глаза, чтобы та не заметила их восторженный блеск.
Но тетю Любу обмануть было трудно.
Она сложила под грудью толстые руки с перетяжками, как у младенца, и раздраженно накинулась на Надю, будто та приходилась ей дочерью:
– Ну, что тебе неймется, чего не хватает? Работа хорошая была, отец при должности, лицом бог не обидел… Все журавля поймать мечтаешь, а синицу в ладони не видишь. О родителях бы подумала!
Девушка, вскинув голову, спросила резко, с вызовом.
– А что не так с родителями?
Соседка сделала шаг назад, смутилась, глазки ее забегали.
– Да ничего, деточка, ничего. Ты учись. Вернешься, большим начальником станешь, нас всех учить будешь…, – она ей слегка поклонилась.
Надежда, взведенная разговором, хотела ей запальчиво возразить, что и без нее начальников в городке хватает, но тетя Люба, опередив ее, насмешливо кивнула и убралась за свою калитку. От этого разговора остался гадкий осадок, будто Надю уличили в непомерной гордыне или еще бог знает в чем, известном только проницательной тете Любе.
В конце августа, туго набив две сумки самыми необходимыми вещами, Надежда собралась на установочную сессию с твердым намерением не приезжать домой до Нового Года. Стоя возле автобуса, мама плакала навзрыд. Отец вяло успокаивал жену и, глядя куда-то в сторону, грубовато пенял:
– Муся, прекрати немедленно распускать сопли. Нехорошо, люди смотрят.
– Но как же, Вася, она такая беззащитная, пропадет ведь!
– Не пропадет, ты плохо ее знаешь, не суди по себе. Надюха у нас другая, ей нужно все попробовать самой. Надоест, обратно приедет. Дай ей пожить самостоятельно. Ты сильно родителей спрашивала, когда замуж выходила? Уехала со мной, никого не предупредила. Тебя по всему району с милицией искали!
– Так родители против тебя были! Я же с тобой уехала! А она совсем одна. Кто ее защитит, если что-то случится?
– Успокойся, таких, как она, тысячи. Еще никто не пропал.
Галина Борисовна от этих слов еще больше разрыдалась, оплакивая дочь так, будто провожала на войну и не надеялась больше увидеть. Надежда недовольно смотрела себе под ноги, эта сцена была ей крайне неприятна. Со всех сторон на них глазели знакомые и малознакомые люди – чувствовалось, что они заинтересованно обсуждают ее проводы. Василий Алексеевич злился, не в состоянии успокоить жену, ему было неловко, а у его Мусечки, похоже, была настоящая истерика, совладать с которой она была не в силах, всерьез обижаясь на мужа и дочь.
Наконец, проводы закончились. Надя, поцеловав на прощанье зареванную мать и недовольного отца, с облегчением вошла внутрь салона. Ей досталось самое лучшее место – рядом с водителем. Она радовалась тому, что долгие часы будет видеть перед собой дорогу, небо и степь. Когда автобус отходил с платформы, девушка с неожиданной болью в сердце отметила, как мама, сгорбившись, побрела прочь, отец – следом, в нескольких шагах. Оба выглядели предельно несчастными, постаревшими, но она запретила себе жалеть их. У нее впереди была совсем другая, новая жизнь, родителям в ней места не было.
Несмотря на тяжелый осадок после расставания, Надиному ликованию не было границ. Многолетняя мечта сбылась – она стала, наконец, свободной. У нее были теперь комната в общежитии на двоих с однокурсницей, стипендия и новый сенсорный мобильный телефон – подарок родителей. Она пообещала себе, что никогда, ни при каких обстоятельствах, не вернется в свой сонный, отсталый городок, как бы тяжело ей не пришлось. Слишком долго пришлось ждать, надеяться и разочаровываться, слишком устала она от своих влюбленных родителей, слишком запуталась в собственных чувствах. Будущие трудности ее не пугали, она страстно хотела независимости и полного одиночества, рассчитывая для начала разобраться, на что способна сама.
Автобус мчал ее сквозь выжженную августовским солнцем сухую степь с пустыми шарами перекати-поля, накрытую лазурным куполом бескрайнего чистого неба, в новый мир – еще незнакомый, но такой манящий и красочный. В наушниках победно звучала песня группы Би-2: «…и за тонким краем небосвода все мерещится неясным светом мне короткая свобода, и в ней…» Надежда была счастлива.
Большой город в самом центре Крыма, куда приехала жить и учиться Надя Головенко, показался ей великолепным. Ограниченный с двух сторон высокими холмами, плавно переходящими в покрытые лесом горы с юго-востока, Симферополь по-хозяйски захватил дикие пустоши на северо-западе, вольготно разбросав по ним современные микрорайоны. Из тесно застроенного центра – с театрами, дорогими бутиками, офисами и государственными конторами – к ним протянулись длинные щупальца проспектов, ежедневно вбирая в себя стремительные потоки машин, чтобы к вечеру отпустить их обратно, к окраинам. Днем в городе всегда было шумно – сигналили и шуршали покрышками сотни автомобилей, со всех сторон звучала реклама. Бурлящий людской поток, похожий на реку после весеннего паводка, заполнял центральные улицы, вливаясь в случайно освободившиеся свободные пространства своим пестрым мельтешением. Город шевелился, ворочался и рычал, словно гигантский зверь, намертво прижатый к земле клетками дворов и площадей.
Вечером, когда поток автомобилей редел и на проспектах зажигались огни, на улицы выходили жители и до поздней ночи праздно отдыхали, веселились, прогуливались, наслаждаясь прохладой, пришедшей с недалеких гор. В глубине мерцающих приглушенным светом ресторанчиков играла музыка, хорошо одетые мужчины и женщины смеялись, громко переговаривались, курили. Дым сигарет, смешиваясь с дорогой парфюмерией, стелился над чистой тротуарной плиткой. На одном из перекрестков в центре города обязательно звучала живая музыка – скрипка или саксофон. Музыканту кидали мелочь и смятые купюры, но у него был такой вид, словно он вместе со своей музыкой давно остался совершенно один, и вокруг была не разноцветная толпа, а пустая сцена с освещенной рампой, отделившей его от всего мира.
Первые недели у Нади кружилась голова от счастья. Это был иной мир – предельно далекий от ее опостылевшего дома, насыщенный всевозможными событиями, постоянно ускоряющийся, ослепительно яркий и пока абсолютно незнакомый. Она не могла поверить, что у нее теперь появилась удивительная возможность вместе со всеми постоянно двигаться в этом плотном людском потоке, всеми чувствами вбирая в себя его деловитую энергию, а не коротать вечер в тесной комнатушке, с тоской дожидаясь следующего дня. Ей нравилось рассматривать витрины магазинов и вывески, заходить в сверкающие дорогими светильниками бутики и слышать приветствия вежливых продавцов, перебирать вещи на распродажах, наваленные кучей в металлических лотках. Ее безмерно удивляло, что всё это было еще новое, но после всех скидок стоило совсем недорого. При мысли о том, что все торговые центры – с уютными кафе, яркими детскими площадками, магазинчиками с восточной парфюмерией – были всегда доступны, её охватывал детский восторг. В любой момент, как только появлялось свободное время, она устраивалась на мягком диванчике суши-бара под гигантским куполом залитой огнями бизнес-галереи и расслабленно наблюдала за проходящими мимо людьми. Они были разные – старые, молодые, плохо или хорошо одетые, довольные, расстроенные. Но всех объединяло одно общее свойство – скорость, словно люди панически боялись выпасть из потока, потеряв направление.
В Симферополе, по-южному колоритном, наполненном разными стилями, культурами и наречиями, жизнь протекала стремительно. Это Надежду слегка возбуждало, захлестывая незнакомым ранее состоянием эйфории, и позволяло думать о будущем в самых радужных тонах. В своих мечтах она представляла себя за рулем личной машины, участвовала в изматывающих переговорах, летала на международные конференции, контролировала бизнес, одевалась в самых дорогих бутиках. Она представляла себя строгой, сосредоточенной, целеустремленной, обязательно в офисном обтягивающем костюме нежно-голубого цвета, белой блузке и очках в тонкой черной оправе, в руках – папка с договорами, на ногах – элегантные туфли. Эти мечты были сладкими и наполняли сердце ожиданием непременного благополучия, которое рано или поздно в ее жизни состоится.
Но для начала надо было хотя бы получить диплом о высшем образовании, потратив на него долгие пять лет, и Надя, словно вырвавшийся на свободу узник, радовалась тому, что у нее эти пять лет впереди были. Никто теперь не мог их отнять – ни родители с их жалкими семейными проблемами, ни случайные обстоятельства, ни равнодушные горожане, которым до нее, к счастью, не было никакого дела. Каждое утро она открывала глаза на рассвете, с наслаждением вслушивалась в ворчанье просыпающегося города, которое доносилось из открытой форточки, и блаженно предвкушала новый день – солнечный, яркий, наполненный разными событиями, неуклонно приближающий к мечте. Она снова и снова чувствовала себе счастливой от того, что этот день у нее был.
А потом, не отдавая отчета в собственных ощущениях, Надежда начала уставать.
Почему-то вдруг расхотелось рано просыпаться и идти в университет. Горячее сентябрьское солнце потускнело, сделалось неприятным. Высотные здания и необъятные площади перестали вызывать восхищение – широкие пространства встревожили, заставив почувствовать себя незащищенной. Начали раздражать неубранные обертки и окурки возле заплеванных урн, грязь на улицах, осунувшиеся озабоченно-равнодушные лица жителей, бомжи, усердно роющиеся в мусорных контейнерах. Город мечты неумолимо терял свою прелесть, освобождаясь в ее глазах от красочной мишуры внешнего великолепия, обнажая свою истинную сущность – обезличенную, бездушную, подавляющую, равнодушную к маленькому человеку. Девушка всеми силами пыталась вернуть сладкое состояние очарованности, которое охватило ее после переезда, но оно безнадежно ускользало, как вода сквозь пальцы, и удерживать его с каждым днем становилось все сложнее. Неотвратимо подступало неудобное чувство разочарования, лишая сил. Она пугалась этого чувства, отгоняла его, уговаривала себя не обращать на него внимания.
Не получалось…
…Два дня назад у челюстно-лицевого хирурга Сергея Владимировича Неволина умер пациент. Умер он от сердечного приступа ночью, на даче, куда его зачем-то понесло после несложной операции под местной анестезией. Несмотря на то, что был он в момент кончины в состоянии сильного алкогольного опьянения, у него нашлись влиятельные родственники, пожелавшие получить немаленькую компенсацию от одной из ведущих медицинских клиник города. Они написали жалобу в министерство здравоохранения, жалобе дали ход, доктора вызвали в прокуратуру для объяснения.
В прокуратуре было нестерпимо жарко и пыльно. После кондиционированного комфорта «тойоты» Сергей чувствовал себя так, будто его заперли в аду.
– Сергей Владимирович, в каких отношениях вы были с вашим пациентом до того момента, когда он подписал согласие на операцию?
Молодой уставший следователь с трудом поднял тяжелые припухшие веки и с нескрываемым презрением посмотрел на элегантно одетого доктора. Сергей на секунду задумался. Перед его глазами, как живой, предстал юркий мужичонка – извиняющийся, суетливый, в белоснежной рубашке с короткими рукавами. Мужичонка при первом же разговоре несколько раз повторил, что работал директором фабрики – Сергей не запомнил, какой, – а теперь на пенсии, и что лечение оплачивает сын. Сергею это было безразлично, но пациента надо было внимательно выслушать, и его слова про фабрику он запомнил.
Неожиданно в тесный кабинет вбежал парень в штатском, швырнул на свободный стол папку, выругался и, хлопнув дверью, выбежал вон. Сергей вздрогнул и забыл, о чем его спросил следователь.
– Что?
– В каких отношениях вы были с вашим пациентом до того момента, когда он подписал согласие на операцию? – следователь повторил этот вопрос механически, будто задавал его уже тысячу раз и сам забыл смысл произносимых слов.
– Ни в каких.
Отвечая на протокольные вопросы, Сергей с омерзением вспоминал, как его заставляли выворачивать карманы и содержимое бумажника, как три раза просили пройти через рамку, и она каждый раз противно пищала, реагируя то на ключи, то на часы, как давали расписаться в толстом грязном журнале с серой бумагой. Он думал о том, что, если его не арестуют и он благополучно доберется домой, обязательно ляжет в горячую ванну с какой-нибудь ядреной ароматической солью – часа на два, чтобы избавиться от навязчивого запаха казенных коридоров. Хорошо бы отыскать в шкафу старый глупый детектив про Эркюля Пуаро и дать отдохнуть взвинченному до предела мозгу.
Когда были написаны три объяснительные в министерство, следователю и в комиссию по правам потребителей, подписан протокол допроса, завизированы ксерокопии анализов умершего пациента и медицинской карты, представлены разрешительные документы клиники, Сергей с облегчением покинул это мерзкое режимное заведение, как он его про себя назвал. Но гаденькая мысль о том, что главные неприятности еще впереди, сверлила его мозг раскаленным гвоздем. Ожидая, пока кондиционер нагонит в салон машины холодный воздух, он напряженно раздумывал, что предпринять. Дело, на самом деле, не стоило выеденного яйца, но к частным медицинским клиникам у прокуратуры почему-то было особенное отношение, будто ее сотрудники мечтали стереть эти клиники с лица земли, а их владельцев лишить всех лицензий и надолго упечь за решетку.
После значительных колебаний Сергей Неволин решил посоветоваться с братом – известным в городе адвокатом. Ему крайне не хотелось, чтобы брат, доставивший в свое время ему массу неприятностей, знал о его затруднениях, но, похоже, другого выхода не было – времени искать грамотного специалиста, долго объяснять, отдавать ему документы на изучение попросту не осталось. Сергею явственно казалось, что для него уже приготовили камеру. И если он именно сейчас что-то не придумает, совсем скоро в нее попадет. Может, даже в этот теплый сентябрьский вечер. Приедет домой – а там его ждут. В темно-зеленой машине. С решеткой и наручниками. Сергея передернуло, по спине прошел холодок.
Он включил автомагнитолу, проникновенно запевшую голосом Лёвы, солиста группы Би-2: «Этот город стал твоей тенью, за которой я иду следом, опускаясь по теченью огней…», и мягко тронул машину с места. «И под действием ее взгляда, может, мне еще пройти надо сквозь горящие врата ада – за ней…» Почему «сквозь горящие врата – за ней»? Кто она? Его сложная судьба, от которой он уже смертельно устал? Женщина? Беда? Впрочем, какая теперь разница? Все свершилось. Этот старый алкоголик умер от собственной глупости, и сейчас потянет за собой ни в чем не повинного доктора. В ад… Сергей любил Би-2, как и Мумий Тролля, Наутилуса, Борю Гребенщикова, Юру Шевчука. В самой музыке и текстах этих исполнителей было что-то такое необыкновенно простое, горькое и жизненное, что заставляло вслушиваться в слова, сопереживать и надеяться, что у них были похожие с ним проблемы.
Вслушиваясь в завораживающие потусторонним смыслом слова песни, Сергей Неволин поймал себя на мысли, что категорически не хочет ехать к брату, и резко прибавил скорость, чтобы не передумать. Машина рванула вперед, почти догнала «жигули», убежавшие далеко вперед, но пешеходный переход за ними проскочить он не успел. Когда зазевавшаяся студентка шагнула прямо под его машину, глядя в свой телефон, он не смог затормозить – ударил ее бампером в бедро. Девушка вскрикнула и исчезла под колесами.
Неволина прошиб холодный пот:
– Вот черт, только этого мне не хватало!
Обождав несколько секунд и с трудом заставив себя оторвать от кожаного руля взмокшие ладони, он открыл дверь машины и медленно вышел на дорогу. Его трясло.
Наде решительно не хотелось признаваться себе в том, что она начала неудержимо тосковать по дому. Все ее мысли были в маленьком городке с труднопроизносимым названием Цюрупинск – с его мягкой осенней погодой, теплыми безветренными вечерами, пронзительно синим небом над степью. Во дворе их дома в это время пышно цвели любимые мамой разноцветные астры и оранжевые бархатцы, на грядках, дозревали налитые соком помидоры, чуть побитые первыми дождями. При мыслях о помидорах девушка улыбнулась – как странно! – еще месяц назад она мечтала забыть о них навсегда, а теперь стала вспоминать с теплой щемящей грустью. Каждой весной мама с завидным упорством выращивала рассаду на подоконнике в кухне, высевая семена в ящик с землей. Потом, когда появлялись первые нежные листочки, осторожно переносила каждый росток в пластиковые стаканчики – пикировала. Уже через месяц они вместе с дочерью пересаживали в грядки чуть окрепшие ростки, а потом всю весну и лето поливали, наблюдая, как из маленьких стебельков с крепенькими ажурными листьями поднимались на опорах сильные ветвистые кусты. В августе начинали собирать урожай, и непременно в чистые эмалированные ведра, чтобы ни один плод не потрескался, не начал гнить. По вечерам, когда отец приходил с работы, они всей семьей их консервировали, перекладывая ароматными пряностями, а рано утром аккуратно спускали еще теплые бутыли в подпол.
