Текст книги "Кофе в бумажном стаканчике (СИ)"
Автор книги: Ирина Сотникова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
«Я ненавижу этот город! Ненавижу! В нем нет никакой жизни, только унылое деревенское существование… Он давно застрял в девятнадцатом веке, и никто не собирается двигаться вперед. И название дурацкое – Цюрупинск. Что я здесь делаю!?» Мысли молодой девушки, без движения лежавшей в сетчатом гамаке под веселыми зелеными вишнями, были по-настоящему черны.
Она была очень хорошенькой. Смуглое лицо овальной формы с ровным точеным носиком и крупными глазами обрамляли густые вьющиеся темные волосы, кожа ее была чистой, матовой. Да и сама она была вся ладненькая, словно куколка – казалось бы, с такой милой внешностью остается только одно – радоваться жизни и наслаждаться каждым ее днем. Но трагически опущенные уголки губ и глаза, словно присыпанные пеплом, делали лицо девушки похожим на застывшую маску, словно она переживала неизбывное горе и уже не видела из своего глухого состояния никакого выхода.
– Надя, Надюша, донечка, ты где?
Девушка испуганно встрепенулась, словно ее застали за чем-то недозволенным.
– Здесь я, мам.
– Сходи в магазин, хлеба забыли купить.
Надя с трудом освободилась из пут бесформенного гамака и тяжело вздохнула. Сегодня ей исполнилось двадцать три года. Ближе к вечеру придут гости, соберутся кумовья и родственники, отец будет громко провозглашать тосты за ее здоровье, потом все напьются, и гостям станет глубоко безразлично, чьи именины они празднуют. А потом наступит новое утро, и она перестанет существовать, потому что ее существование давно стало невыносимым. Этот провинциальный безликий город давил ее, не давал дышать, каждый день убивал желание к чему-либо стремиться. Он уверенно, безостановочно и беспощадно заставлял ее становиться такой же, как все его остальные его жители. Девушка сопротивлялась изо всех сил, но именно сегодня ее сопротивление закончится навсегда, потому что оно было бессмысленным. Кошка никогда не станет тигрицей, а воробью не понять высоту парения орла. Утром бывшая именинница проснется смиренной и равнодушной. Боль уйдет. Но до этого времени надо как-то дожить. Всего сутки.
Надя направилась в дом, к матери.
… В ближайшем магазине была очередь. Хлеб только привезли из пекарни и, еще горячий, быстро выгружали на прилавок, грубо швыряя деревянные лотки, словно мешки с мукой. Девушка вяло подумала, что нехорошо так равнодушно обращаться с горячим хлебом, остановилась и стала ждать, рассматривая витрину соседнего мясного отдела. «Интересно, папа купил колбасы для оливье? Если не купил – не страшно, придется сходить еще раз. Всё равно день едва тянется». При мысли об отце на ее душе как-то потеплело, словно повеяло мягким майским ветерком из открытой настежь двери магазина.
Вдруг ее внимание привлек горячий шепот где-то в конце очереди за спиной – говорили явно о ней.
– Вон, смотри, смотри, порченая явилась…
– Где, где?
– Да вон, смуглая, кучерявая… Смазливая такая… Впереди стоит.
– Что, так и ходит в девках?
– Да кому она такая нужна такая? У ее одноклассниц уже по двое детей бегают, а она всё гордится. Принца ждет. Или короля. Да только откуда тут у нас король? Отродясь не было. Вот бы ей кто спесь сбил! Вся в отца!
– Да собьют. Все равно даст кому-нибудь. Зов природы не перешибешь. А тогда и посмотрим, что она запоет.
Местные сплетницы, не стесняясь, обсуждали Надю Головенко, вся очередь заинтересованно слушала, за прилавком полным ходом шла суета с хлебом. Наде вдруг показалось, что едва ползущее время вздыбилось, взорвалось на молекулы и остановилось окончательно. Она вспыхнула, к горлу подкатилась жгучая волна, готовая вот-вот выплеснуться наружу черным ядом и уничтожить ее и всех тех, кому не повезло находиться рядом. Она резко развернулась на каблуках и деревянным шагом вплотную подошла к сплетницам. Та, что похудее и ниже ростом, отшатнулась и спряталась за спину своей более крупной приятельницы, совершенно опешившей от такого неожиданного поворота.
– Надюша, да ты что… Мы так, не о тебе… О м-моей родственнице… Катьке.
Вид у женщины стал жалкий, очередь осуждающе загомонила, и Надя, не сказав ни слова, пулей вылетела из магазина. Забежав за угол пятиэтажки, она громко разрыдалась и бросилась прочь – подальше от центральной улицы, полной знакомых и полузнакомых соседей. Замедлила шаг она только ближе к дому, когда ноги начали подкашиваться от быстрого бега, а горло сдавило так, что невозможно стало дышать. Остановившись возле высокого вяза, она прижалась к нему боком и постепенно отдышалась. «Все, хватит! Еще чье-нибудь гадкое слово, и я сойду с ума. Надо уезжать отсюда немедленно, пока еще есть силы. В конце концов, никто меня не держит, только моя неуверенность в себе. И страх. И дурацкая любовь к родителям, которая им совершенно не нужна – своей хватает. Не будет этого больше!»
Надя встряхнула густыми волосами, выпрямилась. Решение, до последнего момента не смевшее постучаться в душу, раздираемую сомнениями, пришло внезапно и сделало ее одержимой. Девушка вернулась в тот же магазин, из которого сбежала со слезами на глазах, спокойно рассчиталась за хлеб, купила колбасы, улыбнулась знакомой продавщице и не торопясь направилась домой. Как прошло празднование ее двадцати трехлетия, она не запомнила. Уставшая до предела, Надежа заснула в тот же момент, когда после проводов гостей и мытья посуды ее голова коснулась подушки. А утром у нее началась другая жизнь.
Замечательное время – детство! Светлое и чистое, оно способно наградить маленького человека неугасимым источником внутренней энергии, который сможет осветить не только его будущую жизнь, но и, возможно, кого-то рядом, кто в этом особенно остро нуждается. Конечно, бывает и по-другому – отношение родных может лишить ребенка радости, год за годом превращая его в сухое бездушное существо. Но маленькой Надюшке Головенко повезло больше других. Взлелеянная любовью родителей, девочка благополучно выросла в малоизвестном городке с труднопроизносимым названием Цюрупинск, утопавшем в вишневых садах на юге Херсонщины, и даже не подозревала, что за границами ее уютного мироустройства бьется бурным потоком совсем иная жизнь – совершенно незнакомая, сложная и крайне нелегкая.
Похожий на тысячи таких же небольших южных городов, Цюрупинск был тихим, пыльным и традиционно провинциальным. К счастью для жителей, здесь был расположен один из самых крупных консервных заводов – выстроенный еще после войны, модернизированный десяток лет назад и обеспечивавший стабильным заработком добрую половину жителей города. Кроме того, постоянно трудились всевозможные пекарни, рыбные артели, парикмахерские, мастерские и прочие маленькие частные предприятия, худо-бедно поддерживающие деловую жизнь городка. Остальная половина жителей каждый день уезжала на работу в Херсон, чтобы возвратиться к вечеру до предела уставшими и недовольными тем, что с раннего утра снова придется куда-то ехать.
Жизнь в Цюрупинске была неторопливой и по-сельски однообразной. Она оживала весной, с наступлением садово-огородного сезона, и сбавляла темп с приходом холодов и песчаных бурь. Бережливые горожане трепетно относились к урожаю и не давали себе покоя, пока последняя ягода не была определена по назначению – закатана, заморожена, перетерта с сахаром. Особенно любимы здесь были вишни. Они росли по всему городку, куда падали на землю косточки, обильно плодоносили, закрывали дома от палящего солнца. Когда приходила пора, считалось дурным тоном не выйти с ведром в вишневый садок и не покрасоваться перед соседями собранными ягодами, словно вишни были щедрой данью матери-природе, которую горожане всячески старались ублажить.
Личная жизнь горожан, где все давно друг друга знали в лицо и являлись близкими и дальними родственниками – кумовьями, сватьями, крестными и крестниками – проходила в миру. Например, тридцатилетнего сына тети Любы, соседки семьи Головенко, за пьянство корили всей улицей, считая своим долгом воспитывать, но и не чурались пропустить с ним стопку по праздникам. Самих Головенко в городке недолюбливали. Но если бы ту же тетю Любу спросили, в чем это выражается, она бы ответить не смогла, втайне осуждая их за то, что слишком сдержанна была Надюшкина мама в разговорах о делах семьи, слишком горяч был ее муж в суждениях о политике и начальстве. Впрочем, криминала в этом не было никакого – против местных правил они вроде бы и не шли, хотя Надин отец всегда поступал по-своему. Это раздражало, но с этим мирились – слишком важную должность он занимал, слишком многие от него в округе зависели.
Маленькая Надя хорошо запомнила историю с забором, в один момент отделившим владения тети Любы и спрятавшим их собственный двор от ее нескромных взглядов. Так уж повелось, что в их районе на краю городка, застроенном старыми одинаковыми домиками под двускатными крышами, было принято хвалиться перед соседями чистым двором, который надо было демонстративно подметать каждое утро – и чтобы непременно одобрили, дали знать, что видели. Если установленный порядок нарушался, начинались вопросы, и попробуй не ответь! Тут же сыпались нравоучения, подкрепленные местными суевериями – мол, нехорошо! Еще дед с бабой так делали, а если по-другому, непременно быть беде. Так произошло однажды и с Надиной мамой. После язвительных замечаний тети Любы по поводу неубранного двора и слез матери, которые отец переживал крайне тяжело, девочка, вернувшись на следующий день со школы, с удивлением обнаружила высокую кучу строительного камня возле их старенького штакетника. Добротный забор был поднят за неделю. Тетя Люба, лишенная возможности наблюдать за жизнью соседей, наконец, угомонилась, Надину маму задевать перестала. И затаила глубокую обиду.
Каждый год после первых летних ливней Головенки отправлялись на машине в степь, и если везло, находили там поляны с шампиньонами – собирали корзинами, везли домой, чистили, мариновали. А вечером мама обязательно жарила на огромной сковороде картошку с грибами и луком, и этот чуть сладковатый насыщенный запах казался девочке самым упоительным, а семейный ужин в этот вечер был самым лучшим ужином в мире.
Надя обожала июньскую степь, напоминавшую ей необъятных размеров зеленое покрывало, затейливо вышитое перелесками, взгорками, овражками. В начале лета в степи было особенно нарядно – васильки и маки расцвечивали ее яркими пятнами, невидимые жаворонки без устали звенели в высоком чистом небе. Воздух был пряным, с запахами полыни и чабреца. Его хотелось вдыхать очень глубоко, словно аромат чудодейственного настоя, сваренного доброй чародейкой-природой. Девочке нравилось разглядывать далекий ясный горизонт, за которым, как ей думалось, скрывались удивительные страны, а в них диковинные города, где люди были непременно счастливы. Тяжелые, кипенно белые облака представлялись ей дворцами неизвестных королевств, волшебно парящими в воздухе, и она искренне верила, что жизнь в них текла по иным, магическим, законам – как в книгах о Гарри Потере.
В июле лето вступало в полную силу, расцветала дикая ромашка, щедро укрывая степь белым ковром. Ее обильное цветение длилось почти месяц – до невыносимо жаркого засушливого августа, хозяевами которого становились бессмертники вперемешку с полынью и колючим синеголовником. К этому времени влажное разнотравье высыхало на корню, обнажая редкие приземистые кусты, груды камней и скальные пороги, степь превращалась в пустыню – до первых осенних дождей, когда, невзирая на похолодание, вездесущая трава снова выпускала из земли свои живучие стрелки. Кругом становилось уныло, собирать в степи было нечего – ни горькой полыни и чабреца, ни лечебной ромашки, настоем которой лечили почти все болезни, ни белых плотных шампиньонов. Только фургончики с продуктами да местные машины изредка курсировали по проселочным дорогам между деревнями, стараясь не застрять в распутице и как можно быстрее спрятаться на спасительных стоянках. Осень укрывала уставшую от жары степь мягкой прохладой, застилала утренними туманами, меланхолично сыпала мелким дождем, заставляя людей прятаться в домах.
Зима приносила с собой сырость, непролазную грязь, выматывающие душу стылые степные ветра, заносившие огороды песком с Днепровских плавней. Консервный завод работал вполсилы, дороги становились полупустыми, и только поезда деловито перекликались гудками, напоминая, что затишье это временное – до первых теплых дней. От безделья соседи гостили друг у друга, сплетничали, делились новостями, обсуждали политику и местное начальство. Это скрашивало невыносимую скуку, позволяло быстрее проживать слякотные дни. Потом наступала весна, зацветали вишни, и все начиналось сначала.
Подрастая, Надюшка считала такой порядок вещей неизменным и не понимала, как может быть по-другому. И вишни, и зловредная тетя Люба, и вечные лужи зимой гармонично вписывались в ее картину мира, не вызывая никакого внутреннего диссонанса. Жизнь виделась ей простой и замечательной, а о будущем она не задумывалась – оно казалось ей непередаваемо далеким и абсолютно нереальным, как еще не придуманный роман.
Василий Алексеевич Головенко – начальник гаража консервного завода – был в городке непререкаемым авторитетом. Его не любили за крутой характер, но уважали за мастерство и высокую ответственность. Слово свое он всегда держал, спуску разгильдяям и пьяницам не давал, план его отделение всегда выполняло, машины были в порядке, лентяи и воры рядом с ним не задерживались. Зато тех, кто любил работать и хотел зарабатывать, он всячески поддерживал. На заводе, где он работал, хорошо помнили случай, когда Василий встал горой за пожилого мастера, которого хотели отправить на пенсию по возрасту, а молодого на его место не взял. Отвергнутый кандидат написал жалобу, но Василий порвал ее прямо в кабинете директора, заявив, что уйдет восвояси вместе с Михалычем – так звали пожилого токаря. Скандал тогда замяли, а вскоре выяснилось, что молодой кандидат оказался вором – на автосервисе, куда он устроился, менял новые запчасти на старые, отработанные и продавал их по второму разу.
Смуглый, невысокий, подвижный, он никогда не сидел без дела – в любую свободную минуту что-то мастерил, вычерчивал, устраивал в собственном саду каменные горки, идеи которых выискивал в журналах по дизайну приусадебных территорий. Однажды он соорудил из круглых булыжников, закрепленных друг на друге, настоящий фонтан, которому Надина мама радовалась, как ребенок. Скамья, стол и барбекю из белого кирпича, возведенные рядом, ничем не отличались от заграничных с красочной рекламной фотографии. Соседи приходили в гости, смотрели, громко удивлялись, ахали, хвалили, а Василий гордо показывал проект и многословно объяснял, как это делается, совершено уверенный в том, что его фонтан в городке так и останется единственным. Впрочем, он не ошибался – склонности к садовым экспериментам местные жители, привыкшие к неспешному существованию, не проявляли.
Свою дочь Василий с детства приучил много читать, увлекая собственным примером. Иногда, перечитывая одну и ту же книгу, они начинали завзято спорить. Василий Алексеевич всегда был на стороне правильных персонажей, а Надюшке хотелось понять, что заставляло действовать плохих героев. Она пыталась взросло рассуждать о причинах их поступков, но отец мягко останавливал ее. По его словам, книги для того и были написаны, чтобы научить различать, где плохое, а где хорошее, и заранее научиться избегать беды. Он приводил ей в пример персонажей из «Властелина колец», пространно объясняя свое понимание их действий. Девочка пыталась возражать, говорила, что человек не может быть изначально плохим, как, например, несчастный Горлум. С людьми часто происходит беда, потому что на них так или иначе действуют происходящие вокруг события – например, тетя Люба такая злая, потому что ее сын пьет. Отец советовал ей не лезть в психологические дебри, говорил, что ей об этом думать рано. Она с ним, в конце концов, соглашалась, но про себя думала, что после школы обязательно будет изучать психологию, чтобы разобраться в этих сложных вопросах.
Иногда по вечерам они играли в шахматы. Надя, обладая отличной памятью, легко просчитывала свои ходы, ей было несложно объявить отцу шах и мат. Алексей Васильевич не думал о дочери как о достойном противнике, и торопился. Проигрывая, он искренне сердился и настаивал на новой партии. Надя легко соглашалась, поддавалась, и его хорошее настроение быстро восстанавливалось. Для девочки, которая не считала шахматы серьезной игрой, это было важнее всего. Все-таки отец в семье был главным, а главному оставаться в проигравших нехорошо.
Но самое большое удовольствие она получала, когда отец сажал ее за руль своей белой «семерки», и они уезжали в степь. Там они катались по пустым проселочным дорогам, сколько душе было угодно. На прямых участках она разгонялась до шестидесяти километров и, заливаясь хохотом, громко, не стесняясь, кричала в открытое окно:
– Эге-геей! Я еду быстро! Смотрите все!
Отец смеялся вместе с ней, тоже кричал, махал рукой, словно кто-то издалека мог его видеть:
– Молодец, Надюха! Никогда ничего не бойся! Всегда крепко держи руль!
– Хорошо, папа!
Так, дурачась, они ехали до ближайшей деревни и, счастливые, возвращались домой. Заезжала во двор Надя самостоятельно, сама загоняла машину в гараж и гордо отдавала отцу ключи.
Как-то раз тетя Люба, поднявшись на цыпочки, неодобрительно выглянула из-за нового забора и начала выговаривать:
– Что же ты, Василий, делаешь? Ей вязать да шить надо учиться, а ты ее, такую несмышленую, за руль сажаешь! Не парень ведь! Девушка растет!
– Замолчи, Любаня, не лезь не в свое дело. Чему хочу, тому и учу. Иди домой, там командуй!
Тетя Люба обиженно убралась прочь, а отец недовольно заворчал под нос:
– Вот прицепилась! Да что ж ей наше вождение так не нравится?
Вязать и шить Наде точно не хотелось, она опасалась, что тетя Люба своими железными доводами о женском предназначении убедит отца занять дочь домашним хозяйством, и тот перестанет кататься с ней по степи. Но этого, к счастью, так и не случилось. У Василия Алексеевича всегда было собственное мнение, к советам соседки он особенно не прислушивался, считая, что навыки вождения его дочери обязательно пригодятся.
Однажды Надя недоверчиво спросила:
– Папуля, ну книги и шахматы – понятно. А если у меня машины не будет? Я же все забуду, придется учиться заново!
– Пока ты со мной, не забудешь, машина под боком. А вообще, дочка, в жизни всякое бывает.
– Как это?
– Мы не знаем, что нас ждет завтра. Вот представь себе – у тебя неожиданно появился собственный автомобиль, а ты не умеешь водить! Вместо того, чтобы сесть за руль и ехать, придется учиться, ждать. Обидно! Подожди, ты у меня еще права получишь!
– Папа, ты оптимист! Ну откуда у меня будет автомобиль? – она тогда ответила весело, с задором, понимая, что отец ее поддразнивает.
Он пожал плечами:
– Ну, не знаю. Всякое может случиться – и плохое, и хорошее. А я просто предусмотрительный. Хочу, чтобы у тебя было поменьше проблем в будущей жизни.
Надя была искренне благодарна отцу за заботу, боготворила его и твердо знала, что он не подведет. Эта уверенность избавляла от тревог о будущем и позволяла жить в безмятежном неведении – до тех пор, пока она не начала взрослеть.
Как бы отец Надю не баловал, сколько бы времени не проводил с единственной дочерью, главным человеком для него оставалась жена Галина Борисовна. Выше на полголовы, необыкновенно красивая, крупная, белокожая, медлительная, она смотрела на мужа с немым обожанием, советовалась с ним во всех делах, никогда не спорила. Напоминавшая большую беззащитную девочку, Мусечка, как он ласково ее называл, интересовалась только его жизнью, полностью растворяясь в заботах о семье. А Василий делал все возможное, чтобы она радовалась: помогал по огороду, мастерил мебель в доме, развлекал, дарил подарки – словно опасался, что жена к нему может внезапно охладеть, и делал возможное и невозможное, чтобы этого не случилось.
Он постоянно придумывал ей разные забавные имена – «птенчик», «галчонок», «моя крошка», но чаще всего называл «малышкой Одри» – в честь героини любимого ею фильма «Завтрак у Тиффани». Надюшке было смешно – ее крупная мама мало была похожа на птенчика или крошку, но отзывалась на эти имена так, как будто они заранее с отцом между собой обо всем договорились. Как-то раз, вернувшись со школы раньше обычного, девочка случайно увидела, как он, сильный и жилистый, прижал маму к столешнице возле плиты в кухне, крепко обнял большими руками, задрал халат на молочном бедре, стал напористо целовать ее запрокинутое лицо, неестественно прижимаясь к ней всем телом. Хуже всего было то, что мама, вместо того, чтобы спасаться, обхватила его за шею руками и, тяжело дыша, отвечала такими же горячими поцелуями.
Надя тогда жутко испугалась, уверенная, что отец делает с беззащитной мамой нечто запретное, и в ужасе выбежала из дома на улицу. Тихонько прокравшись за калитку, она целый час гуляла по проулку, потом вернулась в дом, осторожно позвала маму, уверенная, что больше никогда не увидит ее. Но мама вышла к ней довольная, стала ласково спрашивать, как дела в школе. Обескураженная, Надя весь вечер пряталась в своей комнатушке и жаловалась на головную боль, ночью плохо спала, ей снились кошмары. После долгого откровенного разговора с бабушкой, к которой девочка на следующий день зашла после школы, она стала делать вид, что не замечает странных родительских отношений, пугающих отцовским напором и маминой податливостью. Заставая их целующимися, она старалась тактично не обнаруживать своего присутствия, и тихонько исчезала из дома. А возвращаясь со школы, долго возилась в коридоре, хлопала входной дверью, будто не могла ее закрыть, кричала в комнату, что пришла. Скоро это вошло у нее в привычку, и родители были благодарны за это.
Чем взрослее Надя становилась, тем чаще рядом с ними она ощущала себя лишней, будто мешала им. Все меньше и меньше времени проводил отец с дочерью, будто она резко подурнела, лишившись своего детского очарования, перестала быть ему интересной. Это обижало Надю очень глубоко, словно он по непонятной причине отверг собственную дочь. Но разве можно было обижаться на папу?
…К семнадцати годам Надежда смирилась с положением вещей в семье, осознав, что так было всегда. Будучи маленькой непосредственной девочкой, жившей в мире собственных фантазий, она не замечала родительской страсти. Но пришло время, и все резко изменилось. Словно бабочка, тяжело вылупившаяся из теплого уютного кокона, она из наивного ребенка превратилась в молодую застенчивую девушку, с болью осознав себя в ином мире чувствований, ей пока не ясном. Единственное, что она вынесла из своего пока небольшого опыта наблюдения за родителями – осознанное недоверие к возможности найти себе пару. Ей очень хотелось, чтобы парень смотрел на нее с таким же немым обожанием, как отец на мать, но понимала, что это маловероятно. Их непостижимая взрослая любовь казалась Наде особенной, единственной на тысячу пар. Ей до таких чувств было еще очень далеко, а других отношений она уже не хотела.
Привычно качаясь в гамаке в тени зеленых шелестящих вишен, она лениво мечтала о том, что хорошо было бы полюбить так же самозабвенно, как родители. Красотой девушку природа не обидела, наградив гибкой фигурой, чистой смуглой кожей и копной длинных вьющихся волос. Глаза, нос, губы были у нее самыми обыкновенными, зато брови выдались сказочные – темные от природы, чёткой изогнутой формы. Мечта, а не брови, как говорила соседская тетя Люба. Длинные густые ресницы, обрамлявшие темно-ореховые глаза, даже не надо было красить – такие они были черные, в тон бровям. Надя и не красила, равнодушно относясь к собственной внешности – зачем нужна красота, если ее никто не замечает? Но если бы дело было только во внешности! Ей думалось, что должно было быть что-то еще – едва ощутимое предчувствие судьбы, указывающее на то, что где-то там, в будущей жизни, обязательно встретится ее единственная любовь. Но она будет не такой, как у родителей, а собственной, отличной от всех, совершенно необыкновенной и волшебной.
Увы, ничего Надежда не ощущала, кроме полного безразличия к противоположному полу и глухого, подспудно растущего раздражения по отношению к родителям. Отец, представлявшийся ей в детстве чуть ли не героем, стал видеться жалким в своей запоздалой мужской страсти. А мамина податливость вызывала отвращение. Это гаденькое ощущение делалось все более невыносимым, мешая любить родителей и доверять им так же безоговорочно, как раньше. Детство с его ясностью покинуло Надю безвозвратно, но взрослеть ей не хотелось категорически, потому что она не знала, что в этой новой действительности делать – может, оставить родителей в покое и попробовать влюбиться самой? Или придумать что-то иное, что спасет от всей этой внутренней неразберихи?
В последнем классе школы Надя Головенко твердо решила навсегда уехать в Крым – подальше от родителей с их запоздалым влечением друг к другу. Там поступить в университет, а потом найти работу, остаться жить в Симферополе. Почему именно в Крым? Во-первых, это было хоть и недалеко, но все же за морем. А во-вторых, море там было везде, со всех сторон. И настоящие горы, и каньоны с водопадами. Однажды Головенки ездили летом отдыхать в Алушту, и этот уютный курортный городок произвел на девочку неизгладимое впечатление. Особенно ей запомнилось кофе в бумажном стаканчике, которым отец угостил ее и мать, когда они любовались морем на краю длинного причала. Терпкий аромат сладкого кофе, перемешавшись с запахами водорослей и морской волны, стал для Нади олицетворением настоящего счастья и свободы. Очень хотелось пережить это ощущение снова, и она стремилась к своей мечте всей душой. Это стремление дарило ей устойчивую надежду вырваться из замкнутого круга навязчивых семейных отношений и обрести полную свободу от условностей и ограничений маленького городка.
Правда, родителям о Крыме она решила пока не говорить, зная, какую бурю эмоций это у них вызовет. В конце концов, на первое время подойдет и Херсон. А в Алушту она съездит обязательно, когда станет самостоятельной. И обязательно выпьет кофе на причале. Именно в бумажном стаканчике.
Накануне выпускного бала, которым местная администрация помпезно называла убогое школьное мероприятие с вручением аттестатов, тридцативосьмилетняя Мусечка родила Мишку. Требовательно орущий младенец полностью перекроил семейную жизнь семьи Головенко, заставив их всех буквально на ходу приспосабливаться к новым обстоятельствам. Покинуть родителей Надя теперь не могла – маме, тяжело пережившей поздние роды, нужна была помощь. Два месяца они с ней по очереди носили на руках, баловали, тетешкали, убаюкивали капризного малыша, который постоянно кричал и с чисто мужской страстью присасывался к набухшим грудям, постоянно требуя молока.
Василий Алексеевич был непередаваемо счастлив: суетился, громко говорил, возбужденно жестикулировал. Улыбка не сходила с его помолодевшего лица. По вечерам и выходным он с энтузиазмом стирал, гладил, жарил картошку или яичницу – ничего другого он готовить не умел – и убирал дом. Иногда по ночам лично укачивал на руках своего долгожданного наследника, когда Надя с мамой особенно сильно уставали, и на работу уезжал сонный. Досыпал он в гараже, где сотрудники старались его не беспокоить, снисходительно посмеиваясь над поздним отцовством. Несколько раз приходила помогать бабушка, мать отца, но у Мусечки с ней были натянутые отношения, и посещения свекрови положение не спасли.
Когда маленький Мишка стал самостоятельно держать голову, получил долгожданный прикорм и немного утихомирился, стало легче, жизнь потихоньку наладилась. К концу августа на семейном совете Головенки решили, что Наде надо временно, хотя бы на пару лет, устроиться на работу, пока Мишка подрастет. Учеба родителям была теперь не по карману, они попросили дочь подождать и помочь им собрать деньги на поступление. Она согласилась, выбора не было.
После разговора отца с директором консервного завода девушку приняли на должность помощника секретаря и попросили не мешкая выйти на работу. Сезон был в самом разгаре, огромный завод работал без выходных, машины, груженные овощами и фруктами, приходили на переработку круглосуточно. К новому рабочему ритму Надежда привыкала долго и тяжело. Приходилось рано вставать, целый день проводить в конторе, с трудом вникая в новую работу. Еще тяжелее ей было признать, что придется провести в смертельно надоевшем городке с хорошо налаженной, но примитивной жизнью не одну тоскливую зиму. Смирившись со своим вынужденным положением и клятвенно пообещав себе любыми способами вырваться из родного захолустья, Надежда со временем втянулась в рабочий график. Часть зарплаты она стала откладывать на поступление в университет, остальное отдавала маме.
Иногда, в минуты отдыха, она рисовала на листках бумаги себя – на причале, с бумажным стаканчиком в руках, из которого тонкой струйкой поднимался пар. На горизонте маячили парусники, надо головой летали чайки. Однажды такой рисунок нашли молодые сотрудницы, работавшие с ней в одном кабинете, посмеялись над ней.
– Да куда тебе море? Мы тут головы не поднимаем, а ты все в мечтах…
– Ага, еще и яхты нарисовала… Ты что, лучшей жизни хочешь?
Надя тогда ничего не ответила, рисунок порвала. Что на них было обижаться? У обеих мужья-алкоголики, по трое детей. Но рисовать не перестала, пряча рисунки в самый дальний ящик стола в своей комнате. Правда, со временем, на них стал появляться еще один персонаж – где-то вдалеке маячила неясная фигура того, кто, возможно, встретит ее на этом причале, когда придет час. Но приблизить его к себе Надя никак не могла, ибо совершенно не представляла себе, каким он должен быть. Похожим на отца? Однозначно нет – ее отцу нужна была только такая женщина, как ее бессловесная мама, а Надя бессловесной не будет. Тогда каким?
Прошел год, потом еще один и еще…
Каждое утро, просыпаясь, Надежда открывала глаза и вспоминала о том, что она дома, в своей девической комнатушке. Она искренне умоляла ангелов-хранителей сделать что-нибудь такое, чтобы родители, ее, наконец, отпустили, но ангелы-хранители не слышали. Один раз, когда она заранее, никого не предупредив, купила билет на автобус в Херсон, папа попал в больницу с аппендицитом. Билет пришлось сдать. Мама, узнав об этом, горько расплакалась, обвинила дочку в черствости. Надя промолчала, решив про себя, что в другой раз, отстаивая свое право на поступление, она сделает это открыто. Но на следующее лето неожиданно поломалась машина, все деньги пришлось потратить на капитальный ремонт мотора – новая Головенкам оказалась не по карману, а совсем без машины жить было невозможно. Время было упущено, она снова никуда не поехала. За эти годы Надя окончила заочные экономические курсы, получила водительское удостоверение, стала ездить вместо отца по делам. Обязанности по посещению детской поликлиники с Мишкой и покупке продуктов вечно занятый Василий Алексеевич с облегчением переложил на Надины плечи, относясь к ней теперь, как к взрослому члену семьи, и все свое внимание переключил на маленького сына.
