Текст книги "Любовь по завещанию (СИ)"
Автор книги: Ирина Шайлина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Глава 7. Аня
С Захаром творилось нечто невообразимое. Утром следующего дня я проснулась от грохота. Смотрю – шесть тридцать на часах, я между прочим ещё пятнадцать минут спать могла. И не поняла сразу откуда грохот, потом только дошло – соседи стучат. По батарее. Потому что у нас на всю квартиру орёт старая песня Короля и Шута – дайте людям рому. Да так, что вибрацию чувствую. Потянулась, вышла в гостиную, Захар сидит в трусах и носках на диване.
– Эй! – крикнула я ему в ухо.
Он убавил музыку, пытаясь меня расслышать.
– Чего тебе? Музыка мешает?
– Да мне плевать, – пожала плечами я. – Я в аэропорту работаю, меня шумом не проймешь. Но там соседи по батарее стучат, наверное тоже рому просят. Я первая в ванную.
Вышла – смотрю сидит, смотрит в пространство, лоб сморщил, думает о чем-то напряжённом. Нет, я конечно знаю, что многие мужики боятся брака, но не так же, чтобы через несколько дней после свадьбы крышу сносило. Подошла, ко лбу ладонь приложила, Захар витавший в своих мыслях вздрогнул от неожиданности.
– Ты чего это? – удивился он.
– Температуру проверяю. Вроде в норме. Может, кризис среднего возраста? А ещё, у вас в роду шизофреников не было? Мне конечно от тебя детей не рожать, но все же…
Захар застонал и с головой залез под одеяло. Точно кукушкой поехал. Хорошо, что можно свалить на работу и не торчать целый день в квартире. Зато вечером меня встретил не просто хаос. Тут надо сказать, что лёгкий беспорядок мне привычен, но вот пыль и грязный пол я просто не переношу. Во мне как раз сражалось два начала – терпеть, пока Захар сам уберёт свою часть и пилить его ежедневно, или психануть и самой все сделать. А тут…
– Это что? – настороженно спросила я.
Я устала, как собака, день был напряжённый, на улице гололед, моя старушка в летней резине, а я на каблуках, ноги болят, голова болит, ненавижу начальство, весь мир и Захара.
– Это мотоцикл! – радостно отозвался мой благоверный с пола.
– Я вижу, – процедила я. – Что он тут делает?
В самом деле, посреди заросшей пылью гостиной стоял мотоцикл. Одно колесо откручено, в сторонке возле стенки, тьма железок вокруг, маслом пахнет.
– Это хобби. Понимаешь, у каждого мужика есть хобби.
Я закрыла глаза. Мне срочно нужна консультация психотерапевта, медитация, или хотя бы бокал вина. Я так долго не продержусь.
– Это гора грязного железа.
– Этой Яве шестьдесят лет! – крикнул Захар в мою спину. – Раритет! А если тебе не нравится, никто тебя здесь не держит!
Я закрылась у себя. Торопливо достала ручку, вырвала из блокнота лист, заполнила его, оторвала кусочек скотча, приклеила свое творение на дверцу холодильника. Захар прошёл мимо щеголяя роскошным торсом, остановился, изучил, хмыкнул.
– Дежурство, – елейным голоском пояснила я. – У тебя два дня на то, чтобы привести в порядок свою комнату и общие. И мне плевать, как ты это сделаешь, хоть домработницу нанимай, но в квартире должно быть чисто. Иначе я твой раритет по частям на помойку отнесу. Ферштейн?
Захар потянулся длинным гибким телом, зевнул и полез за сигаретой. Вот как с ним разговаривать? На следующий вечер и пыль и останки мотоцикла были на месте. Я молчу – дала два дня, значит сражаться завтра. Вдруг его внезапно настигнет прозрение, или хотя-бы аллергия на пыль?
– Денег дай, – потребовала я.
Этот гад аж поперхнулся чаем, закашлялся, я любезно похлопала его по спинке.
– Женщина, – заметил он. – Мы не настолько близки.
– Ты популярно мне объяснил, что все, купленное в браке делится пополам. Спасибо за науку. Давай теперь на половину ёлки, мне благородство не по карману.
Захар покачал головой, но за бумажником полез.
– Сколько?
– Шесть тысяч.
– Подорожали ёлки нынче?
Я поняла, что стала выпадать из образа глупой блондинки, слишком близко его к себе подпустила, а работать на публику двадцать четыре на семь. Вспомнив об этом, захлопала ресницами и напустила в глаза туману.
– Озоновый слой почти разрушен, – печально сказала я. – Ёжики в лесу умирают от нехватки ёлок. Поэтому я куплю ёлку не настоящую, но такую, что разложится и не навредит червячкам.
И вздохнула.
– Надеюсь, она не разложится до нового года, – проворчал крохобор.
Но денег дал аж семь тысяч двумя бумажками, сдачу возвращать и в мыслях у меня не было. Пусть знает, почём фунт лиха, и вообще мне на булавки может нужно. Тем же вечером я сделала ещё одно открытие, которое могло помочь мне прожить этот год. Я сидела и ужинала остатками своей еды, когда Захар пришёл на кухню за кофе. Руки в мазуте, и пахнет от него машинным маслом, а я, если честно с детства этот запах люблю, как нечто недостижимое – мама мне и на сотню метров не позволяла приблизиться ни к чему, что могло меня запачкать.
– Что это ты ешь?
– Хлеб, – ответила я. – С горчицей.
И по тому, как скривилось его лицо тут же поняла – он не выносит острое. Теперь я кажется знаю, как спасти свою еду от наглого поедания, учитывая, что чили – моё все. Завтра же испытаю. Перед сном вышла попить, смотрю – спит. Безмятежным сном младенца. Устал наверное. Ещё бы, то фильмы смотрит по полночи, то музыку гоняет с утра пораньше, а в перерывах мотоциклы тягает на пятый этаж без лифта. И да, Захар, как ребёнок, который за день достал тебя невыносимо, а потом спит и ты думаешь – ну, прелесть же прелестная! Я начала ловить себя на мысли, что мне нравится любоваться им спящим, и этот факт меня пугал. Показала спящему Захару язык – не помогло. Господи, помоги продержаться этот год, не совершив фатальных ошибок, пожалуйста.
А вот на следующее утро Захар меня испугал. Дело в том, что он стал… прежним. Без непонятной растерянности в глазах, и даже не в одних трусах. Ему похоже казалось, что меня бесит его лицезреть в одном нижнем белье, и по факту должно было бы бесить, но если честно, это мне даже нравилось. Эх, права моя мама – вертихвостка я. Падкая до красивых мужиков. А Захар хорош, очень хорош.
Так вот, вышла утром на кухню, а он при полном параде. Галстук, белоснежная рубашка, запонки. Я даже сглотнула, перенеслась вдруг в то самое лето, десять лет назад. Словно мне снова восемнадцать, в моей душе буря самых разных чувств и все они – к одному человеку. Там раздражение – как он может быть таким упертым снобом? Там ненависть. Там влюблённость, которой я стыжусь. И вишенкой – болезненное сожаление, ведь в восемнадцать мир кажется таким категоричным, не справедливым, черно-белым. Вырасти я выросла, категоричности во мне убавилось, а вот ума, к сожалению, не прибыло.
– Никак жениться собрался? – спросила я отведя взгляд.
– Ха-ха, – коротко он бросил мне из-за газеты.
Этот невозможный человек и правда читал газету. Свежую. Где он её вообще достал? Я привыкла, что все новости мира мне несёт смартфон и теперь немало удивлена. И я снова не знаю, как поступиться к этому человеку, право слово, лучше бы трусами бросался.
– Что-то случилось? – осторожно поинтересовалась я.
– Ничего. Просто ты мне надоела.
Тоже мне – новость. Я всегда это знала. Что я досадная мозоль на его любимой пятке. Но верите, нет – чертовски обидно. И хочется тоже уколоть, сказать что-то обидное, я всегда была остра на язык, за словом в карман не лезла, а тут… молчу. Сказать нечего. И сама себя за это ненавижу.
– Тебе терпеть меня ещё как минимум одиннадцать месяцев и три недели, – мило улыбнувшись напомнила я. – И мне тебя терпеть тоже. Поэтому заявляю, если я вернусь, а здесь будет эта чёртова пыль, я пойду к соседу. Уверена, в нашем многостраничном соглашении найдётся что-то по этому поводу.
И позорно сбежала из дома. Хорошо, что есть работа, поверить не могу, что ещё неделю назад терпеть её не могла. Точнее, терпеть не могла вставать рано, а работа у меня пусть и не идеальная, но любимая. Вечером я поняла, что мне срочно нужен антистресс. Пересчитала деньги, вспомнила, про тысячу с барского плеча и пошла в бар. Мне страшно, что я вернусь в квартиру, а там ничего не изменилось, и мне, хочу я этого или нет, снова придётся воевать. Вошла в бар, а там за стойкой совсем другой человек.
– А где такой хорошенький? – спросила я. – Светленький, с причёской?
– Сашка? Он на учёбе, но сейчас уже должен подъехать.
– Я подожду.
Я и в самом деле села ждать. В конце концов поход в бар всяко дешевле приёма у психоаналитика. То и дело ловила на себе испытующие взгляды персонала – все наверняка считали, что я на их бармена запала. Нет, он конечно милаха, но я рядом с ним чувствую себя старухой. Мне просто нужны уши.
– О, – воскликнул он, словно ладе обрадовался. – Текилу?
Я поморщилась, хотя соблазн был велик. Покачала головой.
– Нет, кофе… но знаешь, можно в него плеснуть коньяку. Сааамую капельку.
Я просидела в баре полтора часа, до массового нашествия посетителей. Сашка был чудесен, право слово, вот было бы мне лет на семь поменьше, я бы его точно к рукам прибрала.
– Поговори с ним, – посоветовал он мне, наполняя пивом бокал для гостя.
– В самом деле, – обдал меня запахом перегара тот, кто пиво ждал. – Уж не совсем наверное, отморозок. А если что, ты только скажи, живо ему рожу начистим.
Я вздохнула – чистили уже. Двенадцать лет назад, не помогло. Хотя вид его разбитого носа ещё дней десять радовал мой взор, и ещё пару лет радовали воспоминания о нем.
– Я взрослая умная женщина, – сказала я, а мои слушатели кивнули. – У меня приличная работа, своя квартира, пусть и в заднице мира, я даже развестись успела. Но… когда он на меня смотрит, мне снова кажется, что мне пятнадцать. И я чувствую себя жутко уязвимой.
Сашка похлопал меня по плечу, я допила остывший кофе, про который уже забыла и пошла домой. Машину бросила у бара – завтра заберу. У подъезда стоит любезный сосед, с ним мы вместе и поднялись.
– У вас все хорошо?
– Пока да, – осторожно ответила я.
А что там дальше – черт его знает. Заглянула в квартиру… а там чисто. Правда заслуги Захара в этом нет, ванну как раз в четыре руки домывают две сотрудницы клининговой компании. Я вздохнула – сегодня можно не сражаться, и отправилась готовить ужин.
– Это не ради тебя, – сразу заявил Захар. – И ни в коем случае не из-за твоих глупых ультиматумов. Просто жить мне здесь ещё год, если конечно раньше с ума не сойду, или в петлю не полезу. Ферштейн?
– Я, я, – откликнулась я, ковыряя своё ризотто. – Зер гуд.
Но кое в чем Захар не изменился. Расслабил галстук, запонки бросил на столешницу, а потом достал ложку и полез в мою кастрюльку, словно его весь день не кормили.
– Выглядит красиво, – с сомнением протянул он.
А затем отправил ложку в рот. Я смотрю внимательно, даже настроение поднялось впервые за день. Сначала он замер. Потом сморщил лоб. А потом понесся выплевывать в унитаз. То-то же!
– Вкусно ли тебе девица, вкусно ли тебе красная? – ласково пропела я.
– Гадость, – простонал он. – Господи, как это возможно есть?
Я пожала плечами и слопала дольку острого перца – вкусно. И одной проблемой меньше. Правда, черт его знает, как поступать с десертами, не посыпать же сладкое перцем? Захар чистил зубы, я убирала со стола. Красота – почти тихо мирно. Может и правда, проживем год, тем более уже почти на неделю меньше. Собрала крошки, открыла дверцу под раковиной, отправить их в мусорку и замерла.
– Захар! – крикнула я. – Твои китаянки едва не утилизировали регулировочный винт!
Пакет для мусора совершенно пуст, а на самом его дне – винтик. И как он свой раритет восстанавливать собрался? Захар вошёл на кухню. В руках полотенце, моё, розовое. В глазах – непонимание.
– Что? – переспросил он.
– Регулировочный винт, – повторила я, и полезла за ним в мусорку. – Пятый. В карбюратор.
И протянула его на ладони. Захар так растерялся, что его взял, чуть коснувшись моей кожи пальцами – щекотно. Тут до меня дошло, что я ляпнула лишнего, удивлять и шокировать людей конечно приятно, но не рано ли? Так его кондрашка хватит, овдовею раньше срока… Обошла его, окаменевшего, прошла в гостиную. Мотоцикл китаянки тоже отчистили до блеска, теперь хотя бы цвет видно – красный. Открученное колесо тоже сверкает.
А у меня настроение – хоть посвистывай. Правда длилось оно недолго. Я слишком привыкла жить одна, поэтому закинув вчера в машинку свое нижнее белье просто забыла про него. Сейчас вот вспомнила, открыла, а там… Я даже успела забыть о том, что я взрослая умная женщина, весь тренинг насмарку.
– Захар! – завизжала я. – Что это?
– Где? – спросил он. – Мышь увидела?
Заглянул через моё плечо, хмыкнул. Потом достал из машинки кроссовки, мать вашу. На носке одного из них повисли печально мои кружевные трусики.
– Это кроссовки, – весело ответил он. Полез внутрь кроссовки, достал оттуда ещё одни мои трусики, бросил мне, я на автомате поймала. – А это трусы.
Глава 8. Захар
Она купила ёлку. Елка была здоровой, гораздо выше Барби, я даже засомневался, хватило ли у неё денег, может стоило больше дать. Елка торчала из окна автомобиля – мы приехали вместе. Барби кинула на меня не очень добрый взгляд и ёлку вытащила, затем поволокла к подъезду. Я задумался – интересно, хоть половина до квартиры доберётся, учитывая, как попрыгает несчастное дерево по мерзлому асфальту? А в подъезде я её разглядел.
– Она голубая, – сказал я.
– Сам ты голубой. Мужчины склонны к дальтонизму. А ещё к мудачеству.
Я пожал плечами – мне на ёлку насрать. Иду себе тихонько сзади, наблюдаю за мучениями Барби и самую малость за её задницей, отсюда она очень хороша. Барби кряхтит и пыхтит так старательно, что у меня даже эрекция появилась. Спишем это на задницу… Иду и думаю, когда же попросит помочь? Не просит. Между вторым и третьим этажами у меня лопнуло терпение и ёлку я отобрал.
– Чугунная она что ли? – удивился я.
Донёс до квартиры, поставил возле мотоцикла, все, дальше пусть сама. Пошёл на кухню искать еду. Тут следовало сказать, что готовила Барби отлично, и её еда была гораздо вкуснее пиццы, а ресторанная, оказывается, приелась. Но… все это было до того, как она освоила чили. Теперь я пробовать боюсь. Барби возилась с елью, я принял душ. Отсиживаться в кабинете было глупо – там из-за старых деревянных рам ужасно дуло и было холодно, Барби даже под дверью туда подтыкнула. На кухне мне надоело. Я смирился – мне придётся находиться в одной комнате с Барби добровольно.
Я сел на диван, уткнулся в телефон. Одним глазком смотрю на неё. У неё елка отказывается стоять, падает. Барби матерится, как сапожник, и ёлку ставит обратно, та снова падает. Я даже заинтересовался, телефон в сторону отложил. Дальше Барби ушла в свою комнату и вернулась… с ящиком инструментов.
– Тебе помочь?
– Обойдусь без рафинированных снобов.
Ха! Ничего, моё дело предложить. Я ожидал фиаско, однако Барби перевернула ёлку – она грохнулась на пол с диким шумом и скрежетом, а потом споро заработала отвёрткой. И елка встала. Игрушки у деда были, целая коробка.
Елка после волочения и падения немного примялась, и выглядела так себе, особенно, если вспомнить, что она голубая, но Барби это нисколько не смущало. Уселась на пол, сидит, игрушки сортирует. Красные шары. Голубые. Все стекло, ещё советского производства. Крошечный дед Мороз на верёвочке. Домик с заснеженной крышей…
Я давно понял, что мы с Барби не одного поля ягоды. И дело не в том, что кто-то хуже, кто-то лучше, просто – разные. А сейчас… она словно про меня забыла. Достала моток гирлянды, включила в розетку. Огоньки мигают разноцветными всполохами, словно в догонялки играют на её коже. В руках – игрушка. Она внимательно её рассматривает, о чем думает, интересно? Уж явно не о том же, о чем я.
Я думал об упущенных возможностях. Вспомнил то самое лето. Мне восемнадцать, ей шестнадцать. А она такая… красивая. Просто невозможно. Нет таких слов, чтобы описать мягкий цвет её загорелой кожи, пряди выбеленных солнцем волос… как описать смешинку, что жила в её глазах? Никак. Казалось, она была готова смеяться по любому поводу. Губы изгибались в улыбке, влажно блестели белые зубы. Она вся такая была… как из сказки. Из очень неприличной сказки. Невозможная и недостижимая. Глупая и ветреная маленькая эгоистка.
В глазах у неё не только смех и чувство превосходства над всеми. Там наркотик. Я никогда не баловался наркотой, мне это не нужно было, но уверен – действие такое же. Когда ещё и ещё хочется. И хорошо, и больно. И кажется, что в пропасть летишь, остановиться невозможно, исход – летальный, много не дано. Наркотики вообще до хорошего не доводят.
Дед, насколько же ты коварен, с неожиданной грустью и нежностью думаю я. Неужели ты все знал? Поэтому твои сети так крепки? Но почему ты считаешь, что так лучше будет? И вообще мне страшно. Потому что сейчас в её глазах кружатся в хороводе огоньки гирлянд, а сами они такие глубокие, словно омуты, затянет, и останешься там навечно. Только вот не хватало вернуться в свои восемнадцать. Столько лет уже прошло. Оно того не стоит. Я не хочу снова попасть в зависимость от улыбки девушки, которая смотрит сквозь меня.
– Барби, – позвал я.
Она вырвалась из своих мыслей, отложила игрушку, посмотрела на меня. Черт, зачем она смотрит именно так?!
– Ёлку наряжать захотелось?
Я покачал головой – нет.
– У меня вопрос… помнишь, когда тебе шестнадцать было. Тем летом. Тот байкер-качок, он же сам тебя бросил, а почему?
Тогда я ненавидел её, но все равно не мог понять – как от неё можно отказаться? И ненавидел качка не столько за сломанный нос, а за то, что у него было то, чего у меня никогда не будет. Барби. А он отказался от неё.
– Вспомнил тоже, – улыбнулась она. – Сто лет уже прошло… Он смешной был. И красивый, ага, не без этого. А бросил он меня потому, что ему секса хотелось.
– А ты что? – глупо спросил я. – Не того?
Она посмотрела на меня внимательно. Потом – на свои игрушки. Выбрала ту, что помассивнее, снеговик, напомню – стеклянный. Взвесила его в руке, видимо, удовлетворилась.
– Видишь? – игрушку показала. – Сейчас брошу тебе прямиком в лоб. Тут близко, не промахнусь. Мне шестнадцать было, придурок.
А потом я сам себя ненавидел за то, что весь вечер тянуло улыбаться, как счастливого идиота, словно случилось нечто важное. Что-то, что имело бы смысл, хотя сам понимал, что это не так.
– Ты чего это улыбаешься? – подозрительно спросила Барби.
Видимо, улыбка все же порвалась наружу.
– Ничего. Елка у тебя ужасная. И все же голубая, чтобы ты не говорила.
Подошёл, попытался поправить погнувшиеся гибкие ветки, у которых был не изысканно благородный цвет голубых елей, а прямо вырвиглазной. Подумал – да ничего такая елка. Очень даже милая. Барби полезла в кладовку за ещё одной коробкой игрушек, потом подумала и свет выключила. Теперь стало просто неприлично новогодне.
– Звезду свою давай.
Барби сидит внизу, перебирает сокровища, они поблёскивают в свете гирлянд, я сражаюсь с кривыми ветками. Звезду она нашла, тоже советская, конкретная такая, мне протянула. Смотрю на Барби сверху вниз. Глаза круглые, в полумраке мерцающем кажутся непривычно тёмными. И губы тоже, хотя помаду она уже смыла. Такая вся… меня охватило знакомое уже состояние – Барби хотелось потрогать, чтобы убедиться, что она настоящая. А учитывая, что я уже давно совершеннолетний, потрогать хотелось основательно, то есть – везде. Дед, что же ты делаешь!?
Я присобачил звезду наверх ёлки, убедился, что не свалится. Поднял ещё один моток гирлянд, принялся распутывать. Что ни говори, украшение ёлки процесс увлекательный, вот вроде не хотелось, а теперь не заметил, как втянулся. Свет нужно включить, успел подумать я. Оно конечно красиво и празднично, когда все мигает, но гирлянда запуталась уже десяток лет как, наверное. Барби потянулась к ёлке, мы с ней столкнулись… Она отпрянула, я успел её придержать, за тонкую талию, успел ощутить рукой тонкую полоску толпой кожи под майкой, кровь вся бросилась от мозга к паху, я даже не сразу сообразил, что такое вообще хрустнуло.
– Это игрушка, – сказала Барби. – Я на неё наступила.
– Блядь, – выругался я.
Вот тебе и новый год, вот тебе и огоньки праздничные. Пошёл, свет включил. Барби стоит на одной ноге возле разбитой игрушки, на полу капли крови. Я мгновенно испугался, хотя и пытался себя убедить, что это всего лишь игрушка, не умирает никто.
– Сейчас куртку принесу, повезу тебя в трамвпункт.
Барби закатила глаза и попрыгала на одной ноге к дивану. Допрыгать я не дал, поймал и донёс. Лёгкая совсем, пушинка. Усадил. Она попыталась снять полосатый носок и поморщилась.
– Это просто игрушка, мне не оторвало ногу, никуда я не поеду, на улице холодно, а дома хорошо. Аптечка на кухне, принеси, я все сама сделаю.
За аптечкой я сходил, потом помог Барби снять носок. Из белой кожи торчит два осколка, вроде неглубоко вошли, но кровь сочится, и так кровью пахнет… Я помыл руки и принялся за дело. Один вынул легко. Со вторым пришлось помучиться, боялся, что разобьётся и часть останется под кожей. Ступня у Барби такая тоненькая, пальчики с моего ракурса кажутся бусинками. Смешно. Только совсем не смешно, что мне хочется тянуть их в рот. Даже кровь хочется на вкус попробовать. Дед, ах дед… Залил все перекисью, она забурлила розовой пеной, Барби всхлипнула.
– Помню, помню, два месяца нельзя, – протянула она и слезы вытерла.
Господи, зачем она такая трогательная, за что вообще?
– Если больно, то можно, – разрешил я.
– Я не от боли плачу… это же стеклянный космонавт, такие не делают больше, а я, глупая гигантская корова, его раздавила! Я раздавила Гагарина!
И снова всхлипнула. Я подождал, пока перекись перестанет пениться, промокнул ранки ваткой, налепил два пластыря крест на крест, потом подумал и ещё два добавил, для верности – снежинка получилась.
– У нас в офисе висит такой на ёлке, – тут же соврал я. – Я завтра тебе принесу.
– Правда?
Я кивнул, хотя и представить не мог, где вообще его достать. Все ещё держу её ступню в руках, на пятке – белая снежинка из пластырей. Барби на меня смотрит, глаза огромные, ресницы стрелками, и так смотрит, словно верит, и как тут не найти… Я бы и живого космонавта притащил, хотя и за это себя тоже ненавижу. Тряпка, блядь. Она же только на тебя посмотрела!
– Я пойду за тапочками, – торопливо сказала Барби. – И вообще…
И запрыгала обратно мимо разложенных по полу игрушек, камикадзе, блядь! Подхватил её на руки, снова удивился, какая лёгкая. Как бы в привычку не вошло на руках носить, месяца не женаты, а уже в третий раз. Открываю дверь в комнату, с ношей на руках это непросто, пришлось её к себе прижать, чтобы не выронить. Чувствую её дыхание на своей коже. Так близко… Так, Аверин, бери себя в руки. Бросай её в постель и… уходи. Так правильно будет.
Снежная пятка ударилась о косяк, Барби судорожно вздохнула, я успел поймать этот вздох своими губами. А её губы – солёные. Наверняка от слез, но мне думается, что от крови, хотя глупости… они такие мягкие. Тёплые. Неожиданно податливые. Тонкие пальчики хватаются за мою шею, рот открывается навстречу… А я думаю глупые мысли. Например как тому байкеру хватило сил от неё уйти? Наверное невероятной силы воли парень. А я готов стоять так и целовать её весь этот идиотский год, тем более когда мы целуемся, мы перестаём говорить, а это неоспоримый плюс. Я готов стоять так год и плевать даже на то, что чем больше стою, тем менее лёгкой Барби кажется. Но… в дверь звонят. Настойчиво, до меня не сразу доходит, что это за наглый и настырный звук.
– Это в дверь, – говорит Барби. – Сосед, наверное…
Губы припухли и чуть потемнели и я не могу оторвать от них взгляда. Но наверное правильно, да, когда кто-то невольным вмешательством останавливает тебя на краю пропасти. Так лучше.
– Я открою.
Я одновременно безумно зол, разочарован и… рад. Меня нужно было остановить, а Барби похоже этого не планировала. Открываю дверь и стою моргаю, словно из тёмной комнаты вышел на яркий солнечный свет.
– Вам к кому? – спрашиваю я.
Смотрю на гостью. Да, это женщина. А сам думаю, как далеко мы с Барби бы зашли, если бы не эта женщина? Она не пожилая, нет, хорошая ещё выглядящая дама предпенсионного возраста. Кокетливое розовое платьице предполагает, что она явно не по морозу пришла. Но все мои мысли там, в комнате Барби, вместе с мозгами и остатками здравого смысла, поэтому дебет с кредитом не сходится.
– К вам! – улыбнулась гостья. – Пирог принесла.
И сунула мне в руки форму с пирогом. Дошло до меня только тогда, когда она прошла на кухню, уселась и много значительно посмотрела на чайник – сосед тоже так делал.
– Спасибо, – растерялся я. – Только у нас чай кончился.
И здравый смысл тоже, напомнил сам себе мысленно.
– Ничего, я и так посижу.
Через десять минут я узнал о Ангелине все. Что замуж она выскочила по великой любви аж в восемнадцать, и нисколько не жалеет. Что единственный сын руководит военной частью на Камчатке и там же два внука. А без внуков очень тяжело, просто невыносимо.
– Такая порой тоска берет, – вздохнула она. – Я пинетки вяжу, хобби у меня такое. А внуки школьники уже… вижу их два раза в год.
И всхлипнула. Я проклял все на свете и подал ей салфетку. Обычную, кухонную, на ней дед Мороз нарисован, Барби купила.
– А так знаете, хочется, чтобы топот детских ножек… я бы даже слова не сказала, если реветь будет по ночам. Я всегда могу посидеть если нужно куда, дело же молодое… И в конце концов, пинеток у меня уже сто восемнадцать пар, муж уже ругается…
И смотрит много значительно. А я, знаете, намёков в упор не понимаю, особенно таких вот. У меня даже мама внуков не просит. И вообще, не вломись соседка, мы с Барби делали… не детей конечно, а просто очень друг другу приятно. А теперь все, поздно, профукала ты свое соседское счастье и детский топот. А я отменный секс. Я пригорюнился, а соседка все говорила и ушла лишь через час.
Я за ней закрыл, стою смотрю на дверь Барби. Свет выключила, вообще делает вид, что её там нет, даже к соседке не вышла. Что мне, постучать и предложить портить нашу жизнь как раз с того момента, на котором остановились? Нет. Бог миловал, и вообще, все, что не делается – к лучшему. По крайней мере так хотелось думать. Вместо этого я смел останки космонавта и убрал игрушки с пола. А потом пошёл на кухню, прикрыв за собой дверь и прихватив ноутбук. Нужная игрушка нашлась через полтора часа, в соседнем городке. Кажется, я знаю, чем завтра займусь. А Барби… я вздохнул и расковырял в пироге дырочку – мясной.
