Текст книги "Правее на солнце, вдоль рядов кукурузы"

Автор книги: Ирина Подойницына

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Предисловие

Книга «Правее на солнце, вдоль рядов кукурузы» является логическим, тематическим продолжением первой большой литературной книги автора «Путешествие от себя – к себе, в радиусе от центра Вселенной». Также, как и в той первой книге, в этой, которую вы держите сейчас в руках раскрываются три основные темы, всегда волнующие автора: воспоминание о прошлом, о советской эпохе; любовь во всех ее проявлениях и путешествия. Новеллы и повести я объединила в три главы, по магистральным тематикам, для удобства чтения и восприятия.

Глава первая «Ретро-повести. Воспоминания о прошлом» включает в себя три произведения. В первом – «Арка, мимо которой прошла юность» – рассказывается о Ленинграде 70-х годов прошлого века, в котором прошла юность автора, об однокурсниках, вместе с которыми формировались взгляды на журналистику, литературу, рок-музыку. Интересно, что эта ретро-повесть написана «по мотивам» моей юношеской повести, напечатанной сорок лет тому назад на пишущей машинке «Москва», на которой любили работать советские журналисты, повесть чудом сохранилась в моих бумагах. Это значит, что я могу еще, если захочу, посмотреть на Ленинград глазами 20-летней девушки. А могу сравнивать свои девические впечатления с более зрелым взглядом на город на Неве и на ту же журналистику. В ретро-повестях мне нравится перекидывать мостики из прошлого – в настоящее и анализировать, как изменились мои герои.

В произведении «Железные люди» я рассказываю о своих родственниках, многие из которых прошли славный жизненный путь, были и являются известными людьми в России. Переосмысление трудового опыта людей с удавшейся карьерой помогает понять и свою собственную жизнь, установить в ней нравственные ориентиры. Помните, от предков мы должны брать идеалы и веру в бога. Произведение «Магистраль века – магистраль любви» посвящено БАМу, я всегда мечтала проехать на пассажирском поезде от Якутска до столицы БАМа Тынды, так как начинала строить БАМ в составе Студенческих Строительных Отрядов в далекие 70-е. Ждать этого поезда пришлось долго – почти 40 лет. Но главное – железнодорожное путешествие состоялось. И проезжая 40 лет спустя гремевшие когда-то славой железнодорожные станции на великой магистрали, я встречала «по ходу» немного постаревших бамовцев, которые по-прежнему были влюблены в друзей своей молодости, в свою профессию, в магистраль века. Это было приятным открытием в моих писательских исканиях. Ради подобных открытий и стоило так долго ждать этого путешествия. И еще – чтобы увидеть, что «все, построенное при нас, до сих пор работает». Вот поэтому я и называю магистраль века магистралью любви.

Я горжусь тем, что изобрела новый жанр – ретро-повесть. Это повесть – лирическое воспоминание о прошлом, чаще – о советской эпохе. В ней обязательно присутствует документальность, соблюдается хронология событий, в ней есть журнализм: герои дают мне интервью, отвечают на вопрос по-репортажному кратко, иногда скупо. Но в этих повестях много лирики, целое море лирики: ностальгии, грусти, сочувствия, радости – всего вместе. Поэтому ретро-повесть – вещь субъективная. Это нарратив, как говорим мы, социологи. Живая история жизни, взятая в нескольких разрезах: прошлое, настоящее и будущее. Три плоскости, три ракурса взгляда. Иногда они перехлестывают друг друга, заставляют поменять ориентиры оценки. Оказывается, что в прошлом человек был гораздо интересней, чем сейчас. Приставка «ретро» отчасти означает то, что человек, сочинивший эти повести, придерживается кое в чем советских взглядов.

Глава вторая книги носит название «Любовь – нелюбовь». Любовь мужчины и женщины – вечная тема писателей-романистов. Казалось бы, что здесь можно найти нового и интересного?! Но в процессе исследования жизни оказалось, что можно – не все еще рассказано о любви. Вот, например, знали ли вы, что существует такой тип женщины – талантливая, красивая и …совершенно свободная сексуально, на грани аморальности, фактически dyxless. Что принесет мужчине любовь-страсть к подобной женщине? Это любовь созидательна или разрушительна? Если хотите узнать, прочтите историю дамы по имени Нуоба (нет-нет, не Лиля Брик, а Нуоба) в рассказе «Курортный роман под аккордеон». В главе второй есть один рассказ, который немного отличается по своей сюжетной линии от других – это рассказ «На Ленина хорошая погода, на Брайтон Бич опять идут дожди». Рассказ посвящен судьбе замечательного пианиста Виктора Климина, который уехал в 40 лет из Якутска в Нью-Йорк и сумел там прожить насыщенную творческую жизнь. Здесь тоже есть любовь мужчины и женщины, только женщиной выступает педагог по музыке, а мужчиной – ее ученик, и любовь их чиста, возвышенна и созидательна.

Глава третья «Путешествия по миру» посвящена поездкам по всему свету, литературной интерпретации дневниковых записей. В этой главе 9 новелл – об Израиле, Палестине, Турции, Египте, Китае, Японии и Болгарии. В новелле «Про любовь лошадей и людей» говорится о коротком и очень интересном путешествии по Якутии – это про местечко Танхай под Намцами, недалеко от Якутска. Я смею утверждать, продолжая линию первой книги, что путешествовать по Якутии, по ее малоизвестным заповедным местам – это такое же наслаждение, как и путешествие по раскрученным международным маршрутам. В этой главе есть один рассказ, который тоже немного «выбивается» из общей тематики, совсем чуть-чуть – это рассказ не о путешествии как таковом, а об остановке в пути – в уютном хостеле «Рукавичка» в центре Иркутска. Здесь есть рассуждения о том, где предпочтительнее всего останавливаться заядлому путешественнику – в отеле, в хостеле, у друзей или в каких-либо других местах.

Хотелось бы сказать несколько слов о названии книги. Предвижу вопросы – при чем здесь кукурузное поле? Скажу сразу: правее на солнце, вдоль кукурузного поля – это символический образ. «Идите правее на солнце, вдоль кукурузного поля!» – так воскликнул стюард с самолета Дамира Юсупова, который чудом приземлился на кукурузном поле. Я пишу в своей книге, что это призыв победителей, которые преодолевают обстоятельства, смело идут вперед, строя свою жизнь по собственному сценарию, собственным лекалам. Я мечтала найти таких людей, которые независимо и мужественно строят свою жизни. И я рада, что я нашла таких людей! Это тоже было одной из целей моего литературного исследования жизни, моих трудных писательских поисков.

Глава первая. Ретро-повести. Воспоминания о прошлом

Арка, мимо которой прошла юность

Моим однокурсникам посвящается

Я поселилась в старом-старом доме на углу ул. Звенигородской и ул. Марата в огромном европейском городе, который тогда, в 70-х годах ХХ века носил название Ленинград. В далеких и благополучных 70-х я была уверена, что все, что меня окружает, навсегда: мои родители, СССР, советские ценности, партийная печать, Ленинград. Забыла сказать главное: в 70-х я была студенткой факультета журналистики ЛГУ им. А.А. Жданова, чем невероятно гордилась.

Я выбрала эту квартиру, потому что из моего окна была видна арка. В арку моего дома XIX в. можно было наблюдать кусочек трамвайных путей, старые трамваи проплывали мимо и полязгивали на стыках, когда заворачивали на Звенигородскую. До меня эти трамвайные пути были видны из окон лет сто кряду. Я называла это скромно – «прикосновение к вечности». И домам, и библиотеке с камином и картинами Врубеля, и мостовой было сотни лет! Если быть точным, мостовой было двести семьдесят лет. Улица Марата именовалась когда-то Преображенской-Полковой. На ней был расквартирован Преображенский полк, старейший из гвардейских полков империи. На улице проживали купцы, адвокаты, творческая интеллигенция. Они наполняли этот район кипучей деятельностью.

Здесь жила няня А.С. Пушкина Арина Родионовна. Мостовые Марата все еще помнят гуляющего романтичного Пушкина. Помнят эти дома и дворы мрачноватой внешности человека с бородой, погруженного в себя. Его звали Федор Достоевский. На Марата он не жил, он обитал в районе, прилегающем к Марата, а здесь писатель появлялся, фактически каждый день, торопясь выйти на Невский, а также заходил в гости.

На этой улице родился Лев Гумилев, Шостакович, Радищев напечатал свое знаменитое «Путешествие из Петербурга в Москву». На этой улице писатели устраивали «литературные банкеты», на которые заглядывали Тютчев, Чехов, Достоевский, позже – Горький, Ахматова, Зощенко. После революции улице дали имя пламенного борца за идеи революции якобинца Марата. Наверное, потому, что здесь устраивали большевистские сходки Ленин и Сталин.

Для меня же было очень важно, что я живу в центре города. Я бы сказала, это было концептуально важно. Мне хотелось впитать дух русского мегаполиса, его историю и культуру. Чем ближе по своей улице Марата я приближалась к Невскому, тем чаще я встречала стильно одетых людей. Они придерживались определенного стиля моды и носили только качественные вещи, купить которые в СССР было достаточно сложно, но все равно это им удавалось. Я, впрочем, и сама часто обращалась к помощи фарцовщиков, но касалось это дисков и книг. Из всей этой стильно одетой публики мне больше всего нравились девушки в норковых шубках, густые каштановые волосы были раскиданы у них по плечам. У девушек имелась прекрасная бижутерия, были ярко накрашены губы, сумочки носились под цвет маникюра. И эта потрясающая женственность меня очаровывала. Я называла этих ленинградок «королевами Ингерманландии». В провинциальных российских городах, откуда я родом, не водится таких девушек – местным красавицам не хватает шарма и загадки в глазах. Но на Невском ты всегда можешь встретить королеву.

***

О соседях по советскому коммунальному быту. Я переехала на ул. Марата в солнечный, погожий день. На кухне хлопотала женщина в выцветшем, застиранном халате.

– Здравствуйте, – сказала она, обернувшись ко мне и быстро пробежала по мне взглядом. – Кузьке варю рыбу.

В начале она не особенно была настроена на разговор. Жидкие спутанные волосы у женщины были собраны в пучок, лицо было в ссадинах и заплатах. Не трудно было догадаться, что передо мною профессиональная городская алкоголичка, привыкшая тихо пить в своих «хоромах». Кузька, которому варилась треска, был котом. Он лежал у порога, откинув хвост перпендикулярно жирному телу.

– У вас тут уютно, – сказала я и прошла в свою комнату.

В юности мы любим все человечество. В юности у нас нет плохих и хороших, мы верим, что любые неполадки судьбы можно исправить. У меня и в мыслях не было осуждать соседку. Кажется, Елена Николаевна – так звали женщину – сразу почувствовала это и расположилась ко мне.

Через пять минут раздался стук в дверь моей комнаты.

– Пойдёмте пить чай, – предложила женщина. – Познакомимся.

Старомодная комнатка соседки удивила идеальной чистотой: такое ощущение, что слоники с поднятыми хоботами, которые стояли на комоде, протирались по несколько раз в день. В комнатке стояли старый шкаф, диван, комод с статуэтками, большой круглый стол, тумбочка с телевизором, швейная машинка «Зингер» и небольшим диссонансом – черный рояль. Все было очень по-советски, но уютно. Елена Николаевна налила мне чай и бокал «Вермута», включила кнопку телевизора. Обстановка была создана.

– Ты думаешь, я пьяница? – задала Елена Николаевна до сих пор не решенный для себя самой вопрос. Отнесем его к числу риторических. – Вот они, думаешь, не пьют? – ткнула она пальцем в телевизор, по которому показывали хоккейный матч.

– Не знаю, – ответила я. Но доводить дело до конфликта с самого начала не хотелось.

– Пьют! – убежденно заявила женщина и засунула в пьяные мягкие губы «Беломорканал». – Но дело свое знают. Играют Мальцев, Харламов, Достоевский.

Это, конечно, был шедевр городского фольклора. Писателя Достоевского дама с «Беломорканалом», правда, перепутала с хоккеистом Полугаевским, но ничего страшного – все было в рамках жанра. Позже мы с однокурсниками на наших вечеринках, поднимая бокалы, любили повторять – «Пьем! Но дело свое знаем». И кто-нибудь обязательно добавлял, как рефрен: «Играют Мальцев, Харламов, Достоевский».

Мы с соседкой выпили еще чаю, потом – бокал «Вермута». Закусывали квашенной капустой. Мне по-прежнему не хотелось вступать в конфликт. Потом Елена Николаевна встала со своего стула, немного покачиваясь, направилась к шкафу и бережно извлекла оттуда старый серый пиджак с плечиками. Я помогла ей надеть его, и женщина уставилась тупым задумчивым взглядом в мутноватое зеркало шкафа. Я подумала, что во времена господства серых пиджаков моя соседка была очень даже хороша собой.

Потом Елена Николаевна подошла к столу и разложила передо мной семейные фотографии. И я не без интереса узнала, что муж Елены Николаевны Николай Павлович происходил из культурной и состоятельной петербургской семьи. Дама в шляпке и в блузке с брошкой, с уверенным и немного высокомерным взглядом на фото была его мамой. Николай Павлович пошел работать на Ленинградский часовой завод, встретил там Елену Николаевну, сразу женился на ней, у них родилась дочка и на этом карьера его закончилась. Поступать в институт и продолжать музыкальную деятельность Николай Павлович не стал. Он остался работать на заводе. А Елена Николаевна начала пить. Вот только почему это случилось, мне так и не удалось узнать, возможно, в этом крылась какая-то семейная тайна.

– Дочь у меня коммунистка, муж – передовик производства, а я – пьяница, – сделала заключение Елена Николаевна с какой-то непонятной для меня гордостью и поставила на одну из пожелтевших фотографий пустую бутыль «Вермута». Я убрала пустую бутыль, исходя из народной приметы. На фото по послевоенному полупустому Невскому в длинном пальто шел красивый черноволосый мужчина, держа под руки скромную миловидную девушку в сером пиджаке. И оба они улыбались – видимо, думая о своем светлом будущем.

Николай Павлович был удивительным человеком. Я рада, что была знакома с ним. Он был, на мой взгляд, настоящим питерским интеллигентом. Он вырос, действительно, в культурной семье. Его мама – та самая, с брошкой – пережила блокаду, она запрещала растапливать камин книгами, менять их на еду, она мужественно сохранила семейную библиотеку почти в неприкосновенности. Образованная женщина хотела, чтоб Николай Павлович играл на фортепиано, и он учился музыке, чтобы угодить матери. Когда я жила на Марата, Николай Павлович иногда музицировал на фоно, но руки у него были уже не те, костяшки пальцев были увеличены из-за артрита и тяжелого физического труда на заводе. Николай Павлович не мог бросить и предать свою жену, больную безвольную женщину. Он даже голос не мог на нее повысить. Они никогда не ругались. Я не слышала от мужчины ни одного матерного слова. Интеллигентность – это внутренний нравственный стержень, ответственность за старшего по возрасту или больного. Это в характере Николая Павловича было.

Когда я уезжала из Ленинграда, Николай Павлович и Елена Николаевна, и еще соседи из других комнат пришли проводить меня. Николай Павлович подарил мне медаль «За оборону Ленинграда». Я стала усиленно отказываться, но это было бесполезно. Николай Павлович прикрепил медаль на лацкан моего фланелевого халата.

– Ирка, мы тебя награждаем, за то, что ты прожила вместе с нами почти пять лет. За то, что ты нас терпела и прощала. За то, что поняла, кто мы такие, ленинградцы. Теперь ты нас не забудешь…

Соседи захлопали в ладоши и засмеялись. Все прониклись пафосностью момента.

Ну вот я и не забыла.

***

О культуре. Когда я приехала в Ленинград, с Крайнего Севера, я испытала настоящий культурный шок. Мне было страшно за свою неосведомленность во многих вопросах и временами даже дремучесть, хотя я прибыла в Питер с золотой медалью за окончание школы. Мои родители наивно полагали, что золотая медаль даст мне большие преференции в жизни. Я, действительно, поступила в Ленинградский Государственный Университет им. А.А. Жданова, сдав только один экзамен и меня сразу же зачислили в ряды студенчества. Студенческий билет мне вручил профессор Сергей Васильевич Смирнов, фронтовик и гуру советской партийно-советской печати. На этом преференции закончились.

Я, конечно, ходила на все лекции, все записывала (у меня до сих пор сохранились аккуратные конспекты) и дисциплинированно готовилась к семинарам. Мне было неудобно вести себя по-другому, ведь ленинградская профессура оказала мне доверие – я должна была доказать, что я настоящая отличница.

Но на самом деле меня интересовали другие вещи – мне хотелось постичь культуру этого города, все ее направления, все ее стили, понять и изучить трансляторов культуры и ее кумиров. Вначале я снимала квартиру с Ирой Семенютой на проспекте Науки. Я отрезала свою длинную, до колен косу и сделала модную химическую завивку. Мы с Ирой сидели на кухне напротив хозяйки нашей квартиры Софьи Яковлевны Ерошиной, ленинградской интеллигентки и слушали ее наставления, как вести себя в Ленинграде.

– Девочки, жизни вас научит сам город. Совсем не обязательно ходить на все лекции. Ходите на лекции только тех преподавателей, которые достойны вашего внимания, которые не пересказывают учебники, а выражают свое мнение. Остальные преподаватели вам не нужны, они просто жалкие функционеры от образования, – хозяйка-интеллигентка снисходительно улыбалась, видя, как мы пугливо смотрим на нее. Ее мнение казалось нам слишком радикальным. Но ей стоило верить, ведь Софья Яковлевна сама была преподавателем и в прошлом директором крутой школы. – Лучше ходите в театры, на концерты, на выставки свободных художников. Здесь есть такие художники и музыканты, которых не встретишь в других городах. И чаще встречайтесь с мальчиками! Что может быть лучше студенческой любви! а 5 курсе выйти замуж, – сказала интеллигентка и лукаво, подсмеиваясь посмотрела на нас.

Она заварила кофе в турке и размяла сигарету «Родопи» в руках.

– Свободные художники и музыканты часто устраивают выставки и концерты в чьей-нибудь квартире, это называется «квартирник», – уточнила хозяйка.

Мы с Ирой Семенютой вконец засмущались. Ира была такой же, как и я, воспитанной домашней девочкой. Наставления хозяйки нас испугали. Ленинград представился нам городом соблазнов, обманов и каких-то сложных подтекстов, которые мы пока боялись постигать. Внешне он был очень советским городом, но хозяйка намекала нам на то, что был и другой Ленинград – в нем жили свободные художники и музыканты, а на «квартирниках» собирались странные личности. Мы с Ирой Семенютой решили, что пока мы не будем углубляться в эту тему. А вдруг эти соблазны увлекут нас и собьют с пути?! Ни на какие «квартирники» ходить не будем – а вдруг влипнем в историю, нас закроют там и не выпустят, привяжут к стулу и будут заливать нам в горло вино. Ну нет уж, лучше мы будем «обитать» пока в студенческих аудиториях!

Однако такое «школьное» настроение длилось у меня недолго. Я решила окунуться в пучину культурной жизни Ленинграда. Я отправилась на Финляндский вокзал, там рядом был отличный магазин «Грампластинки», купила диск «Джаз Чижика» и стала слушать Дж. Гершвина, а потом купила билет в Филармонию им. Д.Д. Шостаковича на настоящий концерт, где симфонический оркестр исполнил «маленький кусочек» из «Порги и Бесс». Мелодию «Колыбельной Клары» я обожала и слушала ее на главном своем «приданном» – магнитофоне «Весна» или заказывала на радио, в исполнении Эллы Фицджеральд или Дженис Джаплин. Я стала посещать ленинградские театры: Большой Драматический театр, там правил бал режиссер Георгий Товстоногов. Билеты достать было практически невозможно. Ходила в театр им. Ленсовета, на спектакли, которые ставил режиссер Игорь Владимиров, чаще всего для своей супруги великолепной Алисы Фрейндлих. Я любила Александринский театр – мне он представлялся настоящим имперским классическим театром. Мне нравились огни вечернего Невского, когда я возвращалась со спектакля домой. До сих пор сохранились театральные программки той поры.

Сегодня, 40 лет спустя, что прошли-пробежали с тех счастливых студенческих лет, я все же умудрилась найти эти несколько программок, которые чудом сохранились в моих бумагах и теперь просматриваю их с удовольствием и даже с пиететом. Вот, например, держу в руках программку концерта испанской гитаристки Ренаты Тарраго, Большой зал Филармонии. У меня в этой программке отмечено «Арабское каприччио» – видимо, больше всех понравилось мне. И, наверное, меня увлекло то, что эта пианистка приехала из Испании. Вряд ли бы я смогла услышать таких музыкантов мировой величины у себя на Крайнем Севере! Сохранилась программка за 6 копеек «Порги и Бесс», музыкальной драмы, которую я прослушала в Малом театре Оперы и Балета. Наконец-то я прослушала свою любимую драму от начала и до конца, что называется, живьем. Как будто побывала на Бродвее. Есть программка из Ленинградского мюзик-холла Ильи Рахлина. На этой сцене я слушала концерт Сергея Захарова – до его тюремного заключения и после. Сергей Захаров так и не смог прорваться в «первые ряды» шоу-бизнеса, по некоторым выводам критиков. Но для меня тогда, в начале 70-х Сергей Захаров представлялся символом свободного западного певца – во-первых, об этом «говорил» его голливудский облик, во-вторых, в то время он уже был победителем международных конкурсов «Золотой Орфей» в Болгарии и «Сопот-1974» в Польше. Есть программки Ленинградского Государственного Академического Театра Комедии. Но больше всего у меня осталось программок театра им. Ленсовета, видимо, я больше всех любила этот театр – «Земля Обетованная» по Сомерсету Моэму, «Круглый стол под абажуром» Вл. Арро, «Победительница» по А. Арбузову. Я даже знаю бар, в котором любил бывать И. Владимиров, я тоже заходила в него – это бар «Колибри» на Садовой.

Очень ярко я запомнила такую картинку, она крутится в моем мозгу как песенка с заезженной пластинки: мы с Виталиной Дорошенко отправляемся расфуфыренные на спектакль по Г. Ибсену «Любовь под вязами». Его ставил театр из Сан-Франциско, этот театр был консервативный, небродвейского направления. Виталина купила себе и мне билеты на спектакль и весь путь в театр она рассказывала мне, в чем разница между бродвейским и небродвейским направлением, а я относилась к этому иронически и фактически не слушала подругу. А зря – Виталина, между прочим, после окончания Университета стала известным театральным критиком в своем родном городе Запорожье. Но узнала это я только на встрече однокурсников, 30 лет спустя после окончания ЛГУ.

А тогда, в 70-х я просто подсмеивалась над ее сентенциями. Обратно, когда мы возвращались из театра, мы залюбовались на остроносый готический дом-корабль, который углом выходил на Кировский проспект. В белые ночи этот дом на Кировском проспекте напоминал гриновский корабль. Мы пришли ко мне на Марата – в то время я уже съехала с первой квартиры и перебралась в центр города – и всю ночь готовились к экзамену по русской литературе. Я читала учебник, а Виталина сладко посапывала у меня на плече, я расталкивала ее, но она утверждала, что все понимает и усваивает. Помню, я читала про Герцена. Витуле попался на экзамене Герцен. Она смогла восстановить в памяти только одну фразу из своего сна, что писатель провел ссылку в Вятке в одиночестве. Она даже не смогла сформулировать, кого конкретно разбудил «Колокол». Виталина получила «трояк». Но зато мы опытным путем доказали, что обучение во сне – не лучший метод получения знаний.

Главным человеком, который сформировал мои культурные пристрастия и вообще «сделал» меня как культурную личность был Владимир Борисович Фейертаг. Здесь основным было личное общение, контакт, обмен мнениями, влияние мощного авторитета. Но все по порядку. Когда я переселилась на Марата, я стала изучать свой район и довольно быстро нашла на Загородном проспекте Джазовый клуб. Я увидела скромную афишу «Лекция Владимира Фейертага. Что такое джаз?» Если честно, точное название той первой лекции я не помню. Программок не было. Я пришла. Крыльцо красивое, похоже почему-то на входы в нью-йоркские клубы. Зал небольшой, не особенно комфортный. Много молодых людей, одетых странно, с вызовом, в каких-то длинных шарфах, беретах, черных очках. Вышел мужчина с яркой еврейской внешностью, который показался мне старым. Но тогда Владимиру Борисовичу было всего лет 45. Тема лекции, в сущности, была будничной. Публика – обыкновенной. Ленинград утопал в обычном пепельном тумане и блеклом дожде. Но Фейертаг выступал так ярко, сочно и артистично, как будто это была особая лекция. Как будто именно это лекция должна была стать в жизни молодых людей судьбоносной – теперь они узнают о том, что такое джаз и после этой лекции их жизнь явно пойдет в гору. Когда мы вышли пить кофе, какой-то парень в кожаной куртке сообщил мне: «Фейертаг – это главный джаз-мэн Питера. Он еще в 60-х написал вместе с барабанщиком своего джаз-бэнда брошюру «Джаз». Сейчас ее просто не найти». «Но ведь, кажется, главный джазмэн – Давид Голощекин», – немного смущаясь, предположила я. «Нет, нет, Фейертаг», – убежденно ответил парень.

И я стала постоянно приходить в Джаз-клуб, хотя и не была горячей поклонницей джаза. Я наслаждалась ораторскими способностями Фейертага и его страстной убежденностью, что на свете нет ничего более совершенного, чем джаз. От Фейертага я узнала про Дюка Эллингтона, Эллу Фицджеральд, Джорджа Гершвина, Леонида Чижика, «Ленинградский диксиленд» и многое другое. И вот еще что интересно – Владимир Борисович постоянно слушал радиостанцию «Голос Америки» – в 70-х годах это было доступно немногим. И нам, ребятам из ленинградских дворов и подворотен, из простых семей он рассказывал про американские и западные джаз-бэнды, про встречи и дружбу со многими известными людьми в мире музыки. Все, что рассказывал нам тогда о музыке Фейертаг, я не слышала нигде и никогда. Я поняла, мне надо искать такие же рок-клубы и рок-тусовки. Ленинград был городом культурного андерграунда. Убеждена, именно в андерграунде – в полуподвальных клубах, коммунальных квартирах и в котельных – в 70-х «делалась» настоящая культура.

Кино занимало особую страницу в жизни ленинградского студенчества. Мы бредили режиссером Андреем Тарковским. Для нас он был кумиром, он был духовным вождем молодежи 70-х. Мы гордились тем, что Тарковский делал кино как Федерико Феллини и Вуди Аллен. Мы с Наташей Сеиной пошли в кинотеатр на 9-й линии Васильевского острова на фильм Тарковского «Андрей Рублев». Наташа Сеина была большеглазой, смешливой, но серьезной девочкой. Мы вместе учились в 4-й группе нашего курса, поэтому общались довольно часто. У Наташи была своя тусовка в общежитии, своя жизнь и множество баек и легенд об этой жизни. Я немного завидовала ей, потому что она хорошо учится и очень популярна в общежитии. «Ты широко популярна в узких кругах», – говорила я Наташе. «Общежитские» считали себя крутыми, им было не очень понятно, зачем я снимала квартиру и тратила деньги (30 рублей в месяц). Но я уже объяснила, почему я это делала. Я не испытывала чувства неполноценности, что была немного в стороне от курса, потому что у меня был свой план «покорения Ленинграда».

Мы с Натальей не поняли, почему Андрей Рублев всегда молчал. Молчал, когда был монахом Троице-Сергиева и Спасо-Андроникова монастыря и когда с Феофаном Иконником расписывал Благовещенскую церковь в Первопрестольной. Мы решили, что это режиссерский ход. Но позже я прочла, у Паолы Волковой, что и Андрей Рублев, и Феофан Грек проповедовали такую духовную практику как исихазм – молчание, внутренняя сосредоточенность, полное безмолвие.

С Ниночкой Алпатовой, которая, также, как я и Виталина Дорошенко, была золотой медалисткой, мы отправились в Колизей смотреть Тарковского – «Зеркало». Ниночка была славянкой с длинной косой, голубыми глазами и сложно организованной психикой. Ниночка не любила мыслить просто и однолинейно, ей нужно было усложнять все, что происходило вокруг. Она мыслила очень заковыристо, ребята говорили – шизоидно. Прямо перед сеансом в Колизее, Ниночка звонила из телефона-автомата какому-то мужчине, наверное, своему поклоннику, и он объяснял ей, как трактовать «Зеркало». Она вышла из телефона-автомата, кокетливо и задумчиво улыбаясь – это означало, что она знает некую тайну. «Зеркало» произвело на нас сильное впечатление.

– Ты не понимаешь, Маргарита Терехова только внешне истерична и ненормальна, но все не так просто. Ее ведь образ должен нести какую-то идею, культурный код… А вот петуха убивают – это же тоже культурный код, а не просто акт убиения птицы. Андрей Тарковский – он ведь не признает соцреализм, это же слишком примитивно, – говорила Ниночка очень возбужденно. – Поэтому Тарковский и уезжает за границу. В СССР его не понимают и не поймут. Ой, мне надо бежать, меня ждут.

И Нина убежала – наверное, к тому телефонному абоненту. Ей срочно хотелось все обсудить, она боялась растерять свежие эмоции. А я подумала: вот Тарковский уезжает, он считает, что его не ценят в СССР, не признают. А как же Фейертаг? У него ведь скромная должность – лектор в Джаз клубе. Его в принципе тоже не очень признают. Но он выполняет свой долг – несет знания о джазе в массы. Он гнет свою линию и, кажется, не собирается уезжать. Недавно видела его в темном длинном плаще на Пяти углах.

Вскорости в баре «Сайгон», что на углу Невского и Владимирского проспектов, я узнала про то, где можно купить отличные виниловые диски и про «квартирники» или «флэты». И я стала часто бывать на «квартирниках», где играли хороший рок, моя коллекция виниловых дисков быстро пополнялась. Один из любителей рока написал так: «Расцвел «Сайгон» – кафе на углу Невского и Владимирского – стал информационным тусовочным центром города. Милиция тоже, надо отметить, устраивала свои «концерты» в «Сайгоне»…» Хочу подчеркнуть еще одну важную миссию «Сайгона», почему-то о ней пишут мало. Это было интеллектуально знаковое место, мы были предтечей Ленинградского рок-клуба на Рубинштейна, мы подготовили его возникновение и становление. А то, что в центровом баре из-под полы продавали диски и шмотки (отсюда и интерес милиции), было делом второстепенным.

Как писал Коля Васин, большой знаток питерского рока, «в 1957 году на Россию упала американская, совершенно атомная бомба под названием РОК ЭНД РОЛЛ». К тому времени, как я приехала в Ленинград, в 1974 г. Битлз уже 10 лет безраздельно властвовал над умами молодежи. Но начиналось другое десятилетие и другой виток развития рока. В Питере стали появляться местные, русские рок-группы. Сначала они пели на английском, пели всё: Битлз, Роллингов, Эмерсона. А потом группы стали петь на русском. Романтик Коля Васин трактовал это так: «В Железном Занавесе оказалось Окно в Европу, а напротив окна как раз Град Питер. Сквознячок и дунул. Нашлись в асфальтлэнде смелые ребята…Прямо из-под асфальта стали появляться невиданные цветы! То бишь группы с русскими названиями: Авангард, Аргонавты, Лира, Фламинго и др.» Мне повезло – я оказалась в Питере в самый бум питерского рока, его первой волны, его феерического начала. Как пишут музыкальные журналисты, первые русские рок-группы вовсе не были рахитичными, они так запели на английском, как будто это был их родной язык. Самопальные питерские группы стали оазисами в асфальтлэнде. Мы регулярно эти оазисы посещали, потому что они нужны были нам как воздух.