Текст книги "Бессмертие
(Рассказы)"

Автор книги: Ирина Левченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Чтобы яблони росли

Жаркий летний день тысяча девятьсот сорок четвертого года. Поля, рожь, неширокая, ленивая речка с пологими берегами. Выкупаться бы в ней, прохладной, прозрачной. Не беда, что на самом глубоком месте воды едва по грудь. Даже хорошо, что неглубоко: можно перейти на противоположный берег, а там деревушка с садочками у каждой хаты…

Но все это осталось в далекой мирной жизни, а сейчас речка называется рубежом обороны противника и ее надо не переходить, а форсировать. И деревушка официально зовется населенным пунктом, и каждый садочек, каждую хату еще надо отбить у врага.

Танк гвардии лейтенанта Быстренина первым преодолел реку и выбрался на берег. Он был ясно виден врагу, и немцы не замедлили открыть по нему огонь.

– Мичурин, держись правее, к дому, в сад! – крикнул Быстренин.

Танк, легко проломив невысокий штакетник, смял тоненькую яблоньку и застыл среди деревьев.

– Эх, ты… Какой садик попортил. Еще Мичуриным зовешься, – пробормотал стрелок-радист Тарасов.

– Ты что, Миша? – не понял Мичурин.

– Ничего, так…

– Отставить разговоры, смотреть цель.

Чего-чего, а целей сколько угодно. Вот из-за домов соседней улицы стреляют орудия. Судя по вспышкам – не меньше батареи. А вон из кустов крыжовника нет-нет да вылетит стайка трассирующих пуль – там наверняка пулеметчик. И под вишнями тоже пулемет. Огонь все ведут по реке, по переправе. Там, забуксовав на илистом дне, застряли остальные танки роты. А пехота? Куда ей без танков, чуть выбралась на берег и залегла. Вражеские пулеметы головы поднять не дают, очень уж точно пристреляли зону между берегом и деревней.

В общем, целей хоть отбавляй, и позиция у танка удобная, и сектор обстрела хороший, и маскировка приличная, и немцы вроде бы про танк забыли, а может, просто решили – не уйдет, потом и с ним расправятся, а сейчас вон сколько русских танков-то в реке сидят.

– Надо помочь переправе, – сказал Быстренин. – Мы можем кое-что сделать.

– Даже много, – откликнулся Мичурин.

Стрелок-радист и башнер промолчали. – Чего тут рассуждать, и так ясно. Но командиру показалось недостаточным.

– Постоим за землю русскую, как говорили в старину богатыри, – молодость, она любит порой говорить с пафосом.

– За украинскую, – поправил Мичурин.

– За советскую, за родную, – на этот раз тихо, проникновенно сказал командир и, не меняя тона, таким же тихим, ровным голосом приказал:

– Осколочным без колпачка, заряжай. Огонь…

Первые снаряды Быстренина легли точно в том палисаднике, из которого вела огонь вражеская батарея. Длинные пулеметные очереди пробежали по кустам крыжовника.

– Так их, – воскликнул Быстренин. – А ну еще?

Но немцы уже поняли свою оплошность – русский танк, оказывается, не собирался просто отстаиваться в садочке. Вокруг танка один за другим стали рваться снаряды. По броне застучали осколки.

– Вот, гады, огрызаются, – выругался Мичурин.

– А ты думал обрадуются: привет от нас получили, с поклоном, – откликнулся Тарасов.

– Мичурин, выходи из-под обстрела. Сдай назад. Там сарайчик. Ничего, он на вид хлипкий – проломишь. И задами, задами заходи за хату слева, там тоже деревья, – скороговоркой приказал гвардии лейтенант.

Хорошо говорить – сдай назад, да еще через какой-то, невидный никому сарайчик. Но руки опытного механика-водителя работали быстро, пожалуй, даже быстрее, чем мозг. Танк качнулся, уперся во что-то – наверное опять яблоня. Мише Тарасову на мгновение показалось, что он услышал, как застонало, повалившись под гусеницы, танка, дерево, почувствовал, как, спружинив, отталкивалось оно крепкими ветвями от земли, от танка, от смерти, и танкист ясно представил, как прижалось оно прохладными свежими листьями к теплой, пропыленной траве.

Отец был садоводом, и Миша с детства привык видеть в садовых деревьях своих друзей, едва ли не младших братьев, которым нужен уход, забота; ласка.

Вражеский снаряд разорвался где-то совсем около танка. Миша стиснул зубы:

– Нашел время яблони жалеть. Там, у реки, товарищи, может, погибают. Нет, не стать тебе бывалым солдатом, Михаил Тарасов. Садовод ты в душе – садовод и есть. Тут бой, а ты – яблоньку пожалел, – посетовал Миша.

– Так за яблоньки и бой, – успокоил какой-то внутренний голос. – Послужи и смертью своей, кудрявая, послужи людям, тем, кто сейчас на переправе, и своим товаркам, что будут цвести после тебя, после войны…

Резкий толчок, танк врезался в сарай. Еще толчок…

А вдруг сарай не такой уж хлипкий?

Еще толчок, танк взревел, по броне что-то громыхнуло, и машина вырвалась на свободу. Еще несколько резких поворотов, и танк снова под прикрытием деревьев – теперь по другую сторону дома. Сектор обстрела с новой позиции еще лучше. Теперь можно контролировать всю деревенскую улицу.

– Огонь! – повеселевшим голосом командует Быстренин.

Но после нескольких снарядов немцы снова засекли местонахождение танка. И снова на советский танк посыпались снаряды. Теперь их было значительно больше: враг вел огонь по танку не отдельными орудиями, а несколькими батареями.

– Это хорошо, что по нас бьют. Переправе меньше достанется, – крикнул Быстренин.

– Хорошо, да не очень. Что они там копаются? – как всегда откликнулся Мичурин. Он механик-водитель, так сказать, второе лицо в экипаже после командира, и ему дозволялись некоторые вольности.

Быстренин не успел ответить, танк качнулся от близкого, сильного взрыва.

– Ах, черт!.. – Тяжелые пошли! – выругался Мичурин и, быстро включив скорость, резко нажал на педаль акселератора. Машина рванулась назад.

– Стой! Куда? – воскликнул Быстренин.

– Еще один маневрик. Нащупали тяжелыми.

– Стой, говорят тебе! Это не артиллерия, это танк. Вперед!

Машина замерла. По деревенской улице, взметая пыль, действительно шел угловатый, громыхающий «тигр». Шел открыто, не торопясь, поворачивая хоботом-пушкой. Немецкие танкисты чувствовали себя в безопасности за толстой броней.

– Не рассчитали, голубчики. С такой дистанции моя пушка вас достанет, – проговорил Быстренин. – Бронебойным, заряжай.

Что и говорить, недаром гвардии лейтенант Быстренин считался в роте отличным стрелком: обычно неповоротливый, тяжеловесный, «тигр» с неожиданной резвостью вильнул в сторону и стал как вкопанный.

– Ага, попало! Еще бронебойным!

Над «тигром» взметнулся серый дымок. Он быстро рос, рос вширь и ввысь, и через несколько минут танк заволокло густым черным облаком. Казалось, будто это темная броня, испепеляясь, сама превращается в дым и чад. Жаль, день выдался тихий, как говорится, лист не шелохнется, а то развеяло бы по ветру пепел еще одного сраженного фашистского чудища.

Еще не одну позицию сменил танк Бытренина. Склонялись под его гусеницы яблони, спелые вишни обрызгивали его кровью. Замолчала вражеская батарея, та, что могла прямой наводкой бить из-за хат по переправе. Умолкли три вражеских пулемета. Неравный бой длился уже два часа, а переправа все еще задерживалась.

Обозленные потерями, приведенные в ярость невиданным сопротивлением и почти нереальной живучестью одного-единственного прорвавшегося к ним танка, немцы решили уничтожить его во что бы то ни стало.

Увлеченный боем и наблюдением за улицей, за каждой вспышкой вражеской артиллерии, Быстренин не заметил, как из-за дома, почти вплотную к нему подошли две немецкие самоходки. Снаряды, посланные в упор, разворотили борт. Убит наповал гвардии сержант механик-водитель Мичурин. Стонет раненый командир танка гвардии лейтенант Быстренин. Острый, горячий осколок впился в руку Тарасова. Еще снаряд… В танке стало невозможно дышать – едкий дым пополз из-за моторной перегородки. Вырвался первый, слабый еще, язык пламени…

– Тащи командира! – крикнул Тарасов башнеру и подхватил Быстренина подмышки.

– Пулеметы, пулеметы! Меня потом, – вырывался из рук командир.

– Помоги, ну! Вылезай первый! Я его подтолкну, а ты принимай, – не слушая лейтенанта, кричал башнеру Тарасов.

Башнер откинул крышку люка, подтянулся на руках и вывалился наружу. Вслед за ним, получив дополнительный доступ воздуха, вырвался огонь. Танкист закрыл глаза и сунул руки прямо в этот огненный вихрь. Он нащупал чьи-то плечи, ухватился за них и рывком дернул тело на себя:

– Давай-ка! Толка-ай снизу!

Лейтенант неожиданно словно выпрыгнул из огня и сшиб своего спасителя. Башнер качнулся и навзничь упал на землю. Лейтенант беспомощно повис вниз головой, зацепившись сапогами за край люка. Быстренин был без сознания. Еще мгновение, и огонь охватил бы его. Но из огнедышащей башни появился человек. Собственно, только темный силуэт человека, окаймленный светлыми язычками огня. Это был Тарасов. Мягко упал на траву пулемет, со стукам скатились по броне диски. Плашмя свалился на землю раненый лейтенант, и только после этого, сорвавшись с танка, покатился по саду, ударяясь о деревья, огненный ком – Тарасов сбивал с себя огонь.

…Комбинезон еще кое-где дымился, но огонь больше не жег тело. Пламя бушевало где-то совсем рядом, Тарасов ясно различал его всплески и гудение. С трудом открыв глаза, Тарасов огляделся: ну, конечно, это горит его танк.

А немцев что-то не слышно… Нет, как же – слышно. Вот и двигатели работают, и гусеницы лязгают– уходят. Подожгли танк и боятся его близости – вдруг взорвется. А чему там взрываться, снарядов-то осталось раз, два и обчелся.

А пулемет есть и диски тоже; и командир и башнер были живы… Тарасов встал и, пошатываясь, слегка пригнувшись, подбежал к танку.

Лейтенант все еще был без сознания и башнер тоже. Последний, видимо, ударился головой при падении. Надо оттащить их подальше, все-таки танк-то горит. Тарасов подхватил командира, и тут только острая боль напомнила, что в руке у него сидит осколок.

– Не беда… как-нибудь… Мягкие ткани, наверное: болит, а действует все же.

Он перетащил товарищей в большую воронку от снаряда: как-никак все же укрытие. Потом сходил за пулеметом, принес четыре диска. Один оказался пустым.

– Вот дурень, – с досадой выругал себя Тарасов. – Не доглядел. – Будто он мог доглядеть там, в дыму горящего танка. Внимательно, неторопливо Тарасов осмотрел пулемет. Исправен. Знакомый щелчок установленного в магазинную коробку диска внезапно вернул Тарасова к действительности.

– Как-то там, на переправе?..

Тарасов осторожно выбрался из воронки и пополз вдоль стены дома. Добравшись до угла, танкист выглянул: улицей, по направлению к реке бежали немецкие автоматчики.

«Танки, наверное, еще не перешли реку. А немцы хотят сбить нашу пехоту, которая закрепилась на этом берегу. Не выйдет!»

Тарасов подполз к воронке, схватил пулемет, диски. Но тут силы неожиданно оставили его.

– Ну, ну… чего же ты… надо же. Надо. Ползи, – требовательно приказывает обессиленному телу несломленная воля танкиста. – Что же ты, а? Антей у родной земли набирался сил, а он с кем сражался? С Геркулесом. А здесь просто надо пострелять немного и все. Помоги, родная. – Михаил припал лицом к взрыхленной земле. Словно сотни острых, раскаленных иголок впились в обожженную кожу танкиста. Он едва не вскрикнул, отпрянул, оттолкнулся ногами и локтями от земли, и вдруг пополз.

– Не выйдет, не выйдет, – шептал он и полз нескладно, рывками к тому месту за выступом дома, которое выбрал себе как огневую позицию.

– Не выйдет. Не выйдет, – беззвучно произносили его губы, когда пулемет уже яростно бился в его руках, посылая короткие, прерывистые очереди почти прямо в лицо уже поровнявшимся с ним немецким автоматчикам.

Немцы попадали на землю. Кто навсегда, кто, спасаясь от его пулемета, – этого Тарасов не знал. Да это и неважно. Главное – остановить. Может быть, именно этих нескольких минут не хватало товарищам, там, на переправе.

Да, конечно же, именно так и есть. Вот донесся рокот танковых моторов – это идут свои танки – какой танкист не различает машин по звуку. И раскатистое, вначале нестройное, но все крепнущее «ура»…

– Пехота, – подумал Тарасов. – Кажется все…

Но он ошибся. Немцы обрушили на садик, скрывающий горящий танк и неожиданно воскресшего пулеметчика, множество снарядов. Ободренные огнем своей артиллерии, а может, наоборот, напуганные им: ведь снаряды рвались совсем рядом – вражеские солдаты, которых пулемет Тарасова заставил прижаться к земле, вскочили на ноги.

Тарасов припал к пулемету. В паническом, почти суеверном ужасе немцы, оставшиеся в живых, бросились врассыпную.

Близкий, тяжелый разрыв оторвал танкиста от земли, вырвал из его рук пулемет. Собственно, Тарасов не успел осознать, что это разорвался снаряд. Он только ощутил, как его подняла могучая, упругая волна, с которой нет никаких сил бороться, подхватила и швырнула в душную, горячую пустоту…

Тарасов очнулся в том самом садике, под прикрытием которого командир его танка гвардии лейтенант Быстренин послал первый снаряд врагу. Справа, слева между яблонями стояли носилки. На таких же носилках лежал и он – Тарасов. На крыльце домика появилась девушка в белом халате.

– Ага. Все ясно – медпункт.

С соседних носилок донесся тихий разговор.

– Скажи, браток, деревню-то заняли, почитай, уж всю? – спросил хрипловатый басок.

– Нашел чего спрашивать. Давно заняли. Дальше пошли, – с некоторым оттенком превосходства ответил молодой, срывающийся на дискант, голос.

– Теперь немец покатился – только догоняй.

– Не так-то просто. Смотри: догонишь – дадут да еще накладут.

– Все одно. Где ему теперь! Войне скоро конец. Обидно, что под конец ранило. В Берлин не попадешь.

– Ну, до Берлина, еще далеко.

– Это как идти.

– Как воевать, а не как идти.

– Это все одно. И что у тебя за характер вредный, что не скажешь – все поперек.

Помолчали.

– А после войны хорошо будет. Больно хорошо, – снова заговорил хрипловатый.

– Скажешь тоже – хорошо. Красиво!

В хрипловатом баске, видимо, немолодого солдата Михаилу почудились знакомые нотки. Они чем-то напоминали ему отца. Тарасову неудержимо захотелось что-нибудь сказать хорошее, светлое, бодрое – и о том, что война все же кончится, и как будет хорошо после войны. Но почему-то застеснялся этих незнакомых раненых солдат, чей разговор он нечаянно подслушал, и тогда, осторожно подтянув к себе тоненькую веточку молодой яблоньки, он улыбнулся ей:

– Расти будешь, цвести будешь, – ласково прошептал Миша Тарасов, точь-в-точь как говорил отец-садовод каждому вновь посаженному деревцу.

Один в осажденном танке

Было это при освобождении одного из небольших городков на Украине.

Советские танки внезапно ворвались в город и помчались по улицам. Их дерзкая и неожиданная атака вызвала среди врагов панику, но вскоре немцы опомнились, открыли огонь и взять город с ходу не удалось.

Танк, который вел механик-водитель сержант Беликов, ворвался в город одним из первых. Он уже достиг центра города и выскочил на площадь, когда командир танка получил по радио приказ – отходить. Танк лихо развернулся, чиркнув гусеницами по булыжной мостовой, но тут сразу несколько тяжелых ударов по броне… Может быть, их было два, может, три или пять – кто их сосчитает. Никакие самые лучшие тормоза не способны так резко осадить танк, словно врыть его в землю. И оттого, что этим тормозом была сама смерть, танк, как сраженный богатырь, поник гордой головой, низко-низко склонив изуродованный ствол орудия. Гусеница раскрутилась, выстелив на булыжнике быструю стальную дорожку. Сорванный каток прокатился по ней, подпрыгивая на неровностях мостовой, пересек площадь, ткнулся в тротуар, покружился на месте, качнулся и осторожно лег на бок.

Где-то далеко, должно быть, на окраине, ухнули несколько раз танковые пушки, и все стихло… Подбитый танк остался один в центре города, занятого врагом.

…Первыми ощущениями Беликова были тупая головная боль и жажда. Он приподнял голову, но сразу же невыносимо заломило лоб. Инстинктивно он откинулся назад, с силой стиснул веки – стало как будто легче.

– Два глотка воды, и все пройдет.

Беликов потянулся к бачку. Пошарил и неожиданно нащупал чью-то руку. Он радостно сжал ее:

– Братцы, дайте водички.

Но никто не откликнулся. Он потряс руку – сна оставалась вялой и не ответила. Тогда Беликова охватил безотчетный страх, его словно сковал внезапно нахлынувший холод, и, чтобы вырваться из этого леденящего оцепенения, Беликов широко раскрыл глаза. Оказывается, все нормально. Он в танке, на своем месте, рядом стрелок-радист, это его руку держит в своей Беликов. Сержант чертыхнулся и дернул к себе радиста:

– Ты что же это…

Радист покорно качнулся и навалился на Беликова. Он был очень тяжелый – той налитой тяжестью, какой бывает тело человека либо сонного, либо…

– Убит! – прошептал Беликов, осторожно отстранил радиста и, глянув в смотровую щель люка, увидел дома, площадь – ее он сразу узнал, – только сейчас она была непонятно пустынна.

– Товарищ командир, где наши-то? – громко спросил Беликов. Никто не ответил.

Сержант подлез под пушку и забрался в башню.

Одного беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться: живым в танке остался только он, Беликов.

Что-то надо было немедленно предпринять. Но что именно, он не знал. «Непонятно, куда делись другие наши танки? Надо поглядеть».

Беликов осторожно опустил на дно танка тело командира, и, заняв его место, стал медленно поворачивать чудом уцелевший смотровой прибор. «Ага, прямо улица, справа тоже и слева, сзади глухая стена. Собственно, это даже не площадь, а Т-образный перекресток. И нигде ни души. Наверное, продвинулись вперед. Где же наши санитары? Машина подбита, стоит черт знает сколько времени, а они и в ус не дуют».

Он вспомнил, что хотел пить, и совсем разозлился: «тут, может, люди в срочной помощи нуждаются, а они… кто-то идет», – он заметил группу людей, – чувствовалось, что они подходят к площади, соблюдая осторожность.

– Надо позвать, окликнуть.

Беликов толкнул крышку люка, но едва она приподнялась, как длинная автоматная очередь дробно простучала по башне танка.

– Немцы?

Да, прямо на танк шли немцы. Они подкрадывались поближе к перекрестку, прижимаясь к стенам домов.

– Эка досада, вылез не вовремя. Так хорошо шли, кучно. Одна хорошая очередь, и дело с концом. Ну, ничего, от стеночек им все равно придется оторваться, на площадь выйдут – они у меня голенькие, как на ладошке будут.

Немцы приближались. Беликов ждал. Он не слышал команды, которая заставила вражеских солдат выбежать на площадь, он увидел только, что немцы оказались на незащищенном пространстве, и открыл огонь. Может быть, там, в глубине улиц, были другие, но те, кто вышел на перекресток, остались лежать на мостовой – ни один не ушел.

Беликов подождал немного, но вокруг было тихо. Теперь можно и попить. Сержант спустился вниз и припал к бачку с водой. Он пил большими, жадными глотками, едва не захлебываясь, казалось четырехлитрового бачка не хватит – выпьет одним духом. Вдруг он остановился, даже поперхнулся.

– Стоп, воду надо беречь. Кто его знает, сколько придется здесь просидеть. Наших-то не видно.

О том, что он будет сидеть в танке пока хватит сил, что будет отстреливаться пока хватит патронов, – об этом Беликов даже не задумывался. Это, собственно, был уже свершившийся факт, – вопрос только в том, как надолго это затянется.

Остаток дня Беликов просидел у перископа. Немцы появлялись на улице, лицом к которой стоял подбитый танк, но почему-то не повторяли попытку захватить машину.

Стемнело. Ночью перископ был почти бесполезен.

– Если пойдут ночью, работа будет тяжелая. А если днем справа или слева, что тогда? Проверим. – Беликов включил мотор поворота башни. Башня послушно сделала полный оборот. – Ага, есть возможность поговорить. Ночка-то выдалась лунная, кое-что разглядеть можно. Глядеть? Ну да, это значит – спать нельзя.

Беликов перенес в отделение водителя тела товарищей. Уложил их всех троих рядом и накрыл шинелью командира.

– Да, мне спать нельзя. Займемся делом: патроны посчитать – это первое…

Рассуждая, он незаметно для себя говорил вслух. Так же вслух пересчитал диски с пулеметными лентами и гранаты. Он никогда раньше не отличался особой разговорчивостью, но сейчас ему надо было говорить, ну хотя бы для того, чтобы бороться со сном.

Вытащил сухари, открыл банку сгущенного молока – надо поесть. Без еды – откуда же взять силы. Ел он медленно, долго. Не оттого, что был голоден и растягивал удовольствие – ему просто надо было занять время.

Ночь подходила к концу. Немцы не показались. Может быть, ушли? Но. едва рассвело, Беликов увидел их. Теперь шли сразу из всех улиц, выходящих на перекресток, и было их много, очень мною. Беликов припал к пулемету…

Неизвестно почему немцы так упорно атаковали танк, а не уничтожили его. Для этого достаточно было выкатить одно орудие. Может быть, их командир, взбешенный, первой неудачей, решил во что бы то ни стало захватить упорно не сдающегося танкиста. Может быть, им была поставлена задача захватить «языка», а может, были еще какие-нибудь планы. Во всяком случае, немцы настойчиво, не считаясь с потерями, повторяли атаки одну за другой.

К вечеру второю дня танк стоял как бы в кольце распластанных на булыжной мостовой трупов врагов в серо-зеленых шинелях.

Над городом спустились сумерки, и вслед за ними быстро наступила ночь. Вторая ночь Беликова в осажденном танке.

Немцы как будто бы опять оставили его в покое. Беликов не спеша подсчитал свои боеприпасы: шесть дисков и столько же гранат. С сожалением окинул взглядом бесполезные сейчас снаряды. – Почти все целы; бой тогда только начался. Что же, что есть, то и есть, дополнений никаких не предвидится. Пока хватит. Он грустно усмехнулся и почему-то вспомнил своего дружка – ефрейтора-автоматчика из комендантского взвода. Хороший парень и смелый очень, только больно уж суетливый. Беликов не любил непоседливых людей, тем более на войне, тут всякое может случиться, надо быть спокойным и только. А вот спокойствия-то Ванюшке и недостает. Трудно бы ему пришлось, окажись он здесь, в танке, – такой не усидит на месте. Может быть, он что-нибудь придумал бы? Да нет, что тут думать – драться надо, и все дело. Ох, наверное, наговорил бы Ванюшка сейчас всяких слав! Мастер говорить складно, ничего не скажешь, недаром он агитатор.

Очень его злила всегда расчетливость, обдуманность, медлительность Беликова. Не умеет он, Беликов, ни чувств своих выразить, ни радость проявить, ни горе.

– Беликов ты, Беликов и есть. Человек в футляре, – не раз говорил Ванюшка.

– В броневом футляре, – всякий раз добавлял Беликов.

И рекомендацию в комсомол ему, Беликову, тоже Ванюшка дал, а другую – командир. «Эх, командир, командир… Как ты хорошо ответил, когда спросил я тебя: как написать заявление в комсомол.

– Так и напиши, – сказал, – хочу воевать под комсомольским знаменем только комсомольцем. Клянусь не отступить в самом жарком бою».

Третьего дня ночью прямо около танка собралось заседание комсомольского бюро и приняли Беликова в комсомол. Только вот билет не успел получить. Ну, это ничего, главное – он комсомолец.

Внезапно Беликовым овладела страшная тоска по людям. Ему казалось, что вот сейчас он умрет, если не услышит человеческого голоса. Впервые он осознал, что в танке уже двое суток живой он один и с ним трое мертвых.

Сейчас же, сию секунду, надо что-то предпринять. Иначе… иначе он не знает, что может случиться.

Рука нечаянно нащупала ракетницу. Ракеты! Да, ракеты.

Забыв об осторожности, он распахнул люк и торопливо выпустил в темное небо ракету. Алая звездочка взвилась ввысь, померцала немного и погасла.

У Беликова отлегло от сердца, конечно, никто ничего не поймет, но он послал привет товарищам, и, может быть, они видели его ракету, его призыв к ним и его клятву, ту, что была в заявлении, – не отступить в самом жестоком бою.

Еще одну, пусть видят. На этот раз белая звездочка вспыхнула в небе, но Беликов не успел проследить, как она погаснет: совсем рядом раздался голос:

– Рус, сдавайс!

Выпала из рук ракетница и, царапнув по броне, скатилась на землю. Беликов захлопнул крышку люка. На лбу его выступил холодный пот:

«Что это? Немцы? Подобрались?..»

Он схватился за пулемет и тут же опустил руки: пулемет сейчас бесполезен – враги в мертвой зоне.

– Снаружи о броню шаркнули подкованные каблуки сапог – немцы взбирались на танк. Тут же застучали о башню приклады автоматов.

– Рус, сдавайс!

…Сбросить, сбросить с танка… Чем, как? Да пушкой.

Проклиная свое ребячество, Беликов торопливо включил мотор поворота башни. Впервые руки у него дрожали. Он перевел реостат на максимальную скорость, мотор зажужжал, и башня резко повернулась несколько раз. Ствол орудия обо что-то ударился, он знал, что это были немецкие солдаты и сейчас они опрокинуты на землю. Танкист остановил башню и неторопливо, с натугой, вытер рукавом вспотевший лоб.

– Это только передышка. Они не ушли. Они здесь, – прошептал Беликов и прислушался: донеслось какое-то шуршание, шаги и снова – Сдавайс!

– Я вас сейчас, стервецов!

Беликов схватил гранаты и откинул крышку люка. Вокруг танка раздались взрывы, за ними вопли, стоны и, должно быть, проклятия – Беликов не знал немецкого языка.

Он бросил еще две гранаты и в изнеможении опустился в танк. Двое суток напряжения, контузия и этот короткий бой – сержант не выдержал, потерял сознание…

Беликов очнулся и, преодолевая слабость, прильнул к перископу. То, что он увидел в серой предрассветной мгле, словно встряхнуло его: улица та, что справа, была полна немецких солдат. Они, не укрываясь, бежали прямо на танк. Сержант кинулся к пулемету: шесть дисков еще есть!

Ближайшие к танку серо-зеленые солдаты уткнулись в мостовую, остальные шарахнулись в сторону и, прижимаясь ближе к домам, свернули в боковую улицу. Их было много, очень много, и они все бежали, бежали, не обращая внимания на то, что иных настигали пули Беликова.

Стиснув зубы, Беликов стрелял и стрелял до тех пор, пока пулемет беспомощно щелкнул – кончились патроны.

Большая группа немцев выбежала на площадь. Беликов сжал в ладонях две оставшиеся гранаты.

– Пусть подойдут. Буду молчать. Пусть налезут на машину побольше. Тогда… Тогда будем взрываться…

Но немцы почему-то пробежали мимо.

Вдруг в конце улицы – Беликову на мгновение показалось, что он снова теряет сознание и все это ему только чудится, – в конце улицы действительно показались танки. Он не мог не узнать тридцатьчетверки…

– Наши! Товарищи! Наконец-то…

– Танки промчались мимо. Последний лишь слегка притормозил, с него спрыгнул солдат и подбежал к танку Беликова.

– Ванюшка!

Беликов распахнул люк.

– Ура-а! Живы! – Ванюшка взобрался на броню и, подхватив Беликова подмышки, помог ему выбраться из танка.

– А где остальные?

– Убиты.

– Ты один?

Беликов кивнул.

– Как же так? – Тихо спросил Ванюшка. – Как ты один-то?

– Да вот так.

– Трудно пришлось?

– Ничего себе, пришлось поработать.

– Да ты расскажи, расскажи, – встрепенулся Ванюшка. – Ты понимаешь, мы же не думали, что вы… ты жив. А ракеты – это ты пускал? А немцев сколько убитых! Это ты их всех?

Но Беликов не ответил: он спал.