
Текст книги "Тринадцать тысяч дней без солнца. Часть первая"
Автор книги: Ирина Малаховская-Пен
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Глава 1
В котором часу заканчивается ночь, и начинается день? Он пропускает вперед утро, а потом и сам решительно заявляет о себе ярким солнечным светом, многолюдностью улиц, металлическим блеском потоков машин на дорогах. Так во сколько? Ах, да. Никогда. Мой день не начинается никогда. Уже долгих тридцать шесть лет и несколько месяцев – почти тридцать семь, – моя жизнь – это сплошная ночь.
Нет, я не была особо счастливой и одиннадцать лет до того. Но я хотя бы видела свет. Это был чужой свет, однако всегда оставалась надежда, что когда-нибудь он придет и в мою жизнь. Скажем так, я предчувствовала свет. Я на него рассчитывала. Как рассчитывает глупая женщина на семейное счастье. Рисует его в своих мыслях. Вот большой дом. Вот машина, которая подъезжает к дому, а за рулем сидит муж и отец семейства. Во дворе бегает собака, в комнате на ковре играют дети, а сама мечтательница в фартуке, надетом на красивое платье в клетку, вынимает из духовки ни в чем не повинную запеченную курицу. Обычно так и видится семейное счастье. Дальше фантазии не идут. Они не доходят до места, где собака давно сдохла, дети выросли и разъехались, машина стала металлоломом, прекрасный отец и муж разжирел и облысел, а клетчатое платье прошло свой путь от красивого домашнего наряда через половую тряпку и на помойку. Я же просто рассчитывала на то, что свет есть, и он станет моим путеводным факелом. Будет освещать мой долгий путь. Всего-то нужно вырасти, и всё будет хорошо.
Мне не дали вырасти по канонам. Я стала женщиной в одиннадцать лет. Такого не должно случаться. Никогда. Нигде. Ни с кем. Именно тогда, когда со мной произошла эта трагедия, я могла бы стать мертвой женщиной. Это наиболее частый вариант развития таких событий. Меня оставили жить. В первую очередь, преступник. Он не убил меня. Во-вторых, возможно есть какие-то высшие силы, и я не должна была умереть в тот день? Но это вряд ли, потому, что я лично знаю случаи, когда человек не должен был умирать, однако нелепым образом всё для него заканчивалось. Я не знаю, хорошо, что я тогда выжила, или плохо. До сих пор не знаю. С одной стороны, наверное, неплохо. После было ещё много всего интересного. В основном тяжелого, но интересного. Возможно, даже будет что-то впереди, хотя и не факт. Но с другой стороны, остаться жить, чтобы всегда у тебя была ночь – это трудно. Нечеловечески трудно. Потому, что помимо всего прочего, приходится притворяться, что у тебя есть дни, а не только одна сплошная кромешная ночь. Я вроде бы притворяюсь неплохо, но иногда чувствую, что больше нет сил. Я почему-то должна ходить, есть, говорить, учиться, дружить, и даже улыбаться. Вы что, не знаете? Ночью положено спать! Закутаться в одеялко, уткнуться носом в стену, и спать, спать, спать…
Итак, мне одиннадцать. Я обычный ребенок, только немного испорченный. Мне уже надоело хорошо учиться, и я потихоньку осваиваю границы: что со мной сделают, если учиться плохо? Как накажут? Но пока на дворе лето, каникулы, и мы с моей подружкой Наташей сидим в беседке и отрабатываем технику плевка и мата. Плеваться я, кстати, тогда научилась. Не разучилась и до сегодняшнего дня. Вытолкнуть слюну с помощью языка, надутого как парус воздухом. Сегодня, в мои сорок семь, мне говорят: Ира, тебе не стыдно ТАК харкаться? Не стыдно. Вы попробуйте, а потом говорите.
Дальше буду писать в прошедшем времени. В наш двор забрели девчонки, которым было пятнадцать лет. Мне одиннадцать, Наташке десять, а им по пятнадцать. Господи, сколько прошло лет… да ведь целая жизнь уже. Я не помню имен девчонок, назовем их Оксана и Марина, как вариант. Почему они подошли к нам? Я не знаю. Сдались им, казалось бы, какие-то малолетки. В детстве разница в четыре года – это пропасть. Ну, да зачем я это поясняю? И так ведь всем известно. Хочешь, допустим замутить с мальчиком, нравится он тебе, но ты в шестом, а он в восьмом. Это провал. Он ведь настолько старше! А уж если наоборот, ты в восьмом, а он в шестом – это и вовсе уму не постижимо. Но когда мне было тридцать восемь, я встречалась с парнем на двенадцать лет моложе. И до сих пор тот роман остается самым интересным за всю мою жизнь. А тогда Оксана и Марина подошли к нам с Наташкой, и предложили закурить. Wow! У них были сигареты! Конечно, девочки, давайте покурим. Только подальше, в кустах, а то беседка стоит на видном месте посреди двора. Одно дело, плеваться и материться. Но курить в ней точно не следовало. И мы покурили, поматерились, поплевались все вчетвером, и таким образом сдружились. Девчонки сказали, что они сестры, и пригласили нас на следующий день к ним в гости. Это было остановок пять на трамвае от нас. Не то, что бы я свободно ездила по всему городу в свои одиннадцать, но и отказываться от предложения побывать в гостях у таких крутых девчонок было тупо. Мы договорились, и на следующий день поехали.
Дома у Оксаны с Мариной никого не было, они говорили, что вроде как и вовсе родители в отъезде. Зато у них была пачка сигарет, и прикольный палас, в который можно было плевать.
– Он всё впитывает. – сказала Оксана, и плюнула на ковер.
Всё и правда впиталось. Мы курили вчетвером, плевали в палас, и умилялись, что следов не остается. Нам в нашем малолетстве всё происходящее казалось запредельно крутым, но зачем всё это было нужно пятнадцатилетним девочкам – я до сих пор не знаю. Ничего криминального, кроме сигарет, они нам не предлагали. Даже пива не было. Болтали мы с ними обо всём и ни о чём, дико матерясь, конечно же. «Ты была испорченной», скажете вы. «Всё, что произошло с тобой – логично», скажете вы. «Сидела бы дома, читала бы книжки, и всё было бы в порядке», возможно, скажете вы. Ну, подумаете точно. Знаете, в каком возрасте я научилась читать? Не знаете. Потому, что мало кто умеет читать в три года. Не по слогам, не вслух, а про себя, проглатывая с жадностью целые толстые книги. Бианки, Бажов, Джанни Родари. Это всё с трёх и до школы. Потом пошли более серьёзные процессы: Стендаль, Гоголь, Бальзак, Уальд. А в то лето 1983 года я прочла Илиаду Гомера, и была потрясена необычным слогом и красотой описанного. Наша преподша по зарубе в институте говорила, что в пятом классе ребенок едва ли способен понять Гомера. Да, нет, уважаемая по причине своей жесткости и не формального подхода, Екатерина Владимировна, именно в пятом классе я отлично понимала Гомера. И Фейхтвангера понимала, его я также прочла в то лето. Это на Ваши лекции я пришла уже ни хрена не понимающей идиоткой. Ну, да Вы простите меня. Жизнь моя располагала к утрате рассудка полностью, это мой мозг еще хорошо сохранился.
Да, в детстве меня тянуло к плохому и запретному: куреву, мату, хулиганству. Мат, кстати, для меня был условно-запретным. В моем доме он звучал вполне открыто, так что материлась с гордостью я больше для Наташки. Итак, меня тянуло к дурному, но кого не тянет? Например, примерно в то же время, две мои подружки продемонстрировали мне весьма бесстыдный петтинг, до которого они дошли опытным путем. Задирали друг другу платья, лезли в трусы, трогали всё, что можно и нельзя, гладили, щупали. Я их инициативу не поддержала, и подружки обиделись. А чего обижаться? Каждому свое. Кто-то в одиннадцать лет изучает тактильные ощущения, а кто-то хочет быть крутой хулиганкой. И ездить в гости к таким же крутым хулиганкам, чтобы там залихватски курить и плевать в ковёр.
Моя бабушка, благодаря которой мне удалось избежать в свое время отбывания срока в детском саду, в том жарком июле лежала в больнице. Она себе редко позволяла подобное, а вот тогда угораздило её лечь в больницу, и я болталась без присмотра. Но, будучи человеком ответственным всё-таки, я вспомнила, что должна сделать какие-то домашние дела к приходу матери с работы. Лучше бы не вспоминала. В наше время на пачках сигарет пишут страшные предупреждения: инфаркт, инсульт, пародонтоз, рак легких. Лучше бы писали в 1983м году, например, «кратковременная амнезия», и это соответствовало бы действительности. Но, не писали. Я давно поняла, что есть всё так, как оно есть, и идёт всё, как идёт. И если вы живы, имеете полный набор органов и систем, не особо уродливы и не находитесь в крайне тяжелых жизненных обстоятельствах, таких, как тюрьма или помойка, – радуйтесь. Вы просто обязаны радоваться. Даже если у вас нет любви, денег, большой квартиры, шикарной машины, последнего айфона и кучи друзей, – всё равно радуйтесь. Всё могло быть намного, намного хуже. Правда, я сама радуюсь редко, но у меня есть оправдание. На то имеются своя причина, и мы почти до неё добрались. Опа. Готовы?
Я пошла на остановку трамвая, а Наташка осталась в гостях. Оксана вызвалась меня проводить. Вот только сейчас, когда я пишу эти строки, я впервые думаю: а, собственно, зачем? Не было никакой необходимости. Могла ли быть Оксана замешана в том пиздеце, который случится со мной буквально вот-вот, или я параноик? Нет, ну я параноик точно, но ложный параноик. Знаете, что это значит? Это когда человек не может не параноить, но каждый раз при этом думает: это так, или это паранойя? Тогда как параноик настоящий уверен в правдивости своих бредовых выводов. Так вот, Оксанка довела меня до остановки, и там был этот мужик. Узнала бы я его сейчас? Думаю, нет. Прошло очень много лет. Тридцать семь почти. Жив ли он сейчас? Думаю, скорее да, чем нет. Тогда ему было около тридцати, может быть, тридцати с небольшим. Сейчас пусть около семидесяти. Убила бы я его, если бы встретила? Да. Абсолютно точно. Совершенно без колебаний. Правда, я не стала бы его убивать спонтанно, без подготовки. Я бы выследила его, подобралась поближе, оглушила, связала, и медленно резала бы его ножом. Я, та, которая закрывает глаза, если в фильме острый предмет рассекает кожу. Резала бы, смотрела как вытекает из него кровь, и чувствовала, как одновременно из меня вытекает вся тяжесть этих тридцати семи лет. Но мы отвлеклись. Да и не узнаю я его. Если он жив, то уже старый совсем. А самое прекрасное, это если кто-то уже позаботился уже обо всем вместо меня. Я надеюсь, после очередного преступления его поймали, посадили, и… да, я представляю, как его опускают на зоне. Пускают его жопу по кругу. Дают ему за щеку. Тоже по кругу. Таких там любят. Трахать. Ну, и возможно, это гораздо более логично и заслуженно, чем медленно истечь кровью. И опять мы отвлеклись. А всё почему? Да потому, что он создал тьму в моей жизни, в моей душе, и тьма эта ищет выхода. А тогда я просто стояла на остановке, мелкая невинная девчушка. Худая. Кто бы сейчас подумал, глядя на меня, что до того случая у меня торчали ключицы, ребра и коленки. Ведь тогда мне не нужна была защита в виде тонны жира, я думала, мир защищает меня. Села в трамвай, и поехала домой. Мужик ехал в том же трамвае. На какой-то остановке он помог выйти бабе с ребенком, чем заработал плюс в глазах всех пассажиров, включая меня. Ещё через пару остановок я вышла, мужик тоже вышел. И вот тут бы мне напрячься, но меня этому не учили. Напрячься хотя бы потому, что начиная с пункта А и всю дорогу мужик не сводил с меня глаз. А потом случилось уж совсем чудо, – мужик обратился ко мне, назвав по имени. Сегодня, будучи взрослой тётенькой, я могу понять, что чувак просто услышал, как Оксана обращалась ко мне, когда провожала. Но тогда мужик заработал второе очко в моих глазах. Где-то на подкорке мелькнула мысль: «Он не совсем незнакомый мужик, ведь он знает моё имя. Сосед? Знакомый соседей? Отец знакомых?» Вариантов могла быть тьма, я никогда не была серой мышью, с малых лет отличалась уникальностью и эпатажем, меня знали многие. Мужик знал моё имя, а значит он находился в системе координат если не в нашем мире, то где-то около. А вы, наверное, читаете это, и думаете: «Когда же секс-то у неё тут уже будет?» Да будет, куда же без него. Я даже ради этого сокращу прелюдию, так сказать. В общем, мужик задвинул мне байку про то, как он купался на озерке за школой, – о, Боже, какая ты идиотка, Ира, в этом озерке никто не купался уже десятки лет, там ловят циклопов на корм аквариумным рыбкам, – и его одежду кто-то намочил и завязал узлами. Он было подумал на мальчишек, которые гуляли в тот момент на озерке, но они дружной толпой указали на меня. Сказали: «Это не мы, это Ирка, такая-сякая. Натворила и убежала, поди теперь её поймай». Но уж коль скоро мужик так удачно меня встретил, мы должны пойти с ним на озерко и все вместе разобраться, кто виноват и что делать. Я не знаю, должна ли я была воспринять эту историю, как абсолютный бред. Наверное, должна была. Или вообще не должна была разговаривать с мужиком. Но меня не инструктировали на этот счёт. Вот я, жертва изнасилования, своего сына натаскивала каждый Божий день: «Не разговаривай с посторонними. Никогда. Ни о чём. Сразу беги и зови на помощь, как оглашенный. Прячься. Ломись к знакомым, к милиции, в людное место. Помни: мир враждебен. Детей воруют. Насилуют. Убивают. Продают в рабство и на органы. Ты понял?». Я обязательно убеждалась, что он меня понял. Нет, мой сын не рос зашуганным ебанатом. И, возможно, его могли схватить и засунуть в машину, когда он мирно шел рядом с дорогой. Просто переходил дорогу. Такое тоже бывает, и могло случиться с ним. Но я-то тут была бы не при чём, я-то сделала всё, что от меня зависело. А что сделала моя мать? Ничего. Я ни разу не слышала от неё фразу: «Никогда не разговаривай с незнакомцами». Потому, что ей было похуй. Ну, или потому, что с ней не случалось ничего страшного в детстве. И я, будучи человеком несведущим о том, что случается с детишками, пошла с этим мужиком на озерко. Там никого не было. Вообще ни души. Ну, собственно, можно было уходить, но у мужика были свои планы. Он взял меня за руку повыше локтя и повел в чащу кустарников. Когда я попробовала вырваться и закричать, он повернулся ко мне и сказал:
– Заткнись, а то сейчас как пиздану!
Меня не били дома. Мне стало страшно. Мне уже было страшно от всего происходящего. От каждой секунды. Я, конечно, в голове материла себя последними словами, но что толку? Вырваться из цепких лап маньяка уже не представлялось возможным. Страх сконцентрировался в одной мысли: только бы не убил. Было уже совершенно очевидно, что он сделает со мной что-то отвратительное, но главное, чтобы не убил. Так думала я, а он всё, вёл, и вёл меня, глубже в заросли кустарников и деревьев. И, наконец, место показалось ему подходящим, видимо. Потому, что мужик остановился, и сказал: «Ну… вот тут».
Я и сейчас могу показать на карте то самое место. Плюс-минус метр. У меня даже есть кусок карты с этим местом, помеченным крестиком. Я извращенка? Ну, конечно! Guys, как вы сами-то думаете, меня изнасиловал какой-то совершенно незнакомый взрослый мудак, когда меня было одиннадцать. Конечно, я извращенка. С того самого дня. И ведь я ничего для этого не сделала. Ну, разве что пошла с ним на озерко. Со взрослым человеком, рассказавшим запутанную историю, которая нуждалась в том, чтобы в ней разобрались. Я не знала, что взрослые бывают такими. Вот мой сын через двадцать лет после этого знал. С моих слов. А я понятия не имела. Слыхом не слыхивала. Попала я, в общем, ребята.
Мужик был в трениках. Он чуть приспустил их, и достал свой член. Я тогда впервые в жизни увидела мужской половой орган. Мне к тому моменту в принципе было уже так тошно и страшно, что отдельно взятый половой член меня никак не впечатлил. Не напугал. Куда было ещё пугаться-то?
– Возьми рукой, обхвати его. Вот так. Теперь подрочи. – он показал, как именно это делается.
Почему в такие моменты не отключается сознание? Лучше бы я отключилась. Но у меня вообще нет такого свойства. Даже в моменты самого жуткого пиздеца сознание я не теряю. Я и сделала, что было велено. Взяла в руку его орган, и поводила рукой туда-сюда. Это продолжалось недолго, я не ведала, что творю, а без опыта или должного чутья, которое зарождается явно не в одиннадцать лет, в сексе делать нечего. Отсюда у меня вопрос: педофилы, что именно вас привлекает в детях? Узкие дырки? Именно это вас притягивает, как магнитом? Или крики и попытки сопротивляться? Я не пойму никогда вашей ущербной педофильской логики, и не говорите мне, что это болезнь.
Мужик положил меня на теплую июльскую землю. Какой жуткий цинизм. Прогретая солнцем земля, а на земле лежит ребёнок, которого вот-вот трахнут. Так должно вообще происходить в мире? Господи, ты там заснул после обеда? Или где ты бываешь в такие минуты? Насильник снял с меня трусы, поцеловал в то самое место, и приступил к основному блюду. И боль заглушила страх. Он разрывал меня на кусочки, я кричала и плакала, но никто не пришёл ко мне на помощь. Это продолжалось какое-то время. Для меня прошла вечность, а по часам, должно быть, минут двадцать. Наконец, ублюдок кончил в меня. Вытащил член, и вытер его половиной салфетки, вытащенной из кармана рубашки. Вторую половину салфетки он убрал обратно в карман. Планировал ещё кого-то трахнуть в тот день? На этой неделе? В этом месяце? В СССР был дефицит всего, всё нужно было экономить. И салфетки тоже. Мне он сказал пописать и подмыться собственной мочой. Заботливо поинтересовался, есть ли у меня уже месячные. Судя по такой заботе, я должна была уйти оттуда сама, а не вперед ногами. Помню, я умоляла его «только не убивать» меня, а вот когда именно – не помню. Не убил. Будь ты проклят, грязный ублюдок. Меня давно могло не быть в этом стремном мире, полном боли. Моя жизнь не проходила бы в кромешной тьме. Я бы не была жирной коровой в сорок семь лет. Не была бы изращенкой. Не была бы ебанушкой, в конце концов. Несчастной, скучающей, нереализованной ебанушкой. Не всегда нужно делать то, о чём тебя просят.
Дома я не сказала ни слова. Просто потому, что всегда и во всем виновата была только я. Поддержки не было бы сто процентов, а вот позор бы был. Наверное, я думала, что и правда виновата. Мне было стыдно говорить об этом. Только я знаю, чего мне это стоило: промолчать. По мне в тот день словно проехал камаз. Всеми колесами разом. Размазал по дороге, и уехал. Осталась лежать на асфальте лицом вниз девочка одиннадцати лет. Перед глазами темно, в голове темно. Вокруг мрак. Девочка соскребет себя с асфальта и встанет, но жизнь-то её уже закончилась всё равно. И всё последующее время ей не останется ничего другого, кроме как подтверждать это своим нелепым полу-существованием.
Глава 2
Кто-то скажет: «Что она несёт? Она же осталась жива. Как она может не видеть, что в мире не только ночи, а ещё бывают и дни!». Вижу, господа, вижу. Не слепая. Я вам больше скажу: мне известно, что такое счастье. Я много раз в жизни была счастлива. Правда, никогда абсолютно. Вот это ощущение абсолютного счастья мне недоступно. А по поводу того, что я живу в ночи, объясню на простом примере. Смотрели когда-нибудь из тёмного помещения на свет? Это больно, правда? Вот и мне больно. Только перманентно. Потому, что внутри меня – тьма. Густая, нескончаемая, не проходящая тьма. И поэтому я очень благодарна тем людям, которые видят во мне свет. Спасибо за то, что даёте мне это понять. Вы мои проводники. Ведь я сама никогда не увижу этого света. Мы, ночные твари, не способны на это.
Пишу, словно я какой-то вампир. Нет, к сожалению. Я не вампир. Будь я вампиром – я бы не чувствовала того, что чувствую. И могла бы жить вечно. А вечность мне ой как пригодилась бы. Ведь я танатофоб. У меня фобия смерти. Когда она появилась – я не знаю. Думаю, все боятся смерти в той или иной степени. Но то, как боюсь её я… можно, наверное, написать новую диссертацию на тему танатофобии в психиатрии. А ведь когда-то было всё совсем иначе…
Меня поздно испортили системой. Я не ходила в детский сад. Попадая в систему, человек начинает обрастать информацией, как снеговик снегом. Мне повезло, со мной эта беда случилась только в школе. Напитываясь информацией, привязываясь к своим буквам и цифрам, – имени-отчеству, дате рождения, школе, классу, номеру в раздевалке, – человек начинает потихоньку привыкать жить. А после и совсем врастает в материальный мир. С корнями. Видимо, годам к двадцати я вросла капитально. Потому, что именно тогда мысли о том, что жизнь конечна, стали вызывать во мне дикий ужас. Но я помню и другое.
Мне три года. Я тону в Иртыше. Мама заболталась с подружками на берегу, а я спокойно себе тону. Опустилась на дно, и кайфую. Всем известно, что Иртыш – грязная река. Уверена, что и в 1975м году она уже не была чистой. Но в моей памяти тот эпизод остался, как ощущение невероятного счастья. Я лежала на дне, и видела красивые, яркие зеленые водоросли, и проплывающих мимо рыбок. Понимала ли я, что умираю? О, да. Отлично понимала. Но ничего прекраснее я до того момента не испытывала. Я была абсолютно готова умереть. Это был идеальный момент, чтобы умереть. Но тут мою идиллию грубо прервали. Какой-то идиот выходил из реки на берег, и споткнулся об меня своими ножищами. Наклонился, достал меня, как рыбу, из воды, и начал орать: «Чей ребёнок тонет?!». Мама увидела, всплеснула руками, подбежала, забрала меня и поблагодарила дядьку. Потом я, совершенно синяя, лежала на берегу, изо рта у меня вытекала вода, а мама выписывала мне пиздюлей в духе: «Все нормальные дети плещутся с надувными кругами у ног родителей, а тебя вечно чёрт куда-то несёт». Я не знаю, куда и кто несёт меня, но кто занёс на место моего утопления бдительного горластого мужика – это бы я хотела узнать. Думаю, в нашем мире нет ничего случайного, и в тот день я не должна была утонуть. А ведь вдумайтесь, насколько хорошо умереть тогда, когда ты к этому готов и совершенно не боишься? Представили? Вот именно!
Второй раз я чуть не умерла от странного заболевания, которое начиналось, как банальная ангина, и лечилось соответственно. То есть, меня спокойно кормили стрептоцидом с мёдом по бабушкиному рецепту, и заматывали шарфом моё горло. Но что-то пошло не по плану, и мне становилось всё хуже. Я не помню, была ли это ангина с абсцессом, или что похуже. Сейчас, будучи взрослым опытным человеком, могу предположить, что да, ангина. А тогда помню только, как я лежу, из моей груди прорываются хрипы, а всё вокруг будто укутывается в туман. Становится нечетким, размытым, будто на картину плеснули водой, и краски потекли. В этом тумане я ещё помню, как пришла участковый врач, Серафима – запамятовала отчество – хорошая, душевная тётка с нашего двора, бабушка одной из моих подружек. Пришла в неописуемый ужас, и быстро вызвала скорую. К моменту приезда скорой я была почти уже не здесь. Сквозь сгустившийся туман я видела врачей скорой, которые разводили руками: «А что вы хотите? Нужно было вызывать вовремя! А теперь уж всё. Через минуту останется ей глаза рукой закрыть, и кончено». И видела свою истерически рыдающую мать. И двойное удивление мурашками ползло по моему, почти расставшемуся с душой, телу. Я не понимала, от чего так убивается мама, и на это были две причины. Первая: зачем так плакать, ведь мне-то хорошо, а скоро будет ещё лучше. А во-вторых, почему мама так плачет, ведь она меня особо и не любит. Пока мама рыдала в голос, а врачи скорбно ждали момента, когда можно будет закрыть мне глаза, произошло непредвиденное: меня вдруг вырвало. Фонтаном. Этот фонтан пробил гнойную полость около миндалин, гной вытек вместе с рвотой, и я задышала. Обо мне тут же все забыли. Все дружно поздравляли друг друга и обнимались, как будто это они приложили руку к моему чудесному исцелению. Нет, не они. Но кто-то же приложил…
Больше никаких страшных историй со мной не приключалось, вплоть до лета 1983 года. Я просто росла, как все дети. Правда, в немного странной, для семидесятых, ситуации. У меня не было отца, а мне так хотелось, чтобы он был. Это даже странно… я человек, который не страдает синдромом «хочу, как у тебя». Ни в чём. Кроме, видимо, семьи. Помню, что я ужасно страдала от отсутствия у меня отца. Нечеловечески просто страдала. Кстати, этот старый мудак жив и по сей день. И не за то я обзываю его мудаком, что он бросил мою мать – не бросал. Она сама ушла. А за то, что он прекрасно знает о моём существовании, и не хочет ничего менять. Ему сейчас 78 лет. Сами понимаете, что шансы внезапно покинуть наш мир у него растут с каждым днём, несмотря на его спортивное прошлое. Но отец не хочет, чтобы у него была дочь. Мы один раз говорили с ним на эту тему, он хотя бы был честен со мной, и на том спасибо. Человек сказал: «Когда я хотел быть отцом – передо мной закрыли дверь. А сейчас я уже ничего не чувствую, ты для меня чужой человек», Круто звучит, правда? Хотел – расхотел – перехотел. Всё так просто. Я после того разговора шла по улице, и орала, как сумасшедшая. Не помню, какие фразы вылетали из меня по поводу состоявшегося разговора, но что-то я кричала. Не просто «А-А-А-А-А-А…». Зато помню острое, жгучее ощущение боли, которое застряло под рёбрами, и не хотело выходить из меня, как я не пыталась его вытолкнуть вместе с криками. Сейчас я уже спокойна. На моём поле он не единственный, кто не понимает, что общаться надо, пока мы живы. Я и сама – чего греха таить – иногда веду себя примерно также. Рву узы, связи, прекращаю общение. И ведь знаю, что потом скорее всего буду сожалеть. Проходила это уже много раз. Но не с отцом, не с детьми. Вот тут мне непонятно. Позвони он мне сейчас, скажи: «Приезжай, я хочу тебя видеть» – я бы всё бросила и полетела. Я готова обрести отца. А он не готов. А был ли готов он к тому, что у него будет дочь, есть дочь, хоть когда-то? Сомневаюсь. Говорит: хотел. А я не верю. Никто меня не хотел. Никто меня тут не ждал.
Итак, я пришла в этот мир никем не ожидаемая. У меня не было традиционной семьи: мамы, покупающей милые глупости для будущего малыша вроде пинеток. Папы, который гладит маму по большому животу и слушает, как пинается наследник. Большого живота не было тоже. Удивительная история, которая случилась в 1972м году, и которую я узнала в 1990м. Работала я тогда старшим лаборантом в одном сельскохозяйственном научном институте. А училась в учебном сельскохозяйственном институте. Моя мама всегда была озабочена тем, чтобы я обязательно получила высшее образование. Жаль, что её уже нет. Мам, я учусь. Не в сраном сельхозе Омска. А в Москве, во ВГИКе. Думаю, ты знала, что это за институт. Пока была жива.
А вы, дорогие друзья, знаете, что делали в научном сельхоз. институте в 1990м году? Все, от уборщицы до зав кафедрой. А я вам вот сейчас возьму и расскажу. Все сотрудники кафедры в осенне-зимне-весеннее время с 8 утра и до 17 вечера, минус обеденный час, брали со стола слева пакетик с зернами пшеницы, на котором было написано число, ну, допустим, 20. Высыпали зерна на картонную тарелочку, пересчитывали, высыпали обратно в бумажный пакетик и откладывали на стол справа. Надпись на пакете либо не менялась, либо, если зерен было не двадцать, а на одно больше или меньше – на пакетике зачеркивалось число и писалось новое. И вот так каждый день, целый день, пять дней в неделю. Когда было лето – все сотрудники ползали по полям с какой-то, безусловно, высшей целью. Какой конкретно – я уже не помню. Возможно, они считали колоски, например. За месяц работы в этом институте я получала в то время сто тридцать рублей ноль копеек. Поверьте, в СССР это было не так уж мало. Люди и по 80 р получали. И по 75, кажется. Но никогда я себя не чувствовала такой бесполезной, как в тот год. Неудивительно, что всему в этой стране рано или поздно наступает пизда, не правда ли?
Зато это научный институт пригодился мне информационно. В отделе кадров, когда я пришла оформляться, услышали мою редкую фамилию и налетели на меня общительные милые женщины.
– Малаховская? Ой, а Вашу маму не Маша зовут? А Вы в мае родились, да? Ой, ну что я спрашиваю! Тут же написано…
– Ну, да. Маша. – удивленно ответила я, не ожидавшая такого приема. – Вы её знаете?
На меня тут же вылился поток информации. Оказывается, моя мама устроилась в этот институт, в отдел кадров, в 1972м году, проработала что-то около месяца и после майских праздников вдруг исчезла. Просто не вышла на работу в понедельник 8 мая. А когда обеспокоенные коллеги позвонили ей домой, то узнали, что в субботу шестого Мария родила дочку. Коллеги первым делом решили, что они ошиблись номером. Отключились, перезвонили снова, уточнили фамилию, но ничего не поменялось. Их новенькая сотрудница действительно не вышла на работу по уважительной причине. Она уехала в родильный дом по скорой и родила ребёнка. Не преждевременно, а в положенный срок. Передав хреново сформулированные по причине шока поздравления, коллеги положили трубку и принялись горячо обсуждать новенькую в духе: «Как же это она родила, если у неё даже живота не было». «Как же так, беременная не была, а родила». Женщина, принимая мои документы, взахлеб продолжала развивать эту тему:
– А мы еще и думаем, ну как же так, живота не было, а она родила.
– Видимо, был. – Буркнула я.
– Кто? – Удивилась кадровичка.
– Живот. От меня ничего больше не нужно?
– Нет-нет, всё в порядке. Машеньке привет передавайте!
– Обязательно. До свидания.
Выйдя на улицу из ставшего вдруг тесным и душным отдела кадров, я подумала: «Вот так, мама, знал бы где упадешь…». Вряд ли мама могла предположить, что на её коллег история произведет такое неизгладимое впечатление, что они расскажут её мне через восемнадцать лет. Иначе легла бы трупом на порог и не пустила бы меня туда работать. Пройдёт ещё несколько лет, прежде чем я узнаю, что первая скорая помощь, вызванная к нам домой ночью шестого мая семьдесят второго года, увезла моего деда с инфарктом. Потому, что, видимо «живота не было, а роды вдруг случились». И для него это оказалось слишком неожиданно. А дед мой был приличнейшим человеком, и все эти нетипичные истории, где молодая незамужняя девушка внезапно оказывается на сносях, а отец её будущего ребенка вообще неизвестно где, были для него буквально ножом по сердцу. Учитывая, что эта самая девушка – его родная, любимая дочь. Для роженицы пришлось вызывать новую скорую, благо первые роды как правило долгий процесс. Всё закончилось благополучно. Почти. Кроме того, что после той выдающейся ночки вся моя жизнь идёт не по прямой, а наперекосяк. Через какие-то дебри, болота, чащи. Сикось-накось, шиворот-навыворот. И попросту через жопу.
Кстати, в детстве я была до ужаса странной. Нет, странной я осталась навсегда. Но в детстве нельзя быть странной. Дети не понимают ничего такого. Меня, конечно, никто не бил, не обижал и не гнобил. Но и дружила я мало с кем. Собственно, близкая подруга в детстве у меня была одна. Я хочу о ней рассказать. Немного.