Текст книги "Детские годы сироты Коли"

Автор книги: Ирина Муравьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Ирина Муравьева.
Детские годы сироты Коли
Повесть

– Ну, вот вам ваш Николай, – сказал директор и подтолкнул его к сидящим на диване. Их было трое: старуха, молодая и мужик. У мужика был яркий галстук. Все они вскочили. Молодая неловко погладила его по голове очень горячей ладонью. Колька так низко опустил глаза, что они заболели.

Старуха сказала:

– Ну, давай, Коля знакомиться. Это твои родители, а я твоя бабушка. Лариса Владимировна.

Колька громко сглотнул слюну, но глаз не поднял.

– Ты не стесняйся, Николай, – прогудел директор, – ты поговори с мамой, с отцом. С бабушкой познакомься. А я пойду на урок, меня ждут, – он прокашлялся и вышел.

Директор был ничего. Он не дрался, не напивался при всех, а прошлым летом привез в детдом ведро клубники – на даче у него выросла клубника. Ее съели, не успев почувствовать вкуса. Потом все ходили с красными рожами, как в крови.

– Ну, Николай, – громко сказал мужик в ярком галстуке, – что ж ты на нас и не посмотришь? Садись рядом, давай поглядим друг на дружку, познакомимся…

– Ты, Коля, не бойся, – перебила его старуха, – мы тебя не съедим, мы тебя искали, ждали…

Молодая молчала. У Кольки тяжело и противно стучало внутри. Они, наверное, слышали этот стук.

Мужик подтянул его к дивану, Колька вжал голову в плечи и боком сел между молодой и старухой.

– Не запугивай его, Леня, – прошептала молодая и опять погладила его по голове своей очень горячей рукой, – мальчик не привык…

Колька решился и поднял глаза. Сначала все показалось ему красным, потом ярко-зеленым. Когда краснота и зелень исчезли, он увидел этих троих, словно через лупу. У молодой было испуганное лицо с выпуклыми черными глазами. Она была похожа на козу. И ресницы, как у козы, и ноздри. Кудрявая, волосы черного цвета. У бабки – красные щеки, нос – пуговкой. Мужик – широкоплечий, с большими руками, из-под ворота рубашки торчат густые волосы.

– “Лето, – подумал Колька, – а он как в шубе парится…”

И опять опустил глаза.

– Мы – твои родители, Коля, – сказал мужик, – мы тебя потеряли, когда ты был годовалым.

Колька знал, что все они говорят одно и то же. Когда на прошлой неделе толстая тетка в туфлях с блестящими пряжками пришла за Катей-дармоедкой, она тоже наплела, что потеряла ее, когда Кате был год.

– Тебе был год, Коля, – отчетливо сказала молодая, похожая на козу. У нее был громкий, резкий голос. – Шел сильный снег. Бабушка оставила тебя в коляске. И зашла в магазин. Когда она вышла, тебя в коляске не было.

– Почему? – спросил Колька.

– Украли! – вмешалась бабушка, – украли, Коля! Одна женщина, у нее не было своих детей, она тебя украла и переехала с тобой жить в Подмосковье. А потом сдала тебя в детский дом – как своего собственного сына. Но мы тебя разыскали.

– А откуда вы знаете, что это я? – спросил Колька. Внутри у него по-прежнему сильно стучало, но надо же было разобраться.

– Ты, ты! – заговорили они разом, – можешь не сомневаться! Хоть ты и изменился за восемь лет, взрослым совсем стал, но мы тебя узнали, а вот ты нас…

И они опять погладили его, потрепали, похлопали.

– Вы, что, меня к себе жить заберете? – спросил он, и стук внутри остановился.

– А как же! – быстро сказала бабка . – Ты будешь жить дома, и в школу хорошую пойдешь, мы будем вместе читать, ходить в кино, в цирк. Ты любишь цирк?

– Люблю, – хрипло сказал Колька. – Я по телевизору видел, у нас телевизор новый.

Телевизор был не новый, а старый, но все называли его новым, потому что директор отдал свой собственный взамен того, который какой-то крутой подарил детдому. Тот действительно был новым. Колька видел огромный ящик, который привезли на машине, и потом он целый день стоял рядом с директорским кабинетом. А вечером директор увез его к себе. Но зато теперь у них все-таки был телевизор, и детдомовские хвалили директора. Он ведь мог и старый не отдавать, и новый себе взять. Что, его поймают, что ли?

– Ну, вот видишь, – сказала молодая и заулыбалась. – Цирк ты любишь. А в детский театр хочешь пойти?

– Если отметки будут хорошими, – перебила настырная бабка, – все зависит от успеваемости.

Мужик в густой волосатой шубе под рубашкой захохотал и погрозил Кольке пальцем.

– Не советую тебе, Коля, халтурить, не советую!

– Вы меня сейчас заберете? – спросил Колька, не поднимая глаз.

– Сейчас не получится, – ответил мужик, – документы нужно оформлять, то да се. Но ты не волнуйся! Никуда мы не денемся!

Ночью Колька не мог заснуть. Страх и радость были такими огромными, что давно перестали умещаться в нем и заполнили сначала комнату, потом коридор, потом полезли на улицу и захватили не только все дома и спящих в них людей, но даже тот кусок неба со звездами, который был виден ему через форточку.

Посреди ночи пьяный Cкворушка задышал в лицо перегаром.

– Ну, говнюк малолетний! – прошептал он, – пропили тебя? Теперь держись! Я тя…! – он выругался и больно крутанул Кольку за ухо. – Иди, говнюк малолетний, туалеты чистить! А то вы там блюете, говнюки, а Степан Евгеньевич подтирай?

Он вытащил его из постели левой здоровой рукой. Правая – короткая, отсохшая, в черной кожаной перчатке – болталась в полупустом рукаве.

Идти надо было через кухню и длинный коридор. В кухне мертво чернели пустые котлы. На столе блестел замороженный кусок масла. Колька сглотнул слюну.

Скворушка нарочно привел его в девчоночью и сунул в руки осколок бутылочного стекла.

– Отскребай, говнюк! Чтоб ни пятнышка!

Носком башмака показал на линолеум с присохшими подтеками. Колька привычно стал на колени и начал скрести. Из большого пальца сразу же потекла кровь.

– Чтоб мне ни пятнышка! – заорал Скворушка и приложил ко рту начатую бутылку. Закинул мохнатый кадык. – Чтоб мне ни пылинки, сирота казанская!

Колька скреб изо всей силы. Кровь лилась на пол.

– Слизывай! – заорал Скворушка и стал багровым от злости, – пачкаешь тут дерьмом своим! А ну, слизывай! Хирургию устроил!

Директор сказал, что мама, отец и бабушка Лариса Владимировна заберут его в среду вечером. Значит, осталось еще три дня. Воскресенье, понедельник, вторник. Среда не считается, в среду его заберут. Они ему не наврали. Они его искали и нашли. А тогда шел сильный снег. Бабка-дура пошла в магазин. Он спал, годовалый пацан. Чужая баба (он видел перед собой пьянчушку с заклееным глазом, которая вечно торчала на автобусной остановке) украла его из коляски. Унесла к себе в Подмосковье. Мать с отцом плакали. Бабка, наверное, тоже. Искали его, бегали, аукали. Теперь нашли через восемь лет. Заберут к себе. В цирк будем ходить. В детский театр.

В воскресенье утром по телевизору показали фильм “Дикая собака Динго”. После фильма у детдомовцев было плохое настроение: хотелось сломать что-нибудь, разбить, поколотить друг друга. Плакали здесь редко и за слезы ненавидели. В восемь вечера дежурные учителя заперлись в директорском кабинете, откуда захрипела Алла Пугачева, зазвенели стаканы, а потом дверь отворилась, выскочил Скворушка, без пиджака – отсохшая культя наружу – и заорал, брызгая слюной во все стороны:

– Спать всем быстро! А ну всем спать, говнюки малолетние!

Детдомовские присмирели, со Скворушкой никто не связывался. Только Тамарка-Бакинка близко подошла к нему, моргая своими подслеповатыми, мохнатыми, как пчелы, глазами, и выдохнула срывающимся басом:

– А ну, отвернитесь! Не видите, мы раздеваемся?

А посреди ночи из девчоночьей комнаты донесся лай, вой, крик, кто-то визжал, захлебывался. Прибежали дежурные по интернату: Аркаша-Какаша и Тоня-Недорезанная, а за ними вдрызг пьяный Скворушка в штанах, мокрых от вина. Тамарка-Бакинка плавала в крови, раздирала на себе короткую ночную рубашку с клеймом на животе и, дико выпучив лошадиные белки, кричала “А-А-А”, потом переходила на визг и лай, набирала воздуху и опять кричала. Тоня бросилась вызывать “Скорую”, а Какаша начал выпихивать в коридор детдомовских. Наконец, подъехала “Скорая”, прибежали два парня в халатах поверх пальто, втащили носилки. Кровь из Тамарки хлестала так, словно в ней открылся кран. Вся простыня, одеяло и пол перед кроватью стали черно-красными, а кровь все лилась и лилась. Детдомовские, не обращая внимания на Аркашку и Тоню (пьяный Скворушка куда-то исчез), стояли и молча смотрели. Никто, даже самые маленькие, не ушли из комнаты. Парни в халатах, торопясь, перетянули Тамаркину руку резиновыми жгутами и всадили туда огромный шприц, потом начали запихивать между ее раздвинутыми дрожащими ногами куски ваты. Тамарка перестала кричать и захрипела. Изо рта у нее потекла пена.

– Уберите детей! – закричал один из парней. – Вы, что, идиоты, не понимаете, что здесь происходит?

Тамарку переложили на носилки и набросили на нее колючее одеяло. Парни перемигнулись, крякнули, подхватили носилки и осторожно понесли их вниз по лестнице. Тамарка замолчала и лежала, как мертвая. Щеки ее стали странного, почти синего цвета.

Колька посмотрел под ноги и увидел на полу кусок чего-то дрожащего, скользкого, похожего на сырую печенку. Он понял, что это вывалилось из Тамарки, когда ее укладывали на носилки, и его затошнило. Их разогнали по кроватям, но спать никто не мог.

Наутро белый, как мука, директор кричал в телефонную трубку “Откуда я мог знать?”, “Никогда ничего подобного!” – так громко, что слышно было через закрытую дверь. Приехал чужой дядька в кожаном пиджаке, щека залеплена пластырем, и прошел прямо в директорский кабинет. Через десять минут туда гуськом вошли все учителя, кроме Скворушки, которого уже увезли куда-то на другой машине.

К середине дня весь детдом – включая самых маленьких, восьмилетних, – знал, что Тамарка-Бакинка умерла в больнице, потому что воспитатель старшей группы Скворушка сделал ей ребенка, и, начиная с лета, два раза в неделю, Тамарка возвращалась в спальню только под утро, вся в засосах, растрепанная, красная, и пахло от нее, как из винного магазина. Кто-то из девочек громко сказал незнакомое слово “выкидыш”, и Колька вдруг понял, что окровавленная печенка на полу и была куском этого самого “выкидыша”. Тамарка что-то сделала с собой, чтобы ребенка не было, он стал мертвым внутри Тамарки и вывалился из нее.

В понедельник Тоня-Недорезанная собрала детдомовских в самой большой комнате, которая называлась актовым залом (в углу пылилось сморщенное знамя), и сказала таким голосом, словно она только что научилась говорить:

– Ребята, у нас случилось большое несчастье. После тяжелой болезни скончалась ученица девятого класса Тамара Тебуллаева.

– Какой болезни? – гаркнул Сенька-Хрипун. – Ничем она не болела! Скворец ее…

И сказал слово, которое все знали, и Колька тоже. Недорезанная сделала вид, что не расслышала, и продолжала, обращаясь к сморщенному знамени в углу:

– Дорогая Тамара! Обещаем тебе никогда не забывать тебя и постараемся быть такими же хорошими, честными и отзывчивыми, какой была ты…

Колька вспомнил, как неделю назад Тамарка-Бакинка устроила темную другой девчонке, Любке, которая залезла к ней в тумбочку за хлебом. Тамарка избила Любу так, что та целый день не вставала с кровати, а когда встала, на нее было страшно смотреть.

– Завтра, – громко проглотив слюну, сказала Недорезанная, – мы проводим Тамару Тебуллаеву в последний путь…

Утром привезли гроб и поставили в актовом зале. У гроба стоял сгорбившийся, маленький директор в черном костюме. У него тряслись руки. Рядом с директором, словно приставленный к нему конвой, возвышались две сердитые грудастые женщины в очках. Директор начал было говорить, но споткнулся, затрясся и заплакал, показывая рукой на то, что было в гробу. Больше всего на свете Колька боялся, что нужно будет подойти и заглянуть внутрь. Заиграла печальная музыка, и все потянулись прощаться. Подходили по одному, замирали над мертвой Тамаркой, отходили и возвращались в линейку. Все были испуганы и не произносили ни слова. Колька подошел предпоследним. В гробу лежала незнакомая старуха с ярко накрашенными щеками и губами. Только пушок над верхней губой, мохнатые ресницы и остатки малинового лака на ногтях говорили о том, что когда-то эта старуха была Тамаркой. От страха Кольку качнуло вперед, к самому гробу. Чтобы не упасть, он вытянул вперед руку, ища точку опоры, и дотронулся до очень холодного и гладкого. Это был Тамаркин палец, прикрытый розовой гвоздикой.

“Значит, вся она, – ужаснулся Колька, – вся холодная, холоднее снега…”

На следующий день его забрали домой. Директора не было, завуча тоже. Трое незнакомых людей, которых он уже неделю настойчиво называл про себя жуткими словами “мать”, “отец”, “бабушка Лариса”, приехали на такси. Колька стоял, прижавшись лбом к стеклу, и почти ничего не видел – так обморочно и больно колотилось сердце. Он только разглядел, что мать была в большой синей шапке. Ноги его приросли к полу, и поэтому когда Аркаша-Какаша приоткрыл дверь и пробормотал: “Давай, выходи, Николай”, – он не тронулся с места.

– Ну, вот и мы, Коля, – твердым громким голосом сказала женщина в синей шапке, – собирайся, пойдем домой.

Она крепко взяла его за руку с одной стороны, отец – с другой. Бабушка Лариса забежала вперед, словно боясь, что ее забудут.

– Попрощайся со своими друзьями, Коля, – приказала мать. – Мы подождем тебя внизу.

Понизила голос:

– Пусть он чувствует себя свободным. Если мы будем рядом, он не сумеет произнести того, что нужно.

Колька ничего и не произнес. Козел и Самолет играли в карты на кровати, Хрипун спал, остальных просто не было: пошли, как всегда, в город поживиться. Колька постоял в дверях, посмотрел на них, они на него.

– Чего уставился, недомерок? – спросил Козел.

– Так, – ответил Колька.

– Гони четвертак, – пробормотал Самолет, и Колька закрыл за собой дверь.

В коридоре ему велели снять ботинки. Квартира была большая, и вся блестела. На одной стене – зеркало, на другой – картина. Красный ковер, синий ковер, потом цветы, много цветов, и тоже блестят. На потолке разные стекляшки. Люстры.

– Вот мы и дома, Коля, – сказал отец и почему-то засмеялся, – проходи, сейчас мы тебе покажем, где твоя кровать, шкаф, все дела.

Его привели в комнату поменьше, чем та, первая, и он увидел кровать под клетчатым одеялом, рядом – еще одну кровать, розовую, с подушками, письменный стол, лампу с выкрутасами, вещи какие-то, фотографии.

– Это ваша с бабушкой комната, – сказала мать, – Тут все, что тебе нужно: твоя тумбочка, полка для любимых книг, здесь ты будешь делать уроки. А пока что иди в ванную, умойся и будем обедать.

Ничего не понимая, он пошел туда, куда она сказала, и увидел такое, что даже зажмурился: белое-белое, много разных полотенец, зеркало, разноцветное мыло и пахнет так, что голова кружится. Он прислонился затылком к стене и тут же услышал голос Скворушки: “Наблевали в туалете, говнюки, а кто подтирать будет?” Тогда он изо всей силы затряс головой, и голос Скворушки кончился.

Котлета с картошкой, свежий огурец.

– Хочешь еще?

– Хочу…

– Так нельзя отвечать, Коля. Что значит “хочу”? Нужно сначала сказать“спасибо”, а потом уж “хочу”. Хочешь еще котлету? Что ты молчишь? Скажи: “хочу, спасибо” или “большое спасибо, хочу”…

– Дай пожрать парню, с воспитанием можно повременить.

– Пожалуйста, Леня, не делай мне замечаний при ребенке, если тебе что-то не нравится, скажешь потом. Ну, так что, Коленька: еще котлету?

– Нет.

– Почему нет, ты же хотел?

– Я тебе говорю, ты его запугала, парень только—только вырвался, у него, небось, все поджилки трясутся, а ты с глупостями.

– Леня, я просто сейчас встану и уйду! Если ты еще раз посмеешь сделать мне замечание при ребенке, я умываю руки. Это базис, понимаешь? Это нужно застолбить с самого начала. Чувство благодарности, правдивость и чувство уважения к старшим. Все остальное надстраивается. Так что, Коля, еще котлету?

– Хочу, спасибо.

– Вот молодец. Видишь, как просто.

Отец передернулся, отодвинул свою тарелку, встал и ушел. Бабка и мать переглянулись. У матери стало красное лицо, у бабки – белое. Потом бабка побежала на кухню и вернулась с огромным тортом. Отец тоже пришел. Мать сжалась. Отец положил руку ему на плечо. Рука была, как железная. Только бы они не передумали, не выгнали меня. Очень хочу, спасибо, очень, спасибо большое, большое, хочу.

… ночью он увидел Тамарку-Бакинку. Ресницы ее бросали тень на белые щеки. Тамарка стала вновь похожей на саму себя, только она уже не была той свирепой Тамаркой, которая до крови избила Любку, укравшую у нее хлеб. Она сидела на коленях у седого старика с очень добрыми глазами и плакала. Сквозь слезы она бормотала ему что-то на незнакомом языке, но Колькина душа понимала каждое слово.

– Дед, – захлебывалась Тамарка, – я бросила тебя и побежала, потому что боялась, что они убьют меня. А потом я вернулась, дед, но ты был уже мертвый, и рот твой был забит землей. Я легла рядом и хотела умереть, потому что кроме тебя у меня никого не было. Но они меня вытащили и поволокли, а потом я ничего не помню…

Старик прижимал к себе Тамаркину растрепанную голову и стонал.

– Я попала в Москву, и этот грязный козел сделал то, чего не сделали даже они… Как я могла жить после такого? Как бы я посмотрела тебе в глаза, если бы ты не умер, дед?

Колька не выдержал и закричал во сне – настолько жалко ему стало плачущую Тамарку и доброго старика. От его крика в доме переполошились, зажгли свет. Первой вскочила бабушка Лариса, спавшая на своей розовой кровати в той же самой комнате, за ней прибежала мать Вера в кружевном халате, с блестящим от жира чернобровым лицом.

– Кричит! – кричала бабушка. – Бужу – не просыпается! Растолкала с трудом, посмотри на него! Горит ребенок, жар!

– Врача надо, Скорую! – забегала мать и схватила телефонную трубку.

– Не надо, – грубо оттолкнул ее подоспевший заспанный и злой отец, и, как перышко, вынул Кольку из постели. – Ты чего, Николай? Приснилось что-нибудь?

У Кольки громко застучали зубы.

– Ну, ладно, ладно, – смягчившись, сказал отец, положил его обратно на кровать и накрыл одеялом. – Воды хочешь? Принеси ему водички, Вера.

Прошло две недели. Колька постепенно привык к тому, что у него есть отец и мать. Если бы его, не дай Бог, спросили: “Любишь их, Коля?”, – он бы, не задумываясь, ответил: “Люблю”. Но что такое “люблю”, он не смог бы объяснить, потому что по привычке чувствовать страх он и сейчас его чувствовал, в то время как любовь болталась где-то на стороне и страху не мешала. Больше всего он боялся, что отец и мать передумают жить с ним в одной квартире и отдадут его обратно в детдом. Еще он боялся, что обнаружится ошибка и станет ясно, что их родной сын вовсе не Колька, а другой парень.

…Мать Веры Лариса Владимировна была воспитательницей в детском саду. Не так давно она вышла на пенсию и стала помогать своей единственной дочери вести домашнее хозяйство. Несмотря на относительную молодость Вера уже защитила кандидатскую диссертацию на тему “Возможности преодоления детских травм” и работала в Ленинском педагогическом институте, где три года назад встретила своего будущего мужа – Леонида Борисовича Бабаева, доктора наук и тоже специалиста по психологическим травмам у детей и подростков.

Леонид Борисович считался старым холостяком и вовсе не собирался жениться. Но когда волевая и одновременно застенчивая Вера пригласила его к себе домой на чашку чая, Леонид Борисович оказался приятно поражен богатой и ухоженной квартирой в Мерзляковском переулке, прекрасной мебелью, коврами и картинами. На его удивленно приподнятые брови мать Веры, хлопотливая, приветливая женщина, не такая уж старая, но совершенно не молодящаяся и поэтому казавшаяся значительно старше своих лет, рассказала, что ее покойный отец был грузинским артистом, до того похожим на Сталина, что его даже гримировать было незачем. За это сходство отцу хорошо платили, а на съемки возили по ночам и только на правительственной машине с затемненными стеклами. После смерти Сталина отец, увы, решил, что теперь он и есть – вождь и учитель, и стал приставать к прохожим на улицах, демонстрируя хищный профиль и любимую улыбку. В конце концов, обезумевшего актера пришлось поместить в лечебницу для душевнобольных, где он и скончался, до последней минуты называя себя Иосифом Виссарионовичем и беспокоясь за положение на сталинградском фронте. После его смерти осталась просторная квартира, завешанная коврами, как грузинский замок. Дочь (то есть будущая мать Веры) ненадолго вышла замуж, родила Верочку, потом разошлась с мужем, потом похоронила свою собственную мать, вдову многострадального артиста, и целиком посвятила себя воспитанию ребенка. Жила она скромно, экономно, но так как добра было все-таки очень много, Верочке ни в чем не отказывала, а научила ее и музыке, и фигурному катанию, – короче, дала настоящее воспитание…

И так приятно, сытно, тепло стало Леониду Борисовичу в этой уютной четырехкомнатной квартире в самом центре города, так понравилась ему комната, фонарем выходящая во двор, полный тополей, и замечательно приспособленная для его кабинета, что он махнул рукой и расписался.

Не было желания Леонида Борисовича, которого Вера и Лариса Владимировна не исполнили бы с восторгом, не было ни одной его мысли, которая не была ими подхвачена и одобрена, и хотя Вера иногда позволяла себе то, что Леонид Борисович презрительно называл “бунтом на броненосце”, дальше ее обиженных вспышек дело не заходило, и стоило мужу заиграть желваками, стукнуть рукой по столу или хлопнуть дверью, как она тут же опоминалась и превращалась в тихую овечку с дрожащим от слез подбородком.

Одно было плохо: Вера не беременела. Более того: она не приносила ему даже простой физической радости – несмотря на то, что в ней самой каждое прикосновение снисходительного мужа отзывалась так, будто к коже подносили факел. Чем больше она стонала, зажимая рот руками, чтобы мать не услышала, чем больше шептала ему “дорогой, ненаглядный”, тем небрежнее и холоднее он становился.

В конце концов, этот неполучившийся ребенок стал основным камнем преткновения. Если Вера просила Леонида Борисовича не засиживаться допоздна перед телевизором, а лечь спать, он кривил губы и спрашивал ее с тем гадким смешком, от которого кровь останавливалась в жилах: “Последняя попытка? Ну, это без меня!”. Если она просила его снять дачу, чтобы не проводить лето в душном, жарко пахнущем асфальтом городе, Леонид Борисович тут же объяснял ей, что дачи снимаются для детей, а не для взрослых. Он использовал ее беду в своих непонятных целях, и, в конце концов, Вера поняла, не умом, но всем своим нелюбимым тоскующим существом, что Леониду Борисовичу давно осточертели ее дрожащие поцелуи, и запах ее духов, и скользкое прикосновение ее смазанных кремом щек, от которых он брезгливо вытирался кончиком простыни…

– Усыновляйте, – сказала мать и сжала тонкие губы.

Поначалу она ахнула и отвергла эту идею.

– Тогда иди проверяйся, – не отступала мать, – хотя я лично не советую. Если окажется, что дело в тебе, он тебя за человека считать перестанет, а если, не дай Бог, окажется, что ты ни при чем, так еще хуже. Разве им можно говорить такие вещи!

Она не пошла проверяться. Насмешки со стороны Леонида Борисовича не прекращались. Тогда Вера решила высказать вслух материнское предложение и с удивлением встретила его оживившиеся глаза.

– А что? – сказал он. – Давай! Все-таки веселее будет. Мальчишку. Я его рыбалить с собой возьму, в планетарий сходим.

– Это не игрушка, Леня, – строго сказала Вера, покрываясь гусиной кожей от волнения, – это большая ответственность.

– Ну так что? – еще беспечнее отозвался он. – Хватит вам с мамашей баклуши бить, пора делом заняться. Ты пошуруй, поищи, а потом мне доложишь.

Вера начала искать. Ее пугала наследственность. Дети алкоголиков, наркоманов, бомжей отвергались сразу: с ними можно было нарваться в будущем. На многих детей не было никакой документации, кто они и что, оставалось только гадать. Про Колю же она узнала, что матерью его была семнадцатилетняя беженка из Средней Азии, отец неизвестен, и эта девочка-беженка умерла от тяжелой болезни почек сразу после родов. Младенец, которому дали нейтральную фамилию Иванов, был переведен в Дом Малютки, где долго находился между жизнью и смертью, будучи глубоко недоношенным, но потом, к удивлению медперсонала, выкарабкался и к девяти годам стал вполне крепким на вид пацаном с узкими черными глазами.

После первой встречи с Колькой Вера была в нерешительности: мальчик не вызвал у нее никакого душевного отклика. Но Леонид Борисович сказал: “Пойдет” – и весь остаток дня казался ласковее, чем обычно.

“В конце концов, – убеждала она себя, – мы педагоги, мы справимся с любым типом темперамента, мы привыкнем, привяжемся, Лене это необходимо. А у меня, да, у меня будет сын…”

Сын оказался невеселым, пугливым, угловатым. Он много и жадно ел, плохо спал по ночам и – несмотря на свои девять лет – читал по слогам. Вера чувствовала, что он словно бы присматривается к ним и постоянно чего-то боится. За эти две недели он ни разу не подошел, не приласкался, не нашалил, не рассмешил. Разговаривать с ним было не о чем, потому что он не задавал никаких вопросов и, кажется, ничем не интересовался. Во дворе, куда бабушка Лариса выводила его гулять, Колька не прижился. Он не стремился познакомиться с другими детьми, а они явно невозлюбили его, тут же почувствовав чужое. Вера со страхом ждала наступления школы, понимая, что нынешние летние недели – только цветочки, а ягодки начнутся потом, с первого сентября. Психоневролог, к которому она отвела Кольку по причине его ночных криков, не сказал ничего утешительного. В клиническом смысле слова, промямлил он, мальчик, скорее всего, здоров, но эмоциональных проблем будет много, ребенок травмирован, не получал внимания, не знает, что такое ласка, остро чувствует опасность даже там, где ее нет. В общем, к чему мне вас утешать, сами видите…

Вера видела, и бабка видела. Видел ли Леонид Борисович, было непонятно, потому что он стал редко бывать дома, приходил только ночевать, вечно куда-то торопился, почти не разговаривал с женой, а тещу обрывал на полуслове, хотя она и так ни в чем ему не перечила.

– Я не понимаю, – плакала Вера, по-восточному заламывая руки, – я не понимаю: ты же сам хотел этого! Что же ты теперь наваливаешь все на нас с мамой! Ему же нужно твое, отцовское, внимание! Я не понимаю!

– Я думал, хоть он отвлечет тебя от вечных претензий, – огрызался муж, – вы с мамашей скоро совсем обнаглеете: я тебе не нянька и не домработница!

По ночам Вера рыдала от несправедливости и целый день ходила потом опухшая, красная, подскакивала к каждому телефонному звонку, ожидая, что он позвонит и извинится, а к вечеру красила глаза, наряжалась, пудрила нос, прыскалась духами.

В один день все изменилось: Леонид Борисович научил Кольку играть в шашки, сходил с ним в зоопарк и два раза – в ресторан Макдоналдс. Колька опьянел от счастья. Вера насторожилась и перестала плакать. В субботу все вместе ездили на Ленинские горы, любовались панорамой города, и отец рассказывал Кольке, сколько разных отделений в Московском Университете и какими удивительными вещами там занимаются.

– Так что, – подытожил Леонид Борисович, – учись давай, брат. Видишь, какие перед тобой задачи?

От неожиданного отцовского внимания Колька долго не мог заснуть и слышал все, о чем говорили в большой комнате.

– Вместе, конечно, было бы лучше всего, – задумчиво размышлял отец, – с тобой да с парнем, что может быть приятнее? Но, Веруня, у тебя же подготовительные курсы начинаются! Как ты можешь уехать?

– Я не хочу, – повторяла мать, – я не хочу так. Ты на курорт, а я тут буду вкалывать? Прекрасное решение!

– Но послушай, – густо, как шмель, гудел отец, – ты же сама хотела, чтобы я сблизился с ребенком. В Сочи это проще всего. Море, солнце, все время вместе: и плавать его научу, и фруктами откормлю, и в горы сходим, и в кино. Он приедет домой – ты его не узнаешь!

– Леня, почему мне все время кажется, что ты меня обманываешь? – испуганно спросила мать. – Почему мне все время кажется, что ты играешь со мной?

– Паранойя, Вера, паранойя, тяжелое наследственное заболевание, – отец звонко поцеловал ее и засмеялся. – Так что решили: еду с Колей в Сочи.

Расплющив нос о стекло иллюминатора, он не отрываясь смотрел вниз. Земля стремительно удалялась, и все на ней становилось маленьким. Вот река, тонкая и синяя, как ленточка, вот поле с черным игрушечным трактором, вот дом – меньше, чем на картинке в учебнике, но главное – ни одного человека! Далекая нестрашная земля без людей, с синими реками. Колька почувствовал к ней жалость, словно перед ним открылось чье-то притворство. Всю жизнь он был уверен, что она огромная, и – вот пожалуйста!…

Вечером после ужина пошли к морю. Колька осторожно наступил на воду, и море сразу же сказало ему какую-то короткую громкую фразу, в которой было много шума. Потом замолчало, словно припоминая, и тут же повторило, только теперь внутри шума пронзительно прокричала чайка. На небе блестело размазанное желтое солнце. Море подымало к нему волны, как рукава без рук.

– Пап! – подпрыгнув, закричал Колька – Вот это да! Пап!

– А ты думал? – весело спросил отец. – Это тебе не бассейн Москва!

… никогда его не заставляли мыть пол в девчоночьей уборной осколком разбитой бутылки. Никогда Скворушка не приходил к нему на рассвете, не запускал руку под одеяло, не шарил, тяжело дыша, потной ладонью по его животу. Не было ночи, когда из Тамарки вывалилась печенка и осталась лежать рядом с кроватью. Ничего этого не было.

Его звали Коля Бабаев, а не Иванов, у него были отец, мать Вера и бабушка Лариса Владимировна, все они жили в большой прекрасной квартире с зеркалами, и сейчас он приехал к морю, в которое медленно опускается солнце.

Вот такая была у него жизнь.

– Коля, – сказал отец, когда они вечером лежали в кроватях, и Колька почти уже спал, – я хочу тебе кое-что сказать.

Голос отца был странным: словно он не говорил, а крякал: Ко – лЯ, Я, хА – чу, скА – зАть.

– Завтра сюда приедет одна моя знакомая, – прокрякал отец, почти проглотив слово “мАЯ”, – будем отдыхать вместе. Веселее ведь, верно?

– Верно, – испугался Колька.

– Но я прошу тебя: не говори маме, что мы отдыхали не одни. Она у нас осталась работать там, в городе, в духоте, ей будет обидно. Понял меня?

– А мама не приедет? – спросил Колька.

– Не думаю, – отец, наверное, сморщился в темноте, потому что слова сжались в трубочку, – не думаю. Понял меня? Ни слова о том, что к нам кто-то приезжал.

– Ладно, – сказал Колька, проваливаясь в блаженный сон, – не скажу я.