Текст книги "Страсти по Юрию"
Автор книги: Ирина Муравьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Нынешняя жена его Лилита Бронштейн, смуглая, черноволосая, с чудесным, низким, как у виолончели, голосом, соединив судьбу с нашумевшим человеком, сама стала шумной и неукротимой, в делах человечества разобралась и сделалась вскоре министром. Но пенье при этом не бросила. Пела. Особенно ей удавались романсы.
Сейчас она тоже готовилась петь и с полузакрытыми, блещущими сквозь длинные ресницы глазами сидела, пригнувшись к гитаре, и перебирала ее струны гибкими и легкими пальцами в ожидании того, когда слушатели решат в конце концов между собою, какую им песню не терпится выслушать.
– Давай мне цыганское что-нибудь… Эх, ма! – вздохнул в темноте жадный голос Мишани.
Блондинка смущенно потупилась.
– Я е-е-еха-ала-а-а да-а-амо-ой! Душа-а-а-а была-а пална-а-а! – запела Лилита.
У мужа ее, сидящего на той самой низенькой скамеечке, на которой когда-то, шепча в ухо Фаусту стыдные речи, сидел Мефистофель, вдруг вспыхнули уши.
– Я е-е-еха-ала да-а-амо-ой! Я ду-у-ума-ала-а о вас! – слегка задохнувшись, допела Лилита и, вся обессилев, приникла к гитаре.
Горячая, как будто у нее поднялась температура, рука Варвары крепко сжала руку Владимирова, и он ей ответил на это пожатье. Но в горле опять стоял ком и тянуло куда-нибудь спрятаться.
– Ты посиди здесь, послушай, – шепнул он Варваре, – а мне нужно штуку одну записать…
Она потянулась было за ним, но он шутливо погрозил ей пальцем и, косолапо ступая на цыпочках, пересек столовую и оказался во дворе. Не дойдя до дома, где их поселили, он прямо направился в лес и увидел, что эта река, край которой он утром заметил, когда отворил свои ставни, совсем уж не так далеко, как казалось. Наклонившись к воде, он набрал полные ладони ее и с жадностью выпил. Вода была чистой, холодной, как будто со дна ее били ключи.
«Уйти ото всех и писать, вот и все!» – подумал он и тут же поймал себя на мысли, что ему никогда и нигде не позволят просто писать.
Он лег на землю, вытянулся на траве и закрыл глаза.
«Арина все повторяла, что мне нужно уехать куда-нибудь подальше, где меня никто не будет дергать, и тихо работать. Но она была не права. Меня бы перестали печатать. Если бы я смирился и залег на дно, меня бы забыли. А так меня вырезали. Просто взяли и вырезали. И все. Ничего не осталось. Ни книг моих нет, ничего».
Он скрипнул зубами от злости.
«Муж этой Лилиты пытался уехать, его не пускали, и он заварил эту кашу. И сам чудом выжил, и всех только что не угробил. А может, угробил. Ему не до этого. Такие, как он, всегда чувствуют себя героями, и с ними всегда соглашаются. Герой – это именно тот, который умеет заваривать кашу. У них в головах арифметика: они думают, что если убить или подчинить себе столько-то плохих и бесчестных, то будет лучше. Кому будет лучше? Хорошим и честным? Но это ведь даже не связано! Люди вообще не наказывают. Наказывает Бог. И только Он знает, кого наказать и за что».
Владимиров начал сильно волноваться: эти мысли, пришедшие вдруг сейчас, были очень важны, но они разбегались от прикосновения слов, слова им мешали. Из мрака дубовой аллеи послышался голос Устинова:
– Я предлагаю вам погостить у меня на даче, это всего в трех часах езды отсюда, и познакомиться с моим архивом. Вы увидите то, чего я не показывал никому. Вы увидите уникальные фотографии, письма и документы…
– Михаил Валерьяныч, – прошелестел детский голос блондинки, – но когда вы пригласили меня принять участие в конференции, вы даже не заикнулись о том, что собираетесь показать мне свой архив, который, оказывается, на даче… Я, честное слово, не знаю…
– Чего вы не знаете? – с тоскою воскликнул Мишаня, и шаги его зашуршали так близко, что лежащий в траве Владимиров испугался, что Мишаня на него наступит.
Он лежал не шевелясь, стараясь дышать как можно тише, но над ними так сильно шумели деревья, что вряд ли бы кто различил среди шума свободной и мощной природы не то что дыхание, а даже шепот.
– Чего вы не знаете? – повторил Мишаня, и по скрипу его башмаков легко было догадаться, что он сделал попытку обнять глазастенькую, но она отодвинулась. – Боитесь вы, что ли? Не съем я вас! Не людоед! Я вам предлагаю подумать! Подумать и завтра сказать мне! Простыми словами! Вот так, мол, и так! Согласна. – Голос Мишани задрожал, и Владимиров испугался, что выпивший Мишаня сейчас разрыдается, но он сдержался. – А скажете: «Нет, не согласна», ну, что тогда делать? Билет у вас есть, оплатили билет вам! – Он сделал выразительную паузу. – Вольны улететь на все стороны, слышите? А вы что, такая наивная, что ли? Вы думали, мы вас позвали зачем? Решать судьбы мира?
И вдруг, как сова, рассмеялся в ночи.
– Да тут ведь клоака, голубушка, милая! Ведь я их всех вот как держу! – Владимиров догадался, что Мишаня показал кулак. – Тамхоть дисциплина была, Галина Борисовна знала, что делает!
– А кто это? Галина Борисовна – кто это?
Мишаня запнулся.
– Галина Борисовна – это Государственная безопасность, – cухо объяснил он и пожевал губами. – Рад от всей души, что вам не приходилось сталкиваться с этой дамой.
– Смотрите, какая луна! – вздохнула его собеседница. – Как здесь хорошо!
– А будет еще много лучше! И сравнивать нечего! На даче жасмин, соловьи разливаются! И я на руках вас там буду носить! Ведь я же предчувствовал! В моей этой жизни, поганой и засранной, наступит когда-нибудь эта минута… Такая, что… Эх! Да словами что выскажешь? А я…
Налетевший ветер разметал его слова, и Владимиров не услышал продолжения.
– Ой, дождь начинается! – бодро сказала блондинка. – Гроза! Вы видите, как засверкало?
– Да это во мневсе сверкает! – прорычал Мишаня. – Скажите мне только: «согласна», а там уж…
Шаги их растаяли в сильном дожде. Одна за другой, словно бы состязаясь, сверкнули четыре огромные молнии.
Насквозь мокрый, Владимиров вскочил с земли и побежал к дому. Варвара стояла на замшелых ступенях и, увидев его, бросилась навстречу.
– Глаза проглядела! Нет, ты ненормальный! Все люди как люди! Ой, Господи Боже! Весь мокрый до нитки! Потом будешь кашлять! Тебе нужно чаю! А где тут взять чаю?
– Варя! – пробормотал он, изо всех сил обнимая ее мокрыми руками. – Куда бы удрать ото всех? А? Куда?
В комнате, где уже две недели назад отключили отопление, сразу стало сыро, а на улице из-за этой грозы и дождя похолодало так сильно, как будто недавнее теплое лето внезапно сменилось безрадостной осенью. Она быстро стащила с него мокрую рубашку, прилипшие брюки, быстро растерла его грудь и спину крепкими, энергичными ладонями, осыпала его шею поцелуями, уложила на эту белую и пышную, как облако, кровать и сверху накрыла периной. Теперь он лежал, как в раю, и Ева лежала с ним рядом. Их выгнали раз и еще будут гнать – еще и еще, – он чувствовал, что вся их жизнь пройдет сквозь гоненья, и здесь будет то же, что было в Москве, и что рай их недолог, и кончится рай их, как только гроза, напугав всю округу, уйдет восвояси с закушенным ртом.
К завтраку все собрались хмурые и недовольные. Погода испортилась, небо с раннего утра было заволочено тучами, серыми и шершавыми, как солдатские одеяла. Лес вздрагивал от недавнего страха, с его молодой, неокрепшей листвы стекали тяжелые капли. В столовой затопили камин, но холодом и сыростью тянуло сквозь двери террасы, насквозь сейчас мокрой, с голубоватыми лужами на столиках и везде налипшими желтенькими цветочками, вчера диким ветром убитыми сразу. Устинов стоял спиной к собравшимся, лицом к камину, и грел свои руки огнем, как странник, которого добрые люди пустили к себе ночевать, а он все не может согреться. Круглоликая блондинка со скромно зачесанными на прямой пробор волосами пришла последней, с сумочкой и уже готовым, сложенным чемоданом, сказала, что за ней через десять минут должны заехать на машине и отвезти ее во Франкфурт, где у нее оказались неотложные дела до отлета домой, то есть в Америку. Устинов попрощался с ней за руку, и лицо у него при этом было такое, словно он мучается сильной зубной болью и ненавидит весь мир за то, что такую чепуху, как зубы, до сих пор не научились лечить. Внук старика Евторханова рассказывал мужу Лилиты Бронштейн, надевшему лыжную шапку на чудом в борьбе уцелевшую голову, что дед ничего не услышал, проспал и очень сейчас недоволен погодой, сидит под периной, клянет, как всегда, большевистскую сволочь. Коммунахо!
– Напрасно вы думаете, господа, что гроза – это, так сказать, явление природы и ничего больше! – сказал вдруг Мишаня Устинов, с тоской наблюдая, как блондинка тихо тянет в себя апельсиновый сок. – Совсем не об этом идет разговор! Я лишь удивляюсь всеобщей наивности! Забыли про Марью Степанну? Сидят сейчас с милым супругом и до смерти рады, что все нам испортили!
– Вы, Михаил Валерьяныч, в мистику впадаете, – живо обернулся к нему один из живущих лет десять в Париже и вечно поэтому в розовом шарфе, весьма небездарный, но пьющий поэт. – У вас Марь Степанна – Ярило какое-то! Я с ними теперь и столкнуться боюсь!
– И правильно! Очень умно поступаете! – взвизгнул Устинов. – Но хуже Ярилы! Значительно хуже! И не удивляйтесь, если она в один прекрасный день на вас куколку сделает и начнет в нее иголочки втыкать! И будете вы, голубчик, то животом страдать, то головой мучиться! Вудизмом наша красавица увлеклась! У нее на всех на нас куколки сделаны! Я еще год назад не знал, что такое доктор и с чем его едят! А в последнее время из докторского кабинета не вылезаю! Поскольку втыкают иголки в меня! То в брюхо, простите за резкость, воткнет, то в задницу, я извиняюсь, конечно!
Он вызывающе посмотрел на блондинку, давая понять, что закончились нежности. Несговорчивая женщина выглянула в окно и заторопилась.
– А, это за мной! Спасибо вам всем и за все! Убегаю!
Вежливый внук старика Евторханова подхватил ее чемоданчик и помог вынести его из столовой. Простодушные, как дети, участники политической конференции, прилипнув носами к стеклу, увидели, как из подъехавшей машины выскочил невысокий, но очень приятный собою человек в темных очках, хотя и без того на улице было пасмурно, и вспыхнувшая блондинка, напрасно потратившая казенные деньги на свое пребывание в Бельгии, чуть было не бросилась ему на шею. Лицо у нее при этом было такое же, как у лермонтовской Тамары, когда ангелы вырывают ее из цепких объятий проклятого Демона и ловко, на крыльях своих мускулистых, уносят в далекое вечное небо. С той только единственной разницей, что та была черноволосой грузинкой, а эта всем обликом напоминала пригожую куклу из «Детского мира».
Вернувшись во Франкфурт, Владимиров решил как можно быстрее заняться журналом и, главное, избегать политических и всяких других свар и сходок. Однако и этого не получилось. Варвара, которая всю обратную дорогу в лицах изображала конференцию, сказала, что нужно журналу «придать направление».
– Какое? – хмуро спросил он.
– Посмотрим, посмотрим, – вздохнула она.
Владимиров подумал, что лучше бы сразу попросить ее не вмешиваться в редакторские дела, но увидел это ребячески вдохновенное лицо, огорчился и решил промолчать. Приехав домой, он сразу же вернулся к прерванному роману, начал писать, и это увлекло его так сильно, что первые две недели он с трудом заставлял себя отрываться от письменного стола. В Москве с ним нередко происходило то же самое, что сейчас: он ощущал, будто не хватает воздуха.
Роман начинался с того, что Гартунг Бер, только что похоронивший отца, переехал из Дюссельдорфа в Париж, где отчим поместил его в закрытую военную школу. Смерть, похороны, появление постороннего мужчины, к тому же француза, чужой город, но, главное, радость матери от того, что Гартунг не будет жить дома, – все заняло только пятнадцать страниц. Но Владимирову и не нужны были лишние подробности. Ему нужно было содрать кожу с того, что корчилось в глубине его собственного существа, к чему он так долго боялся притронуться.
«…ему было восемь лет, когда от матери ушел отец, вернее, ушел тот человек, которого он считал своим отцом, и мать, черная и высохшая от ужаса, неподвижно сидела на диване, закутанная в платок, курила папиросу за папиросой, не обращая на него никакого внимания. Не выдержав, он подошел к ней – неловкий вихрастый ребенок с обожженной щекой, – уткнулся в материнские колени и начал бормотать, что папа вернется и плакать не нужно…
Но мать оттолкнула его, закричала:
– А он тебе вовсе не папа!
Видимо, она сама испугалась того, что вырвалось из нее, но некуда было отступать, и, снова схватив его за плечи, снова притянув к себе, она прижалась своим лицом к его лицу так, что он почувствовал кончиком носа ее верхнюю губу и шершавую родинку над ней.
– Ушел, потому что непапа. Ты слышишь меня?
Он слышал, но не понимал и только задыхался оттого, что всю его грудь разламывало от какой-то дикой тоски.
– Ой, что мне теперь? Без него? – Мать вдруг начала раскачиваться на одном месте, как будто ее завели, как игрушку.
– А я? – И он захлебнулся слезами.
– Да ты-то при чем? – Не переставая раскачиваться, она безнадежно махнула рукой. – Всегда был обузой, а тут уж…»
В начале семидесятых московская интеллигенция прочла «Лолиту» и бурно восхитилась. Набоков не входил в число официально запрещенных авторов, но всякая книга, попавшая в Россию из-за границы, могла навлечь неприятности. Поэтому, когда однажды в гостях Владимиров сказал, что текст этот крайне ему неприятен, на его голову тут же обрушились упреки в трусости. Он понял, что лучше смолчать. Роман вызывал у него содроганье, и Владимиров не понимал одного: неужели никто не догадывается, что корень греха сладострастного Гумберта выкорчеван из сознания самого автора и автор, как человек, задумавший преступление, пересадил этот корень в первую попавшуюся, вымышленную жизнь только для того, чтобы чужими руками это преступление совершить?
Самое сильное детское переживание Гартунга Бера было одновременно и самым сильным детским переживанием Юрия Владимирова, который прятался за спиной подростка Гартунга так же, как Набоков прятался за спиной своего героя. Нацистский полковник Гартунг Бер, переживший в восьмилетнем возрасте материнское к себе отвращение, не смог забыть об этом, как переболевший оспой человек не может забыть о своей болезни, потому что лицо его остается изрытым ее следами.
Решаясь не просто писать о войне, но писать о человеке, виновном в смерти многих десятков людей не по безволию, не от страха, не по жестокости даже, а по убеждению, Владимиров взваливал на свои плечи тяжесть, которая могла сломить его самого. Но он и схитрил: заручился собою, поскольку они: и Владимиров Юрий, и вымышленный Гартунг Бер – слабели душою, пока подрастали, как телом слабеют другие подростки в том случае, если болезни их детства дают осложненье на важные органы. Как только Гартунг Бер убедился в том, что беспамятно-счастливая, только что похоронившая одного мужа и тут же выскочившая за другого Роза Мария Бер хочет избавиться от сына, который сейчас ей мешает, в душе разлилась пустота. Эту ледяную пустоту Юрий Владимиров особенно хорошо помнил: она была частью его самого. Она наступила в нем, как наступает зима. Было утро. Захлопнулась дверь за отцом, и чужая, с лицом, искаженным брезгливостью, женщина сказала ему, что он был ей обузой.
Идея Германии – любящей матери – возникла в романе отнюдь не случайно.
Варвара давно спала, разметав по подушке свои черно-синие волосы, а он все сидел за столом и курил. Перед его глазами желтела узкая тропинка. По ней шел нескладный худой Гартунг Бер и рядом с ним Маша Волынская. Дневник Бера, начатый им в Белоруссии в сорок первом году, сохранил все основные подробности их первой встречи.
«Она рассказала мне, что отец ее – русский офицер и они бежали от революции. Я многого даже не понял тогда. Она сказала, что им пришлось хлебнуть всякого, они даже часто ходили голодными. Но потом они попали сюда, и здесь, во Франции, им очень хорошо, потому что маман держит гостиницу. Еще она сказала, что ее маленькая сестра почти не понимает по-русски, и вдруг засмеялась, как будто бы это ужасно смешно. Я испугался, что ей станет скучно со мной, и хорошо помню, что страх потерять ее возник во мне даже прежде, чем я почувствовал, что люблю ее, и начал испытывать это постоянное к ней вожделение…»
Тропинка уступила место берегу реки, похожей на ту, где бледный, мучнистый Устинов пытался добиться любви своей душеньки. Маша и Гартунг сходились там каждый вечер, и Владимиров еле поспевал за ними: так быстро, так жадно набрасывались они друг на друга, так неумело, торопливо целовались сухими от волнения губами. Ни он, ни она не знали, как этоделается, но природа, соединившая их, не допускала ошибок и чувствовала, что нельзя терять ни секунды драгоценного времени, поскольку шел тридцать третий год, и все, что грозило вот-вот уничтожить здоровую жизнь, уже подступило вплотную, и слишком уж красными стали на небе прожилки заката.
«– Постой, я сама, подожди…
Маша расстегивала блузку, ворот которой был сколот английской булавкой, Гартунг помогал ей, и в конце концов оба укололись этой булавкой, так что их смешавшаяся кровь оставила пятна на вышитом крестиком воротнике».
Окно, возле которого стоял письменный стол Владимирова, было открыто, и из палисадника снизу вдруг потянуло запахом бузины. Он разволновался до слез и вдруг ощутил, что самое важное есть этот запах, вдохнувши которого Маша сказала: «У нас и на даче так пахло, под Тулой».
А через десять лет, выйдя вечером из хаты, где он только что расположился на постой, Гартунг Бер, офицер СС, снова увидел желтую тропинку и снова почувствовал, как остро пахнет разросшийся куст бузины у колодца.
Между тем Варвара Сергевна отвечала на телефонные звонки, разрывающие редакцию. Юрочка был окружен врагами, и Варвара Сергевна поняла это сразу же. Он был слишком наивен и доверчив для такой сложной политической работы, какой была работа главного редактора в крупнейшем журнале эмиграции. И так же, как она спасала его в Москве от этих двух женщин – Арины и Кати, – про которых он не знал главного, а именно того, что обе они стремились подчинить его себе и в конце концов убить в нем великого мастера, так и здесь ей пришлось как можно быстрее разобраться во всех этих гнилостных хитросплетениях, во всех этих низких ловушках и дрязгах, где Юрочка сразу бы и очутился, ни будь ее рядом.
Во-первых, она немедленно сочинила письмо врагу человечества Марье Степанне, которая сидела в самом сердце Франции и отливала из воска мерзких своих куколок, а после втыкала иголки им в спины. То, что у Варвары Сергевны после приезда из Брюсселя все время ныла поясница, могло быть прямым результатом заветных иголочек Марьи Степанны. Мишаня Устинов перед самым отъездом со злополучной своей конференции, мертвенно-бледный от выпитого коньяку, просил вспыльчивую красавицу Варвару Сергевну оставить в покое Ярилу, засевшую в тихом предместье Парижа, где в собственном доме проклятой Ярилы повсюду висели иконы. Не просто иконы, а чудо искусства. А как она вывезла эти иконы – о том, разумеется, сплетни ходили. Но русские любят посплетничать. Намажут батон сладким джемом и сразу: «Они же служили, они же с заданием!» Ну что ж, что служили? А вы не служили, так сядьте спокойно и ешьте свой бублик.
Как назло, до Варвары дошли слухи, что в частной какой-то беседе продавшая душу чертям Марь Степанна сказала про Юрочку так: «Да он через месяц завалит журнал. Какой он редактор? Как я балерина!»
Нельзя было больше терпеть. Решившись на то, чтобы утаить от Юрочки свой дерзкий поступок, Варвара Сергеевна, подобно Татьяне, при свете луны, по-немецки слащавой, взялась за письмо. Оно вышло едким, весьма остроумным, поскольку обыгран был пушкинский текст и смелый поступок Варвары Сергевны немедленно сделался литературой.
«Я вам пишу, – кривя губы от мстительной иронии, писала Варвара Сергеевна, – понимая, что вы, скорее всего, не только не ответите мне, но приложите все силы для того, чтобы облить меня и моего мужа еще большей грязью. Сначала я молчать хотела. Ведь всякая попытка усовестить вас и вашего партнера (ей очень понравилась мысль назвать Винявского не супругом, а с ядом и метко: „партнером“ Ярилы!), всякая попытка такого рода заранее обречена на провал. И пусть ничем мы не блестим, но мы не запятнали себя сотрудничеством с органами Государственной безопасности и не живем в доме, купленном на деньги этих органов. Мой муж – писатель, он не чета вашему раздутому журналисту-партнеру. А если ваша газетенка (Варвара Сергевна отлично знала, что Винявские начали издавать журнал, а не газету!) со многообещающим названием „Деепричастный оборот“ проживет хотя бы два месяца, я от души порадуюсь вашему успеху и трудолюбию. Кончаю. О чем говорить мне с такими людьми? На честь вашу я не надеюсь, но страха – увы вам! – нисколько не чувствую».
Дрожа от волненья, конвертик заклеила и утром послала по нужному адресу. Ответа, разумеется, не последовало, но удар такой силы, что даже и от Ярилы трудно было ожидать его, последовал тотчас же. Началось с того, что через неделю Варвару скрутил радикулит. Пила анальгин, куталась в шерстяной платок, натиралась змеиною мазью, боялась, что, видя такую калеку, и Юрочка к ней охладеет: мужчина. Но Юрочка ей сострадал. Сварил даже суп, но на этом и кончилось. Сидел и работал, не помня Варвары. Во сне часто плакал, зубами скрипел. Она, разумеется, все поняла: видать, опять куколку сделала ведьма. Из свежего воску от собственных пчелок.
В четверг утром Варвара Сергевна почувствовала себя лучше и доплелась до редакции, где обнаружила, что готовый, уже сверстанный номер журнала вернули из типографии, и высокое начальство, а точнее спонсоры, а еще точнее, те люди, которым принадлежал журнал и которые платили зарплату главному редактору Юрию Владимирову, были недовольны «беспринципным и произвольным подбором материала».
За столом отсутствующего редактора сидел очень старый, судя по его морщинистым, в черных пятнах, рукам, человек, одетый добротно и выбритый гладко, однако с усами, сквозящими, словно он был давно мертв. Читал, кисло морщась, зарубленный номер.
– А это зачем? А стишки здесь зачем? А где публицистика? Где информация?
В глазах у Варвары Сергеевны потемнело.
– Материалы, – громко ответила она, – были отобраны главным редактором…
Тут грузный старик приподнялся со стула:
– А вы здесь при чем, а, голубушка?
– Что значит при чем? – задохнулась она.
– Ну, ладно, – сказал он почти дружелюбно. – Мы номер задержим, и новый редактор исправит ошибочки вашего мужа.
Он, стало быть, знал, кто она! Он, стало быть, и оказался Руслановым, которого ждали со страхом из Бонна! Мишаня ведь предупреждал! Ведь он говорил, что «заглавная ведьма», конечно же, Марья, но Марья слабей, чем Кащей, у которого деньги. А деньги откуда? Про это Мишаня молчал.
– Красивенькая, – со стариковской жалостью заметил Кащей. – Что глазки, что лапки… Эх, скинуть бы годиков сорок, совсем бы другой разговор! У нас, казаков, ведь какие повадки? Раз по сердцу девка, хватай – и в седло! А там уж ты с ней разбирайся как хочешь: понравишься – значит, по-твоему будет, а нет – не пеняй! Эх, скинуть бы годиков сорок да в стремя!
Варвара Сергевна чуть было не набросилась на него с кулаками, чуть было не растерзала проклятого сластолюбца с его этим пальцем черней чернозема! С его этим перстнем на скрюченном пальце! На Юрочкином, на редакторском кресле, его растерзала бы до основанья!
Однако Кащей вдруг нахмурился: вспомнил проклятую старость, отсутствие лошади…
– Ну, значит, так, милая, – неприятным скрипучим голосом сказал он, с трудом оторвавши блеклые глаза от высокой груди Варвары. – Нам придется расторгнуть контракт с вашим супругом, поскольку он не справился со своими обязанностями. И я вам скажу, в чем тут дело: творческому человеку, такому, как ваш супруг, нужно книжки сочинять, а не журнал вести. А мы уж поищем служаку, простого, без фокусов, не фантазера, не Гоголя… И не Достоевского, кстати…
Но дальше Варвара не слышала. Хлопнув дверью так, что задрожали стекла в бывшем Юрочкином кабинете, она вылетела из него, забыв про больную поясницу, и застучала каблуками сперва по паркетному полу, а потом по гладкому, влажному от летучего дождя тротуару. Старые липы, помнившие, наверное, не только Гете, но даже и Шиллера, даже и Гейне, рванулись навстречу ей и, потирая свои очень мягкие, добрые руки, сказали немецкую длинную фразу. Варвара их не замечала.
Владимиров не был человеком не от мира сего и то, что в редакции за его спиной происходило какое-то движение и то, что начальство было недовольно им, почувствовал почти сразу. Но времени не было думать об этом: роман поглощал собой все. И так, как корабль, преодолевающий одну бурю за другой, движется от порта к порту, избавляется от одних грузов и пополняется другими в то время, как его молодая команда мужает, грубеет, тоскует без женщин, так этот роман продвигался сквозь темень, и ни одно слово его не было уверено в том, что уцелеет, не будет выброшено за борт, не пойдет ко дну и не разобьется о камни.
Когда его «волчонок», как Владимиров привык называть про себя Гартунга Бера, познал свою первую женщину, душа его взмыла в надмирную высь, и Владимиров, боясь потерять ее в этом огне, стучал на машинке так быстро, что буквы в словах пропускал без конца и вовсе не помнил о знаках. Маша и Гартунг были почти детьми, они ничего не боялись. В их близости не было места стыду, а все было так, как бывает в природе. Когда все закончилось и Гартунг Бер зарылся лицом в ее светлые волосы, он чувствовал счастье такой остроты, что даже дышать глубоко было больно.
«Гартунг уже не целовал ее, он просто наслаждался ее близостью и не хотел выпускать ее из своих рук никогда. Машиного лица он не видел, потому что его стриженая голова оказалась между ее грудью и животом, и когда он открывал глаза, он видел только шелковистую, блестящую от пота белизну ее кожи и розовый твердый сосок, до которого изредка, не целуя, дотрагивался губами. Наконец она осторожно перевела дыхание. Губы ее были полуоткрыты, на крупных верхних зубах поблескивала слюна, и нежный пушок рыжеватых подмышек был влажным.
– Меня скоро хватятся, нужно идти, – сказала она.
– Ты любишь меня? – спросил ее Гартунг.
– Конечно, люблю, – прошептала она. – Ведь мы теперь муж и жена.
Это прозвучало так неожиданно, что Гартунг смутился, а она закинула руки и обеими ладонями высоко подняла над затылком тяжелые желтые волосы…»
Варвара никогда не входила в комнату, когда Владимиров работал, но сейчас она влетела к нему без стука, и он обернулся, рассерженный.
– Что, Варя? Ведь я же работаю! Так же нельзя…
– Я их загрызу за тебя! – разрыдалась она. – Они нас уволили, Юра!
Первым, что он почувствовал, было облегчение. Теперь можно не ходить в редакцию, не читать скверных рассказов, не выбрасывать в мусорную корзину плохие стихи и не отстаивать свои решения в дурацких спорах. Он вдруг стал свободен. Но тут же другая, страшная мысль, что теперь он без работы, в незнакомой стране, без языка, с беспомощной женщиной на руках, обрушилась на него, и, стремясь защититься от этой мысли, он обеими руками схватился за голову.
– Я напишу на «Свободу», позвоню Завлатову! – кричала жена. – Им все это так не пройдет!
– Постой! Подожди, – перебил он ее. – На что будем жить?
Варвара, дрожа, опустилась на стул.
– А мы ведь должны за квартиру… – Она побелела. – Я этого так не оставлю, ты слышишь? Они на коленях к тебе приползут! Поверь мне! Они приползут на коленях!
– Опомнись ты, Варя! Какие колени?
– Но, Юра… Ведь нас пригласили…
Она бормотала бессвязную чепуху, и он, не вслушиваясь в ее слова, понимал одно: ей страшно сейчас, так же страшно, как ему, потому что они задолжали за квартиру, не знают немецкого, да и никакого другого иностранного языка тоже, и призрак нищеты, вечный призрак, вылезший из глубины памяти, стоял перед ними обоими. Владимирову вспомнилась мать, какой она была, когда состарилась и заболела, и поэтому цеплялась за него, льстила Арине, говорила, что никому не была так предана, как сыну, которому отдала всю жизнь и выгнала мужчину, не сумевшего заменить ему отца. Она все лгала, и он это знал, и Арина, и Катя, но все они делали вид, что так нужно, жалея ее, совсем старую, нищую…
Через неделю после бурной встречи Варвары Сергевны с бывшим казаком и белогвардейцем Руслановым, справедливо заметившим, что мужу Варвары Сергевны гораздо приличней заниматься своим прямым делом, то есть сочинять книжки, а вовсе не рваться в большую политику, видавшая виды машина остановилась у подъезда многоэтажного кирпичного дома в одном из предместий нарядного Франкфурта. Из машины вылез седой, несколько сутулый, с очень приятным лицом человек, а за ним с капризной медлительностью, словно она только что станцевала умирающего лебедя, появилась красивая дама с кукольно накрашенными ресницами, одетая очень старательно. Первым делом она вскинула свои ресницы и несколько презрительным, но все же взволнованным взглядом обежала – насколько смогла – целый дом. На лице у нарядной красавицы мелькала суетная озабоченность тем, кто смотрит на них из окон и кто что о них сейчас думает. Но вряд ли о них кто-то думал. Земля пахла клевером, был жаркий полдень. На небе сияло спокойное солнце, а птицы как будто погасли в лесу: наверное, горла у них пересохли. К огорчению Варвары Сергевны, было похоже, что ни одно на свете существо не интересовалось тем, что происходит со знаменитым русским писателем Юрием Владимировым и его столь нарядной женою.
Нагруженные вещами, они зашли в подъезд, вызвали лифт, тесный, несколько обшарпанный, поднялись на одиннадцатый этаж, и Владимиров, достав из кармана новенький ключ, открыл дверь одной из четырех квартир, находившихся на лестничной площадке высокого чужого этажа. Квартира была совершенно пуста, чисто вымыта, и это отсутствие даже окурка, какой-нибудь даже несчастной газеты, в которой всегда люди врут друг про друга, произвело на вошедших грустное впечатление.
– Какое все мертвое, Господи, Юрочка! – сказала Варвара, и черные глаза ее налились слезами.
Владимиров тихо вздохнул. Варвара опомнилась.
– Мне очень здесь нравится! – с вызовом произнесла она. – Здесь просто прекрасно! Мы в центре Европы, у нас есть прожиточный минимум, ты скоро закончишь роман, свою книгу, и нас не оставят друзья! А книга твоя принесет много денег!
Голос у нее, однако, задрожал, и, чтобы скрыть от мужа свое огорчение, Варвара Сергеевна, быстро повернувшись на красных лакированных каблучках, убежала в ванную. Там она открыла кран, чтобы Владимиров не услышал ее рыданий, и долго, мучительно, страстно рыдала, зажав рот ладонями, смазав помаду.
