Текст книги "Разлюбил – будешь наказан!"

Автор книги: Ирина Крицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

21. Путч

В ночь с 19 на 20 августа я спала на поляне, на вершине горы, у северной границы с Абхазией. Потащилась для отчета. А то потом обязательно какая-нибудь сволочь спросит: «Ну что ж ты на юг-то съездила и даже в горы не сходила?» И вот я из-за этой неизвестной сволочи мучаюсь, иду. Антон внизу остался, со своей делегацией, в лагере.

Инструктор всем пообещал:

– Специальный маршрут. Будем горную речку пересекать пятьдесят три раза. На вершине поляна – неописуемая красота! Вы такого нигде больше не увидите!

Я поверила, но мое веселье кончилось быстро, только и порадовалась, когда армейский вездеход протащил по воде через ущелье. У подножия горы мне вручили связку железных кружек, и сразу захотелось обратно. Вот спасибо! Нет, не тяжело, но гремят, собаки, на каждом шагу.

Дошла я до этой волшебной поляны, и что? Красиво? Да, наверное. Только ничего не видно. Туман густой, стоишь, как в облаке. Мальчишки стали шутить, кричали: «Ложись! Стреляют!» Накаркали, дураки. Через пару месяцев там правда начали стрелять.

Как я была рада тучкам! Утром с моря конкретно дунуло, мы свернули палатки и вернулись в лагерь под дождем. Волны заметно выросли и стали черными, как антрацит. Что, думаете, я не знаю антрацит? Я все детство печку протопила этим антрацитом, так что точно говорю, вода как антрацит. Страшно выбегать на ветер, забирать с веревки сырые полотенца.

Люди были одеты как ку-клукс-клан, передвигались в синих непромокаемых плащах с опущенными на лицо капюшонами. В наш домик сунула нос тетенька из администрации:

– Добрый вечер, девочки.

– Ничего себе добрый! Нас тут смоет всех сейчас. Гляньте, вода уже под сваями…

– Может быть, и смоет. С природой не поспоришь, – улыбнулась тетенька, – у меня объявление: наши врачи приглашают всех на просмотр нового американского фильма об интимной жизни.

Она сообщила это веселым ласковым голоском, как будто позвала нас посмотреть «В гостях у сказки». Озабоченных не нашлось, интимную жизнь все предпочитали изучать по индивидуальной программе. Русским девочкам не нравилась эта новая западная мода – публично заглядывать в чужие трусы.

Дождь лил и лил. Мы сидели под сваями, от ветра завернувшись в одеяла. Кое-кто курил, запивая чаем, кое-кто вином. Мальчики перебрасывались в картишки и были похожи на заговорщиков. Послышалось странное: ГКЧП, Форос и смешное слово «путч».

– …государственный переворот, – долетело ко мне, – прикиньте, вернемся домой, а там опять коммунизм.

– Да он и не кончался еще…

– Я вам говорю – гражданская война начнется.

– Горбачева не выпускают…

– А может, и нас отсюда не выпустят?

– Кому это вы нужны?

– А что? Удобно. Собрали всю будущую прессу в одном месте – и пух.

– Вы что, не слышали? Из Москвы приехал цензор Сидоров. Башкирский дайджест закрыли. Сегодня ни одна газета не вышла.

– А пойдемте в главный корпус! Там «Свободу» ловят!

Сначала я даже внимания не обратила на эти разговорчики. Здесь никому верить нельзя – кругом одни журналисты. Никакое радио «Свобода» я слушать не пошла. Мне весь этот путч – трактором. Что мне ГКЧП, что мне арестованный Горбачев, когда мой летний роман заблокирован? Я же говорила – я ребенок из Красного пояса России. В этом регионе никогда ничего не происходит. У нас все до сих пор крепостные. Затоптать, если что, могут, а насчет революции – обращайтесь в Москву.

Ночью ливануло такое! Море взбесилось. Волны подошли вплотную к террасам. И гром – как будто горы взрываются. Погулять не получится, в знак протеста я легла спать.

А утром – солнце! И повсюду бегают мальчишки с пачками листовок: «Правда и только правда о государственном перевороте! ГКЧП арестован!» После завтрака в актовом зале была пресс-конференция журналистов Первого канала и самые свежие кадры с места событий. Ой, да что вы! Я иду со всеми смотреть хронику, которую еще нигде не показывали. И, кстати, до сих пор так и не показали.

В стеклянном холле толпа будущих знаменитостей стояла в длинной очереди за автографами к действующим телезвездам. Я ненавижу автографы. И тем более очереди. После того как меня будили в шесть утра, чтобы затариться стиральным порошком (две пачки в одни руки), я ненавижу очереди. Стою в сторонке. Оглянулась – в другом конце холла на пластиковом кресле сидит Антон. Он заметил меня и раскрылся, как автоматический зонтик. Какое чудо! Не забыл меня за целых три дня!

Мы сидим в темном прохладном зале. Антон глядит на экран и греет мои руки. Подносит к губам и целует пальцы. Сам не замечает, как целует. В эти моменты я перестаю дышать. На экране идет хроника: толпы бушующих людей, реплики, вопли, ругательства, Ельцин, солдаты, танки, трое погибших парней… Все мимо, все мимо меня. Ничего не слышу. Жду, когда он еще раз поцелует.

Мы выходим из зала и направляемся под сосны, на трубу теплотрассы, протянутую по горе, над морем. Антон взял с собой кучу свежей политической макулатуры. Глаза у него загораются, когда ему приходит на ум что-то интересное, взгляд оставляет ощущение спрятанного сюрприза. А в официальной версии у него спокойный, даже слегка отсутствующий взгляд. Иногда он читает мне вслух по нескольку строчек, я слушаю, нет, не текст, а его голос, его играющую интонацию, его легкое северное «о», и смеюсь.

Под попой тепло, на спине его рука, над головой густые сосновые ветки, перед глазами море, поднимешь лицо – и вот они, его губы. Антон бросает в траву свое чтиво, загребает меня в охапку, а я опять ухохатываюсь. Смеюсь над чайками – визжат, как поварихи.

22. Перепих для галочки

И муж целовал мне руки. На нашей свадьбе за столом. И тоже бессознательно. Его губы сами тянулись к моей ладони. Мама втихаря посмеивалась, когда он беседовал с кем-то и при этом облизывал мне пальцы. Теперь я точно знаю: пока у мужчины проявляются такие порывы – все пучком. Как только он начинает себя контролировать – все, считайте его коммунистом.

Я, конечно, слышала, что страсть проходит… Но чтобы у меня? Прошла страсть? Я-то думала, страсть проходит у асексуалов, у амеб, у сонных мух, у фригидных кошелок, у обжор, у тех, кто никогда не любил… И, надо же, вчера меня настигла та же участь. Супружеский долг! Перепих для галочки!

Мы даже не трудились скрывать отвращение. Смотрели друг на друга – и морщились. Зевали. Отворачивались. Закрывали глаза. «Надо! – сказали мы себе, – надо!» – и нехотя стянули трусы.

Целоваться не могли – не лезло. Касались друг друга лениво, как будто переключали скорости на заезженной колымаге. Мой муж раздраженно сбросил мою руку со своей шеи. Я выплюнула его пальцы изо рта. Господин директор разлегся как в борделе: руки за головой, ноги в разные стороны, пузцо кверху. Нашел себе оправдание: «Мужчина любит, чтобы его соблазняли». Решил не тратить время зря и заодно вспоминал список дел на завтра. Сдал мне в лизинг свое тело, а сам придумывал механизмы личной мотивации для менеджеров дилерской сети. Нет, я не привередничаю, что дают, то и ем, просто засыпаю на ходу. Зеваю… Сил нет, как спать хочу, не могу, извините, зева-а-а-ю…

Опа! Вздрогнул! Понимаю – лежит себе человек в постели, прикидывает, как ему завтра через таможню документики протащить, и вдруг глядь – какая-то баба на нем валяется. Узнал меня. Силой мысли заставил свою правую руку проехаться по моей спине. На полдороге остановился – вспомнил, что у него в кассе недостача.

Может, думаю, дерзнуть все-таки, поцеловать его в губы для разнообразия? Нет, не целую. Не хочется встречаться. Да и губы у него на замке. Попробовала взломать их языком, раз уж приползла по его аппетитному, между прочим, животу. Нет, не пропустил. Сползаю вниз, тем же маршрутом, через шерстяную грудь, и размышляю: «Что лучше: хороший фильм на пиратском диске или плохой на лицензионном?»

Работаю под напряжением и все равно засыпаю. Ничего, думаю, сейчас насобачим в эту стряпню чего-нибудь остренького. Какой-нибудь пальчик в самое нежно место всунем, куснем где-нибудь аккурантенько… А можно еще представлять себе разные мерзости, чтобы скорее отделаться.

Только вот странно… Неужели эта тошнота не считается грехом? А за вдохновенный мимолетный эпизодик кое-где до сих пор камнями закидывают. Тогда давайте и за обжорство закидывать. И за мат при детях. И за курение в общественных местах. Бросить бы все и уснуть, но нет, нельзя. Мы ответственные люди, мы все должны доводить до конца.

«Пора кончать это безобразие!» – мы так подумали и одновременно открыли глаза. Ага! Наверняка он уже обнимает вместо меня эту свою черненькую из попсовой группы. А я сейчас тогда представлю, что сзади ко мне подошел… Какое у Антона утомленное раздраженное лицо! Как ему надоело бить в одну точку! Так… ладно… Мне нужно сосредоточиться. Ко мне подошел… Нет, лучше подошла… Подошла наша фотомодель Оля, испачкала ему спину своей губной помадой, разлеглась и не уходит, сучка! Ага! Так вот для чего она мне нужна! Образ врага – вот что меня сегодня возбуждает.

Я откатилась на северо-запад нашей кровати. Мой тигр обиделся!

– Вот, – говорит. – Ты получила все, что хотела, и сразу от меня отвернулась. Вот так вот, Антон Сергеич, попользовались вами и оставили лежать у дороги.

– И что, мы правда будем разводиться? – Это все, что я могла сказать.

– Раньше ты эту крамолу вслух не говорила… – уклончиво ответил мой тигр.

– А вдруг дальше будет еще хуже?

– Может, и хуже…

– Зачем давиться друг другом? Мы не жадные.

– Да, не жадные… Не надо давиться… – Он прячется от меня под своим одеялом.

– Вот и надо признать – мы себя исчерпали.

– Да, исчерпали, – зевает Антон.

Я злая. Мне хочется сделать контрольный выстрел:

– Тогда придумай, пожалуйста, оптимальную концепцию нашего развода, – говорю со всей противностью, которая только у меня есть.

– Ладно, – отвечает и через минуту уже спит.

А я не могу уснуть! Я опять ухожу к своим синим шторам. И снова прожектор в окно, и снова шумит трасса, и машины летят к морю… И я опять хочу туда, на кучу лет назад, на пляж.

23. Концерт окончен

Спускаюсь по ступенькам. Антон уже ждет. Как хорошо он на меня смотрит! Глядит, как в соболью шубу кутает. Откуда он мог такому научиться в пятнадцать лет? От его игривых глаз я распускаю хвост и превращаюсь в пушистую рыжую лису.

Мы идем по набережной, мимо стенда с объявлениями. Там висит большая таблица. Что это? График разъездов. То есть?

– Так… – он читает расписание. – Я уезжаю тридцатого утром, а ты вечером.

– А сегодня?

– А сегодня уже двадцать седьмое.

– Да?!

Оказывается, через три дня нас увезут в разных автобусах. Меня обманули! Мне не сказали, с какой скоростью пролетает время. Я – крепостная девка, скоро меня продадут в другую деревню. Кого-то мне хочется во всем этом обвинить, но кого? Я прислоняюсь губами к его рубашке, носом на вторую пуговицу.

– Ты что? – Антон улыбнулся и покрепче обнял. – Ты что? Плачешь?

Он вдруг оживился, даже обрадовался, лицо мое поднял к себе, целует щеки, попадает губами на соленое и радуется, мерзавец.

– Не плачь! – Чего он сияет? – Все хорошо. Ничего страшного.

– Я не хочу плакать! Слезы не кончаются… Сами текут…

– Пойдем, умоешься. Вот фонтанчик.

Я брызгаю на глаза холодной водой. Антон почти смеется.

– Ты только подумай, – говорит, – мы могли бы вообще сюда не приехать. Я в последний момент собрался…

О, да! Это была бы страшная трагедия, и возражать нечего. Болото, а не жизнь.

– Ты можешь поверить, что я не знал тебя всего месяц назад? Совсем тебя не знал! Я не могу. Нет, не могу, правда.

Вдоль дорожки стояло много фонтанчиков, у каждого я умывалась. Меня с детства приучили: реветь нельзя, ревут одни неврастеники, а я шла и ревела. Сколько хочу, столько и буду реветь. Пусть утешает!

– А мне приятно, что ты так плачешь. Значит… я для тебя не просто так…

– Но… я же тебя больше не увижу никогда…

– Все, – его теплые губы отпечатались на моем лбу, – успокаивайся. Я с тобой. Ничего не случилось. Все живы. Мы пока еще вместе. Увидимся еще, посмотришь. Нам знаешь как повезло? А то ведь я мог бы жить и в Магадане или в Мурманске. А так, сколько там от тебя до Москвы?

– Пятьсот километров.

– Всего пятьсот! – Он взял меня за плечи. – И от меня до Москвы пятьсот. Тысяча километров – ерунда для нашей страны.

Я подумала: «А если бы в Мурманске? Тогда все? Уже не ерунда?»

– Хочешь, сегодня не будем расставаться? – он спросил.

– Как?

– Останемся на пляже. Возьмем одеяло. Будем встречать рассвет.

Ах, как это романтично! Но только часов до двух, не больше. Потом песок безжалостно остывает, и начинается марсианский холод.

Мы не одни нашлись такие лиричные, чуть дальше еще одна пара, и еще. Под террасами горят маленькие костры, и слышен смех, и кто-то в воду полез, и звякнуло стекло, шашлыком издалека пахнуло, и башкирская гитара провыла свое программное «Все идет по плану-у-у».

Погасли звезды, луна заснула, все стихло, и мы остались одни на берегу. Заснули, свернувшись в комок, на ледяном песке, у воды. С неба, из-за черных облаков, было видно нас, двух замерзших детей на верблюжьем одеяле. А вокруг монстры: море, небо, время, расстояние. Они казались огромными, сильными… Мы же не знали тогда – есть чудовища пострашнее. Склероз и комплексы – вот чего надо бояться!

Я просыпаюсь от холода. Мороз! Иголки по спине. Открываю глаза – темно. И не поймешь, то ли час до рассвета остался, то ли еще ждать и ждать.

– Антон, пойдем спать, – я его растолкала, – Анто-о-он…

– Да. – Он открывает глаза, оглядывается спросонья и быстро смешно говорит: – Завтра опять попробуем.

Мы разбежались по своим норам, по теплым постелям, и утром даже не услышали обычную латино.

На следующую ночь случилось то же самое: замерзли – и разбежались.

– Ага, сдалась! – говорил он с утра.

– Если бы ты попросил, я бы дотерпела.

Честно, Антон! Дотерпела бы!

24. Пух и перья

На песке стояла фанерная избушка, так же как другие, похожая на большую бочку. Окошки заколочены досками – это склад, там свалена куча матрасов и подушек. Закрыто на большой висячий замок. Ха! Замок… Дверь собрана из четырех опилочных панелей. Нижняя висит на двух гвоздиках, и, если надо, легко выбивается, а потом так же символически вешается на место. Народ скрывался там весь месяц с сигаретами и банками изабеллы.

Мы с Антоном, как бездомные коты, залезаем в эту пыльную нору. Кажется, сегодня никого. Вместо кровати стопка матрасов. Мы падаем в мягкую гору подушек и даже в темноте чувствуем, как поднимается пыль.

– Представляю, на кого мы утром будем похожи… – говорю тихим шепотом.

Антон не отвечает. Опять притих. Осторожно провел по моему телу ладонью, вдоль бедра, до ремешков на босоножках и констатирует:

– У тебя красивые ноги.

Он лег на спину, перекатил меня к себе на живот, и через шорты… Да мало ли что там у него через шорты! Мне не нужен секс в пятнадцать лет. Мой эротизм – его руки и губы. Гладь меня и целуй. Гладь, целуй и прячь в своих мягких черных лапах.

Ах, да… Я опять вспомнила про свой неудачный эксперимент, ну… про вишни и полотенце, и начала мямлить:

– Ты знаешь, я должна сказать, наверно… Или не должна… Я не знаю… Если это некрасиво, я не буду говорить… У меня уже было… Я не знаю, зачем… Но если ты…

Нет, не могу такое говорить. Пусть что хочет, то и делает. Я буду просто лежать в его руках, потому что мне нравится лежать в его руках.

Антон молчал. Мне даже показалось, он ничего не понял. Но его шорты меня смущали. У меня вырвалось:

– Презерватива нет. Я не знаю, как без него.

Он перевернулся на бок, обнял и говорит:

– Не обращай внимания. Давай поспим.

Я слушаю, как он дышит, как шумят волны, и засыпаю. Антон еще полночи ворочался и незаметно гладил мое лицо и волосы. Я разлеглась у него на плече, он не мог пошевелить рукой, перевернуться на другой бок, ему было неудобно, он не выспался, вспотел, рука затекла. Утром очнулся хмурый, сонный, весь в перьях и в пыли. Счастье невозможное! Спал с девочкой! Мы услышали латино и пошли собираться.

Автобус с костромской делегацией уже отъезжает. Все давно расселись, только Антон еще нависает надо мной с красным сумариком через плечо и говорит всякие глупости про «напишу». А я отвечаю, «не надо», «не надо», но адресок даю. Хотя вполне понимаю своими детскими мозгами, что вся эта любовь, да еще на расстоянии – такой тяжелый рюкзачок для юного яркого мальчика… вряд ли он его дотащит. А он бумажку в карман и губы мне облизывает.

Ни одного письма у меня не осталось. Сейчас бы посмотрела на его каракули, хоть посмеялась бы с вами… Представляю, сколько вранья мы отправляли друг другу. Мы же гуманитарные дети, журналисты, у нас вся жизнь – сплошные эротические фантазии. «Я счастлив, что ты есть» – главный тезис Антона. «Это чудо, что мы встретились. ЧУДО, – долбил он мне, толкушке, – об этом нужно помнить».

Я, конечно, помнила. Иду себе, например, в парке, гуляю со своей подружкой, с Вероникой… Плечи опустила, задницу отклячила, ноги заплетаются. И вдруг вспоминаю, что он есть, и он сейчас тоже где-нибудь идет по улице, и только так подумаю – сразу начинаю улыбаться и дефилировать. Вероника спрашивает:

– Что это ты? Ты кого увидела?

– Так… Просто… Никого, – говорю и вижу его, впереди, в деревьях, за желтыми кленовыми листьями. Антон сидит на скамейке и поджигает мое письмо, чтобы мама случайно не прочитала.

…Я не стала ждать, когда тронется автобус. Отворачиваюсь и ухожу. Убегаю. Говорю себе: «И хорошо, что я не устроила никакого секса. А то бы точно приехала из пионерского лагеря домой беременная! Вот бы девки мои поржали». По пути натыкаюсь на колготную тетеньку из администрации.

– Сонечка, вы хоть попрощались с молодым человеком?

– Да.

– Жалко, – она вздохнула, – какой приятный мальчик…

Приятный. Но что поделаешь? Счастье по карманам не распихаешь. Хоть и маленькая, а уже знаю: сколько дали – столько и бери, и никто тебе не отвесит больше, чем сможешь унести.

В нашем домике Наталья воет над чемоданом. Смотреть противно:

– Не могу до сих пор поверить, что через каких-то два часа я уеду и никого никогда больше не увижу. Смотри, сейчас вот сижу, говорю с тобой, а потом – все… – Она припустила еще сильнее. – Ведь это рай! Это и есть настоящий рай, когда кругом все умные, воспитанные, талантливые люди…

– А пойдем купаться! – говорю.

Мы побежали на пляж. С нами собралась целая толпа. Все орали:

– Купаться! Скорее! Последний раз!

Ветер был удачный, легкий. Волны добрые, с ажурным белым гребешком. Вода прозрачная, видно гофрированный песок под ногами. Мы держались за руки, прыгали на волну всем кагалом и ржали, как лошади… Я хохотала громче всех. Никаких принародных сантиментов. Топлю в себе неврастеничку и кричу в небо: «Господи! Спасибо! За все!»

25. Я – бревно

Я топаю под зонтом. В свою мерзкую школу. Автоколонна бастует – иду пешком. И опять разбитый асфальт, серый штакетник, тополь татарский, тополь пирамидальный, а я-то вся в золотистом загаре, и поцелуй его все еще у меня на губах.

– Как похудела! – В раздевалке меня встречает Вероника.

Мы входим в класс. Я откидываю на плечо волосы, длинные, выгоревшие на солнце. И сразу приземляются бумажные самолетики, стихает ржание, падают на пол летящие портфели. Зильберштейн, единственный воспитанный человек во всем нашем болоте, врезался в меня глазами, подхватил свои книжки – и ко мне, по рядам, спотыкаясь о стулья.

– Я буду сидеть с тобой.

Вероника ехидно улыбнулась и переехала на другую парту.

То ли оно было, лето? То ли нет? И льет теперь, и дует. Дождь не кончается, сапоги промокают, руки мерзнут, перчатки теряю. Одна ладонь в кармане, другую греет Страхов. Мы обходим грязненький прудик. Утки плавают заляпанные, бутылки пивные тонут в грязи.

– Если ты хочешь быть по-настоящему свободным человеком, тебе нужна финансовая независимость, – учит меня Страхов, – что смотришь? Тебе нужна работа. – Это совсем не то, что нужно говорить юной нежной девушке, но идея интересная. – Да, – повторяет он, – настоящая работа, с зарплатой.

– Где ее найти в нашем городе?

– Подумай. Ты в редакции все время крутишься… А без своих личных денег ты с мамой можешь даже и не спорить, ты от нее во всем зависишь. Пока ты еще никто.

– Почему это я никто? Я родилась – значит, я уже кое-кто. Бог меня создал…

Страхов прошел с важным видом несколько размеренных тяжелых шагов и усмехнулся:

– Бог ее создал! Посмотри на свою бабушку – сразу начнешь верить в эволюцию. Мало ли что ты о себе думаешь! Людям все нужно доказывать. Просто так тебе никто не поверит.

Золотые слова! Мне захотелось спихнуть его в камыши. Мудрейший Антон Николаич не знает, что в сумке у меня лежит письмо. А там: «Как я завидую тем парням, которые могут спокойно смотреть на тебя каждый день! Они даже не понимают своего счастья. Я постоянно ловлю себя на том, что ищу тебя на улице, в толпе. Я знаю, что это невозможно, но ищу…»

Так и пошло, каждую неделю по три штуки. И в каждом письме: «Соня, ты самая лучшая на свете. Как я счастлив, что ты у меня есть… Да, у меня… Все-таки у меня».

До моих ворот остается еще несколько метров, а я уже смотрю на почтовый ящик. Через дырочки видно беленькое – конвертик, от него.

– Что это? – спрашивает Страхов.

– От девчонок, – говорю и прячу в стол.

Антон Николаич колет мои губы щетиной и вкрадчиво мурчит:

– Где страсть? Где твоя страсть?

Страсти нет. Мы обложились инструкциями: Вислоцкая, Мастерс, Камасутра, Китайский трактат для строителя и помощницы… Антон разобрал меня на запчасти и никак не может настроить. Я – утюг, не включенный в розетку. Я свежее бревно – никаким трением из меня искру не высечь.

Кончалось все одинаково: я вспоминаю своего Антона, чувствую его губы на лице и толкаю Страхова коленками под живот.

– Ты меня подавляешь! Ты меня задавил!

– Извини, я не заметил, – Антон поднимался на руках.

– Уходи!

– Я хочу, чтобы всем было хорошо. Что не так?

– Все не так.

– Объясни, – говорит он терпеливо.

О! Этот танк умеет скрывать свое раздражение. Нервов у него нет совсем.

– Не могу. Ничего не могу объяснить!

– Это важно, – настаивает Антон, – расскажи, что ты чувствуешь, мы все решим.

Как же я ему расскажу, что я хочу сейчас сбежать от него? На север! В этот нереальный город, на проспект Революции, нажать кнопку звонка и упасть на руки к совсем другому Антону. К своему! Прямо сейчас мне хочется его увидеть и потрогать. Я знаю точно – там моя страсть, у него.

– Ты меня не любишь? – допытывается Антон, ближний, тот, которого разумно было бы возлюбить.

Я поднимаюсь с подушки. Вся пропиталась страховским парфюмом. Он уезжает на неделю учиться, а подушка пахнет. Я привыкла. Мне нравится засыпать рядом с большим теплым зверем. Мне нравится сидеть у него на коленках.

– Ты любишь меня? – Он повторяет вопрос.

– Наверно… Не знаю… Да…

– Понятно… А я тебя люблю.

«Люблю» он произносит важно и спокойно. Его любовь – кредит, он ждет, когда я начну отдавать проценты.

– Антон, – я пытаюсь во всем разобраться, – наши… отношения…

Я ломаю свой слабенький мозг, подбираю изящные определения «эмоциональная скупость», «чувственный примитивизм», «особенности воспитания» и молчу.

Не дождавшись конструктивных предложений, он сажает меня на коленки и убирает длинную челку с моего лица.

– Ничего, – говорит, – вырастешь скоро. Все у нас будет хорошо.

Антон перебирался за мой стол, решал мне на неделю всю физику, алгебру и геометрию. До сих пор не знаю, что мы проходили по алгебре. Так вот иногда моешь полы или рубашки детские гладишь, и вдруг всплывает в памяти «логарифм» и «функция». Что такое? Для меня это гангстеры-любовники, как Бонни и Клайд. Или, к примеру, лук режешь, слезы текут – и вдруг тюкнет ни с того ни с сего. «Тангенс и котангенс»! Не знаю, кто это, педики какие-то.

– Спасибо, Антон, – мама принесла ему чай, – я не могу в этой школе появляться. На меня там все сразу кидаются. Особенно физичка. – Она поцеловала Антона в макушку и дальше сказала с укором: – Ты тоже, Соня, додумалась… Что ты у доски понесла? «Каждое утро Ньютон выходил в сад с сигаретой и чашкой кофе. Он садился под яблоню, курил и мечтал о любви…».

Антон посмотрел на меня как на маленького написавшего котенка.

– Что уж тут такого? – спрашиваю.

– Да ничего, – обиделась мама, – а потом мне выговаривают за тебя, – ты представляешь, Антон, так и орала мне на всю учительскую: «Им нужен один секс!»

– Ничего, мы ее в люди-то выведем. – Он похлопал меня по плечу.

Я настороженно смотрю на маму и прижимаюсь к его пушистому свитеру. Антон – мой щит. С тех пор как он появился в нашем доме, мама перестала бросаться на меня с воспитанием.

– Ой… А что это? – Мама, как всегда, нечаянно залезла в мой карман.

Ну почему я не повесила в шкаф свое пальто? В кармане лежали презервативы. Как она заорала!

– Сволочь! Грубая скотина! Животное! – Это самое мягкое из всего, что досталось Страхову. – Я тебе доверяла! Я впустила тебя в свой дом! А у тебя один хер на уме!

На этот раз Антон Николаич ее успокоил. Держал меня на коленках и гипнотизировал ее кошачьими глазами:

– Я сам хотел все рассказать… Я ее люблю… Беру на себя ответственность… Не волнуйтесь… Школу закончит… Потом поженимся… Хотя… моя мама… – тут он благоразумно замолчал.

Когда все стихло, он долго обувался в прихожей, крепко и ловко затягивал шнурки на своих безупречно белых кроссовках, это по нашей-то разбитой дороге. Щелкали кнопочки на свеженькой куртке. Шарфик ложился под горло.

– Ничего у меня причесочка?

– Ничего, – говорю.

Железная калитка закрывалась на засов, и я спешила в свою комнату. В ящике, в столе у меня радость – письмо от моего Антона! Еще не распечатанное. А там! «Соня, ты ни в чем не виновата. Просто он рядом с тобой, а я нет…»