Текст книги "Слеза чемпионки"

Автор книги: Ирина Роднина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Три соавтора моей спортивной биографии

Моя биография спортсменки и чемпионки создавалась тремя мужчинами: Жуком, Павловым и Богдановым.

О Жуке я много рассказывала. Что же касается Сергея Павловича Павлова, я не знаю более талантливого спортивного руководителя за всю историю отечественного спорта. Итоги подводят не только тогда, когда человек ушел из жизни, а и тогда, когда он оставил свой пост и есть время оценить, что им было сделано. По сегодняшний день все, кто пришел после Павлова (за исключением Славы Фетисова), – это сплошное несчастье, сплошной непрофессионализм.

Конечно, меня можно спросить: какой же Павлов – комсомольский руководитель – профессионал? Но он был истинным профессионалом в умении организовать работу. Сегодня таких принято величать топ-менеджерами. Конечно, Павлов совершенно не знал поначалу спорта, но как его организатор, как руководитель, умеющий выстраивать отношения и занимающийся подбором кадров, он – суперспециалист. Заведенный им, как отлаженный хронометр, Спорткомитет продержался еще много лет после его вынужденного ухода.

Я не помню, чтобы Павлов кого-то, кто хотел с ним встретиться, не принял. Начиная с учителя физкультуры и заканчивая олимпийским чемпионом. Человек он был очень импульсивный. Мог здорово обидеть. Но поскольку личностью был сильной, легко мог потом извиниться. И извинялся. Есть масса примеров, когда он извинялся перед спортсменами, перед тренерами, извинялся за свои резкие выводы, резкие шаги, слова. Много таких руководителей в России?

Я понимаю, почему его убрали. Его сначала удалили из комсомола, потому что он был из эпохи Хрущева и выдвинут был Хрущевым. И стиль работы у него был такой же: резкий, с порывами, а то и со взрывами. Мы с Улановым были первыми спортсменами, которым он за победу на чемпионате Европы присвоил звание заслуженных мастеров спорта. В те годы, повторю, за чемпионство в Европе таких званий не присваивали. Надо признать, к команде фигуристов он всегда относился с особым трепетом. Не случайно из тех, кто работал в период Павлова, некоторые до сих пор «стоят на вахте». Хотя уже давно пенсионеры. Но кадры действительно были хорошие.

Когда у меня напряжение в отношениях с Жуком нарастало, я оказалась в Румынии в одной делегации с Сергеем Павловичем. Лето семьдесят четвертого, между госэкзаменами в институте, на четыре дня командировка в Румынию. Там, в этой поездке, я поделилась с ним своими сомнениями и проблемами. Естественно, он, как и все, сначала стал упрашивать: Ира, попробуй поискать такие моменты, которые могут вести к примирению. Он с Жуком тоже встречался, разговаривал. Осенью, когда произошел кризис, я к нему приехала: «Это все, Сергей Павлович, это конец, у меня уже нет сил». Он по своей «вертушке» связался с приемной министра обороны, и я от него поехала к Гречко. Впрочем, эту историю я уже рассказывала.

Я родила Сашку, первые месяцы сама кормила ребенка. Павлов меня не забывал, пригласил на какое-то олимпийское собрание, я сидела в президиуме, никак не могу уйти, а из меня буквально льется молоко, я уже вся мокрая от него. Не помню, как выскочила на улицу. Мне для возвращения в спорт было достаточно того, что Сергей Павлович однажды сказал: «Ира, родишь – и на нары». Я: «На какие нары?» – «В Лейк-Плэсиде олимпийская деревня разместится в здании будущей тюрьмы». Доверие к спортсменам у него было бесконечное. Собственно, и мы ему отвечали тем же.

Для многих спортсменов и чиновников Павлов стал человеком, поддержавшим в трудную минуту. Кстати, и Леонида Тягачева он не раз, по большому счету, спасал. Дал ему возможность работать, когда Тягачев на чем-то погорел. Не отвернулся, не сдал, а отправил работать в Узбекистан, в Ташкент, где собирались сделать горнолыжный центр.

Его отношение ко мне выходило за рамки просто хорошего. Некоторые пытались это использовать, на этом сыграть. Когда Ковалев и Карпоносов напились и устроили «шоу» на показательных выступлениях, комсомольское собрание команды решило, что их надо дисквалифицировать. Чайковская, естественно, защищала и выручала своих учеников. Меня вызвал один из замов Сергея Павловича и начал объяснять, что раз я такая любимица руководителя, то я не должна его подводить. Мол, хватит открывать ногами дверь кабинета председателя. Я возражала, что я, во-первых, такого ни разу не делала и не буду делать никогда; во-вторых, открываю я, когда хочу, дверь в кабинет, не открываю – давайте пойдем прямо сейчас к Сергею Павловичу и все выясним. Чего вы здесь мне лекции читаете? Чем закончилась история с Ковалевым и Карпоносовым, я расскажу ниже.

Много раз делались и такие попытки: мне звонили – «Ты не можешь Сергея Павловича о том, о сем попросить?» Но однажды случилась экстраординарная история. Я уже тогда работала тренером. Многие специалисты возмущались действиями Писеева, он в Госкомспорте занимал пост заведующего отделом фигурного катания. Я помнила слова Сергея Павловича: «Ира, не приходи жаловаться, а приходи с вариантом решения вопроса». Группа тренеров, и я в том числе, переговорили, подготовились и получили согласие от собственной кандидатуры – Александра Веденина. Саша тоже работал в Госкомспорте, в том же отделе, где отвечал за одиночное катание. Я лично сказала Сергею Павловичу, что у нас, тренеров, есть такое желание – заменить Писеева на Веденина. Человек он в фигурном катании опытный, сам катался прилично, английский знает, в отличие от Писеева, но прежде всего – любит свое дело. Мы уже тогда понимали: того уровня, что есть у Писеева, недостаточно для того, чтобы вести нормальную работу в сборной.

Собрался тренерский коллектив, пришли руководители фигурного катания, спорткомитетовское начальство, но все обрушила Татьяна Анатольевна Тарасова, сказав, что ей лично Писеев не мешает. Саша Веденин, связанный с ней многолетней близкой дружбой, тут же заявил, что он еще не видит в себе достаточно сил, чтобы взвалить на себя такую ответственность. Совещание на этом закончилось, меня на нем, к счастью, не было, мне позвонил Сергей Павлович: «Ира, в следующий раз людей, с которыми ты идешь в бой, подбирай понадежнее». Я помню, как однажды он мне сказал: «Да ладно, переживем и это. Тем более, мы оба с тобой роста невысокого, нам не больно будет падать».

Павлов был фантастический оптимист. И это передавалось всем, кто с ним соприкасался. Он не только азартно работал, он по-человечески был очень талантлив. За те три-четыре дня, что мы с ним были в Румынии, он к отъезду уже мог по-румынски изъясняться. Он языки хватал на лету, он всё хорошо помнил, умел ладить с людьми и, что очень важно, умел, как я уже говорила, извиняться. Да, у него были любимцы. И я входила в их число. Но перейти незримую границу правил и приличий я себе по отношению к нему никогда не позволяла. В первую очередь потому, что я к нему хорошо относилась, а во вторую – потому, что я себя тоже уважала.

Но то, как его снимали с работы, точнее, убирали, – стыд полный. К восьмидесятым годам спорт в стране поднялся на огромную высоту. Не надо быть шибко умным, чтобы понимать, спорт – это престижное дело. Слава не только на всю страну – на весь мир. Для многих начальников спорт оказался еще и прибыльным делом.

Его снимали с должности некрасиво. Нашли какую-то жуткую, неправдоподобную причину. Как раз в его день рождения. Мне позвонил Зайцев: «Пришло известие, что Сергея Павловича сняли». Я звоню Павлову. (У меня был его прямой телефон, которым я никогда не пользовалась, всегда звонила через секретаря. Тот звонок стал единственным, когда я воспользовалась его личным номером.) «Не знаю, Сергей Павлович, что говорить, приносить свои поздравления или соболезнования?» Он в ответ: «Зачем по телефону? Если не боишься, приезжай!» Я: «Сейчас еду».

Приехала. В приемной стоял Валентин Лукич Сыч. Точнее, возвышался, опершись, в проеме двери. Я у него под рукой и прошла, он же высокий был, а он так выразительно на меня посмотрел: «Ира, разве ты не знаешь?» Я ему: «Знаю, поэтому и пришла, но боюсь, что когда вас снимут, к вам никто не придет». Накаркала я. С Сычом у нас были тяжелые отношения. Он целиком и полностью поддерживал Писеева, очень ему доверял, более того – был его приятелем. Через несколько лет мы случайно встретились с Валентином Лукичом, и он мне сказал: «Ты оказалась права на сто процентов. Первым, кто со мной перестал здороваться, был Писеев».

Петр Степанович Богданов был руководителем Центрального совета «Динамо». Когда закончилась наша спортивная карьера, Зайцева пригласили работать в Спорткомитет, а меня после ЦК ВЛКСМ – в «Динамо».

Зайцев попал в группу специалистов-советников, сидел в одной комнате с пожилыми, опытными людьми и ума-разума набирался. Я знаю, что Сергей Павлович очень болезненно воспринимал, что я пошла в ЦК комсомола. Я там уже проработала больше полугода, когда он не выдержал и сказал: «Ира, заканчивай». Я его спрашиваю: «А куда мне идти работать?»

В ЦСКА мне с такой скоростью подписали обходной лист и выдали учетную карточку, когда я снималась с партийного учета, что даже не успели посмотреть, что за мной числилась масса различного инвентаря. Потом они за мной бегали без устали. Тут уже я восстала: ничего вам отдавать не буду – ни коньки, ни платье! Как хотите, так и списывайте! Я только-только заикнулась, что меня приглашают в ЦК комсомола, а в ЦСКА уже вздохнули с облегчением – наконец-то! Все понимали: так просто мы не уйдем, значит, надо нам место какое-то искать, а это значит, придется кому-то тесниться в клубе, а тут еще наше противостояние с Жуком. И тут я с новостью, что ухожу. Они мне за час всё подмахнули. Обычно в клубе, чтобы уволиться, надо было не один день потратить. В ЦСКА, кстати, мне так ничего не предложили, тихо сидели и молчали. Для них подобное разрешение вопроса оказалось счастьем.

Возвращаюсь к разговору с Сергеем Павловичем. Я спросила его: «И куда же я пойду работать?» Тогда он переговорил с Петром Степановичем Богдановым, и, по примеру специализированной группы танцев Пахомовой в ЦСКА, мне предложили возглавить такую же специализированную группу парного катания в «Динамо».

Когда я от Сергея Павловича пришла к Богданову, что меня больше всего поразило? Уже все документы были готовы, мне полагалось только дать согласие и подготовить список группы – фамилии спортсменов и тренеров. Группу Милы курировал Виктор Иванович Рыжкин. И это ему, мне кажется, продлило жизнь, потому что он с Жуком будь здоров как намаялся. Рыжкин целиком и полностью переключился на Милину группу, помогал как мог, вместе с ней ребят отбирал. По тому же принципу решили создать группу парников для меня в «Динамо». Еще до моего прихода там рассчитали бюджет и утвердили ставки. Во всем этом заслуга Петра Степановича.

У меня в жизни случилось несколько нелегких моментов вне спорта, когда он мне здорово помогал, особенно во время развода. Когда Зайцев увез от меня маленького Сашку, я, как любая нормальная мать, билась в истерике, звонила Богданову и говорила: «Что мне делать? Вызывать наряд милиции?..»

Дело в том, что Зайцева из комитета очень скоро после ухода Павлова, мягко говоря, попросили. Я пришла к Петру Степановичу: «Если у меня муж безработный, то и я плохой работник». Он мне предложил: «Бери его к себе». Я говорю: «Нет. Я с Зайцевым каталась и знаю, что вместе мы работать не сможем. Но если он не трудоустроен, мне будет очень нелегко». Тогда Зайцева взяли работать в штат Центрального совета «Динамо». Первое время у него не было даже должности и не было определено, чем же он будет заниматься. Петр Степанович пошел мне навстречу.

Он так говорил: ты, конечно, можешь заявить в милицию, но подумай, что будет с ребенком. Он меня успокаивал, а сам что-то предпринимал. Я действительно могла устроить что угодно. Зайцев без моего согласия взял и увез ребенка на сбор. Та еще была эпопея. Я пришла за сыном в школу, но Сашу там не нашла, только его школьный рюкзак. Богданов понимал, какой тяжелый момент я переживаю, и помогал по мере сил. Много со мной разговаривал: «Ирочка, я тебя не могу отговорить от первого шага, то есть от развода. Но я тебя очень прошу – подумай, прежде чем делать второй шаг, чтобы он не оказался еще больнее». Мудрые были у нас начальники. Точнее, были среди них и мудрые.

«Калинка» для Генсека

Выступление летом семьдесят четвертого перед Генеральным секретарем на высокогорном катке Медео никакого отношения к спорту не имело. Брежнев приехал с визитом в Казахстан, поскольку там собрали рекордный урожай. Еще одно событие – остановили разрушительный сель, который мог снести Алма-Ату. В первый день его визита устроили грандиозное собрание работников сельского хозяйства с участием руководителей страны и республики. На следующий день Леонида Ильича повезли на Медео. А мы как раз в это время тренировались в Алма-Ате. Причем попали туда не специально, совпало так, что у нас в эти дни проходил там сбор. Жук хотел сбор именно в высокогорье, но мы почему-то тренировались в Алма-Ате, – все равно выше, чем обычно, пусть это и среднегорье. Несколько раз мы действительно поднимались на Медео, но потом спустились в Алма-Ату, потому что когда останавливали сель, что-то сильно засорилось на высокогорном катке.

Что такое Медео? Это футбольное поле, залитое льдом. На нем три хоккейных площадки помещаются. У нас был номер «Неуловимые мстители», который мы на Медео катали как нигде. Мы носились по всему этому полю, потому что публику здесь на лед посадить не могут. Мы с Зайцевым все это футбольное поле обегали легко. На Медео я стала прыгать тройные прыжки. Другой лед – он тебя сам выталкивает.

После чемпионата семидесятого года проходил тур по Европе. Ездили мы по ней, ездили. Наконец, добрались до Гренобля. Выступление начинается только в девять вечера. Когда я выходила кататься, уже было начало первого, а выступала я безо всякого напряга. Сил на то, чтобы толкаться ото льда, в горах требуется в два с половиной раза меньше.

Даже к приезду Брежнева они не могли целиком поле заморозить, застыли только виражи беговой дорожки. Нам сказали: в девять часов утра боевая готовность. С девяти мы сидели в коньках. Часа через два я сказала: «Я хочу: первое – есть, второе – в туалет». Ни встать, ни выйти – ничего нельзя. Хорошо, в туалет выпустили, а кормить у них не предусматривалось. В раздевалке – ничего кроме «Боржоми» и засохших кексов.

Я все время твердила: зачем назначать на девять часов? Четыре часа разницы с Москвой, Генсек человек пожилой, явно он раньше двенадцати не приедет, тем более в горы. Брежнев появился около четырех.

А на Медео каток между двух гор, точнее сопок. Там солнце появляется и начинает палить часов с двенадцати и до четырех. Холодильные установки не могут лед под этим солнцем удержать, он становится мягким. А после четырех солнце за другую горку заваливается, и резко холодает. И вот в самой что ни на есть луже нам выпало кататься. На вираже беговой дорожки. Причем радиста закрыли в радиорубке без права выхода. Ему отдали всю нашу музыку с полным списком, что за чем.

Встречаем Генсека голодные и злые. Букеты лежали на льду под скамейками – вокруг же нет никаких холодильников, чтобы их сохранить. Отчитываться перед Генсеком о спортивной деятельности Казахской ССР полагалось председателю республиканского Спорткомитета, который с девяти зубрил свое выступление с указкой около карты республики.

Но было еще такое, что умирать буду, но не забуду. Полагалось по сценарию дать слово казахской девочке, но чтобы она хорошо говорила по-русски и умела кататься на коньках. Именно она должна была приветствовать Леонида Ильича. Нашли девочку и с ней репетировали все по очереди. «Дорогой Леонид Ильич, спасибо вам за вашу отеческую заботу о нас, спортсменах…» Сколько лет прошло? Тридцать пять? Я до сих пор все ее приветствие помню наизусть. Девочка начинала так: «Дорогой Леонид… – Задумывалась, потом говорила: – Лукич». Все ее поправляли: Ильич… Но когда уже там… надцатый раз она сказала «Лукич», народ начал отползать с головной болью и падать в обморок. Дальше она говорила так: «Спасибо вам, ну это слово я все равно не выговорю, за заботу о нас, спортсменах». С казахскими руководителями спорта случилась самая настоящая истерика.

Когда приехал Брежнев, она, котеночек, цветы ему преподнесла и начала свою речь: «Дорогой Леонид…» И остановилась. Мы сзади с Зайцевым ей: «Ильич». Но главное, Брежнев сам ей подсказывает: «Ильич». Этот рубеж мы, слава богу, прошли. Дальше: «Спасибо вам за вашу…» Мы ей сзади с Зайцевым: «отеческую». В общем, втроем речь сказали.

Дальше ему начали рассказывать, какой чистоты этот лед, какое Медео уникальное сооружение, какой здесь лед быстрый и твердый как гранит. Бедный Леонид Ильич стоит и слышит, с одной стороны, хвалебную песнь про этот буквально стальной лед. А с другой стороны, где он стоял, небольшая ложбиночка, и оттуда слышно только журчание, как в хорошем арыке. Туда этот «гранитный» лед утекает. Брежнев вдруг сам спрашивает: «Как лед?» Все местные хором: «Ой, лед сумасшедший, в мире такого быстрого льда нет!» Он к Жуку: «Ну как лед?» Жук: «Во! Классный лед!» Иллюстрация к «Голому королю». Мне Леонида Ильича даже жалко стало. Наконец он к нам обращается: «Как лед?» Мы с Зайцевым: «О, лед замечательный, Леонид Ильич!» В принципе, лед на Медео действительно замечательный, но не в этот час и не в этот день.

Наконец на вираже беговой дорожки мы с Зайцевым буквально сбацали «Калинку». При том, что по льду растеклась вода и его поверхность стала напоминать терку, на которых раньше белье терли, и ноги у нас так д-д-д-д-д.

Мы все же откатали, выстроились – Горшкова с Шеваловским, еще какие-то ребята, я уже сейчас не помню, кто там был, из местных все, кто катался, стоят перед Генсеком. Он сидит под зонтиком, перед ним стол, а на столе, я помню очень хорошо, фрукты и вода. А когда мы в «Калинке» тряслись под звуки «спать положите вы меня», я смотрю, ему под столом наливают что-то покрепче.

Мы выстроились, Генсек спрашивает: «А вы еще что-нибудь нам покажете?» Это было так трогательно сказано, что мне сразу стало ясно, как человек утомился от поездок и торжественных заседаний. Мы отвечаем: у нас музыки больше нет. Он просит: ну просто что-нибудь покажите. Мы как заводные стали по этому виражу мотаться, показывать всё, что умеем.

Одна из гор была покрыта едва проросшей травкой, с одиноким кустиком. Еще когда мы разминались, я видела, что за кустом прятались две-три головы. Но с приездом Брежнева они исчезли. Когда же кортеж отъезжал, из-за кустика вновь появились те же головы – наверное, снайперы. Другая гора спускалась к нам не пологим обрывом, а чуть ли не вертикальным склоном. Наверху роща. Склон был совершенно коричневый, одна глина. Смотрю, ничего понять не могу: у меня на глазах этот коричневый обрыв вдруг зеленеет. Оказывается, курсанты пограничного училища в зеленых фуражках стали из рощи вниз спускаться.

Коньки, на которых мы катались

В детстве я мечтала о белых ботинках, но наша промышленность для маленьких девочек выпускала исключительно бежевые ботиночки. В черных мальчики катались. О, какое это было счастье! Представить себе не можете. Ботинки были мягонькие, особенно верх, это не нынешние жесткие ботинки. Мне казалось, я выгляжу законченной красавицей. Коньки к ним крепились обычные, советские. Они назывались, по-моему, «Экстра».

Если оглянуться на историю фигурного катания, то в течение многих лет ботинки для спортсменов делали высокие. Они до конца шнуровались, и кожа их голенища была, в общем-то, мягкая, поскольку прежде не существовало таких сложных элементов и таких нагрузок на голеностоп, как сейчас. Ведь долгое время прыгали исключительно одинарные прыжки, и даже когда начали прыгать двойные, твердости ботинка вполне хватало, чтобы держать голеностоп. Но сложные элементы, конечно, потребовали жестких ботинок. Правда, эта палка о двух концах. Мы, те, кто учился кататься в мягких ботинках, совершенно по-другому владели коньком. Мягкий ботинок дает возможность лучше чувствовать стопу, а от нее идет то, что мы называем реберность, по сути дела – ощущение лезвия конька. Жесткий ботинок – ты все равно что на горных лыжах. Вероятно, сейчас среди членов технического комитета международной федерации большинство еще помнит то катание, может, поэтому они стали требовать реберного исполнения всяких дорожек. Но в жестких ботинках, если спортсмены начинают гнаться за реберностью, они сразу же теряют скорость. В мягких ботинках мы, не теряя скорости, владели реберным катанием.

Реберность стала выходить из моды, когда появились фигуристы из Германской Демократической Республики. Они катались буквально как на лыжах. Хотя казалось бы, должны были стать последним оплотом красивого скольжения, потому что если с немецкого языка перевести «айс кунст лауф», то это – искусство катания на коньках. То есть определение фигурного катания идет не от прыжков, а от скольжения. Мы владели и тем и другим: и скоростью, и стилем. Сегодня скорости упали – слишком сложные элементы.

Я не просто хочу подчеркнуть, что моя скорость была выше, чем у нынешних чемпионов, я хочу сказать больше – никто из них с нами по скорости скольжения сравниться не может. Мы с Зайцевым и тогда сильно выделялись, а сейчас и близко никого нет. Более или менее «скользучими» были Антон Сихарулидзе с Леной Бережной. Пусть не были скоростными, но легко смотрелись Гордеева с Гриньковым. Но по скорости, повторю, с нами рядом никто не стоял, не стоит и, скорее всего, уже не будет стоять.

Я могу так утверждать, потому что парное катание идет по пути усложнения элементов. Это как водить машину. Чем больше скорость, тем сложнее выполнять какие-то фигуры. Совсем не обязательно, чтобы прыгнуть многооборотный прыжок, сильно разгоняться. Большую часть элементов на большой скорости просто невозможно сделать. Сейчас в лучшем случае используются средние скорости. Больше работают над скоростью вращения, а не над высотой в прыжке.

Почему в свое время фигуристы взлетали в таком парящем прыжке? Чех Сабовчик обладал самым долгим полетом в воздухе, но те ребята не очень были сильны в кручении трех оборотов. Потому что высота, полетность или воздушность требуют совершенно иного разбега, чем тот, после которого нужно идти на вращение.

Вот пример особенно яркий – Мишель Кван. У нее, как у всех американок, идет чисто верткий прыжок, только работа таза. Те же самые движения у нашего Плющенко. Другая ситуация была у Ягудина. Леша коренастый, но все равно скорость вращения у него была большая. А если вспомнить его последний год в спорте, то уже пошел дефект во вращении. Каждый раз, выполняя тройной или четверной прыжок, он приземлялся в согнутом состоянии, или, как мы говорим, с брошенной спиной. То есть он «кидал» спину для потери скорости. После каждого тройного прыжка идет потеря скорости, и при приземлении мало кто из спортсменов может ее сохранить.

Жук мне объяснял в свое время, что Саша Фадеев, первый, кто стал пробовать четырехоборотный прыжок, исполнял его за счет длины рук. Как уверял Жук, прыгают не ногами, а руками. И это было его большим заблуждением. У Фадеева как раз короткие руки и короткие ноги. А самое главное – короткая шея. Но он был физически очень силен. Следовательно, мог сделать высокий прыжок за счет сильной спины. Великая Пегги Флемминг прыгала с такой группировкой: она делала двойной лутц, прижимая одну руку к животу, другую – к спине. В таком состоянии сильно не подпрыгнешь, поэтому и полет у нее был невысокий.

Я считаю, основная ошибка, которая внедрилась в технику прыжков, это то, что мы прыгали сильным махом, как в балете или как делают перекидной прыжок в легкой атлетике. И главное – мы все время махали руками. При такой работе рук сразу теряется спина. Вращение же можно спокойно набирать спиной или тазом, особенно у девчонок. Чуть-чуть подвернула таз, и всё в порядке. Откуда происходят все эти наши падения корпусом? Потому что мы работали руками в сторону.

Жук учил меня прыгать двойной сальхов. Я с ним все время спорила, что так неправильно. Он показывал, что мы должны за счет рук набрать высоту. У Жука была проблема – у него не работал голеностоп. А сейчас, по большому счету, для прыжка достаточно одного голеностопа. Как прыгают с трамплина? Они что, руками в полете размахивают? Нет, там нужно поймать момент отрыва. Я считаю, что это и была основная проблема Жука, и меня он тоже неправильно учил. Поэтому какие-то прыжки я делала, а какие-то не могла. И прогресса не наблюдалось. Я многое поняла, работая в Америке рядом со знаменитым тренером Фрэнком и великим Карло Фасси. Насколько у нас внешне всё похоже, но совсем другая теория прыжков. А Жук все же был слаб в обучении технике прыжков. Он брал количеством повторений. Он их просто забивал на уровне физиологической памяти. Но если разобраться с техникой, то сразу возникали большие проблемы.

Самые первые иностранные коньки я получила, будучи уже чемпионкой мира. Свой первый чемпионат я выиграла на наших, советских, коньках. Если обратиться к истории, то самые знаменитые в мире – коньки «Gold Sill» и «Gold Stare», особенно «Gold Sill», на которых большинство из нас каталось и катается. Между прочим, они сделаны по чертежам Панина. Петербуржец Николай Панин-Коломенкин – один из первых русских олимпийских чемпионов. Он был тренером и теоретиком фигурного катания и в России, и в Советском Союзе, вот почему основная группа ведущих отечественных фигуристов долгое время обитала в Ленинграде. Большей частью это были его ученики или ученики его учеников. Панин первый, кто написал учебники – первые учебники в стране по фигурному катанию. В свое время он передал чертеж конька англичанам, и они стали их выпускать.

Почти сто лет коньки не меняются, есть только различные модификации. Делались специальные коньки для исполнения фигур в уже забытой обязательной программе, на них почти нет зубца. Другой желоб, чуть-чуть другая дуга. Были коньки «Пантон», годные больше для одиночного катания, особенно для зубцовых прыжков.

Мне было удобнее всего кататься на «Gold Sill». Сейчас масса всяких коньков, но в основном все они в Англии и производятся. У обычных лезвий для меня была слишком длинна пятка. Жук пятку обрезал, иначе она мне мешала. У меня коньки стояли выдвинутыми вперед, наружу. Не чуть-чуть сдвинуты, а сильно сдвинуты. Потому что я каталась всегда в очень большом наклоне. Если у меня конек стоит посередине, то я ботинком часто попадала на лед, и тогда падение было неизбежно. У меня к тому же был очень мягкий голеностоп, поэтому я каталась в очень низкой посадке. У меня посадка не похожа на ту, что у большинства фигуристов. Жук долго искал, и нашел наконец для меня своеобразную позицию конька.

Я и по жизни так хожу. У меня все туфли сбиты. И каталась я так же – все коньки были сбиты. Я все время задевала лезвиями друг за друга, оттого и были сбиты носки ботинок. Для меня эта ерунда превращалась в серьезную проблему. Мы же не знали, что на свете есть краска, которой можно ботинки подновлять. Не существовало ее в могучем Советском Союзе.

А вот шнурки на соревнования я всегда надевала новые. Я выходила на лед, ботинки серо-бурые – и совершенно белая шнуровка. Жук мне не сразу, но объяснил: «Ирочка, надо ботинки красить». А у меня даже мысли такой не возникало. Позже у меня сложилась традиционная процедура перед соревнованиями: я красила ботинки и всегда стирала шнурки. И еще – всегда надевала коньки, как я уже рассказывала, только с левой ноги. Не дай бог, с правой. Непонятно почему.

Жук и мои лезвия затачивал по-особому, специально под меня, он чуть-чуть поднимал на правом коньке внутреннее ребро. Эти нюансы возникали оттого, что у меня было странное тело. И манера катания была странная. Я, например, перебежки всегда начинала с подпрыжки, как бы из-за такта. Многие движения у меня начинались из-за такта, не так, чтобы сразу выйти и сделать. А точить коньки – это сложный процесс. Последние год-два перед уходом от Жука, когда мне нужно было точить коньки к соревнованиям, я выискивала момент, чтобы он по крайней мере уже неделю не пил – нельзя же, чтобы рука дрожала. Он и сам прекрасно понимал, насколько это ответственный процесс: подготовить ботинки и коньки.

Жук сам всем своим ученикам точил коньки, поэтому мы на все соревнования возили его станочек. Этот станочек о-го-го сколько весит! И столько было из-за него всегда проблем с таможней. Однажды Зайцеву он доверил его нести, а у того сумка порвалась, и станочек упал. Я думала, Жук тут же, на месте Зайцева прибьет. Все то поколение – что Протопопов, что Москвин – они все сами занимались своим инвентарем и инвентарем партнерш.

Для Жука эта подготовка – святой обряд. Он всегда меня ругал, что я неаккуратно катаюсь, сбиваю ребра. Но самое ужасное – я привыкла кататься на тупых коньках. Я точила коньки раза четыре в год, и мне этого хватало. Всё остальное время мне их камушками подправляли. Многие точат лезвия перед каждым стартом. А я терпеть не могла кататься на острых коньках, для меня это почти катастрофа. Единственное, что он делал, – чуть-чуть подправлял правое ребро, потому что для выполнения тодеса назад наружу очень важно иметь хорошее ребро. Тогда появляется уверенное натяжение. Я привыкла к тупым конькам еще и потому, что в ЦСКА мы все время катались на холодном льду. А на холодном льду, да еще после хоккеистов, кататься на острых коньках очень опасно, так как лед режется. У хоккеистов же коньки без ребер, так и я каталась: чтобы ребро было не очень сильно заточено.

А хранить коньки – тоже целая процедура: на коньки надевать чехольчики, протирать их все время, иметь хорошую тряпочку, еще лучше кусочек лайки, чтобы сразу воду стирать. На ботинки – отдельные чехлы, надо следить, чтобы они не пачкались. Никогда ботинки на пол не ставились. Это запрещается! Ботинки с коньками должны лежать только на стуле или на кресле. На пол – никогда! Поэтому, когда я рассказывала, что кинула в Жука коньком с ботинком, это уже был верх моих эмоций. Конечки всегда с собой, куда бы ты ни пошел.

В 1972 году на Олимпийских играх в Саппоро у нас рано утром была тренировка. Тогда мы еще делили лед с хоккеистами, и соревнования в короткой программе проходили днем между хоккейными матчами. Оттого и тренировки начинали очень рано. Я Жуку сказала, что лед очень жесткий. Потом мы погуляли, я поела, немножко полежала, а когда стала собираться, беру сумку – а там нет коньков! Я три раза всё перепроверила, нет коньков! Что со мной творилось, передать не могу, на грани сердечного приступа. Мы с Жуком договорились встретиться без пятнадцати два у центрального входа. Иду, как на казнь, у меня в сумке только платьице и кроссовки. Всё, кроме коньков. Подхожу и не знаю, как ему такое сказать. Он с сумкой стоит, меня поджидает. Я говорю: «Станислав Алексеевич, вы только сильно не волнуйтесь, но дело в том, что у меня коньки пропали. Я все обыскала, но они исчезли». Он в ответ: «Да они у меня!» – «Как у вас?» – «Я тебя не мог найти и попросил Люду Смирнову, чтобы она вынесла твои коньки. Я их подправлял». Передать не могу, что я за этот час, пока я с ним не встретилась, пережила. Так опозориться на Олимпийских играх! Чужие ботинки надеть невозможно. Катастрофа!