Текст книги "Наши собственные"
Автор книги: Ирина Карнаухова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
– Поди-ка, Хорри, созови сюда в спальную всех ребят и Василия Игнатьевича.
– А что такое?
– Ничего. Сейчас узнаешь.
Леша вошел и сразу налетел на Таню:
– Ну что, гражданка-самозванка, в профессора играешь! Никто тебе не поверит, все равно ничего не знаешь.
С трудом сдерживаясь, Таня закусила губу.
– Почему ты так грубо разговариваешь? Мы тебя позвали по делу.
– Какое еще дело натощак? Почему завтрак опаздывает?
– Вот об этом мы и будем говорить. Садитесь, Василий Игнатьевич.– Таня помолчала, собралась с духом, оглядела ребят, уловила в глазах старших испуг: они о чем-то догадываются. Юматик повернул к ней голову и пытается улыбнуться ободряюще; этот не подведет, не захнычет. Хорри смотрит серьезно, внимательно. Этот тоже не подведет. Костик поддержит... А вот Леша, Пинька, Катя?
– Вот что, ребята,– сказала она бодро,– дело в том, что у нас кончились продукты.– Таня старается не услышать вздох, который прошел по комнате, но Лешин резкий голос не услышать нельзя.
– Безобразие! – говорит он, скривив рот.
– ...Мы с Анной Матвеевной решили открыть шкаф с неприкосновенным запасом.
– Опять безобразие! – кричит Леша.
Таня резко повернулась к нему.
– Но почему?
– Потому что не имеете права!
– Ты же сам спрашивал про завтрак,– убеждает его Юра.
– Мало ли что! Аварийный запас трогать нельзя. Это фонд! Это НЗ!
Начался шум. Спорили Юра и Леша. Что-то доказывал Хорри. Катя поддерживала то одну, то другую сторону. Пинька кричал, что Леша всегда командует; возродились какие-то старые обиды... Кто-то кого-то уже захотел стукнуть. Василий Игнатьевич молчал.
– Тише! – громко крикнул Гера.– Мы вместе спрятали НЗ и вместе будем решать.
– Голосую,– сказала Таня.– Поднимите руки. Кто за то, чтобы вскрыть шкаф?
– Не забывайте про письмо, ребята; мы не одни,– тихо напомнил Василий Игнатьевич.
Все руки поднялись вверх, кроме одной. Леша упрямо засунул руки в карманы.
И вот все, кроме больных, собрались в столовой. Все снова столпились около заветного шкафа, в котором лежат такие сокровища, как печенье, сгущенное молоко, какао.
– Хорри, дай ключ,– сказала Таня.
Хорри, торжественно шагая, вышел вперед, расстегнул рубашку и снял с шеи тесемку, на которой висел ключ. Тесемка была уже далеко не белая. Таня взяла ключ, и снова все глаза следили за ее руками, и все слушали, как зазвенел замок – "дзинь, дзинь, цок!"
Таня распахнула дверку шкафа. Шкаф был почти пуст.
– Что это? – спросила Таня.– Анна Матвеевна, что это?
Анна Матвеевна ближе подошла к шкафу. В нем нет ни сахара, ни шоколаду, ни печенья. Только на второй полке валялось несколько конфет да стояли в углу банки сгущенного молока и коробка какао.
Даже Гера, даже маленькая Катя сжались от испуга.
Хорри стоял у самого шкафа, белый, с дрожащими губами, и тоже смотрел на Анну Матвеевну.
– Что это такое, энэ? – спросил он так же, как Таня.
И неожиданно резко ответила Анна Матвеевна:
– Это кража.
И тут разразилась буря. Кто мог? Кто посмел украсть у товарищей?
Леша, Пинька, Василий Игнатьевич обрушились на Хорри,– ведь ключ был у него.
Пинька наступал на Хорри с кулаками, плакал и кричал визгливо:
– Украл, у... у... общественное питание украл! Доверяли такому!..
– Подожди, Пинька,– нервно остановила его Таня.– Хорри, как ты можешь объяснить это несчастье?
– Не знаю,– ответил Хорри, прямо глядя Тане в глаза,– ничего не знаю.
– Может быть, ты ключ кому-нибудь давал? Может, оставлял его где-нибудь? Анна Матвеевна!
Но Анна Матвеевна только отмахнулась, она горько плакала, повалившись на диван, то ли от горя, то ли от страха, то ли от стыда.
Привлеченный шумом, из спальни вышел Юра, закутанный в одеяло; он тяжело дышал, волосы слиплись на его потном лбу, и он так шатался, что Гера обхватил его плечи.
– Что тут стряслось? Отчего такой шум? – спросил он тихо.
– Вора поймали, вот что! – выкрикнул ему прямо в лицо Леша.
– Какого вора?
– Вот что, Юра,– сказала Таня серьезно,– украдены продукты; те, что были на самый-самый черный день. Я не знаю, это очень, очень страшно...
– Чего "не знаю"? – кипятился Леша.– Он вор, тихоня проклятый!
Косо шагнув слабыми ногами, Юра встал между Лешей и Хорри.
– Он не мог этого сделать,– сказал он тихо.
И тут только Хорри очнулся. Он вытянул руку, как в пионерском салюте, и сказал сдавленным голосом извечные слова тундровой клятвы:
– Жизнью моей клянусь, тундрой клянусь, стадом отца моего клянусь, ножом деда моего,– я не ходил дорогой вора.
– Ха-ха! – захохотал Леша.– Клянется, как в театре!
Хорри не выдержал, закрыл лицо руками и убежал из комнаты.
20. Дары друзей
В дом как будто бы вполз темный ядовитый туман, окутал всех, развел в разные стороны. Ребята не глядели друг на друга, почти не разговаривали, молча переживали новое несчастье. Подумать только – кто-то среди них вор! Кто-то обездолил весь коллектив, всех товарищей. В такое-то время! Кто же это?
Спору нет, ключ был у Хорри. Он не снимал его ни днем, ни ночью. Замок в шкафу не был испорчен. Его никто не вскрывал без ключа. И бесспорно, Хорри лучше других ребят переносил недоедание.
Таня собрала комсомольцев – Геру и Лилю. Гера горячился, требовал выгнать Хорри "к чертовой матери с территории здравницы".
Лиля спокойной своей речью сдерживала его:
– Да не поверю я, никогда не поверю, что Хорри мог это сделать,упорствовала она,– совсем это на него не похоже.
– Ну, что ты говоришь, что ты только говоришь! – возмущался Гера.Ключ был у него? У него. Он сам говорит, что ключа никому не давал, никогда не снимал, не терял... Спит он очень чутко... У шкафа замок не поцарапан... Значит, открыт ключом. И все. И точка.
Таня колебалась.
– Ну давайте обо всех поговорим. О каждом... Кто мог это сделать? Вот мы трое...
– Ну, уж это ты оставь...– проворчал Гера,– мы комсомольцы.
– Ну, хорошо, но мы же решили всех обсудить... Вот я не брала...
– Да ну тебя!..
– Лиля? Конечно, нет...
Лиля молча пожала плечами.
– Катя и Муся,– продолжала Таня,– отпадают. Анна Матвеевна тоже.
– Ну, конечно.
– Остаются,– сказал Гера жестко,– Хорри, Пинька, Леша, Юматик и... Василий Игнатьевич.
– И Костик,– подсказала Лиля.
– Да,– помрачнела Таня,– и Костик...
– Ну, за Юру можно ручаться,– проронила Лиля.
– Что это ты за всех ручаешься? За Хорри ручаешься, а факт ведь налицо.
Так спорили, горячились, раздражались, а ни к какому решению не пришли.
А на душе у каждого было плохо.
Трудно, невозможно было поверить, что виноват Хорри, но почти все сурово осуждали его за то, что он не оправдал доверия, не уберег. Сторонились его, ворчали... Даже Таня, даже Василий Игнатьевич. Анна Матвеевна, глядя на него, сокрушенно покачивала головой, смахивала слезы с покрасневших глаз,– видимо, не могла решить: проглядел или сам взял.
А Леша и Пинька прямо обвиняли Хорри. Леша готов был каждую минуту уколоть, унизить, обругать его.
Хорри не оправдывался, не отвечал на колкости. Только вспыхивал, сжимал кулаки и, опустив глаза, убегал работать. Работал он с утра до вечера: налил все бочки, все чаны свежей водой, поливал и рыхлил почти пустой огород, окучивал картошку.
– Прощенье зарабатываешь,– язвил Леша.– Не выйдет...
Но самое скверное было в том, что ребята потеряли доверие друг к другу; подозрительность и холод заблестели в их глазах. Дружба таяла и разваливалась. Постоянные разговоры и пересуды все больше разъединяли ребят. Только Лиля, однажды высказав свое мнение, молчала. А был день, когда, перестилая постели, она нашла под тюфяком у Хорри несколько шоколадных конфет. Она не позвала ребят, не пошла к Тане и Гере, ни слова не сказала старикам. Она молча подержала в горсти эти конфеты, и лицо ее стало холодным и надменным, а губы брезгливо скривились. Потом она отнесла их во второй этаж и спрятала во врачебном кабинете, после чего долго и тщательно мыла руки, как будто она держала что-то грязное и ядовитое.
Между тем положение становилось угрожающим. Уже три дня ребята хлебали только жидкий суп из гороха да получали по чашечке какао с молоком. Они быстро слабели. Кружилась голова, дрожали ноги... К вечеру третьего дня пришел Костик и принес немного картошки. Ее не чистили ножом, нет. Ее вымыли, сцарапав шкурку. Ее варили в большой кастрюле, бросив в воду дикий чеснок, который рос у канавы. Ели отдельно жижу из глубоких тарелок, обжигаясь, дуя, боясь пролить хоть каплю. А потом каждому дали по две картофелины и по маленькой щепотке соли.
Ах, "принцесса" Лиля! Давно ли ты, презрительно надув губы, отказывалась от пирога Анны Матвеевны! А сейчас эти две картофелины, чуть посоленные серой солью, казались тебе вкуснее всего на свете.
* * *
Василий Игнатьевич, как всегда, проснулся рано, попробовал сделать зарядку, да закружилась голова – пришлось бросить.
"Плохо,– подумал Василий Игнатьевич,– все плохо. Начинаю и я сдавать.Он особенно долго чистил свою куртку, водил и водил по сапогам суконкой.Нельзя распускаться,– думал он,– надо требовать от ребят и быть подтянутым самому".
Уходя из комнаты, он проверил, заперто ли окно, плотно притворил двери, чтобы шалый Тишка не разлил на столе чернила, и пошел окапывать молодые яблоньки, осыпать их дустом, подкармливать.
Крохотные деревца, коренастые, как здоровенькие дошколята, шелестели листьями как ни в чем не бывало, тянули ветки друг к другу, будто хотели поздороваться. А поздороваться-то нельзя. Все строго рассчитал рачительный садовник: расстояние такое, что не зацепит ветка за ветку, не затемнит одно деревцо другое, у каждого свое место в жизни.
Василий Игнатьевич особенно любил этот молодой сад, насаженный его руками. Наклоняясь над ладным деревцом, он представлял, как деревцо вырастет, зашумит над головой, покроется румяными бело-розовыми или шафрановыми яблочками.
В саду Василию Игнатьевичу всегда помогал Хорри. Его ловкие пальцы особенно нежно касались тонких ветвей, набухших почек, молодой листвы. Иногда Хорри спорил с Василием Игнатьевичем, как лучше обрезать деревцо, сколько раз подкормить, когда полить.
Взъерошенные и сердитые, они хватали книгу и о удивлением узнавали, что оба были совершенно неправы. Тогда мир воцарялся среди садовников и они снова дружно брались за дело.
Вспоминая об этих веселых днях, взял Василий Игнатьевич в сарае рыхлитель и лопату, задержался мгновение у второй лопаты, но не прикоснулся к ней и пошел в сад один. Что-то трудно было ему наклоняться над деревцами, какие-то черные мушки летали перед главами. Борясь с недомоганием, он и не заметил, как подошел Хорри и рядом с ним принялся за дело.
"Неужели и я заболеваю? – думал Василий Игнатьевич тревожно.– Этого еще недоставало! Надо крепиться".
Но ему пришлось воткнуть лопату в землю и отправиться домой полежать. Когда он открыл дверь в свою комнату, он даже сквозь застилающий глаза туман увидел на столе что-то сверкающее, золотое, как будто солнце опустилось на стол.
Василий Игнатьевич подошел ближе – на столе стояла большая бутыль, наполненная прозрачным пахучим подсолнечным маслом. Рядом с ней лежали три круглых буханки хлеба и темно-розовый кусок свежего мяса. На хлебе белела маленькая коробочка, обыкновенная аптекарская коробочка, на которой мелким почерком было написано: "Мусе давать три раза в день по одной таблетке, Пиньке и Юре – один раз".
Окно было плотно заперто.
Все это было похоже на чудо, на волшебную сказку.
Василий Игнатьевич опустился на стул и любовался золотым маслом, румяным хлебом, розовым мясом. Потом он осторожно приподнял буханку – под ней оказался такой же серый конверт, как и в первый раз, и в записке было написано: "Мужайтесь, ребята, мы скоро увидимся. Друзья".
Когда наступит это долгожданное "скоро"? Кто эти друзья?
Друзья!
Сумел ли ты выбрать себе настоящего друга? Друга, которому ты можешь рассказать все-все, все твои мысли и даже то, в чем иногда самому себе не хочется сознаваться? Сумел ли ты найти друга, плечо которого ты будешь чувствовать всю жизнь: в учебе, в бою, в труде, в радости и печали? Пусть лягут между вами годы в километры, но ты знаешь: он есть и поспешит на твои зов. Нашел ли ты его? А если нашел,– бережешь ли дружбу? Сам умеешь ли быть тем, кто называется высоким словом "друг"? Это нелегкое умение. Ты должен чувствовать боль и настроение другого, забывать о себе, не копить мелкие обиды, быть рядом, когда придет беда, и твердо верить. Научился ли ты этому?
* * *
В этот день был настоящий обед. Был мясной душистый суп с золотыми пятачками жира, и в каждой тарелке лежал плотный кусочек мяса; мяса, которое можно было жевать и жевать и чувствовать, как силы вливаются в твои руки и ноги. У каждого прибора – кусок хлеба. Тот, кто долгое время не держал в руках эти пахучие рыжевато-серые ломти, хорошо знает, что такое "кусок хлеба"!
Ребята снова смотрели на Геру и улыбались ему и подмигивали друг другу. А Гера, как и в тот раз, сумрачно не поднимал глаз и даже не слышал, как Юра сказал Анне Матвеевне, раздававшей суп:
– Вы мой кусочек мяса тоже положите Гере.
– Почему?
– Ну,– смутился Юра,– ну, он большой, ему больше надо... Ну, я не знаю...
– Глупости все,– отрезала Анна Матвеевна.
К вечеру сварили из костей холодец. Правда, мяса в нем почти не было, но он так великолепно пахнул, это была настоящая еда! Ужинать сели у кровати Муси, чтобы быть всем вместе. В лад стучали ложки, и сытые ребята повеселели, подобрели, и злой туман недоверия рассеялся и улетел куда-то. Ребята глядели друг на друга ласково и говорили, говорили, говорили... Вдруг стали вспоминать о доме. Не о маме, и не о папе, не о людях (об этом было слишком больно говорить вслух), а о комнатах, книгах, о вещах...
– Подумайте,– изумлялся Юра,– я даже не могу вспомнить, какие у меня были в комнате обои! Что на них было нарисовано...
– А я помню,– сказала вдруг тоненьким голоском Муся,– у нас были цветочки красненькие, а так стоял шкаф, а вот так – папин стол.
– А знаете, у нас собачка Бойка, такая смешная, у нее...
– Нет, ты подожди,– у моего папы в темном чуланчике настоящая мастерская, даже токарный станок поставлен. Когда папа работает,– в кухне падают кастрюльки.
– А у нас красный чум,– сказал Хорри.
И вдруг Леша оборвал его:
– Не желаем мы слушать про твой чум.
И все замолчали, осеклись. Хорри сжал губы и вскинул голову. А Лиля, обведя глазами ребят, стала поспешно рассказывать о Ленинграде: о его прямых проспектах, о круглых желтых фонарях на розоватом небе, о Медном всаднике. "Люблю тебя, Петра творенье",– тихонько начала Лиля, а Таня и Юматик, шевеля губами, беззвучно повторяли за ней бессмертные слова.
А потом Юра прочел стихи об Артеке.
И хотя коптилка еле мерцала, выхватывая из темноты то чью-то щеку, золотую косу Лили, худенькую руку Кати, почему-то всем показалось, что сидят они вокруг пионерского костра, и всем захотелось спеть. А петь было нельзя и, в конце концов, по разрешению Тани, спели шепотом.
Это, верно, первый раз в жизни пионерскую песню пели шепотом. И было это похоже не на песню, а на шорох листьев в осеннем лесу. А все-таки пели. И спать ушли довольные, с ощущением, что пусть за окном лес, а за лесом своя родная страна, которая не покинет, не оставит.
Только все-таки кто-то плакал ночью...
21. Северный олень
Горести идут за горестями, трудности вливаются в них, течет бурливая река жизни, но есть все-таки и свои радости у наших ребят: сегодня Муся встанет с постели. Уже три дня держится нормальная температура, и Таня позволила вывести девочку на террасу.
Катя уже четыре раза подметала террасу, Лиля наполнила все вазы цветами. Тут и любимые Мусины ноготки, и душистый горошек, похожий на рой разноцветных мотыльков, и пышный "золотой шар". Катя принесла на террасу Мусиного плюшевого Мишку; она долго чистила его платяной щеткой и пришила ему вместо потерянного левого глаза сапожную пуговицу, отчего казалось, что Мишка, глядя на вас, значительно прищуривается. Мальчики выкатили на террасу большое кресло, навалили на него груду подушек, и вот Василий Игнатьевич вынес Мусю на руках. Какое большое кресло и какая маленькая худенькая девочка!
Кресло поставили на самом солнышке; может быть, оно хоть немного зарумянит ее бледные щеки. Все сгрудились вокруг девочки. Каждый хотел сказать ей ласковое слово, улыбнуться, погладить, а Анна Матвеевна, взволнованная, смотрела на худышку и думала: "Ее бы сейчас кормить да кормить! Ей бы яиц и масла, манной каши на молоке!" А ребята смотрели друг на друга и подталкивали друг друга локтями; они знали, что сейчас будет что-то очень хорошее. Это "очень хорошее" принесла Таня, и все смотрели на ее руки, не спуская глаз. Таня несла осторожно, как драгоценность, полную пиалу душистого, свежего малинового киселя. Муся не знала, что каждый из ребят отказался вчера от половины картофелины (а ведь только по одной дали на завтрак), чтобы Анна Матвеевна могла сделать крахмал для Мусиного киселя. И три чайные ложки сахарного песка, которые натрусила Анна Матвеевна из всех мешочков, тоже пошли на этот кисель. Муся ничего не знает. Она пьет кисель прямо из пиалы, и губы у нее делаются розовые от малинового сока, а ребята сидят вокруг нее – кто на полу, кто на стульях и смотрят на маленькую Мусю, на маленькую, увы, пиалу и на такой вкусный-вкусный, вкуснейший кисель! Может быть, у кого-нибудь и засосало под ложечкой; может быть, кто-нибудь отвел глаза, но разве в этом беда? Никто не позавидовал Мусе, никто не отхлебнул бы из ее чашки ни одного глотка, как бы она ни уговаривала. Никто, за это я тебе ручаюсь.
И вот пиала пуста. Муся откинулась на подушки, и удовлетворенный вздох вырвался у ребят.
– Муся, посмотри, что я для тебя достал,– сказал Юматик и протянул Мусе завязанную банку, а в банке, вы подумайте, лесенка! А на лесенке, вы подумайте, пучеглазая лягушка-квакушка, так и смотрит на Мусю, так и удивляется.
– Ишь, какая! – рассмеялась Муся.– А зачем она на лесенке?
– А это,– объяснил Юра,– феномен природы. Будет собираться дождь,– она полезет вверх по лесенке. А в сухую погоду зароется в мох на дне банки.
В это время, несмотря на то, что солнце палит нещадно и на небе нет ни одного облачка, "феномен природы" поднимается по лесенке и удивленно смотрит на ребят.
Ребята дружно хохочут.
– Странно,– сказал Юра задумчиво,– или я, или она что-то перепутали.
– Ну, конечно, она,– убеждал Юру верный Пинька.
– Муся,– сказала Лиля,– давай-ка я заплету тебе косички. Вон какие у тебя выросли за болезнь волосы! Я тебе и ленты приготовила.– Лиля протянула Мусе розовые ленточки. И опять все смеются, хотя в этом нет ничего смешного. Просто всем хочется смеяться и радоваться оттого, что все вместе, все на ногах, никто не лежит и не стонет в спальне, не пахнет лекарствами, не ходит с суровыми глазами Таня. Оттого, что светит солнце, поют птицы, летают, трепеща стеклянными крыльями, стрекозы, а главное – оттого, что маленькая Муся – "пичуга", как называет ее Василий Игнатьевич,– которая так напугала всех, сидит в кресле и будет поправляться с каждым днем. Поэтому всем хорошо и все вызывает смех: и пучеглазая лягушка, и то, как Пинька надул толстые губы, и как Катя зацепилась за ножку стула, и как запрыгал шальной воробей по ступенькам террасы, потом опомнился, перепугался и с отчаянным чириканьем улетел восвояси.
Хорри подошел к Мусе и протянул ей вырезанного из дерева северного оленя. Сколько часов провел Хорри, готовя эту игрушку?! Он резал ее своим острым охотничьим ножом, прячась в сарае и в глухих уголках сада. Он тер оленя наждачной шкуркой, он оглаживал его кусочком замши, и вот он дарит его сейчас Мусе – этого гордого дикого оленя с выпяченною грудью, с сухой закинутой назад головой, увенчанной ветвистыми, тяжелыми рогами.
– Олень! – говорит Муся восторженно.– Какой хорошенький! – И тянется к игрушке.
– А зачем тебе его олень? – вдруг говорит Пинька.– Ничего тебе от него не надо.
И Муся растерянно переводит глаза с оленя на Хорри и внезапно отталкивает его руку.
– Не надо! Мне ничего от тебя не надо! Ничего! – повторяет она за Пинькой, прячет лицо в подушку и горько плачет.
Таня и Лиля начинают ее утешать. Юра, ткнув кулаком Пиньку, бросается к Хорри, а тот вдруг швыряет оленя на пол и топчет его ногами. Отлетают стройные ноги, с хрустом ломаются ветвистые рога, а Хорри все топчет и топчет его ногами, и слезы потоком льются по его смуглому лицу.
– Что ты?! Что ты делаешь? – пытается остановить его Лиля.
– Если олень или человек никому не нужен,– его надо убить! срывающимся голосом говорит Хорри.
Вот и нет оленя... Только безобразные обломки валяются на полу.
Ребята не смотрят друг на друга. И только Лиля говорит дрогнувшим голосом:
– Стыдно вам. Это ведь не Хорри...
22. Друзья пришли
Друзья пришли совсем не так, как их ждали ребята. Не стройным отрядом со знаменами и пулеметами, как думал Юра, не ползком, замаскированные зелеными кустами, как заверял Пинька, а просто в сумерки, когда солнце скрылось за лесом, тихо отворилась дверь и на пороге, показались две фигуры. Высокий, широкоплечий человек с двумя ружьями, закинутыми за левое плечо, поддерживал, обняв за плечи, тоненького юношу с бледным, до синевы, лицом. У юноши подгибались колени, он то и дело повисал на руке своего спутника, глаза его то прикрывались, то смотрели невидящим взглядом. Он держался рукой за бедро, и через его пальцы, как красная ленточка, набегала струйка крови.
Это было так неожиданно, что в первый момент никто не двинулся с места, потом вдруг Анна Матвеевна шагнула вперед и прошептала чуть слышно:
– Николай Петрович...
– Что? – неопределенно протянул вошедший.– Вы мне говорите?
– Николай Петрович, милый! – лихорадочно заговорила Анна Матвеевна.
– Подождите, мамаша,– помогите-ка мне посадить его.
И тут только ребята бросились к нему, оттеснили Анну Матвеевну, подтянули кресло и стали бережно усаживать раненого. Он уже не стоял на ногах, начал бредить, пытался бороться с облепившими его ребятами. Его спутнику и Василию Игнатьевичу было трудно справиться с ним, возбужденным и бредящим. Тогда Лиля открыла дверь в комнату Геры.
– Гера, иди помоги!
Гера вошел и остановился на пороге; он восторженно смотрел на пришедших, шагнул было вперед...
– Стой! – властно бросил мужчина с винтовкой и внимательно оглядел Геру, задержался взглядом на его сапогах и вдруг, багрово покраснев, проронил:
– Так... Ну пока помогай...
Все обратили внимание на это.
– Видишь, Пинька, как им трудно притворяться! Начальник даже покраснел весь. А надо. Это кон-спи-рация,– зашептал Юра.– Правда, Костик?
Костик согласно кивнул:
– Ага.
С помощью Геры легко справились с раненым. Он бессильно затих, откинувшись на спинку кресла.
– Вот,– сказал начальник, вытирая пот со лба,– шли к вам и не убереглись – ранен. Зовите его... ну, хотя бы Сережа. А Николай Петрович,он пристально посмотрел в глаза Анне Матвеевне,– Николай Петрович давно убит. Вы спутали меня с ним, мамаша. Мы действительно... похожи. А меня зовут – дядя Миша. Вы поняли меня, мамаша?
Анна Матвеевна открыла было рот, хотела что-то сказать, но Василий Игнатьевич сильно дернул ее за передник.
– Да, поняли,– ответил он за нее.
– Так вот,– продолжал дядя Миша,– надо человека уложить, перевязать, спрятать пока, чтобы никто о нем ничего не узнал. Кто может за ним ухаживать?
– Лиля,– быстро сказал Гера.– Не беспокойтесь, дядя Миша, она все сумеет, она очень хорошо перевязывает.
– Откуда ты знаешь? – удивилась Таня.
– Да уж знаю...
– А куда же вы его уложите? – Дядя Миша значительно поглядел на Лилю,здесь ему шумно будет.
– Его спрятать нужно,– прошептала Таня.
Лиля как будто бы совсем не волновалась. Можно было подумать, что ей не раз приходилось перевязывать и прятать раненых людей.
– Я понимаю,– сказала она,– я сейчас подумаю.
– Мы его в старой баньке уложим,– решила Таня.– Там ему будет спокойнее; это в самом конце усадьбы, около леса.
– Молодец, девушка,– сказал дядя Миша..– Ну-ка, пойдем, я его сам устрою. Куда идти? Вот и товарищ пойдет с нами, а вы оставайтесь, ребята, здесь, не надо лишнего шуму.
Дядя Миша и Василий Игнатьевич, сделав из рук скамеечку, понесли Сережу в старую баньку. Таня сейчас же принялась за дело.
– Возьми, Лиля, простыни, подушку, бинты, марлю. Девочки, принесите чистый тазик, кружку и кувшин воды. Только не суетитесь и делайте все тихо.
Вскоре в бельевую корзину было уложено все необходимое, Таня и Лиля понесли это в баньку, а остальные ребята молча сгрудились вокруг Анны Матвеевны.
Прошло полчаса, час. И вот, наконец, вернулись Таня, Василий Игнатьевич и дядя Миша.
– Ну как? – спросила Анна Матвеевна.
– Уложили,– ответил Василий Игнатьевич,– хорошо устроили и перевязку сделали. У него сейчас Лиля сидит, она действительно ловко все делает.
Старушка недоверчиво поджала губы.
Дядя Миша оглядел ребят и покачал головой:
– Вот вы какими стали... Хуже, чем мы думали... Да, трудно вам...
– Ой, плохо, Михаил...– запнулась Анна Матвеевна.
– Иванович... Иванович...
– Иванович, очень плохо, совсем извелись ребята. Уж мы ждали-ждали...
– Так... так... Ну вот что: мы решили вас отсюда забрать.
Ребята сгрудились около дяди Миши, а он продолжал: – Гитлеровцы в этом лесу появились. Хотели мы вас завтра увести, а теперь вот из-за Сергея на два – три дня задержаться придется. А пока,– дядя Миша оглядел ребят,– вы хлеба в дорогу и нам и вам напеките, мы вам муку принесем...
– А дым? – спросил Леша хмуро.– Мы печку не топим, дыму боимся.
– Как дым замаскировать, я вас научу. Да и печь будете ночью, все не так видно.
И только тут все вдруг зашумели, обрадовались. Обрадовались, что, наконец, пришли друзья, что, наконец, они не одни, а вместе со всеми, со своим народом; а вместе уже не страшно.
Вот дядя Миша и кто-то еще будут думать о них, ребятах. Да, наверное, думали уже. Не они ли присылали и хлеб, и мясо, и лекарство, которое поставило на ноги Мусю?
Дядю Мишу окружили, старались до него дотронуться, погладить по плечу, прижаться к руке. Только Хорри, сжавшись в комок, сидел в углу, и ребята не окликали его, не звали порадоваться вместе.
– А я мастерица хлебы печь,– улыбалась и гордилась Анна Матвеевна.– Во какая мастерица; уж я спеку, уж вы увидите!
– Мы вам много напечем,– утверждала Таня.
– Главное вы мне Сережу сохраните; это такой человек, такой драгоценный человек!
– Мы все сделаем, все, что нужно, всем поможем,– перебивали друг друга ребята.
– О товарище Сергее вы не беспокойтесь,– сказала Анна Матвеевна,– мы хорошо за ним ухаживать будем.
Дядя Миша поглядел на взволнованные лица, на преданные глаза и усмехнулся.
– Ладно, ребятки, я вам верю, вижу, какие вы. Только это не шуточное дело.
– Мы знаем,– сказала Таня, хотя она еще ничего не знала. Узнать ей пришлось позже.
– Ну, до свиданья, ребята, мне сейчас идти надо.
Дядя Миша снова вскинул на плечо обе винтовки.
И тут ребята налетели на него с вопросами, цеплялись за него, удерживали за руки, не давали уходить.
– Дядя Миша, постойте,– говорила Таня,– расскажите нам, что кругом делается, ведь мы как в клетке, как слепые.
– Михаил Иваныч! Война скоро кончится? – настойчиво спрашивал Василий Игнатьевич.
– Да скажи ты, друг ты мой,– где-то наши теперь воюют? – заглядывала ему в лицо Анна Матвеевна.– Скоро ли сюда вернутся? Москва как?
– А Ленинград? – спросил Гера, подумав о Лиле.
Дядя Миша посуровел.
– Милые вы мои, не так все это легко и просто. Сейчас мне спешить надо, а завтра к ночи я опять у вас побываю, тогда и поговорим обо всем.
Лица у ребят вытянулись. Но делать нечего.
– Вы, честное пионерское, завтра придете? – спросила Муся, прильнувшая к руке дяди Миши.
– Честное пионерское! До завтра, ребята!
– Дядя Миша,– остановила его на пороге тихим вопросом Таня,– а вы... ничего не слышали о... моей маме... она в городе.
Дрогнули уголки губ у дяди Миши. Он порывисто обнял Таню за плечи.
– Мы в городе не бываем, девочка. Но мы постараемся узнать...
Таня молча опустила голову.
– До свиданья, ребята.
И вот он сошел со ступенек, свернул куда-то направо, и вот его уже нет, не видно, не слышно, как будто не было, как будто и не приходил. На мгновение у всех сжалось сердце. Но там, в старой баньке, лежит товарищ Сергей. И завтра они все будут печь хлеб; и, значит, дядя Миша вернется; и, значит, они не одни; и, значит, горевать не надо!
23. В старой баньке
День прошел в томительном ожидании. Работа валилась у всех из рук. Почему-то дела оказывались во дворе или у ограды. Но прокатилось румяное, облитое росой утро. Прошел томительный жаркий полдень. И вот уже солнце стало садиться за лес, освещая сосны красным огнем, а дяди Миши все не было.
Лиля сидела в баньке, Таня носила туда, таясь между кустами, чай, кашицу, лекарства...
Товарищу Сереже не становилось лучше. Он по-прежнему горел, бредил, иногда вскрикивал. Лиля смачивала его горячие губы холодной колодезной водой, клала лед на голову, благодарная незнакомому главврачу, который предусмотрительно еще зимой приказал набить ледник.
И ночевала Лиля в баньке. Пришла домой только поесть да помыться.
Гера глядел, глядел, да и предложил ей:
– Давай я посижу. Вон ты какая стала.
– Какая? – вдруг улыбнулась Лиля.
– Ну... худая, что ли, бледная очень.
– Плохая?
– Ну, почему же плохая? Совсем не плохая... а...– окончательно смутился Гера,– да ну тебя!
– Ну, какая из тебя сиделка! Ручищи огромные, сапогами брякаешь, повернешься в баньке – вся банька разрушится. Нет уж, давай я сама. Вот Тишка меня веселит.
А Тишка и впрямь от Лили никуда; ходит за ней, как собачонка, и все мурлычет – утешает.
Сизые сумерки уже заполнили усадьбу, когда откуда-то, совсем с другого конца, совсем не от калитки, появился дядя Миша и с ним еще один человек. У каждого было по заплечному мешку. Они прошли в комнаты, и сразу двери за ними закрыли и опустили занавески; и Костик стал обходить дом – сторожить. Хорри присоединился к нему, хотя никто не просил его об этом.
– Вот вам мука и мясо,– сказал дядя Миша, опуская мешки на пол.– А это доктор; он пройдет сейчас к Сереже. Кто у него дежурит?
– Лиля.
– Ну, он ей все расскажет.
Анна Матвеевна отвела доктора в баньку, а дядя Миша продолжал разговор с ребятами.
– Вот,– показал он им что-то, похожее на револьвер.– Вы знаете, что это такое?
– Конечно,– сказал Юра,– это какое-то оружие.
– Ну, не совсем так, сынок, это ракетница.. Вот я заложу сюда этот патрон, и, когда будет нужно, вы нажмете курок. И тогда в небо взлетит красная ракета. Понятно?
– Понятно.
Жадные мальчишечьи руки потянулись к ракетнице.
– Это пиротехнический эффект,– сказал Юра.
– Постойте, постойте, ребята,– сказал дядя Миша строго.– Это не игрушка. Вы чаще всего находитесь в этой комнате?
