Текст книги "Наши собственные"
Автор книги: Ирина Карнаухова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)
– А руки? – спрашивает Таня.
И все покорно идут в умывалку.
Положим, не все. Леша делает вид, что это его не касается, и, держа руки в карманах, вызывающе смотрит на Таню.
"Он не послушает меня. Он не послушается, и что я должна тогда сделать?" – напряженно думает Таня.
Она отходит к буфету и начинает перебирать салфетки.
Таня! Обернись! Потребуй! Надо быть крепкой, надо быть сильной, Таня. Не для себя... Для них... Эта первая уступка, первое отступление, оно поведет за собой другие. Обернись, Таня, не прячься за ненужную работу!
Таня оборачивается.
Она смотрит Леше прямо в глаза, в эти ленивые нагловатые глазки. Руки ее крепко сжимают салфетку, а сердце гулко стучит и стучит. В ней нарастает ярость. И, вкладывая всю свою силу в короткую фразу, она делает шаг к Леше и говорит почти шепотом:
– Иди сейчас же!
И Леша вдруг обмякает, опускает глаза и, намеренно медленно поднимаясь, все-таки идет к умывальнику. Да, да, идет и даже моет руки щеткой.
Победа за тобой, Таня, но сколько еще таких стычек впереди!
Дети едят вяло. Катя начинает понемногу всхлипывать.
– Не могу есть,– говорит она,– каша какая-то колючая. Мама мне такую не давала.
Муся тотчас же разражается плачем:
– К маме хочу! Я хочу к маме...
– Зачем плачешь? – обнял ее за плечи Хорри.– Не надо.
– Муся, перестань! – говорит Таня, а голос у нее предательски дрожит.Выпей воды. Юматик, налей ей воды.
– Графин пустой,– говорит недоуменно Юра.
– Кто сегодня ответственный за воду? Посмотри в расписании.
– Пинька,– Юра укоризненно смотрит на друга.– Ну, конечно, Пинька.
Таня еще пытается быть строгой:
– После завтрака принесешь четыре ведра.
– Мне сегодня некогда,– Пинька безразлично смотрит в окно.– Я завтра буду дежурить!
– Некогда? Какие у тебя дела?
– Личные.
– Они, Танечка, с Юрой за старой банькой в кустарнике что-то делают, а нас к себе не пускают,– всхлипывая, жалуется Муся.
– А тебя это не касается. Чего разболталась? – рассердился Пинька.Юра, скажи ей. Это ведь для всех нужно.
Но Юра молчит.
– А воды не принес? Вот какой! – продолжает Муся.
И Пинька вдруг полез на маленькую Мусю с кулаками:
– Я тебе задам, сплетница! Ябеда! Как стукну!
Анна Матвеевна еле успела стать между ними.
– Перестаньте ссориться, ребята,– сказала она устало.– Я сама принесу или вот Василия Игнатьевича попрошу.
Таня еще раз попыталась навести дисциплину.
– Нет, Анна Матвеевна, я не разрешаю,– дежурный должен принести.
Леша, хмыкнув, ногой отбросил стул и заговорил насмешливо:
– Поехали в здравницу – попали на каторжные работы, а за путевку ведь деньги плачены!
– Как тебе не стыдно!
– Чего стыдно? Сущая правда, и вообще ты слишком разошлась – тоже мне начальство!
Леша вышел из комнаты. Возмущенный Юра побежал за ним вслед.
Неловкая тишина Наполнила комнату. Все смотрят в сторону или на скатерть.
Слезы заблестели на глазах у Тани.
– Ну вот... С самого начала нехорошо у нас получается. Наверно, я что-нибудь не так сделала. Лиля! – Но Лиля молчала, и Таня, закрыв лицо руками, выбежала из комнаты.
– Идем, Муся, кухню убирать,– наша очередь,– сказала Катя, и обе девочки ушли на кухню.
Лиля аккуратно сложила свой прибор и унесла из столовой. Хорри уже давно возится в огороде. А старики остались сидеть у неубранного стола.
– Что это за дети такие, Василий Игнатьевич! Подумать только – война, кровь кругом льется, нам к своим не пробраться, а они из-за ведра воды ссорятся.
– Сами мы виноваты, Анна Матвеевна. Уж очень мы их избаловали, все им, все им. И лучший кусок, и дворцы, и стадионы, и школы, и театры...
– И растут к работе совсем не приучены... Все им подай, все за них сделай.
Только успела сказать Анна Матвеевна, как из кухни прибежала Катя:
– Анна Матвеевна, я кухонную посуду не мыла и мыть не буду. Нечем. Воды нет.
И Муся за ней:
– А я кухню не убирала: там всюду грязные кастрюли наставлены – не повернуться. Пойдем, Катя, в фантики играть!
И встала старушка Анна Матвеевна:
– Ну, Василий Игнатьевич, возьмемся уж мы с вами, старые пролетарии.
Поднялся Василий Игнатьевич:
– Пожалуйста, Анна Матвеевна!
И вот уже звякает цепь у колодца и звенит посуда в лоханке.
А наверху, у себя в комнате, Таня думает и думает:
"Ничего я, видно, не сумела. Все неправильно начала... Не могу я. Мама, бывало, меня дразнила: "Мягкая, как воск",– а тут нужна дисциплина, строгость. А они не хотят меня слушаться. Не понимают. Трудно, ох, как трудно мне, мамочка!"
Да, Таня, трудно. И общая растерянность и страх, и плач Муси, и эгоизм Леши, слабость стариков, отчужденность Лили, отсутствие Геры – все это легло на твои плечи. Не позволяй им сгибаться. Нельзя. Ты старшая здесь, и ты комсомолка. Тебе придется ответить Родине, Когда она спросит, все ли ты сделала, что было в твоих силах, и даже немного больше. Так она спрашивает со своих лучших детей.
Вечером, в положенный час, ребята собрались к ужину.
– Вы, ребята, ужинать пришли? – спросила Таня.
– Да, конечно.
– Да... да.
– А что на ужин?
– Ужина,– сказала Таня спокойно,– не будет.
– Почему?
– Как это не будет?
– Потому что дежурные не принесли воды и не налили керосину в керосинку, не почистили картошку.
Все поворачиваются и смотрят на Пиньку и Лешу. И так смотрят, что те невольно опускают головы.
7. Я буду жить!
Гера вернулся. Он остановился на пороге, и восклицания, приветы, вопросы замерли у всех на губах. Он осунулся и почернел. У него сгорбились плечи, рот, сухой и опаленный, был плотно и жестко сжат.
Держа за дуло ружье, он тащил его по полу, и ложе подскакивало и стучало по половицам.
Гера прошел сквозь полную людьми комнату, как сквозь пустыню,– для него никого не было вокруг. Он вошел в свою каморку и закрыл дверь.
Взволнованные ребята молчали; они проводили его глазами, и никто не сказал ни слова. Только Василий Игнатьевич ниже опустил голову.
Анна Матвеевна вдруг решительно встала, обдернула на себе халат и, вся подтянувшись, пошла в комнату Геры. Тягостное молчание придавило ребят. Никто не шелохнулся, не посмотрел на другого, не зашептался.
Сколько времени прошло,– не знаю.
Анна Матвеевна вошла в комнату, закрыла лицо руками. Все повернулись к ней, но никто не задал вопроса.
– Ребятушки,– сказала Анна Матвеевна шепотом,– у Геры все убиты: и мать, и братишка...
Таня перехватила полный ужаса взгляд Муси, судорогу на лице у Юры и, подавив рыдание, сказала:
– Ребята, уйдем отсюда...
Хорошо, что она увела младших. Даже издали доносился сюда плач Муси и взволнованные голоса мальчиков.
Юра направился было в комнату Геры, но Лиля остановила его:
– Не ходи, Юра, не надо его сейчас расспрашивать, утешать. Анна Матвеевна, у вас найдется чего-нибудь поесть? Ведь он совершенно истощен.
– Возьми на кухне кашу.
Анна Матвеевна ушла к себе в комнату – поплакать. Василий Игнатьевич к себе. В доме, придавленном новым несчастьем, тихо, в комнате пусто. Тогда вышел Гера и стал ходить по столовой от дверей к окну, от дверей к окну...
Лиля не хотела тревожить его; она шла в столовую за ложкой. Увидев Геру, она бесшумно остановилась на пороге и повернулась, чтобы уйти, но Гера обрушил на нее свою боль, свой гнев, свою ненависть, все, что бушевало в нем.
– Что ты тут ходишь? – закричал он зло.– Что тебе от меня надо? Ненавижу я тебя! Ненавижу. Отстань от меня, отстань! Никого мне не надо! Провались все к чертовой матери!
Лиля ошеломленно молчала; руки у нее задрожали, но она все понимала. Всё. И вдруг спокойно и деловито она поставила на стол прибор и положила в тарелку горячую, вкусно пахнущую кашу.
Гера осекся и стал удивленно следить за тем, что делает девочка.
– Что это? – спросил он.
– Тебе надо поесть.
Гера вспыхнул снова:
– Не надо мне вашей еды! Не надо! Не надо! Не приставай ко мне! Не трогай!
Лиля смотрела в сторону.
– Что ты молчишь? Что ты стоишь и молчишь?
– Я знаю, что тебе очень тяжело,– уронила Лиля тихо.
– Не твое дело, уходи! Не надо мне вашей жалости! Убирайся!
– Хорошо,– Лиля покорно ушла и закрыла за собой дверь.
Гера стоял у стола и смотрел на рисунок клеенки.
Потом машинально сел на стул и взял ложку. И стал есть жадно, давясь и обжигаясь. Он был голоден, очень голоден... и вдруг отодвинул тарелку, сгорбился, встал и пошел мерить и мерить шагами большую комнату...
Гулко раздавались его шаги в затихшем доме.
Анна Матвеевна тихонько вошла и положила сухую руку на его плечо.
– Герушка,– прошептала она.
И Гера вдруг по-детски приник к ней и заплакал, всхлипывая и стараясь удержать слезы. Он стыдился этих мужских колючих слез.
– Не могу я... Как вспомню Петьку... лежит ничком... и глаза землей набиты... а маменька его за ногу держит... а сама... проклятые! За все заплатят! За все!
Гладила его по голове Анна Матвеевна, но не могла успокоить:
– Ну, Герушка, ну, сыночек... Герушка!
– Ладно уж, посчитаюсь... Поглядим... Ладно уж...
С воем и свистом над домиком пролетели на восток фашистские самолеты. Гера, стоя у окна, проводил их взглядом. Слезы высохли на его окаменевшем лице.
– Бомбят! Стреляют! Вешают! А я все равно буду жить! Я буду жить, пока за все не рассчитаюсь.
8. Сжатая жизнь
Легко сказать – не петь, не кричать, не аукаться, не смеяться звонко, не бегать купаться. А вот как это сделать, когда тебе семь лет и все то страшное, о чем говорят взрослые и чего еще не видели твои глаза, кажется просто жуткой сказкой из детской книжки? Ведь солнышко светит по-прежнему ярко, распускаются цветы на клумбах, щебечут скворцы, и красная шапочка дятла мелькает среди ветвей. Ну, как тут не запеть! Как не перекликаться с Катей! Как не выбежать за ограду, за особенно пестрым цветком!
А вечером, когда серые тени наполняют дом и слабо замерцает свеча и все сделаются такими скучными,– как не заплакать, не запроситься к маме, хотя и обещала Тане быть умницей?
Трудно было маленькой Мусе.
Да и другим с каждым днем становилось труднее. Василий Игнатьевич еще и еще раз пробирался в соседние села, долго просиживал в ельнике у проселка и возвращался все с тем же: "Надо ждать". Кого? Сколько времени? Старик только разводил руками, но строго следил, чтобы никто из ребят не выходил за ограду.
А как хотелось знать, что делается в мире, в стране, дома!.. На столе всегда лежала развернутая карта, и ребята склонялись над ней, но молчали кружочки городов и ниточки рек. Слишком тихо было вокруг...
Таня тосковала о маме. Старалась держаться спокойно, ровно, а где-то в груди как будто лежал кусочек льда и никогда не таял, всегда напоминал о себе. Но Тане некогда было даже поплакать. Жизнь требовала столько внимания, отбирала столько сил!
Вот встала рано, а дежурные спят-храпят. И вода к завтраку не наношена, и комнаты не подметены. Буди их, Таня. Прошла по двору – у колодца ведро валяется, а водоноса слыхом не слыхать: значит, Леша дежурит.
А то Юра исчезнет с глаз долой, и Пиньки нет,– наверное, занялись новыми опытами; ищи, Таня, по сараям, по закоулкам: как бы не было пожара или взрыва.
И так весь день! Отдохнуть, подумать некогда, а думать надо.
Ребята стали тосковать всесильнее, все чаще говорили о семье, о доме, о родителях. То и дело слышалось: "А у нас дома", "А моя мама", "В нашей комнате". Слово "дом" зазвучало совсем по-новому (весомо, значительно). Все, что оттуда, "из дому", было особенно дорого.
Однажды Муся и Катя играли на веранде. Катя вывалила из коробочки все свое заветное богатство: лоскутки, кусочки кружева, картинки, цветные черепки...
Непостижимым образом накапливают ребята эти сокровища. Вот, кажется, приехал человек в здравницу честь по чести, чистенький, и уши вымыты, и в руках один чемоданчик. А в чемоданчике трусы да платьица, все отглаженное, ничего лишнего. Ляжет в тумбочку все аккуратненько. А через неделю чего только там не появляется! Анна Матвеевна руками всплеснет: и откуда взяли, где раздобыли, кто дал?!
И сокровища-то разные, не смешаешь, не спутаешь. Взглянешь и видишь, которая кучка мальчишечья, которая девчоночья.
Так вот, стали Муся и Катя рыться в Катиных богатствах, и взяла Муся из пестрой кучи фарфоровый черепок. Сам черепок яркий, красненький, а с изнанки грязный, черный какой-то.
– Фу, какой закоптелый! – Муся только было замахнулась, чтобы бросить черепок в траву, как налетела на нее Катя. Всегда спокойная, рассудительная, девочка была сама не своя. Раскраснелась, вся дрожит, толкнула Мусю так, что та на пол шлепнулась, вырвала черепок из ее рук и закричала:
– Отдай! Да как ты смеешь!! Мой! Мой это!..
Муся растерялась, разинула рот и даже заплакать забыла, только удивленно уставилась на Катю. А та захлебывается, плачет и все твердит:
– Это от чайничка!.. от нашего... из дому... Понимаешь, из дому...
Дом! Это не только четыре стены и крыша над головой. Это место, где ты родился и где руки матери касались тебя нежно, так нежно, как будто ты крохотная птичка, а не крепкий бутуз, оглушающий всю квартиру своим требовательным криком.
Дом! Это пол, по которому ты пошел первый раз, дрожа от неуверенности и поражаясь чуду перехода от четвероногого к человеку; это стол, об угол которого однажды ударился лбом и понял, потирая ушибленное место, что ты уже не ходишь "пешком под стол", и не заплакал.
Дом – это мама, делающая тебе компрессы и помогающая решать задачки, и это отец, которым ты гордишься.
Из дому ты впервые пошел в школу, и из него ушел твой старший брат на фронт, чтобы защищать свой дом.
Сколько мы видели разрушенных, разбомбленных домов, заросших пыреем и крапивой, вздымающих к небу закопченные печные трубы!
И сколько возродили их из пепла и сделали богаче и красивей трудолюбивые, верные руки, стосковавшиеся по работе!
Хотя ребята и скучали, и боялись, и плакали иногда, но еще по-домашнему, по-прежнему текла жизнь. Война прошла пока стороной, как, бывает, грозная лавина, сметая скалы на своем пути, вдруг свернет в сторону от небольшого камня, и он спокойно лежит в ямке на гудящей и дрожащей земле, в то время как горы рушатся недалеко от него.
Но в дом вошла новая забота: забота об еде. Продукты для здравницы еще не успели завезти, а те, что были, таяли с пугающей быстротой.
Каждое утро Анна Матвеевна, Василий Игнатьевич и Таня собирались в кладовке и мерили, перемеряли, пересчитывали запасы и тревожились все больше и больше: что будет?
Где искать помощи? Вот уже исчез в кастрюле последний кусочек сливочного масла, и даже банка из-под него вымыта и сполоснута. Все легче и легче делается мешок с мукой. Кончилось кофе... И сколько ни пересчитывай запасы, их не становится больше.
Однажды Таня собрала ребят в столовой.
– Для вас, конечно, не секрет, ребята, что у нас очень мало продуктов. Вот мы и решили выделить неприкосновенный запас.
– НЗ,– говорит Юра.
– Да, НЗ. Видите, мы уже отложили с Анной Матвеевной консервы, сахар, печенье, шоколад, немного конфет и сгущенное молоко в банках. Все это мы положим в шкаф.
Таня открыла шкаф и тщательно уложила в него продукты. Одиннадцать пар глаз провожали взглядом каждый пакетик, каждую банку – от стола к шкафу, от стола к шкафу...
Маленький неприкосновенный запас. Ох, какой маленький! Но все-таки он есть.
– На черный день...– вздыхая, говорит Василий Игнатьевич.
– Какой же может быть "черный день"? – спрашивает Муся Катю.– Он, верно, хотел сказать "черная ночь".
– Не знаю,– пожимает плечами Катя.– Теперь все как-то непонятно.
Таня закрывает шкаф, поворачивая ключ в замке. Длинно поет замок. Дзинь... Дзинь... Цок! Вот и заперт НЗ. Вот и есть опора на черный день.
– А ключ мы отдадим самому организованному и самому аккуратному...
– Хорри! – подсказывает Муся и ласково улыбается своему смуглолицему другу.
Хорри принимает из рук Тани ключ, как величайшую драгоценность. Он крепко зажимает его в правой руке, а левой лезет в карман,– там всегда есть все нужное и ненужное. Из кармана тянется проволочка, падает гайка, гвоздь, свистулька, пряжка от пояса, и, наконец, появляется белая тесемка. Хорри нанизывает на нее ключ, надевает тесемку на шею и прячет ключ под рубашку. Все облегченно вздыхают: ключ в надежном месте.
Заперт запас на самый, самый черный день, но от этого ведь не легче сегодня. Все больше и больше экономит Анна Матвеевна, все больше недоедают ребята.
Начиная готовить, насыплет Анна Матвеевна в кастрюлю полную порцию крупы, как полагается, а потом и начнет ложками отсыпать обратно в мешочек. Отсыплет ложку, посмотрит-посмотрит и отсыплет еще одну. И чем больше становится в мешочке, тем жиже будет сегодня суп, а хлеба ведь нет! Есть еще немножко муки, и печет из нее Анна Матвеевна плоские пресные лепешки, но, по правде сказать, не очень-то они вкусны. За обедом Анна Матвеевна делит еду сосредоточенно и сурово. Положит на тарелку лапши или каши и размазывает по тарелке ложкой, чтобы казалось больше. Но голод ведь не обманешь.
Вся надежда на огород. Щетиной поднялся там зеленый лук, закурчавился нежный салат, на длинных грядках выставила розовые бока редиска, а там внизу, под землей, невидимые глазу, уже стали надуваться, пучиться, расти розовые длинные картофелины. Это лежат в земле запеканки, котлеты, картофельные супы,– богатство, спасение, сытость. Но до этого еще далеко. Еще только начало июля. И спят супы и запеканки в маленьких твердых шариках, которые даже подкапывать еще рано.
А салат и редиска и зеленый лук все больше и больше занимают места за столом. Как было бы хорошо, если бы рядом с ними шипели на сковородке пухлые котлеты или глазастая яичница, или хотя бы каша лежала на тарелке осыпающейся высокой горкой!
Но и порции каши становились с каждым днем меньше, а нужно было еще уделять по горсточке Одноглазому и Тишке.
Лето стояло жаркое. Все понимали, что овощи надо спасать, и добросовестно поливали огород. Даже Лиля не раз бралась за лейку.
Анна Матвеевна все думала, чем бы еще покормить ребят.
Вот вспомнила про щавель, и все ползали по полянкам и собирали узкие листочки. А потом весело стучала сечка в деревянной чашке и щедрой рукой наливала Анна Матвеевна в тарелки зеленый пахучий щавелевый борщ с молодой свекольной ботвой. Его было так много, сколько хочешь! И так вкусно. Анна Матвеевна положила в кастрюльку кусочек копченой колбасы. Пусть он был маленький, этот кусочек, но борщ так замечательно пахнул!
– Совсем как "Суп из колбасной палочки" у Андерсена,– сказал Юматик, и все рассмеялись.
А еще был праздник, когда Хорри научил собирать пестики.
Пестики – это такие молоденькие сладковатые хвощи. Ребята собрали их множество и опять были сыты.
Но сытость от этих супов была какая-то недолгая, и скоро снова голодный червячок начинал сосать под ложечкой. Муся постоянно хныкала, просила есть, и Анна Матвеевна, с молчаливого согласия остальных, давала ей лишнюю ложку каши. Пинька частенько шарил в буфете, надеясь найти забытое там печенье или кусок сахару. Юра сосредоточенно жевал дикий чеснок, считая, что этот витамин заменит ряд недостающих продуктов. К Юматику невозможно было подойти ближе чем на два метра.
Вечерами как-то стихийно возникали разговоры о еде. Вспоминали о шипящих на сковородке котлетах, о топленом молоке с коричневой коркой, о пирогах, пирожках, кулебяках, которые пекли мамы или бабушки, и даже о прозаической манной каше, которая когда-то вызывала такой яростный отпор.
Даже Анна Матвеевна, забыв осторожность, вдруг начинала вспоминать, как она работала в большом ресторане, и сыпала непонятными названиями: "консомэ", "де воляй", "фритюр". Она произносила их так нежно, как слова из лирической песни, и ребята затихали, подавленные мыслью,– какое количество вкусной еды было в мире! И начинали поглядывать на заветный шкаф. А Таня строго-настрого запретила даже думать об НЗ.
Правда, Хорри никогда о нем не забывает; он стал очень плохо спать с тех пор, как ключ был поручен ему. Хорри все время казалось, что кто-то лезет в окно, взламывает шкаф. Он вскрикивал во сне, вскакивал на ноги, то и дело ощупывал ключ, который висел у него на шее.
– А особенно ночью боюсь потерять,– говорил он Юматику.– Я, однако, очень крепко сплю. Ты, пожалуйста, буди меня ночью, а то, знаешь, ответственность какая, совсем спать мне нельзя.
И Василий Игнатьевич плохо спит по ночам. Встанет, бродит по опушке сада, подальше от дома, и все думает, думает.
Трудно быть оторванным от людей, трудно сидеть сложа руки, когда родная страна в беде, и знать, что ничем не можешь ей помочь.
Неправильно мы все делаем. Неправильно,– думает Василий Игнатьевич,зря детей мучаем. Надо найти немецкое начальство, рассказать – так и так, мол, не с детьми же они воюют!? Немцев я знаю, в пятнадцатом году воевал, на заводе с одним немцем работал; ничего человек был, вежливый, обходительный. Вообще культурная нация. Дадут, наверно, продуктов, подкормят, да и передадут нашим. Дети ведь не воины, не работники. На что они им? Ну, а если я и Анна Матвеевна им понадобимся, тогда в плену у них останемся, но ребята-то, ребята домой попадут...
Только решит так Василий Игнатьевич, только заикнется об этом, как обрушатся на него Анна Матвеевна и Таня, и Лиля. Начнут плакать от страха малыши, и опять Василий Игнатьевич сдается.
Но одно он решил твердо, и в этом его уже никто не переспорит. Он защитит ребят хотя бы от бомбежки.
Василий Игнатьевич выпросил у Анны Матвеевны две простыни, уселся на крыльце и стал сшивать простыни крепкой суровой ниткой. Рядом с собой он положил кумачовую полоску. На ней все еще белеет надпись: "Добро пожаловать!"
– Зачем вы шьете такую большую-большую простыню? – спросила Муся, усаживаясь у ног старика.
– Это будет флаг.
– Какой флаг, для демонстрации? А почему он белый?
– Гм... Гм... Это не для того...
– А для чего?
– Это флаг Красного Креста.
– А где крест?
– Крест я вот здесь нашью, на флаге. Вот из этой полосы.
– Ну, это же для встречи! – удивилась Муся.– Это "добро пожаловать".
– Ну, я не той стороной,– не "добро пожаловать"...
– Не понимаю...– устало протянула Муся.
– Ну, мы его вывесим на крышу,– бодрится Василий Игнатьевич,– пусть знают, что у нас здесь лечебное учреждение.
– А для чего?
– Ну... чтобы не...– взглянув в наивные Мусины глаза, Василий Игнатьевич не докончил.
– Иди-ка ты, Муся, к Анне Матвеевне, а то ты ничего не понимаешь, и я сам ничего не понимаю.
9. Стук в ночи
Однажды долго засиделись в столовой старики и Таня.
Таня пыталась заниматься физикой, хотя и понимала, что экзаменов в вуз для нее нынче не будет. Но ей нужны были эти занятия,– они собирали, подтягивали, они помогали крепче держаться и горячее верить. Трудно было работать при свече. Таня напрягала глаза, и глаза уставали смотреть, и ресницы опускались. Таня встряхивала головой и снова погружалась в формулы. Анна Матвеевна сосредоточенно чинила Мусино платьице, а Василий Игнатьевич сидел, сжав руки на коленях, и упорно глядел на огонек свечи.
Был тот час позднего вечера, когда на дом наползали ночные страхи, когда треск мебели и шорох за обоями заставлял вздрагивать, скрывая страх друг за друга.
И вдруг кто-то зацарапал в окно.
Это был еле слышный звук, подобный шелесту сухого листа по замерзшей земле, но его услышали все трое. И каждый постарался спрятать свой испуг от остальных и сделать вид, что ничего не случилось. Василий Игнатьевич схватился за "Огонек". Анна Матвеевна быстрее заработала иголкой, а Таня беззвучно задвигала губами, заучивая формулы.
Но звук повторился. Он был чуть громче, но настойчивее и определеннее. Это не было случайностью, это было требование услышать и открыть.
– Вы слышите? – спросила Анна Матвеевна.– Что это такое?
– Это... это кто-то стучит,– взволнованно прошептал Василий Игнатьевич.
И оба старика вопросительно посмотрели на Таню, как будто в руках у этой девочки лежали все судьбы здравницы и она вольна была выбирать ту или другую.
Таня побледнела; страх сжал ей сердце; она оглянулась, но рядом не было никого, кто бы мог помочь... Все же опасность видимая и явная всегда легче скрытой... Таня встала, подождала, пока пройдет предательская дрожь в коленках, подошла к окну и распахнула его. В то же мгновение Василий Игнатьевич задул свечу. Перегнувшись через подоконник, Таня увидела темную фигуру, прижавшуюся к стене.
– Впустите,– прошептал знакомый женский голос,– это я – Мокрина. Заднюю дверь откройте.
Мокрина была доярка соседнего колхоза, которая привозила в здравницу молоко.
Вот она стоит в комнате.
– Нет никого чужого?
– Нет.
– Ребята спят?
– Спят.
Тогда Мокрина вздыхает облегченно и кланяется:
– Ну, тогда здравствуйте.
И тут ее бурно обнимают все трое. Ее – первую вестницу с воли, первого друга, нарушившего их одиночество.
Мокрина еле освобождается от них и садится в кресло. Ноги у нее босы и исцарапаны колючками; вся она по самые глаза укутана в черный шерстяной платок, и под платком у нее топорщится какая-то кладь. Сколько вопросов обрушивается на нее! Она не может ответить на все вопросы, многое ей самой неизвестно, но знает главное: народ накапливает силы.
– Мне надо скорее идти,– говорит она,– пока темно. Я ведь болотом пойду... А вам велели сидеть потише, никуда не выходить, будто уехали отсюда... будто нет никого...
– Кто велел?
– Ну, кто?.. Народ велел. А вот это,– Мокрина вытаскивает из-под платка узелок,– это вам собрали... Мы ведь знаем, плохо у вас с едой... Кто что мог... Извините, что мало... Ни у кого ничего не осталось. Что подожгли, что забрали... Так что не обижайтесь...
На столе лежат печеные яйца, хлеб, картошка, небольшие куски сала.
– Кто? Кто это послал?
– Кто? Народ.
Народ с босыми исцарапанными ногами, с заплаканными глазами, окруженный пепелищами, могилами, виселицами, говорящий шепотом и пробирающийся ночью по болотам родной страны, но не склонивший голову.
– Народ,– повторяет Анна Матвеевна благоговейно.
– Ну, я пойду,– торопится Мокрина.– Я приду в следующий вторник, в это же время.
Она проскальзывает в приоткрытую дверь и бесшумно растворяется в лесу.
И кажется, что именно в том месте, где она исчезла, зажглись первые лучи зари.
Но она не пришла ни в ближайший вторник, ни в следующий.
10. Монтигомы
Солнце палило нещадно. Казалось, что где-то открыли огромную духовку и из нее лились потоки сухого, горячего воздуха. Было трудно дышать. Анна Матвеевна задыхалась, ходила с мокрым платком на голове.
– А я скоро совсем зажарюсь,– жаловалась Муся.
– Да, да,– поддакивал ей Василий Игнатьевич,– ты и так уже похожа на румяную булочку,– и он ласково щипал ее за щеку, с грустью отмечая, что эта детская щека потеряла свою упругость.
Опустились в истоме ветви берез, высохла лужица у колодца. Тишка залез под приземистую ель,– там было прохладно и пахло чем-то вкусным, наверное мышами.
Ребята попрятались в комнатах. И только в самом конце огромного участка здравницы, где лес вплотную надвинулся на ограду, где переплелись, перепутались деревья, кустарники, высокие травы и пышные папоротники, за старой заброшенной баней слышались приглушенные голоса.
Юматик и Пинька, обливаясь потом, покрытые пылью, копали землянку.
– Ты понимаешь,– говорил Юра, неуклюже орудуя лопатой и с такой медвежьей ловкостью отбрасывая землю в сторону, что сухая пыль мгновенно оседала на его лице,– мы делаем общественно-полезное дело. Ведь совершенно неизвестно, что будет, вдруг на нас нападут немцы, тогда мы должны отвести сюда женщин и детей. Так всегда делали в гражданскую войну. Здесь мы их спрячем.
Юра перевел дух, оперся на лопату и вытер запылившееся лицо.
– А кто это женщины и дети? – недоуменно спрашивал Пинька.
– Ну, как ты не понимаешь? Все: Анна Матвеевна, малыши, Таня и Лиля, Василий Игнатьевич...
– Василий Игнатьевич не женщина!
– Ну все равно, стариков тоже полагалось прятать.
– А мы?
– Ну... а мы будем их защищать.
– А... чем? – Пинька хотя и смотрит с предельным обожанием на Юру, но не теряет трезвости суждений.
– У Геры есть ружье. Можно еще взять топор, вилы, как в войну двенадцатого года.
Пинька имеет самое смутное представление о войне двенадцатого года. Но зато он достаточно много знает о пулеметах и самоходных пушках, которые он видел на параде, чтобы согласиться на такое несовершенное оружие, как вилы.
– Ну, это знаешь...
Но Юра и сам уже понимает, что он говорит не совсем то.
– Ну, тогда знаешь, что мы сделаем,– говорит он,– мы их сюда спрячем, а сами примем на себя удар и отвлечем врагов в лес. Они погонятся за нами, а беспомощные существа будут в безопасности. Мы пожертвуем собой! Так и должны ведь поступать пионеры.
Пинька смущен и не смотрит Юре в глаза. Рассуждения друга кажутся ему не очень правильными. Во-первых, почему Лиля и Таня, которые значительно старше их с Юрой, "беспомощные существа"? Во-вторых, если мальчики все пионеры, то старшие девочки уже комсомолки? Наверно, комсомолки должны жертвовать собой для спасения пионеров, а не наоборот!
Но пока что рыть землянку очень увлекательно, и Пинька старательно копает жесткую землю.
Землянка действительно выходит хорошая. Она совершенно незаметна в густых зарослях, она глубокая и вместительная, и в ближайшие дни мальчики сделают внутри землянки нары и столик, замаскируют вход и натаскают сюда из дома много полезных предметов. На карах появится одеяло; будет тут и треснутая кружка, и алюминиевый котелок, и ведерко со свежей водой, и даже запас спичек и соли. А пока мальчики утрамбовывают пол, дружно топая босыми ногами; и воображение Юры уносит его далеко-далеко. Вот он мчится по лесу, а за ним, непрерывно стреляя, немецкий отряд. Преследователи близко; Юра петляет, кружит, прыгает, падает в заросли, ползет, прячется,– словом, проделывает все то, чему научил его великий друг Чинга-Хук и Монтигомо Ястребиный Коготь.
А Пиньке просто очень жарко. Пот катится по лицам мальчиков, но они продолжают делать свое дело.
Постойте! А свое ли дело вы делаете? Ведь эту неделю вы, кажется, дежурные по огороду? А ни одной капли воды вы не вылили ни вчера, ни сегодня утром на грядки. Пойдите полюбуйтесь на огород!
В горести и негодовании стояли на огороде Анна Матвеевна и Таня.
Солнце, как беспощадный враг, прошло по грядкам. Полегла изнемогшая от жажды свекольная ботва, свернулись листья редиски, завял салат. У гороха пожелтели перепутанные стебли, словно на дворе уже осень, и перестали наливаться в стручках сочные зернышки. Прильнул к земле зеленый лук.
– Все пропало! – всплеснула руками Анна Матвеевна.– Не поливали! Что это за дети такие? Ничего им поручить нельзя! Ни за что ответ не держат!
– Анна Матвеевна,– сказала Таня в отчаянии,– ведь это наше последнее подспорье. Это витамины! Что делать?
– Попробуем спасти. Сейчас уже можно полить. Солнце пошло к закату. В бочке должна быть нагретая вода.
