Текст книги "Неземная девочка"
Автор книги: Ирина Лобановская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Глава 9
Однажды Борис заявил во всеуслышание с привычной ленцой:
– Между прочим, в этом мире нет ничего постоянного. Только мы сами по глупости своей, по нашему общему неразумию все время пытаемся создать на земле нетленки: восхваляем якобы великих, ставим идиотские памятники, лепим всюду мемориальные доски… А музеи? Я про Третьяковку не говорю. А вот эти самые: музей Толстого, Чехова, Горького… Ну что изменится в наших душах, если мы туда сходим? Да ровным счетом ничего! Увижу я стол Антона Павловича и нэцкэ Алексея Максимовича… Это меня как-то обогатит? Даст мне что-то? Этот ложно-благоговейный вид экскурсантов, входящих в музеи… Эта приторная фальшивая восторженность… Прям как у нашей Надежды.
Его рассуждения имели в классе немалый успех. И постепенно все «бандиты» дружно объявили Надежде обструкцию и отказалась ходить на экскурсии. Учительница беспомощно и гневно кусала губы. Нина ее жалела. Вслед за «бандитами» отказались и некоторые «алкоголики». Они легко шли на поводу у параллельного класса, где лидировала непререкаемая сила воли Акселевича.
Нередко Борис принимался рассуждать на литературные темы:
– Вот все говорят о том, какой благородный был Дон Кихот, а я выскажу другую мысль. Дон Кихот от рождения круглый идиот! Ну, давайте рассуждать трезво: он набрасывался на мельницы! А мельница, между прочим, дает людям хлеб! И что – не идиот и не вредитель он натуральный после такого?! Хотя с другой стороны… Идиот – главная по величию фигура в мире. У Достоевского, например. Правда, это особь статья… Ну и наш Дон Кихот в энтом плане туда же.
– Скажите, Надежда Сергеевна, чего хочет литература? – как-то протянул он насмешливо.
Учительница ненадолго задумалась, вновь совершив очередную ошибку. Акселевичу нельзя было давать ни малейшей форы. Он и так прекрасно умел использовать любой шанс в свою пользу.
– Лучше я отвечу сам. Цель литературы – помочь человеку понимать себя, развивать в нем стремление к истине, бороться с пошлостью в людях, уметь найти в них хорошее, пробуждать в их душах стыд, гнев, мужество, делать все, чтобы люди стали благороднее и сильнее. А почему люди ненавидят пошлость больше, чем агрессию? От агрессии можно психологически отгородиться, от пошлости – не загородишься, она напрямую оскорбляет души человеческие. А вы вот слишком долго думаете…
Класс смотрел на Бориса с огромным любопытством, хотя все давно привыкли к его почти ежедневным протестным выступлениям. Каждое новое оказывалось неожиданностью, непредсказуемостью – уж очень был оригинален Акселевич во всем. А самобытность – дар редчайший. Равно как и настоящий разум, и подлинная человечность.
– Я вот читал в одной газете статью, – лениво продолжал Борис. – Ее автор серьезно заявлял примерно такой тезис: «Прежде всего, учитель в любом случае должен знать больше, чем ученик!» Гениально, верно? Это же надо додуматься до такой великой, своеобразной, свеженькой мысли!
По классу вновь побежали дружные нехорошие ухмылки. Нина уже хотела вмешаться, но вдруг поняла, что ей это надоело, она устала бороться с очевидностью, измучилась бесполезностью своих призывов… И отвернулась к окну, рассматривая серый, плаксивый денек. В конце концов, Борис уже взрослый человек, со своими сложившимися убеждениями. И если у него есть причина спорить и возражать… А в том, что она у него есть, Нина не сомневалась. Ну и пусть его… Сколько можно путаться в нитях чужих отношений?
Борис хитро и одобрительно на нее покосился.
– Ты растешь прямо на моих глазах, Шурупыч. Пообтесалась! – шепнул он.
Расцветающая алыми пятнами Надежда кусала губы.
Борис явно издевался над Надеждой.
– Твой Надёныш, – ласково говорил он Нине.
Она отмалчивалась. Ей все эти дискуссии казались нелепостью, надуманностью. Да и многим в классе они казались такими. Но все без исключения все равно принимали сторону Акселевича. Потому что все явно знали куда больше, чем Нина. Но она и не хотела ничего знать. Ей было неинтересно…
Как-то Надежда прочитала в классе вслух стихотворение Брюсова «На даче»:
Затеплились окна под крышей,
В садах освещенные пятна.
И словно летучие мыши,
Шныряют кругом самокаты.
И Борька, конечно, тотчас спокойно вылез снова, громко и деловито заявив:
– Все понятно! Допились до самокатиков, – и начал серьезно уверять, что с ним самим такое случалось не раз.
Затем он оповестил класс, что герой стихотворения «Рыбак» Ахматовой – фашист. Как оно начинается? «Руки голы выше локтя, а глаза синей, чем лед». Рукава до плеч закатывали эсэсовцы и плюс к этому – глаза истинного арийца!
Позже признался, что ему жутко нравится тургеневская Евдокия Кукшина. Класс хохотал. Надежда злилась.
– Да-да! Эта шлюшка! А что такого? Шлюшки бывают очень милые… Я таких много встречал. – И выразительно искоса посмотрел на учительницу.
«Что происходит?» – устало и равнодушно думала Нина.
А потом начали изучать «Преступление и наказание». И выяснилось, что Раскольников, сорвав испачканный в крови носок и мечтая надеть чистый, вспомнил: сменных носков у него нет вообще – есть лишь одна грязная пара. Борис моментально ликующе завопил:
– Вот тебе и вот! Как же они у него воняли, должно быть!.. Бедная служанка Настасья!
Для всего класса, и Нины в том числе, было ясно, что Борис откровенно не переносит Надежду и словно за что-то ей мстит, сводит с ней счеты. И она тоже давно его ненавидит, не может чего-то ему простить. И речь идет не о прощении его дерзких выходок. Они – следствие чего-то другого, тайного, нехорошего… Но чего же именно?…
За самый блестящий ответ Надежда упрямо ставила Акселевичу четверку. А когда класс дружно возмущался, мотивировала свою оценку, например, так:
– Борис недостаточно эмоционально рассказал о Пушкине.
– Интересненькое обвиненьице, не правда ли? – хмыкал Борька. – И почему это я обязан быть эмоциональным? Может, я вообще натура не эмоциональная? Разве за это ставится оценка или все же за то, правильно я рассказал или нет?!
Эти непростые, вконец запутанные отношения продолжались.
– Эта Надёныш-гадёныш меня гоняла-гоняла и поставила в результате четверку!
– Она, дура, еще утверждает, что Блока любит, Блоком, видите ли, восторгается! – охотно подключился Ленька. – А Боба при этом обижала! А ведь он тоже, по сути, Блок – Блок писал стихи, и Боб тоже их пишет.
Борька действительно немного сочинял, но довольно быстро понял, что пишет плохо, и бросил. Хотя многие девушки протестовали: очень приятно было читать строки, посвященные именно им. Они, бедные, и не догадывались, что плутоватый Акселевич читает всем своим пассиям одно и то же стихотворение.
Нина очень спокойно возразила Леониду:
– Ну, в таком случае Боб – то же самое, что Хулио Кортасар.
Ленька удивился. Акселевич тоже.
– Ишь ты подишь ты… Вопрос можно? Почему?
– А как же? Ведь Хулио Кортасар носил штаны, и ты тоже их носишь. Значит, ты – Хулио Кортасар. По вашей же логике выходит.
Борька хмыкнул:
– Логика… При принятии важного решения стоит доверяться чувству больше, чем ей, любимой. Логика – это же проститутка! Хорошо умея владеть ею, можно доказать и опровергнуть все, что угодно, именно так, как тебе выгоднее, и сделать это совершенно правдоподобно. Как ты и сделала, Шурупыч. Прямо растешь на моих глазах…
Нина в очередной раз вспомнила все это, сидя напротив своей обожаемой Надежды Сергеевны. Почему Борис и многие другие не переносили ее? Почему часто злословили, проезжались на ее счет?…
Нина стала приглядываться к ней и заметила, что природа, оказывается, обделила любимую учительницу способностью смеяться. Она просто иногда обнажала превосходные зубы. И тогда Марьяшка язвительно говорила, что предпочитает не иметь Надежду среди своих врагов.
– Но я все-таки про Бориса, – настойчиво повторила учительница. – Он в тебя влюблен?
Нина смущенно кивнула. Неужели это не ясно и еще нужно что-то объяснять?
– А ты в него? – Надежда Сергеевна была странно навязчива.
«Что она ко мне привязалась?» – подумала Нина. И вдруг почему-то решила слукавить, что было ей совсем несвойственно. Врать она не умела и не любила. И Борька не раз ей справедливо замечал:
– Ты врать не умеешь. Тебя лицо выдает. Так что лучше и не пытайся, – и посмеивался: – Врать плохо, а плохо врать – ишшо хуже.
– Тебе Борис не нужен, – твердо заговорила Надежда Сергеевна, не дождавшись ответа. – Вы очень разные, совершенно далекие друг от друга люди. Ты добрая. – Она выразительно помолчала. Подразумевалось, что Акселевич злой. – Тебе нужен совсем другой человек. А Борис… Он еще не успел ничего хлебнуть на своем веку, не видел никаких бед. Это приучило его рассуждать больше, чем следует. Для своих лет он, конечно, знает много, но у него пока ветер из ушей! А его мысли! Это как переезд на новую квартиру: перевезли уже почти все вещи, но все они стоят не на своем месте. И философствовать ему еще очень рано – в его годы не умом живут, а чувствами! И он… он недостоин даже развязать шнурки от твоих башмаков!
Прозвучало чересчур выспренно, непомерно пафосно и очень неестественно. Нина чутко уловила фальшь и сразу озлобилась. По какому праву Надежда опять лезет в ее жизнь?!
– У меня есть некоторые основания считать себя хорошим человеком, – нередко посмеивался Борька. – Я не богат, не глуп и умею работать.
И Нина впервые в разговоре с любимой учительницей неожиданно взвилась:
– По-моему, я сама знаю, кто мне нужен!
– Это тебе только кажется, – мягко заметила Надежда Сергеевна, словно не услышав дерзости и вызова, хотя явно удивилась, даже слегка отпрянула.
– Я во всем разберусь сама! – отрубила Нина, поднимаясь со стула.
Дома она передала весь разговор матери. Тамара Дмитриевна покачала головой:
– Надежда Сергеевна хорошо знает своих учеников. И не стоит с ней спорить. А тебе она желает одного лишь добра. Она тебя очень любит.
Только Нина, признавая справедливость слов матери, с того самого дня стала посматривать на любимую учительницу подозрительно. Правда, никаких реальных основ у этой подозрительности не было.
Брат произнес прочувствованную речь о вине Акселевичей-старших перед Борькиными приятелями и признался, что у него никогда столько друзей не водилось и он даже не подозревал, как много их – верных и преданных – у Бориса. В общем, толок воду в ступе. О Борькиных подругах не вспоминал. И непонятно почему: тоже очень верные и преданные. Самые, самые, самые…
Слушали Алексея нехотя, вполуха, создавая видимость и прекрасную иллюзию дружного, хоть и довольно случайного коллектива.
– Я и Бориса знал плохо, – продолжал каяться брат, – все служил, ездил по стране… Домой приезжал редко, ненадолго. А теперь… – Он махнул рукой и сел.
Сестра, судорожно вцепившись в стол дрожащими пальцами, твердила без конца:
– Ну вот… Ну вот…
Нина посмотрела на нее с жалостью. Эта женщина тоже была когда-то молода… Даже странно. Аллу Алексеевну жестоко обделила судьба, почему-то отказавшая ей в праве иметь семью. И конечно, рожденная для семьи, как большинство женщин, Алла Алексеевна весь немалый запас любви, долго и тщательно сберегаемый ее сердцем для детей и мужа, излила на младшего брата. А теперь…
От холода все яростно набросились на коньяк и еду. В этой жадности сквозило что-то постыдное, низкое, даже неприличное, но совладать с собой не мог никто. Борькины приятели, согревшись и выпив, тоже начали пересчитывать собравшихся женщин. И смеяться все веселее и откровеннее.
Никому не известная Алена быстро напилась, ее развезло от тепла и отчаяния. Она все плакала и плакала, а измученный, безмерно уставший, озверевший Ленька, один из всех счетом не увлекающийся, вяло, безразлично ее утешал, автоматически повторяя одно и то же:
– Перестань, девочка, перестань! Поешь, и давай мы тебя отвезем домой! Тебе домой надо.
Он тоже сейчас, как недавно Нина, не мог ни думать, ни двигаться.
– Я не хочу домой! – закричала Алена и взмахнула тоненькой рукой с обручальным кольцом. – Я не могу, не могу, мне плохо!..
И этой ничего не хотелось.
– Немедленно прекрати! – с ненавистью крикнула в ответ сидящая напротив Нина, злобно и некрасиво растягивая губы. И сама себе удивилась. Что это с ней? Но ее несло все дальше и дальше, ниже и ниже, как на опасном ледяном склоне. – Мы все здесь такие, поняла?! Все! И тоже, как ты, можем рыдать и закатывать истерики! Но не рыдаем! Или ты думаешь, что только одна имеешь право его оплакивать?
«Идиотка!» – мысленно добавила ко всему сказанному Нина и резко вздохнула.
Ее раздражало сегодня буквально все, а особенно эта маленькая дуреха, неизвестно откуда взявшаяся и столь нелепо заявляющая о себе. Почему все собравшиеся – только о себе, когда надо – о Борьке?… Почему все жалеют лишь свои души и тела?…
Нина, Нина! – строго снова остановила она сама себя.
Алена растерялась от грубого окрика. Она пьянела сильнее и сильнее.
– Но я больше всех его любила! – пролепетала она, отстаивая свои сомнительные маленькие привилегии.
Счеты сводились по-прежнему. Они пытались делить даже мертвого Борьку.
– Ты в этом так уверена? – язвительно спросила Нина, выпрямляясь за столом во весь свой немаленький рост, и достала сигарету. – Оглянись вокруг, дурочка: видишь, бабья сколько? И все его одного! На десятерых хватит и еще останется. И тебя посчитали! Да еще кое-кто не приехал… Балаган хоть куда! Разве тут можно трепаться о любви?
«Какая ты сегодня ругачая!» – усмехнулся бы Борька, если бы оказался сейчас рядом.
– Нина, посмотри, с кем ты связалась! – вмешалась Маргаритка, пугливо моргая. – Это ребенок! Пойдем!
И, поднявшись, она заботливо, бережно повела Алену в туалет. Марьяша презрительно покривилась им вслед. Она вытянула тощую куриную шейку, и Нине вдруг стало почему-то очень жалко Марьяшку. Этот ее странный скоропалительный брак… Выскочила замуж за Олега Митрошина, словно чего-то боялась, будто торопилась куда-то не успеть.
– Она разумно и правильно решила сменить свою фамилию, – посмеивался Борька. – Какая из нее Дороднова?
Алену рвало, она стонала, отплевывалась, топала, пила воду из-под крана и без конца твердила свое:
– Я больше всех его любила! Я больше всех! Больше всех, больше, больше… Я…
– Ты воды лучше больше пей! – советовала практичная Маргаритка.
Ее глаза, как недавно у Лени, тоже начали неестественно блестеть от приближающегося приступа истерического смеха. Похороны превращались в скверный водевиль, просто в фарс. Трагедия понемногу преображалась в гротеск, стремясь к неразрывному и вечному единству слез и смеха, которое сопровождает многих на земле. Нет четкой границы у смеха со слезами. При тяжелом нервном потрясении человек иногда вдруг начинает хохотать. И наоборот – от очень долгого веселого смеха на глазах невольно выступают слезы.
Может быть, Борька так все и планировал, заранее предвкушая и прогнозируя нестандартную ситуацию? Он и умер лишь для того, чтобы посмеяться над ними… И доказать им, собрав наконец всех вместе, насколько они глупы, беспомощны и подвластны ему. И насколько он силен и независим. Последний аккорд… Подведение итогов.
Нина судорожно курила, пытаясь как-то привести себя в порядок. Нина, Нина! – безуспешно успокаивала она себя.
Все-таки у нее неправильный характер. Иначе ей бы не казалось, что смерть и похороны просто-напросто входили в расписание, были заранее Борькой предусмотрены; что все происходящее – хорошо продуманная до мелочей картина. И Борька хитро и насмешливо улыбается сейчас, глядя на них со стороны. Профессионал, отлично понимающий: наступил очень, ну очень подходящий, программный момент для продажи всех и вся. Пришла пора доказать мужскую преданность и подчеркнуть вечную искренность и неизменную честность. Ценой жизни. У кого какая политика… И бесполезно себе твердить: одумайся, идиот! Затормози! Поскольку «не остановиться и не сменить ноги…». Лучше умереть ради простейшего доказательства – он профессионал. Значит, может все. И ничего не боится.
Он устал без конца обманывать и обманываться. Ему опротивело смотреть в родные лживые глаза. Надоели любовь и любимые, которых оказалось слишком много. Он задохнулся от тягостной и чересчур властной родительской и братско-сестринской любви… Запутался. И решил отомстить…
Нина споткнулась на этой странной мысли. Нина, Нина!.. Спокойно! Почему – отомстить? За что? И кому?…
Да за все! И всем сразу. За неудавшуюся судьбу. За бессмысленные связи. За болезни и мучения. За себя. Вот, это главное! Отомстить… А на жизнь – плевать! Подумаешь, подарок! Утвердить себя последним броском в никуда… Спокойно. Уверенно. Обреченно. Ни о чем не жалея. Когда осталось – несколько шагов до смерти. Четыре там или больше, не все ли равно… У каждого своя дорога.
Он понимал, что осталось мало. И торопился утвердиться любой ценой. Для этого стоило умереть в тридцать три. Вполне разумно. И подняться вверх, к облакам. Куда вообще-то ему не подняться… Но он профессионал. Хорошо знающий, что прощать ничего нельзя. Ни себе, ни другим. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Ничего нельзя забывать. Хотя ты далеко не Бог – единственный, кто имеет право карать и судить на земле и на Небе. Единственный, кто умеет прощать. А ты, отомстив, должен умереть. Для профессионала – обычное дело…
– Дай зеркало, – попросила Нина Марьяшку. – Я видела у тебя такое маленькое… А румян нету? И кстати, где Дуся?
…Над Николо-Архангельским метался сырой, холодный ветер.
Глава 10
Телефон заверещал, едва все расселись за свои рабочие столы. Трубку снял Одинцов. Звонил его закадычный друг Акселевич.
– Привет, Леонид! – сказал Борис. – Давно не трепались. Вопрос можно? Ты в полной норме?
– Да где там! Опять дома зажимают! – привычно, с разбега, пожаловался Одинцов. – То жена, то теща… Маньки ради маней мужиков дурманят! Поэтическая экономика! Или экономика в стихах. Модель нашего настоящего. Я, по их мнению, маловато в дом приношу. Плешь переели! Сколько ни заработай, им все мало! Слыхал? А ты как? – И Леонид осекся. Зажатая в ладони трубка мгновенно стала удивительно тяжелой, превратившись в пудовую гантельку. – Ты… откуда? – прошептал он в смятении, с трудом ориентируясь в родном русском языке. – Боб, ведь ты же… неделю назад… Я сам…
Одинцов проглотил слова «умер» и «гроб нес», не в силах их выговорить. Действительность становилась слишком действительной.
– Вот тебе и вот! – неожиданно обиделся Акселевич. – Значит, теперь и позвонить тебе нельзя? Я и так сколько времени был занят!
– Занят?! – растерянно повторил Леонид. – Чем это?… Ты вообще… где сейчас находишься, Борька?
– Игде хочу, там и нахожусь! – нагрубил в ответ приятель. – Ты за меня не волновайся!
Он всегда был невыдержанным.
– Счастье, что не торчу в вашей богадельне, где никто ни хрена не делает, зато все изображают из себя важных и избранных: каждый похож на надутый воздушный шар. Достаточно ткнуть иголкой, чтобы понять – а внутри-то пусто! Ха! И какие могут быть дела в вашем болоте? Квакаете себе помаленьку, на манер лягушек. Значит, с Марусей у тебя плохо…
– Плохо, – тупо повторил Одинцов. Трубка в руке стала чуточку полегче.
– Я же говорю, ест меня поедом… С утра до ночи.
– Дороги, которые мы выбираем, – философски отозвался Акселевич. – Ишь ты подишь ты… Мы выбираем или выбирают за нас? Без нашего участия и при нашем полном безучастном согласии… Не любит она тебя, Ленька.
– Не любит, – без обиды согласился Одинцов. – И замуж вышла не за меня, а за Москву. Сам знаешь.
– Ты и не требуй с нее любви, – продолжал развивать свою мысль Борис. – Между прочим, твоя Маруся вообще не умеет никого любить, а требовать с людей того, чего они не умеют, – грех. И готовки с нее вкусной не спрашивай – тоже не умеет.
– Интересное кино… А вообще чего-нибудь спрашивать можно? – поинтересовался уже потерявший первую робость Одинцов. – Советовать мы все мастера!
– А я не советую, я хочу, чтобы ты жил иначе! – сказал Акселевич. – Но не знаю, как это сделать. Требовать ничего нельзя! Ни от кого! Хотя получается с трудом. Попробуй ни к кому не предъявлять никаких претензий. Единственно правильный вариант. Если сейчас не понял, позже дойдет. А может, и не дойдет… Но в это стоит верить. Верить всегда хорошо, но не в лучшее…
– В худшее? – спросил Леонид. – Подумать только, до чего необычная мысль!
– Не остри! У тебя с остроумием с детства были серьезные нелады! Сплошное ослоумие! – снова вспылил Борис. – Верь во что-то свое, близкое тебе, родное…
– Ты здорово изменился, – язвительно заметил Одинцов. – За то время, пока я тебя не слышал… Или нашелся прекрасный учитель.
– Это особь статья! – отрезал Акселевич. – Ты просто раньше никогда меня не слушал, потому и не слышал. Я позвонил, чтобы ты меня хоть один раз услышал… Ты часто киснешь, Ленька. Я тоже всегда скисал от всякой ерунды, думал, что жизнь – трагедия или драма. Пустые слова! Понял это лишь теперь.
– Не трагедия и не драма? – поинтересовался Одинцов. – А что же тогда? – Он начинал раздражаться от менторского тона приятеля.
– Схема, – сказал Борис. – Непритязательная и глупая. Как в метро. Нужно только вовремя сделать пересадку на другую линию. На нужную именно тебе. По Кольцу не наездишься.
– Примитивист, ты додумался до великих открытий! – сообщил Леонид. – Завидую!
– А ты вообще ни до чего не додумался! – отпарировал Акселевич. – Ты думай, товарищ, мысли! И почаще. Между прочим, не так уж сложно. «Я мыслю, следовательно, я существую!» И Марусю тебе лучше всего отпустить. Отпусти и забудь… Что новенького в твоей богадельне?
– Все то же, будто не знаешь! – скривился Одинцов. – Глаза б мои не глядели! Живу как жилетка, все вокруг с утра до ночи плачутся. Тебе хорошо!
– Да, мне хорошо, – легко согласился Борис. – Спокойно и тихо… Самое главное все-таки – когда спокойно и тихо. Но вот тебя немного не хватает и рыбок. Вопрос можно? Ты не спрашивал, как там они без меня в родном доме поживают? Им хоть воду поменяли разок за это время?
– Не спрашивал, – снова растерялся Леонид. – Я несколько дней не звонил Алле…
– Ха! Не сострадаешь, значит, ее неутешному сестринскому горю! – фыркнул Акселевич. – Я думаю, ей тоже сейчас без меня неплохо, слезы давно высохли. Но ты справься на досуге про рыбок. Мне домой звонить неохота – начнутся сопли и вопли: что, да почему, да где, да с кем! С кем – это главное! А я ни с кем, Леонид. И это так здорово, так прекрасно, ты даже представить себе не можешь!
– Почему же не могу, очень даже себе могу, – мрачно пробубнил Одинцов. – Как все странно и неожиданно получилось… Мы ведь с тобой весной в Крым собирались смотаться… К Зинаиде. Боб, ты помнишь Крым в мае? Как там бывает тепло и тоже очень тихо…
Акселевич помолчал.
– Да, жаль, Ленька, я ведь не хотел… Но с кем не бывает… Повидаться бы неплохо! Может, зайдешь? Мне это сделать сложнее.
Одинцов увидел, что предметы в комнате стали резко уменьшаться в размерах и закачались, словно при давнем московском землетрясении.
– Как-нибудь, при случае… – просипел он из последних сил. – А ты звони, звони почаще… Или это… там у вас… сложно?
– Да нет, ничего! – засмеялся Борис. – Проще, чем ты думаешь. Вот и радио мне тут постоянно напоминает «Позвони мне, позвони!».
– Радио?… – прошептал Одинцов. – А… какая программа?
– Программа? Да фиг ее знает! Кажется, «Ностальжи». А может, «Серебряный дождь». Зачем тебе это? – удивился Акселевич. – Главное, ты там тоже позвони и насчет рыбок не забудь, очень тебя прошу! И Алке про меня много не рассказывай. Обойдется! Просто скажи, что все в порядке. Привет!
Одинцов осторожно положил трубку на рычаг. К нему, неслышно ступая, подошел шеф и, наклонившись, тихо сказал:
– Леонид Ефимович, что-то случилось? Мы боялись вас беспокоить… Вы говорили по телефону весь рабочий день, посмотрите… И потом…
Одинцов вздрогнул и глянул на часы: стрелки показывали без пяти шесть.
В комнате стояла неестественная тишина. Женщины торопливо, не глядя на Леонида, собирали помаду и румяна и на цыпочках, одна за другой, выбегали за дверь. Шеф стоял, опустив голову.
Одинцов встал, засунул руки в рукава дубленки и взял «дипломат». Все ощущения исчезли. Он вышел на улицу. Куда-то пропали автобусы, троллейбусы и такси, сгинула даже бесконечная толпа прохожих, вечно несущихся по черным грязным тротуарам. Только холодные редкие капли снега, больно обжигающие щеки…
«А что, если Борька больше никогда не позвонит?…» – в ужасе подумал вдруг Леонид и с отчаянной надеждой вскинул лицо к темнеющему низкому небу.
Мать рано отдала Женьку учиться плавать. Она постоянно простужалась, и бассейн стал решением этой трудной проблемы. Женька плавание полюбила, а когда уже оставила спортивную секцию, потому что в спортсменки не годилась, попросила маму Тому купить ей абонемент в бассейн «Москва».
Женя давно знала, что ее родители умерли, от нее никто этого не скрывал. Но их ранний уход не стал для Женьки трагедией и даже памятью – вся ее жизнь прошла в доме тетки и бабушки.
В тот год Нина была счастлива. Она поступила в медицинский, куда так рвалась, и поехала в августе с Борисом, тоже ставшим студентом МИЭМа, в Крым.
Выпускной класс, абсолютно ненормальный из-за выпускных и вступительных экзаменов, просто отчаянный – все вдруг поняли, что они оказались на каком-то краю, и бросились самоопределяться – промчался сумасшедшим галопом.
– У одних пропасть вызывает страшную безнадежную мысль о черной бездне и провале, а у других – об изящном мосте с перилами. Вот тебе и вот! – задумчиво резюмировал Борис. – А школы – это особь статья. Они всегда обычно всех выпускают, только вузы впускают далеко не всех. – Он потрогал Нинины косы. – Эн Зе…
– Ты ошибся, – засмеялась Нина. – Я не Эн Зе, а Эн Ша.
– Ты – это особь статья, – пробурчал Борька. – Наш неприкосновенный запас… К которому мечтают прикоснуться все и каждый. И Филька, и Олег… Ну и ваш покорный слуга…
Нина смутилась.
– Есть удивительное и слишком редкое качество – откровенность. Видимо, поэтому иногда оная некоторых людей шокирует и отпугивает, – лениво продолжал Борис. – Вот сдадим экзамены и поедем с тобой в Крым… В Коктебель. Шурупыч, ты была в Коктебеле?
Нина покачала головой.
– Ну, вот и побываешь… А что читают хорошенькие девушки? – спросил он, увидев на столе раскрытую книгу.
Хорошенькие девушки читали Марселя Пруста.
– Ишь ты подишь ты! Мой любимый писатель! – с удивлением протянул Борька. – Не верю своим глазам! Ты не только красива, но и умна. Редчайшее сочетание…
Нина так и не призналась никогда потом Борьке, что книга была не ее: притащила Маргаритка, деятельно постигавшая вкусы и склонности любимого человека. И забыла на столе у Нины. Та лишь едва пробежалась по странице и загрустила: этот писатель был явно не для нее. Впрочем, честная Маргаритка печально призналась в том же самом. Ей очень хотелось соответствовать своему идеалу, но никак не получалось.
После успешно сданных экзаменов ликующая Нина объявила матери, что едет с Борькой в Крым на две недели. Им надо отдохнуть перед институтом. Тамара Дмитриевна ахнула.
– Ты соображаешь, что несешь?! Какой Крым?! Какой Борька?!
– Акселевич, конечно! Какой же еще? Будто ты с ним незнакома… А что тут такого особенного?
– Нина! – закричала мать. – Ты собираешься за него замуж?
– Я – да. Но не уверена, что он собирается жениться на мне, – не стала врать Нина.
– Ты любишь его? – спросила Тамара Дмитриевна.
Нина дернула себя за косу.
– Мне кажется, что этот глагол неправильный. Как бы тебе поточнее объяснить… Нельзя его применять и по отношению к людям, и по отношению к вещам, еде, природе… Я люблю маму, люблю апельсины и люблю море – это ведь совершенно три разных понятия. А глагол – один и тот же…
Мать махнула рукой. И они уехали. Безрассудный закон любви…
В семье Акселевичей тоже было немало дебатов и волнений по этому поводу. Алексей-младший служил на Дальнем Востоке, а посему в спорах не участвовал. Его отъезд из Москвы многим показался странным, противоестественным, но Алексей Демьянович принадлежал к тому редчайшему типу отцов, которые не склонны водить взрослых детей за руку до старости, помогать им и всячески опекать. Правда, Ольга сначала долго донимала Акселевича-старшего отчаянным нытьем по поводу старшего сына: «Помоги мальчику да помоги мальчику!» Но, нарвавшись на жесткий отпор мужа, притихла, канючить перестала и принялась терпеливо ждать, когда сын дослужится до приличного чина и можно будет все-таки перетащить его в Москву.
– Оля, твои дети будут числиться малолетними до пенсии! – насмешничал Алексей Демьянович.
Алла уже окончила педвуз, как и ее мать в свое время, и пошла работать в школу. Только долго она там не задержалась, быстро замучилась и устроилась на полставки в университет. Ее особенно возмущали похождения младшего брата.
– Котовать ты быстро научился! – жестко выговаривала Борьке Алла. – Научись теперь семью содержать!
– Семью?! – однажды не выдержала и взорвалась мать. – Какую еще семью?! Ему рано даже думать об этом! Пусть сначала выучится!
– Так и я о том же! – отозвалась Алла. – И имею в виду нашу семью! Отец стареет…
Акселевич-старший действительно стал как-то очень быстро сдавать в последние годы. Все реже и неохотнее выходил он из дома, пристрастился подолгу спать днем, все меньше интересовался домашними делами… Но больше всего жалел младшего, Борьку. Почему-то ему казалось, что младшего сына, на которого вся семья возлагала огромные надежды, ждет трудная судьба… У каждого своя дорога.
Борька еще в детстве проявил себя необычным мальчиком.
Как-то поздно вечером мать вела его из детского сада мимо парка, и Борька вдруг заорал.
– Ты что? – испугалась Ольга.
– А там… из большого дупла в дереве вылезло что-то жуткое и странное! – объяснил Борька, прижавшийся к матери. – Как будто с телом змеи, но с большими желтыми горящими глазами.
– Может, кошка? – предположила Ольга. – В темноте ведь можно и куст с человеком спутать.
Дома в тот вечер Борька всем уши прожужжал о своем видении. А значительно позже Алексей Демьянович прочитал, что славяне считали дупла одним из любимых мест обитания бесов. И шаманы, оказывается, в трансе представляют себя ввинчивающимися в дупла. «Бес, принимающий телесную форму?» – задумался Акселевич-старший. Иногда нечто подобное видят именно дети – как будто откровение, для чего-то нужное Небу. И кто знает, что тогда привиделось сыну?…
Немного позже Борька от страха перестал говорить. Ольга была в ужасе, думала, что навсегда…
В тот день она пошла на рынок вместе с трехлетним Борькой. И некий подвыпивший господин решил пошутить: вдруг схватил ребенка, поднял над головой, перенес и поставил на другое место, метрах в трех от Ольги. После чего пошел дальше, весело улыбаясь. У Борьки был шок с временной потерей речи. И Ольга страшно перепугалась вначале, когда оглянулась и увидела, что сын внезапно исчез, и потом – когда его понес какой-то мужик, даже стала кричать. А позже Борька онемел… К счастью, на время.
