Текст книги "Воспоминания о России (1900-1932)"

Автор книги: Ирина Голицына

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Итак, мы поселились с бабушкой. Мы всегда обедали вместе, и разговор шел о том, что творится вокруг и в особенности об усиливающемся голоде и взлетевших ценах на продукты. Но мои мысли были постоянно с Великим князем. Когда кто-нибудь упоминал его имя, я изо всех сил старалась не покраснеть, но, думаю, что, если бы я даже покраснела, это не имело бы особенного значения, все догадывались о моих чувствах. Я говорила об этом с бабушкой, и она вполне сочувствовала мне. Думаю, что с ней тоже было что-то в этом роде в юности, и она могла меня понять. Я помню, что однажды сказала маме:

– Не думаю, чтобы я когда-нибудь вышла замуж, – и пояснила ей, что никогда не смогу снова полюбить также сильно.

Мама пыталась объяснить мне, что это только детское чувство, не настоящая любовь, которая придет позже. Но моим лучшим другом, с которым я могла говорить обо всем, была в то время моя крестная, тетя Саша. Мы часто бывали у нее, она по-прежнему жила близко. Ей я могла говорить всё, ей я могла доверять, она слушала меня, и ее доброта была такой успокоительной. Позже она разговаривала с мамой обо мне, сказав, как она тронута моим доверием.

Глава пятая. ТЕРРОР

7 ноября 1917 года по новому стилю большевики взяли власть в свои руки, Керенский бежал за границу, переодетый женщиной, и начался настоящий террор. У нас появился мой кузен Кирок, брат Петрика, сбежавший из своей Инженерной школы, где он учился. Он был в опасности и не смог долго оставаться у нас, а был вынужден поспешно уехать в Москву. Он обещал прислать телеграмму о своем благополучном прибытии, по она так и не пришла, и никто так никогда и не узнал, что с ним случилось и где нашел он свою смерть. Казалось, что мы живем на вулкане и в любой момент может произойти что-нибудь ужасное. Действительно, ужасные вещи происходили, они случались каждую минуту: убийства невинных людей, погромы, беспорядки. В феврале мы услышали об убийстве Катиного отца вместе с двумя ее дядями. Бедная Катя с матерью и немецкой гувернанткой и ее тети были вынуждены бежать. Я вспомнила слова милого господина Мансурова, когда я сообщила ему радостную новость, что отец освобожден из крепости, – «Ягодки будут позже». Теперь я понимала, что он имел в виду.

Весна 1918 года не принесла надежды. Напротив, теперь мы ждали голода. В Петрограде продовольствия было мало, хлеб являлся такой редкостью, что у нас к завтраку было только по тоненькому кусочку, к обеду еды почти не было. Это выглядело насмешкой: нам прислуживают два человека – один бабушкин, другой наш собственный дворецкий – стол прекрасно сервирован, блеск серебра и хрусталя на белоснежной скатерти и тоненькие кусочки чего-то, что не может заглушить наш голод. Выходя из-за стола, мы чувствовали себя так, как будто никакой еды и не было. За обедом было то же самое. Это особенно тяжело отражалось на нас, детях. Я поняла, как голод может толкать людей на кражи. Мы слышали о людях, умерших от истощения, чаще всего это были дети и старики. Ика и я страдали сильно, но Кот был в лучшем положении. Его целый день не было дома, он получил работу в одном из консульств, и иногда ему удавалось приносить нам немного еды.

Петроград в это время совсем обезлюдел, казалось, что все разъехались, большинство за границу, а немногие оставшиеся приходили навестить мою бабушку к чаю или вечером. Так что мы часто виделись и никогда не были в одиночестве. Крупенские были в Петрограде, и я часто видела Михаила и чувствовала, что его любовь ко мне не уменьшилась. Я также видалась с Васей Лорис-Меликовым.

Лень за днем мы жили с надеждой, которую трудно сейчас представить, что все может повернуться к лучшему. Я помню оптимистов, которые приходили и говорили:

– Ну, положение улучшается, мы проходили сегодня по Фурштадтской мимо дома 40 (это был дом, где мы жили до революции) и, можете себе представить, видели, как они снимают ставни с ваших окон и заменяют их новыми. Они готовят дом, чтобы вы могли вернуться.

Потом продолжал другой:

– Эти большевики, в сущности, скрытые монархисты, они только выступают под другим именем, чтобы скрыть свои цели.

Третий говорил:

– Чем хуже сейчас, тем лучше потом, такой режим не может и не будет длиться долго.

Но, несмотря на все эти оптимистические соображения, трудности населения были ужасны. Не только пища, но и всё исчезло. Магазины стояли пустые. На улицах не было улыбающихся лиц, не слышался смех, единственной мыслью было добыть хлеб или найти ему какую-то замену. Люди пекли хлеб из коры деревьев. Сушили кору, мололи и подмешивали в настоящую муку и из этой смеси пекли маленькие хлебцы. На Литейном стояли люди, продававшие эти хлебцы и получавшие за них хорошую цену. Мы, как и многие другие, не могли приспособиться к перемене обстоятельств. У нас по-прежнему был шеф-повар, хотя недоставало продуктов, чтобы приготовить обед. Наше меню всегда было почти одним и тем же: водянистый овощной суп, а в качестве основного блюда маленький кусочек дикой птицы на три глотка, на сладкое могло быть желе, совершенно безвкусное и вряд ли питательное. Мы выходили из-за стола, мечтая о следующей трапезе.

Время от времени почтальон приносил бабушке письмо из Тобольска – от Императрицы, всегда полное надежды и веры. Ее Величество никогда не жаловалась, казалась довольной и желала всем добра.

Моей бабушке пришлось расстаться со статуэткой Марии-Антуанетты. Эта статуэтка севрского фарфора была одной из самых дорогих для нее вещей. Она была подарена моему прадеду, бывшему послом в Париже, самой королевой Марией-Антуанеттой. С нее была сделана копия, так что в семье было две статуэтки – другая принадлежала тете Саше, и на самом деле никто не знал, которая была оригиналом. Бабушкина была продана за большую, казалось, сумму – пачку небольших банкнот, которые в то время назывались «керенками». Их было так много, что бабушка часть спрятала в небольшой чемоданчик, который заперла на маленький ключик. Сделав это, бабушка вздохнула с облегчением и сказала:

– Eh bien, maintenant cela durera jusqu'a le fin de mes jours[39]39
  Вот хорошо, этого хватит до конца моих дней (фр.).


[Закрыть].

Как наивны мы были! Эти дурацкие кусочки бумаги падали в цене с каждым днем.

Потом однажды бабушка позвала меня в свой будуар, маленький кожаный чемоданчик стоял рядом с ней на кушетке. Она достала из ящика шкафа очень длинную нитку жемчуга, которую носила в торжественных случаях, и другие ценные вещи, включая алмазный шифр и красивый портрет Императрицы Александры Федоровны в овальной раме, украшенной драгоценными камнями. Все эти вещи она с моей помощью уложила в кожаный чемоданчик и, передав его мне, попросила отнести к нашему другу Катусе Васильчиковой, жившей рядом. Я никогда раньше не держала в руках ничего столь же ценного.

Через дверь, которой сообщались наши дома, я прошла в холл соседнего здания, миновала швейцара, взбежала по лестнице и позвонила у двери Катуси. Она ждала меня, и я вручила ей маленький чемоданчик. Мы были совсем одни в квартире. В стене спальни, за умывальником, был маленький шкафчик, дверца которого была прикрыта куском клеенки, как бы для того, чтобы защитить стену от брызг. Там хранилось разное барахло, туда мы спрятали кожаный чемоданчик бабушки. Я думаю, драгоценности Катуси были спрятаны там же. Потом мы закрыли дверцу, вновь повесили клеенку, полностью ее закрывавшую, и поставили на место умывальник. Дело было сделано, и мы ненадолго зашли в ее гостиную, чтобы поболтать, а потом я побежала к бабушке, сказать, что всё сделано.

На следующий день пришли большевики, прошли прямо в Катусину комнату, где мы так тщательно спрятали наше сокровище, отодвинули умывальник, сорвали клеенку, открыли дверцу и вынули чемоданчик моей бабушки, а также драгоценности Катуси. Саму Катусю они арестовали и на некоторое время посадили в тюрьму.

Новости из Тобольска к Пасхе были очень печальными. Великая княжна Ольга сообщала моей бабушке, что ее родителей и Марию[40]40
  Мария Николаевна (1899–1918) – Великая княжна, третья дочь Николая II и Александры Федоровны. Расстреляна в Екатеринбурге вместе с семьей в ночь с 16 на 17 июля 1918 г.


[Закрыть] увезли в Екатеринбург. Из-за болезни Алексея, которого нельзя было перевезти, другие члены семьи были оставлены в Тобольске. Мы не могли понять, что значит это передвижение в сторону Урала.

Весна быстро вступала в свои права. Мне следовало сосредоточиться на занятиях, приближались экзамены. Я очень беспокоилась, сдам ли их, потому что знала – провал добавит огорчений родителям. В это время они больше всего беспокоились за Кота, который исчез, не сказав никому ни о цели отъезда, ни о месте, куда направлялся, ни о длительности отсутствия. Я помню, что 5 мая, в день моих именин, был устроен для меня небольшой вечер. Мне разрешили пригласить нескольких друзей, и мама заказала мне именинный пирог, за которым пришлось идти очень далеко. Его надо было заказывать заранее. Основным ингредиентом пирога была морковь, меньшую часть составляли картофельная мука, небольшое количество настоящей муки и сахарин вместо сахара. Бабушка заказала повару испечь печенья из картофельных очисток, муки и моркови. Мы пили чай в столовой и потом играли в petites jeux в гостиной. Михаил отозвал меня в сторону, и я поняла, что он собирается сделать мне предложение. Но как я могла думать о ком-либо другом, когда все мои мысли были с человеком, которого я так сильно любила? И я не позволила ему говорить.

Вернулся Кот целым и невредимым, но какой бы ни была его миссия, она не увенчалась успехом. Казалось, мы были бессильны против жесткого наступления злых сил.

Я сдала экзамены. Наконец-то я была свободна от школьных занятий и могла считать себя взрослой. С приходом теплой погоды мы начали строить планы на лето. Папа и родители Сандры решили, что мы объединимся и найдем место для летнего пребывания. На правом берегу Невы, в трех четвертях часа плавания на пароходе стоял очаровательный загородный дом, пустой и принадлежавший нашему другу. Этот дом-дворец оказался в нашем распоряжении, так как хозяева предпочитали жить в маленьком доме рядом. Итак, мы решили переехать туда па летние каникулы. Мы поселились там, в начале июня, вместе питались, деля все расходы. Много играли в городки, ходили в длинные прогулки иногда для того, чтобы добыть молока в соседних деревнях. С продовольствием было все также трудно, несмотря на то что мы жили за городом. Единственное, чего было много, – картошки, и наши обеды и ужины состояли в основном из нее. Картофельный суп на первое, котлеты из картошки или пюре на второе и пудинг, сделанный из картошки же, но подслащенный.

Мне уже исполнилось восемнадцать, когда пришло ужасное известие о том, что в ночь с 16 на 17 июля зверски убит Государь в подвале дома в Екатеринбурге, где содержалась вся Царская Семья. Поднять руку на Помазанника Божьего было таким немыслимым преступлением, что убийцы сами открыто не решались объявить о своем злодеянии. Они боялись возмущения населения, так что по прошествии дня или двух после этого заявления, было сделано другое, в котором говорилось, что это были только слухи и что ничего не случилось с «бывшим Императором Николаем Романовым».

Дни шли, ходили разные слухи, и мы не знали, чему верить. Снова и снова доходили известия, что Царская Семья цела, а потом наши надежды гасли. Мой отец вел дневник и, вероятно, писал обо всем, что мы переживали, потому что, когда его арестовали, дневник был обнаружен и он был обвинен на основании того, что писал. На допросе его спросили:

– Итак, вы были очень привязаны к последнему Царю?

И отец твердо ответил:

– Естественно, как могло быть иначе?

Но это всё произошло позже, а пока мы были вместе. Отец решил, что пора бежать. Но куда? Мы были в ловушке. Отец часто ездил в Петроград, чтобы повидаться с друзьями и обсудить события. В конце концов было решено ехать на Украину. Там было достаточно продуктов, и многие пытались пробраться туда. У наших друзей Крупенских было большое имение в Бессарабии, откуда они всё еще могли получать кое-какие продукты. Мы слышали, что большая труппа актеров отправлялась на Украину. Было решено, что мы присоединимся к ним. Позвали доктора и сделали прививки против холеры, как было положено.

Вечером, за день до нашего отъезда, раздался стук в дверь, и вошла группа вооруженных людей. Начался грандиозный обыск. Я была в спальне родителей и наблюдала за человеком, стоявшим около ночного столика рядом с кроватью матери. Ко мне была повернута его спина, и я не могла видеть, что он делает, но потом поняла – золотые часы матери исчезли. Они были очень красивыми, она всегда их носила с тяжелым золотым браслетом, я думаю, работы фирмы Фаберже. Они мне очень нравились. Лина, наша горничная, была так испугана происходящим, что взяла папин дневник и спрятала его под матрасом, но они его моментально обнаружили. Они искали и искали и кончили только утром.

Потом они ушли со словами: «Завтра мы вернемся за тремя молодыми графинями, чтобы заставить их работать на нас».

Но, прежде они арестовали моего отца, графа Лорис-Меликова, моего брата Кота и его друга, который был в это время у нас. Два сына Лорис-Меликова были в это время в Петрограде и избежали ареста. Мама последовала за отцом и вооруженными людьми. Графиня Лорис-Меликова, пришедшая в полное отчаяние, Ика, я, Сандра и другая подруга княжна Чавчавадзе остались одни. Полуживые от усталости и свалившегося несчастья, мы легли спать. Было уже светло, я не думаю, что мы спали больше часа, когда были разбужены голосом Катуси, стоящей в двери нашей спальни и декламирующей стихи. Она только что приехала из Петрограда и, найдя нас спящими, решила прочесть хорошо известное стихотворение Пушкина с описанием ясного летнего утра и природы, просыпающейся в безоблачный летний день. Она ничего не знала о случившемся с нами и хотела, чтобы мы устыдились столь долгого сна. Я пыталась остановить ее, но она все продолжала, пока не дошла до конца стихотворения. Только после этого мы смогли рассказать ей о случившемся. Она была очень встревожена, тон ее сразу изменился, изо всех сил она старалась успокоить нас, особенно меня. Мы с ней были очень дружны, несмотря на разницу лет – в то время ей было слегка за пятьдесят. Мы быстро встали, оделись и спустились вниз. День ранней осени был прекрасен, ярко светило солнце, пели птицы, совсем как в Катусином стихотворении, но наши сердца сжимала боль. Ика твердо решила, что мы не проведем здесь больше ни одной ночи. Она сказала об этом Катусе, добавив:

– Эти солдаты снова придут ночью, они предупредили, что возьмут нас с собой.

Катуся согласилась, что мы должны уехать, а она постарается связаться с нашей матерью, чтобы организовать наш отъезд. Но она не хотела сразу оставить нас и решила пробыть до четырех. У нее еще было время предупредить маму, а у нас – чтобы собраться для возвращения в Петроград. Видя, как мы обе грустны и расстроены, она хотела пробыть с нами как можно дольше. Вечером мама возвратилась, и мы все уехали в Петроград.

Поскольку бабушка переехала из того дома, где мы жили все вместе, в другой на той же улице, то Катуся пригласила еще две семьи жильцов, поселившиеся на первом этаже нашего дома. Так что Ика и я разместились на верхнем этаже, где прежде жили родители. Там была маленькая кухня, где наша горничная Лина могла для нас стряпать. Из всех прежних слуг у нас остались Лина и наш преданный дворецкий Губарев.

Хлеба почти не было, и мы начали забывать его вкус. Было счастьем, если удавалось раздобыть нечто, напоминающее хлеб, из какой-нибудь смеси пшеницы с другими ингредиентами. Лина замечательно пекла хлебцы из картошки с добавлением муки, чтобы они не разваливались. Иногда, если удавалось достать свеклу и луковицу, она делала изумительный холодный винегрет, добавляя к этим овощам картошку и поливая всё уксусом и капелькой масла. Мы проводили много времени в поисках пищи, но моей главной обязанностью было подметать пол в нашей обшей комнате. Когда я попробовала в первый раз, это показалось мне развлечением. Я не представляла себе тогда, что это удовольствие будет сопровождать меня всю жизнь.

Моей матери почти никогда не было дома, она была занята тем, что пыталась войти в контакт с разными влиятельными людьми, которые, по слухам, могли ей помочь. Нельзя было терять время, людей арестовывали и расстреливали сотнями. Тюрьмы были переполнены, в камерах нечем было дышать. Условия, в которых содержались арестованные, были неописуемы. Многие умирали от нехватки пищи, у тех кто выживал, развивались различные болезни.

Благодаря мужеству и энергии матери мы скоро узнали, где содержатся наши узники. Мы попытались передать им съестное и смену белья, в чем они крайне нуждались. Как раз в это время мы услышали об аресте в Москве Великой княгини Елизаветы[41]41
  Елизавета Федоровна (1864–1918) – урожденная принцесса Гессен-Дармштадтская, Великая княгиня, жена Великого князя Сергея Александровича (1857–1905), старшая сестра Императрицы Александры Федоровны. После гибели мужа ушла от мирской жизни, основательница и настоятельница Марфо-Мариинской обители милосердия. Убита вместе с Великими князьями в ночь с 17 на 18 июля 1918 г. под Алапаевском. Позднее останки Великой княгини были перезахоронены в Иерусалиме, в усыпальнице русского монастыря Марии-Магдалины в Гефсимании.


[Закрыть], основательницы и главы Марфо-Мариинской обители.

Позже мы узнали, что после содержания в тюрьме ее увезли в Сибирь, где вместе с Великим князем Сергеем Михайловичем[42]42
  Сергей Михайлович (1869–1918) – Великий князь; с 1905 г. генерал-инспектор артиллерии, в 1915–1917 гг. полевой генерал-инспектор артиллерии при Верховном главнокомандующем; убит в ночь с 17 на 18 июля 1918 г. под Алапаевском.


[Закрыть] и двумя другими Великими князьями ее подвели к заброшенной шахте и столкнули в нее. Великий князь Сергей Михайлович по дороге к шахте решил бежать и был застрелен, но остальные были зверски брошены в шахту и оставлены там на произвол судьбы.

Приблизительно в это время Великий князь Георгий Михайлович был арестован в Финляндии. Я была ужасно расстроена, когда услышала об этом. Это было страшное время, наши правители решили покончить с Царской Семьей и всеми, кто был близок к ней.

Нам приходилось как-то жить, и деньги подходили к концу. Пришлось продать всё, что у нас осталось, – драгоценности и прелестные платья матери. Люди, приходившие покупать, давали мизерную цену, особенно за платья, потому что «кому же нужны теперь такие вещи». Наш старый дворецкий покинул нас и поехал домой, на Украину. Теперь мы остались только с Линой. Впервые в жизни мне пришлось выйти из дома одной. Лина не могла сопровождать меня, так как была слишком занята по дому. Ика тоже была занята, она начала работать. Катуся устроила ее работать в больнице, прямо через дорогу. Наши узники были переведены в другую тюрьму, гораздо дальше. Мы слыхали, что, хотя условия там несколько лучше, здоровье Кота ухудшилось.

Потом, однажды появились большевики и приказали нам, включая и нижних жильцов, освободить дом. Они дали нам на это сорок восемь часов. Мама сразу же пошла к Николаю Татищеву, двоюродному брату отца, у которого был большой дом на Спасской улице, и просила помочь нам. Дядя предложил нам одну из своих квартир, большинство из них были свободны, поскольку люди, жившие в Петрограде, бросив всё, покидали город сотнями. Так что в предложенной нам квартире всё было: ковры, мебель, кухонные принадлежности и прочее. Лифт не работал, и швейцара не было, приходилось подниматься по черному ходу на четвертый этаж. Это угнетало, никогда в своей жизни я не видела такой мрачной утомительной лестницы.

Подавленность, несчастья, мрак были повсюду. Люди не могли говорить ни о чем, кроме как раздобыть хлеб, муку или картошку. О таких вещах, как масло, яйца или сахар, забыли. Один раз в день можно было пойти в бывший магазин армии и флота, где была устроена большая столовая. После долгого стояния в очереди можно было получить талон, и, отстояв в другой очереди, вы оказывались обладателем жестяной тарелки водянистой бурды, называемой супом. Единственно приятным в нем было то, что он был обжигающе горячим. К супу полагался тоненький кусочек хлеба, и это был весь обед. Бедная, бедная многострадальная Россия. Ко всему прочему в Петрограде стала распространяться страшная болезнь, которую называли «испанкой». Она обрушивалась на человека внезапно и быстро развивалась. Смерть могла наступить через четыре дня после начала болезни, и люди умирали сотнями. Среди руководителей ЧК была женщина по фамилии Стасова[43]43
  Стасова Елена Дмитриевна (1873–1966) – член партии большевиков, член президиума Петроградской ЧК, работала в Коминтерне.


[Закрыть], известная своей жестокостью. Она выносила смертные приговоры без угрызений совести, и сотни людей были посланы на смерть по ее приказу. Оба – и Кот и отец – были в серьезнейшей опасности. Бедная мама не знала покоя. Каждый день она проводила в попытках что-то разузнать, найти каких-то влиятельных людей, спрашивая совета, где только можно. Наконец один из друзей сказал ей, что всё находится в руках этой женщины. Все арестанты были в ее ведении.

Было трудно принять решение. С одной стороны, она могла уже забыть о наших двух арестантах, и они, по крайней мере в ближайшее время, могут быть в безопасности. Напоминание о них может стать фатальным, Стасова может решить, что их следует расстрелять.

Моя мама не могла спать всю ночь. Что ей следует делать? В конце концов, она решилась и пошла к этой женщине. Она получила аудиенцию и просила за сына, об освобождении отца не могло быть и речи. Стасова сказала: «Нет, белому офицеру не будет прощения». Мама вернулась домой в отчаянии. То, чего она боялась больше всего, случилось, и она виной этому. Своей просьбой она напомнила этой женщине о существовании Кота. Бедная мама, через какие муки она прошла!

На следующий день от того же друга мы узнали, что эта женщина никого не любит, кроме своей сестры по фамилии Яковлева, которая в это время умирала от испанки. Мама поспешила туда, где жила Яковлева. Сначала ей не разрешали пойти к больной, но в конце концов она оказалась у постели умирающей женщины. Мама опустилась на колени перед ней и умоляла о сыне. Она просила Яковлеву упомянуть о сыне, когда придет ее сестра. Мама оставила свое имя и вернулась домой. Прошел день или два. Я была в кухне, делая что-то из обычного овса, которым кормят лошадей. Он был выдан нам вместо хлеба. Мне посчастливилось также достать большую селедку. Я пропустила всё через мясорубку – и овес и селедку с головой и костями – сложила все на сковородку и собиралась добавить воды, как вдруг кухонная дверь открылась и вошел Кот. Я от удивления чуть не уронила всё это на пол. Неужели это действительно Кот? Как это может быть? Мы вместе поспешили в спальню матери. Казалось, что свершилось чудо.

Кот рассказал нам, что утром в его камеру, где он содержался вместе с папой, пришли стражники и приказали ему собрать свои вещи и выходить. Эта фраза всегда употреблялась независимо от того, покидал ли узник камеру, чтобы быть расстрелянным или отпущенным на свободу. Он был освобожден, но мы еще долго не знали, что происходило за сценой.

По-видимому, после того как мама ушла от Яковлевой, больной стало еще хуже. Стало ясно, что ей осталось недолго жить. Ухаживавшая за ней женщина послала за Стасовой. Когда та пришла, Яковлева повторяла снова и снова одну и ту же фразу: «Отдай матери ее сына, отдай матери ее сына». В конце концов Стасова вышла и расспросила женщину, смотревшую за сестрой. Что за мать и что за сын, о которых говорит ее сестра? Ей было показано имя, оставленное моей матерью.

Любовь к сестре победила, она подошла к ее постели и сказала: «Хорошо, мать получит своего сына, я сделаю то, что ты хочешь».

Умирающая женщина благодарно улыбнулась. Начиная с этого момента ей стало лучше, и через несколько дней она поправилась.

Кот сказал мне, что никогда в жизни он не едал ничего вкуснее овса с селедкой. Он выглядел очень истощенным и несколько дней пролежал в кровати с бронхитом. Но благодаря заботам любящей матери и дружескому окружению он скоро поправился. Мы решили, что Стасова, после того как ее сестра поправилась, может переменить свое решение и для Кота безопаснее совсем покинуть Петроград. И вот снова горе расставания. В те времена нельзя было знать, увидимся ли мы снова. Уже гораздо позднее я услышала, что ему удалось пробраться на юг России и вступить в Белую армию. Теперь он живет в Париже.

К тому времени мы остались совсем без прислуги, правда, нашли молоденькую девушку для помощи мне в нашем простом хозяйстве. Она стояла в очередях за хлебом или старалась раздобыть для нас картошки. Мы были почти ровесницами, и у нас с ней установились дружеские отношения, я не чувствовала себя больше такой одинокой в большой пустой квартире – мама и Ика почти все время отсутствовали. Выше по лестнице жил человек, у которого, как говорили, были всякие продукты, такие как яйца, масло и мука. Я решила обратиться к нему с просьбой, не может ли он нам продать немного. Он обещал, и я в назначенное время поднялась по лестнице, чтобы получить их. Он вежливо пригласил меня в свою комнату, вручил мне пакет муки и другой с крупой и обещал еще в следующий раз. Когда я покидала его комнату, открылась другая дверь и немецкая дама средних лет попросила меня войти. Мне показалось, что она очень взволнована. Она жестикулировала и пыталась что-то объяснить мне, чего я сразу понять не могла, поскольку дама не могла сначала подобрать нужных слов. Она указывала на комнату, где я только что была, и пыталась растолковать мне, что я не должна больше туда ходить. Она поносила того человека и пыталась объяснить мне, как я молода и невинна. В конце концов я что-то поняла из тех немногих русских слов, которые она употребила, и тех немногих немецких, которые я знала. Я стояла перед ней, не зная, что сказать. Я показала на два пакета, бывшие у меня в руках, и она стала еще более возбужденной и сердитой. Понадобилось довольно много времени, прежде чем я полностью поняла, что она имеет в виду, а когда до меня наконец дошло, я поблагодарила ее за участие. Я начинала понимать жизнь.

Минуло Рождество без всяких происшествий, ужасный 1918 год кончился. Но и 1919-й сулил мало хорошего. В феврале моя любимая крестная мать, тетя Саша, тихо ушла из жизни. Я навестила ее за день до смерти, она была очень хрупкой и слабой, но по-прежнему милой и любящей по отношению ко мне.

Немного спустя мы услышали, что четыре Великих князя, оставшиеся в живых, были зверски убиты. Нет нужды говорить, как я переживала это, потому что одним из них был Великий князь Георгий Михайлович.

Пришла Пасха – великий день, который всегда приносил столько радости. День прекращения поста, который мы праздновали всегда так весело. Теперь было всё по-другому. После ночной службы мы пошли к Николаю Татищеву, где было устроено что-то вроде празднования для немногих родственников. Как всегда, на Пасху были крашеные яйца, но только по половинке на каждого.

Дядя Николай предложил мне работу в своем учреждении. Он был главой архивного отдела, а я стала при нем чем-то вроде секретаря. Кроме нас, там были два генерала, оба из бывших Преображенцев, как мой отец и дядя, так что нас было четверо в маленьком учреждении. Моя работа заключалась в том, что я лазала по железной лестнице в библиотеку архива и приносила книги, требовавшиеся дяде. Часы работы были с 10 до 4. Мой заработок я отдавала матери, так же как и Ика. Машенька вела наше хозяйство.

Потом нам сказали, что отца переводят в Москву. Конечно, мы решили следовать за ним. В Москве жила другая бабушка (Татищева)[44]44
  Татищева Анна Михайловна (1846–1932) – жена Николая Дмитриевича Татищева (деда автора), дочь Михаила Петровича Обухова и его жены, урожденной Наталии Федоровны Левиной.


[Закрыть] с двумя дочерьми[45]45
  Их дом находился на улице Сивцев Вражек.


[Закрыть]. Было грустно оставлять бабушку Нарышкину, но ничего нельзя было поделать. Кроме того, дядя Кира, тетя Тата и Петрик оставались в Петрограде и могли позаботиться о ней. У нас едва хватало денег на поездку, но дяде Николаю удалось оформить мой перевод в отдел нашего архива в Москве, и мне разрешили взять с собой мама и сестру.

Мы приехали в Москву в конце мая. Тетя Нина уступила нам свою комнату и переселилась к сестре. Нехватка в еде была здесь тоже велика, и Тун, которую мы помнили кругленькой, в два раза уменьшилась в размерах. В отличие от Петрограда все московские дома и квартиры были переполнены. По-видимому, многие переселились в Москву в связи с переездом учреждений.

Вскоре после приезда я отправилась представиться на моей новой работе, в архиве армии. Вначале, появившись там, я очень смущалась и чувствовала себя неловко, но вскоре поняла, что этот архив был полон людьми старого режима, и быстро освоилась. Меня баловали, так как я была самой молодой среди них. Архив находился в доме, реквизированном у богатого купца, не далее чем в десяти минутах ходьбы от того места, где мы жили.

Ика тоже искала работу. Ее представили жене профессора, которая в это время пыталась организовать колонию из молодежи, пожелавшей жить в деревне и работать на земле. Такая работа полностью подходила сестре: она любила деревенскую жизнь, а лето в Москве совсем не было приятным. Ика посоветовала и мне примкнуть к ним. Она описывала жизнь, которую мы будем вести – чудные летние вечера, купанье в реке, солнечные ванны днем и много еды. Мы обе понимали, что работа может быть утомительной, тем более что мы совершенно к ней не привыкли, но профессорская жена, которой очень хотелось привлечь нас, сказала, что труд не будет изнурительным, что ее дети уже записались.

Итак, мы решили принять предложение, и я отправилась к моим новым друзьям в архиве, чтобы вручить заявление об уходе. Мой начальник опечалился тем, что я ухожу, спросил, почему я это делаю, и, услышав, что я собираюсь заняться сельским трудом, прямо сказал мне, что этот род занятий мне не понравится. Мы долго спорили, но я твердо стояла на своем желании жить в деревне. В конце концов, он принял мое заявление.

Место было расположено недалеко от Москвы. Это был очаровательный загородный дом, реквизированный и принадлежащий теперь правительству. Он был пуст. Мы расположились в комнатах для прислуги в очень примитивных условиях. Пища была простой, но обильной. Вставать нам приходилось в 4 и работать до 8 утра. После часового отдыха полагалось работать до 12, затем был обед и двухчасовой отдых. Потом опять работа до 8 вечера. Мы пололи, поливали, подготавливали землю, и работа оказалась очень тяжелой и утомительной. Прохлаждаться было некогда. К окончанию работы мы были рады съесть ужин и завалиться спать, чтобы восстановить силы для завтрашнего утомительного дня. Обычно мы ходили босиком: не привыкнув к этому, я наступила на что-то острое и порезала ногу. Ее завязали и обработали, но она была помехой в работе, и я не успевала за остальными. Было ясно, что улучшение наступит не скоро, и Ика решила, что я должна вернуться домой. Так я снова оказалась в Москве.

Мой милый начальник сильно смеялся, когда я вновь появилась и попросила, чтобы меня снова приняли на работу. Он вдоволь подразнил меня и сказал, что я должна была послушаться его, когда он возражал против моей работы в деревне.

– Вы не годитесь для работы такого рода, – сказал он.

По вечерам, после более чем скромного обеда, у нас было время, чтобы навешать старых московских друзей. Я снова встретилась со своей подругой Ксенией Сабуровой[46]46
  Сабурова Ксения Александровна (1900–1984) – дочь Александрa Петровича Сабурова и Анны Сергеевны, урожденной графини Шереметевой.


[Закрыть], чей отец был назначен губернатором Петрограда за несколько месяцев перед революцией. Его, как и моего отца, держали в тюрьме. Все Сабуровы и их родственники еще жили в своем большом доме[47]47
  Дом графа С.Д. Шереметева в Москве на Воздвиженке, № 8.


[Закрыть], но его уже отобрали, и им было разрешено занимать только несколько комнат. Когда-то у них было прекрасное имение недалеко от Москвы, теперь тоже не принадлежавшее им. Там, в библиотеке, которая была когда-то его собственной, работал в качестве библиотекаря ее дядюшка[48]48
  Имение под Москвой – Остафьево, а дядюшка – граф Павел Сергеевич Шереметев.


[Закрыть].