Текст книги "Воспоминания о России (1900-1932)"

Автор книги: Ирина Голицына

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Ваше сиятельство, спасибо за яблоко, которое малышка принесла мне. Я думаю, что это вы прислали его мне.

Бабушка ответила, что она не присылала, но больше не задавала вопросов. Я покраснела, услышав это. Позже я поняла, что была вором и что это мое наказание.

Я благодарна моим теткам, что они были строги со мной. Это принесло мне пользу. Много раз впоследствии я улыбалась, вспоминая инцидент с зеркалом, думая: «Что бы сказала тетя София, если бы увидела меня сейчас, когда я действительно стараюсь выглядеть как можно лучше, всего лишь потому, что собираюсь прогуляться?» С другой стороны, как хорошо, что мой дел был так добр ко мне. Как будто он предчувствовал те страшные времена, которые должны были наступить, и хотел, чтобы я была окружена большой любовью и заботой, пока это было возможно.

Странно, но когда мой дед умер (мне было тогда не больше семи), я была единственной не проронившей ни слезы. Священники приходили и уходили, служили заупокойные службы. Мы присутствовали на последней из этих служб. Дедушка лежал в военной форме в гробу на возвышении, раздавалось монотонное пение дьякона, отец поднял меня, дал поцеловать руку деда и спустил вниз. Бабушка рассердилась и выговорила моему отцу, сказав, что я слишком мала и слишком впечатлительна для такого опыта. Я все слышала, все понимала и ясно представляла, что случилось, но совершенно особым образом. Какое-то оцепенение овладело мной, я не плакала, как все остальные, и понимала, что все наблюдают за мной. Они очень хорошо знали, как я любила его, и не понимали, отчего я не могу плакать. Незадолго до похорон мама позвала меня в свою комнату, села рядом на диван и начала со мной очень серьезно говорить. Со строгим и грустным выражением лица она спросила:

– Душка (она всегда так звала меня), ты знаешь, что дедушка умер?

Я кивнула.

И она продолжала:

– Знаешь ли ты, что значит смерть? Это значит, что ты никогда, никогда его больше не увидишь.

Я подумала, что знаю, что значит умереть, но только по-своему и не должна говорить об этом, а похоронить глубоко в сердце. Там, где есть любовь, там нет места смерти, по крайней мере эта смерть не такова, как о ней думают люди, но моя мама такая хорошая, и я буду щадить ее чувства и со всем соглашусь, что она скажет. Мама улыбнулась, поцеловала меня и отпустила.

Я очень любила свою няню, потому что она всегда была рядом, в любое время дня и ночи. Я всегда думала, что именно она заложила основы моей духовной жизни. Я наблюдала, как она молится, мирно полеживая в своей маленькой кроватке, и мое доверие к ней было безгранично, даже когда она сердилась и шлепала меня, что время от времени случалось. Ика и Кот уходили повидаться с друзьями или в церковь или прокатиться в карете, а я всегда была с няней.

Другую половину лета мы проводили в поместье моей бабушки Нарышкиной – Степановском. Всё зависело оттого, когда бабушка сможет быть там, потому что, будучи фрейлиной, она должна была согласовать свой отпуск с Императорской Семьей. Они обычно проводили часть лета в Крыму, и бабушка должна была их сопровождать. Только когда они возвращались в С.-Петербург, она могла быть свободна. Когда мы узнавали, что бабушка в Степановском, мы быстро собирались, чтобы присоединиться к ней там. Моя крестная тетя Саша[10]10
  Козен Александра Алексеевна (1840–1919) – урожденная княжна Куракина, жена (1870) генерала А.Ф. Козен, статс-дама. Дочь Алексея Борисовича Куракина (1809–1844) и Юлии Федоровны, урожденной кнж. Голицыной (1814–1881).


[Закрыть] делала то же самое вместе со своим мужем Александром Козеном[11]11
  Козен Александр Федорович (1833–1916) – генерал от инфантерии.


[Закрыть]. Иногда и брат матери дядя Кира приезжал со своим семейством. Он был женат тоже на Нарышкиной из другой ветви. Тетя Тата[12]12
  Нарышкина Наталия Кирилловна – урожденная Нарышкина, фрейлина, дочь Кирилла Александровича и его жены Анны Михайловны Казариновой.


[Закрыть] была очень красива и, по контрасту с мужем, была очень живой и разговорчивой. У них было два сына – Кирилл и Петр. (В Нарышкинской семье наиболее частыми именами были – для мальчиков Кирилл, а для девочек – Наталья. Традиция началась в правление Петра Великого, матерью которого была Наталья Кирилловна Нарышкина.)

Когда бы мы ни покидали Ворганово, мы всегда играли в игру, заключавшуюся в прощании со знакомыми вещами. Я говорила:

– Прощай, стул, – и целовала его.

– Прощай, лестница, – и целовала перила.

– Прощайте, часы, – они стояли в столовой.

Потом мы шли в большую гостиную, и Кот говорил: «До свиданья, пианино», а я быстро прощалась со стулом, который стоял перед ним, чтобы не обидеть его. Так мы шли дальше и дальше, целуя всё. Это не было печальным прощанием, так как мы были в радостном возбуждении от предстоящего путешествия.

Расстояние от Ворганова до Степановского, если мы ехали кратчайшим путем, составляло 105 верст. Если же ехать поездом, выходило гораздо дальше, так как прямой линии не было и нам приходилось пересаживаться. С детьми, няней и багажом это было слишком сложно. Родители предпочитали прямой путь, а это значило ехать на лошадях.

Мы выезжали около половины десятого утра на четырех наших лошадях (Мариевка, Быковка, Приют и Меловой), запряженных цугом, и доезжали до Гжатска через два с половиной часа, отсюда мы ехали на наемных лошадях, которые уже ждали нас, и проезжали еще 25 верст до Самойлова, красивого голицынского имения. Там останавливались на два часа, чтобы лошади отдохнули перед следующими тридцатью верстами до Николиной пустыни, маленького местечка с церковью. Там уже ждали нас бабушкины лошади, запряженные тройкой с колокольчиками, и мы проезжали последние 25 верст до Степановского и попадали туда к обеду.

Если мы сначала приезжали в Степановское, то возвращались в Рязань из Ворганова поездом. Мы часами стояли в конце коридора, следя за пробегавшими мимо пейзажами. Они никогда не были монотонными: поля, деревни, леса, река и вдали церковь, потом опять поля, извивающаяся дорога, счастливые дети на склоне, машущие руками, стадо овец и копны сена. Потом поезд ехал вдоль темного леса, и мы могли заметить гриб или два и воскликнуть: «Какая жалость, что нельзя сорвать их!» Потом опять речушка или мост. Гром идущего навстречу поезда отвлекал наше внимание на некоторое время, потом снова деревья, поля и дали. Мы никогда не уставали смотреть в окно.

На большой станции иногда можно было минут на пятнадцать выйти из поезда. Там в зале ожидания первого класса нас ожидал вкусный борщ. Такого вкусного борща никогда не бывало дома. Времени в нашем распоряжении было мало, а борщ был очень горячим. Такая жалость, что мы вынуждены были оставлять его при первом звонке! После происходил сумасшедший бег к поезду.

Жизнь в Степановском была почти такая же, как в Ворганове. Различие состояло в том, что в Степановском мы встречались с соседями, чьи имения были расположены поблизости.

На следующее после прибытия утро мы бегали навещать любимые места в доме (большевики называли его дворцом) и в саду. Кот вытаскивал свой «Пенни Фарзинг»[13]13
  Penny Farthing – английское название первого велосипеда, который имел одно маленькое заднее колесо и большое – переднее. Во времена изобретения велосипеда Penny Farthing называли самую большую медную монету в Англии.


[Закрыть] (я называла его «смешной велосипед»), который всегда хранился в одном и том же месте – в желтой комнате. Она была очень светлой, с желтой обивкой мебели и выходила на солнечную сторону, но мне она казалась зловещей. Ничто не могло меня заставить пойти туда с наступлением темноты, даже когда я стала значительно старше. Была история с привидениями, связанная с этой комнатой, но я услышала о ней много позже.

Теперь я уверена, что мои страхи были вызваны портретом турка с очень неприятным лицом. С циничным выражением он смотрел на вас из золотой рамы, слегка улыбаясь, что мне было крайне неприятно. Я думаю, что Коту было тоже не по себе. Мы обсуждали это неоднократно, находясь в желтой комнате. Там, кроме турка, было много интересного: стояли спортивные брусья, на которых любил раскачиваться Кот, и еще один старомодный велосипед.

Рядом с желтой комнатой располагалась бильярдная, а параллельно с ней красная комната. Эта комната, несмотря на красный цвет, давала совершенно другое ощущение – ощущение странного покоя. Она не использовалась уже много лет, но ничего зловещего в ней не было. В доме был большой круглый зал с круглым диваном в центре и вазой на подставке прямо над ним. Стены были расписаны видами другого имения, которое принадлежало брату моей бабушки Федору Куракину[14]14
  Куракин Федор Алексеевич (1842–1914) – князь, сын Алексея Борисовича Куракина и Юлии Федоровны, урожденной кнж. Голицыной.


[Закрыть], и мы, приходя туда, воображали, что навещаем его. Пройдя через другой зал с двумя лестницами, ведшими на второй этаж в апартаменты тети Саши и дяди Александра Козен, мы попадали в портретную галерею. Все портреты были одного размера, близко сдвинуты и шли двумя рядами, почти достигая потолка. Бабушка знала всех изображенных на портретах и объясняла нам, детям, кто есть кто по отношению к ней.

Вторая галерея производила на меня впечатление портретом в полный рост моей прабабушки, которая была изображена сидящей на лошади и готовой для охоты. Между двумя галереями размещался круглый зал с высоким куполообразным потолком. В этой комнате я любила рассматривать замечательных фарфоровых птиц, расставленных на большом столе. Там были также два стеклянных шкафа с красивыми фарфоровыми сервизами. Посредине стоял большой диван, который мы использовали для игры в поезд из-за его забавной формы. Дальше находилась та часть дома, которую моя мама любила больше всего – комнаты, в которых она жила в детстве. Комнаты, отданные нам, располагались рядом, и нам говорили, что в одной из них во время своего визита несколькими годами раньше останавливался очень известный святой человек, Иоанн Кронштадтский[15]15
  Иоанн Кронштадтский – протоиерей, в миру – Сергеев Иоанн Ильич (1829–1908). Причислен к лику святых в 1964 г. в эмиграции, в 1990 г. в России.


[Закрыть].

Иногда мы ездили в Санкт-Петербург и останавливались на бабушкиной квартире, расположенной на первом этаже дома на Спасской улице, где я родилась. Бабушка тогда еще не переехала в Зимний дворец. Тетя Саша жила в том же доме на втором этаже. Рядом находился очень большой дом, принадлежавший моему дяде Николаю Татищеву[16]16
  Татищев Николай Николаевич (1865—?) – земский начальник Одоевского уезда.


[Закрыть]. Находясь в Петербурге, родители вели светскую жизнь, так как у моей матери там было много знакомых. Очень живо помню один эпизод, когда мне было четыре года. Обед подходил к концу, и бабушка сказала очень серьезно нам, детям:

– У меня сегодня к вечернему чаю будет особенный гость, и я хочу представить вас ему. Это Митрополит Антоний[17]17
  Антоний (Александр Васильевич Вадковский; 1846–1919) – митрополит Петербургский и Ладожский, первенствующий член Святейшего Синода.


[Закрыть] С.-Петербургский. Пожалуйста, будьте готовы, когда я пошлю за вами Степана.

Я была еще очень маленькой и не поняла всей важности предстоящего. Было обычным, что бабушка посылала за нами, чтобы представить своим гостям. Однако, после того как бабушка вышла из столовой, Кот и Ика казались озабоченными, и между ними возник спор. Заметив, что я осталась равнодушной к этой новости и предприняла попытки перекувырнуться на большой оттоманке, Кот подошел ко мне, остановил и заставил выслушать его. Он пытался объяснить мне значение того, что сказала бабушка, и прочел мне длинное наставление о том, как я должна вести себя, когда этот необычный посетитель будет здесь, и в особенности, как важно поцеловать его руку.

Как обычно, мы пошли на прогулку, потом выпили молоко в столовой, после чего спокойно играли в детской. Однако чувство тревоги не покидало нас. Когда прозвонил звонок у входной двери, мы поняли, что гость прибыл. Прошло некоторое время, пока они пили чай в гостиной, но вот послышались шаги Степана и стук в нашу дверь. Мы были готовы и молча пошли гуськом: впереди Ика, потом Кот и замыкала шествие я. Мы прошли через большую гостиную и вошли в будуар бабушки. Взрослые сидели на другом конце комнаты: в середине гость, слева от него бабушка. Ика подошла к нему, потом Кот. Теперь была моя очередь. Я оцепенела. Все мое внимание было сконцентрировано на том, чтобы как-нибудь схватить его руку, поцеловать и ретироваться как можно скорее. Но как раз в тот момент, когда я была готова взять его руку, он поднял ее для благословения. В панике я стояла, пригвожденная к месту, не зная, что делать. Но в следующий момент я была поднята сильной рукой и оказалась на коленях у Митрополита. Его доброе лицо было сплошной улыбкой. Он наклонился и одной рукой погладил меня по волосам, поддерживая другой.

– Чья ты дочь? – спросил он меня.

Совершенно смущенная всем происходящим, я ответила:

– Папина.

Я быстро взглянула на бабушку, не сердится ли она. Я понимала, что все еще не сделала того, чего от меня ожидали, и с облегчением увидела, что она улыбается и смотрит на меня ободряюще, объясняя, кем я была. Ика и Кот смирно стояли рядом. Я почувствовала себя успокоенной и очарованной. Я была счастлива. Митрополит был одним из тех людей, чья жизнь свидетельствует о божественном происхождении Иисуса Христа, людей, несущих свет небесный и тепло и пробуждающих духовное начало в тех, с кем они соприкасаются.

Вскоре большое горе постигло меня. Родители решили, что детям пора начать учить английский язык. Поэтому наша дорогая и любимая няня должна была оставить нас, и ее заменила английская нянька – гувернантка. Очень долго я не могла привыкнуть к ней. Ее привычки и методы воспитания и язык – все было ново. Я ненавидела все, что она делала, включая мытье холодной водой. Бедная мисс Рисс! Я думаю, что она много претерпела от меня. Я плакала и плакала, до и после расставания с няней, даже Кот и Ика жалели меня, старались меня успокоить.

Постепенно я привыкла к методам мисс Рисс, и она даже начала мне нравиться. Постоянное общение с ней дало мне знание элементарного английского языка. Мой русский тоже не был совершенен тогда. Например, я просто не могла произнести букву Л, что делало меня предметом постоянных насмешек. По мере того как я становилась старше, мисс Рисс стала брать меня после обеда на прогулки с другими детьми, вместо того чтобы укладывать в постель. Однажды в саду, расположенном террасами, она обнаружила много одичавшего ревеня. Его считали сорняком. Мисс Рисс попросила разрешения нарвать ревеня и сварила изумительный джем с лимонным вкусом, который я помню до сих пор. Много лет спустя, в Англии, я попробовала сварить такой же, но получилось не очень удачно.

Мисс Рисс не оставалась у нас очень долго, и вскоре появилась другая англичанка – некая мисс Эмили Гринвуд. Она была немолодой, седовласой и очень милой. Мы сразу понравились друг другу, и я определенно стала ее любимицей. Она даже говорила моей матери, что я так мила, что могла бы сойти за английскую девочку!

Глава вторая. ОТРОЧЕСТВО

В 1907 году мой отец был назначен губернатором в Ломжу, теперь это Польша. Как оказалось, место было неинтересным. Это был город, в котором стояла военная часть, с губернаторским домом на большой прямоугольной площади вблизи от собора. Мы, однако, были принуждены жить в доме вице-губернатора, поскольку тот за несколько лет перед нашим приездом обменялся квартирами с губернатором. Жена предшественника отца была нервной дамой и не любила погребальных процессий, проходивших под ее окнами по пути в собор. Наш дом стоял в довольно тихом месте. Перед домом было огороженное пространство, куда нам, детям, дозволялось ходить и играть, пользуясь нашим собственным ключом. Там была беседка, но этой площадке для игр далеко было до нашего сада в Рязани. Военной частью командовал генерал по фамилии де Вилле. И только с его семьей у нас установились отношения. Дочь де Вилле – Ольга – была по возрасту как раз между Икой и Котом, а ее брат Федя был моим ровесником. Однажды, когда родителей не было дома, мы играли в прятки. Федя и я спрятались вместе в будуаре за огромным креслом и оставались там довольно долгое время. Остальные не могли нас найти. Мы слышали, как они спорили в маленькой столовой, какую начать дальше игру, что значило – искать они нас больше не будут.

Я предложила:

– Давай снова присоединимся к ним, мы уже устали прятаться так долго.

Федя согласился, и мы решили выходить, но, прежде чем я успела вылезти, Федя поцеловал меня в щеку, я была смущена, но счастлива. Этот поцелуй казался мне чем-то особенным, и я никогда никому о нем не рассказывала. В то время нам обоим было по восемь лет.

Единственный раз бабушка Татищева навестила нас в Ломже после смерти тети Софьи. Нам, детям, не сказали тогда, что произошло. Позже я узнала, что тетя София была застрелена бандой неуправляемых юнцов. Вскоре после беспорядков первой революции тетя София возвратилась в материнское поместье в Пензенском уезде, потому что моя прабабушка была нездорова. Однажды вечером две немолодые дамы сидели в гостиной, тетя София читала вслух, а ее мама вышивала. Ставни были еще открыты, а лампы зажжены, так что их было прекрасно видно снаружи. Пьяные юнцы вошли на территорию поместья, выкрикивая непристойные песни и увидев двух женщин, по глупости решили напугать их. У одного было ружье, он выстрелил, окно разбилось, а тетя София была ранена и вскоре умерла.

Примерно в это время мисс Гринвуд оставила нас. Я была очень расстроена, она мне много рассказывала об Англии, и мне казалось, что это что-то вроде сказочной страны. Я любила английские книги, особенно произведения Кейт Гринвей. Кроме того, каждый месяц я получала «Tiny Tots», а Ика и Кот – «Little Folks».

Мы остались без гувернантки, а мама не желала ехать в это время года в Санкт-Петербург, чтобы найти новую, и попросила свою старую гувернантку и друга – Марию Федоровну – на некоторое время вернуться. Это смягчило удар расставанья с мисс Гринвуд, потому что я очень много слышала от матери о Марии Федоровне. К тому времени мне было почти девять, я очень любила писать рассказы, которые Мария Федоровна иллюстрировала. Для нее это было возвратом в юные годы, когда под ее опекой была другая маленькая девочка – моя мама. Мне дали понять, что Мария Федоровна старый и не очень сильный человек и не может принимать участия в подвижных играх. И я вела себя в ее присутствии более спокойно. Она любила тихо сидеть со своим рукоделием, обычно вязаньем. Я находилась недалеко от нее. Играла в свою любимую игру, воображая, что весь большой дом мой. Если уставала от этого, доставала из маленькой сумочки карандаши и книжку с картинками для раскрашивания.

По-прежнему летом мы навещали имения наших бабушек. В Степановском бабушка часто брала нас проехаться за двенадцать верст в монастырь, который она построила на свои средства. Причиной этому послужил случай, произошедший много лет назад. Ее отец, князь Алексей Борисович Куракин[18]18
  Куракин Алексей Борисович (1809–1872) – князь, генерал от кавалерии, тайный советник, член Академии изящных искусств, сын Бориса Алексеевича Куракина и Елизаветы Борисовны, урожденной кнж. Голицыной.


[Закрыть], много времени провел за границей. Когда он решил, что пора возвратиться и зажить спокойной жизнью, то выбрал Степановское. Но полагаю, что веселая жизнь в Париже больше соответствовала его вкусам. Кроме того, он утратил взаимопонимание с простыми людьми, крестьянами.

Однажды собралась большая толпа, и он вынужден был выйти к ней. Люди смиренно упали перед ним на колени и просили выполнить их необычную просьбу. Они пришли из деревни за 12 верст от Степановского и умоляли построить им церковь. У них не было своей, не было церкви и по соседству. Существовала лишь небольшая деревянная часовня. Причиной, побудившей их обратиться с просьбой, была найденная в ручье, вблизи деревни икона Божией Матери. Крестьяне сочли это чудом и торжественно принесли икону в ближайшую церковь, но до нее было очень далеко. Будь у них своя церковь, икона могла бы остаться в их деревне, которую, как они считали, Богоматерь сама выбрала местом пребывания.

Мой прадед, услышав все это, вместо того чтобы растрогаться смиренной просьбой крестьян, внезапно рассердился. Он сказал, что нет никакой необходимости строить церковь. Часовни, которая у них есть, вполне достаточно, чтобы хранить икону. Он велел им забрать свою икону, отнести ее в свою часовню и закончить все это бессмысленное идолопоклонничество. Бедные крестьяне возвратились разочарованные и грустные, а святая икона была водворена обратно в маленькую деревянную часовню. Они бы предпочли оставить ее в церкви, но были вынуждены подчиниться приказу господина.

Вскоре после этого мой прадед серьезно заболел: его парализовало. Он сильно мучился физически и морально.

Однажды один из его слуг, бывший ближе к нему, чем остальные, сказал:

– Ваше сиятельство, могу я смиренно дать вам совет? Бог милостив и может поправить ваше здоровье. Все мы в Его власти. Исполните просьбу своих невежественных и необразованных подданных. Они все еще плачут, что икона находится в маленькой часовне. Позвольте возвратить ее в церковь. Осчастливьте их. По крайней мере, до тех пор, пока они не будут в состоянии построить свою собственную церковь, будет возможно служить молебны перед ней по воскресеньям и в праздничные дни. В часовню священники редко приезжают, и службы там редки.

Мой прадед, выслушав это, послал весточку крестьянам, сказав, что они могут поступать, как хотят. В сопровождении большой процессии икона была перенесена в церковь. Прадеду стало немного лучше. Он не поправился совсем, но смог иногда садиться. Физические и духовные тиски ослабли.

Моя бабушка никому не рассказывала об этом. Как она могла? Ведь это был ее отец. Она любила его, и все что она могла сделать – это молиться о спасении его души. А когда имение перешло в ее собственность, она построила красивую церковь рядом с деревней. Святую икону поместили туда, позже был также построен монастырь. Была назначена игуменья, появились другие монахини. Потом построили школу и приют для детей. Бабушка всегда любила посещать его, когда бывала в Степановском.

Когда мы приезжали в Елизаветинский скит, первое, что мы делали, шли к святому источнику. Он был обложен камнем, а рядом стояли тяжелые железные чашки для черпания святой воды. Вода была ледяная с заметным вкусом железа. Мы осеняли себя крестом, прежде чем выпить воду, потом появлялся местный священник, отец Дмитрий, и вел нас в церковь поклониться иконе.

Кот показывал мне другую икону – очень большую, расположенную высоко рядом с алтарем. Я была сильно близорука и не могла видеть детали. Кот объяснял, что на ней изображены все наши святые (он имел в виду святых, имена которых носили члены нашей семьи). Я обычно спрашивала:

– Святая Ирина там есть? А он отвечал:

– Да, конечно, глупенькая, все изображены.

И показывал на святых Николая, Елизавету, Ирину, Веру (это было имя моей матери), Дмитрия (мой отец), Наталию, Кирилла, Петра, Александра и так далее – все были изображены на одной иконе. Потом нас угощали чаем и показывали все вокруг.

В другой день мы могли поехать в гости в какое-нибудь из соседних поместий. Одним из них была усадьба князя Мещерского, чей дом стоял в центре деревни, и это было необычно. Князь жил там вместе со своими тремя детьми, которые были много старше меня. Жена оставила его. Сестра князя, вдова, тоже жила там вместе со своей близкой подругой, княжной Палавандовой. Сестра князя Мещерского была замужем за дальним родственником поэта Пушкина. Я просто не могу забыть этих двоих – князя Мещерского и его сестру Елену Борисовну Гончарову[19]19
  Гончарова Елена Борисовна (1864–1928) – урожденная княжна Мещерская, фрейлина. Муж, Николай Иванович Гончаров (1869–1902) корнет 1887, земский начальник в Волоколамском уезде, отставной поручик 1890. Имела трех братьев: Бориса (1850–1904), Сергея (1852—?) и Алексея (1854–1928).


[Закрыть]. Это были святые люди, и их душевная красота была видна во всем, что они говорили или делали. Глядя на них, можно было представить себе, что вся жизнь их была молитвой.

Я была тогда глупенькой маленькой девочкой, а мой кузен Петр был немного меня моложе. Мы играли, бегали, создавая беспорядок там, где появлялись, но когда звучал колокол, призывая нас к вечерней службе, мы должны были бросать наши игры и быть готовыми идти в церковь. Там мы праздно стояли, наблюдая за всем, что происходит вокруг. У нас было специальное место, отделенное решеткой от центральной части церкви, где стояли крестьяне из соседних деревень. Мне нравилось наблюдать из нашего отгороженного места за тем, как они молятся. Они никогда не становились на колени, а стояли прямо и время от времени простирались ниц. Как бы ни были они стары или малы, никогда не присаживались, как это делали мы. Во время службы они были глубоко погружены в себя.

Однажды во второй половине дня, когда мы с Марией Федоровной решали, чем мы займемся дальше, мама позвала нас из окна и сообщила о только что полученном письме от папы, в котором он сообщал, что мы больше не вернемся в Ломжу, а будем теперь жить в Ярославле.

Это много значило для карьеры отца, но я в то время в этом ничего не понимала. Я видела, что мама рада и Мария Федоровна тоже, и этого для меня было достаточно. Я даже ясно не представляла, где находится Ярославль, не говоря уж о его значении.

Мы пробыли обычное время в Степановском и после этого поездом поехали в Ворганово. За это время папа утвердился в своем новом положении. Он присоединился к нам и выглядел очень счастливым. Папа рассказал, какой чудесный город Ярославль и что губернаторский дом там похож на дворец. Он очень большой и смотрит прямо на Волгу. Папа сказал, что там хороший большой сад, в котором я смогу играть и бегать, и добавил:

– Но главное, у тебя там будут подруги – милые маленькие девочки.

Оказалось, что кузен мамы, князь Куракин[20]20
  Куракин Иван Анатольевич (1874–1950) – князь, предводитель дворянства Ярославля, действительный статский советник, член Государственной Думы, министр финансов Белой армии (Архангельск), православный священник с 1931 г., епископ с 1950 г.


[Закрыть], бывший губернским предводителем дворянства в Ярославле, жил там со своей женой и шестью детьми, из которых четверо – девочки немного моложе меня.

Мы поехали туда в конце сентября 1909 года. Папа встретил нас и показал дом. Первое, что поразило меня, – огромный зал. Чтобы осветить его, надо было повернуть двенадцать выключателей наверху, на хорах. При этом зажигались триста ламп. В одном конце зала висел портрет Его величества Императора Николая II в натуральную величину и такой же большой портрет его отца. Оба они были окружены цветами. С одной стороны зала была комната, называемая царской гостиной. Там мои родители принимали архиепископа, когда он бывал с официальным визитом в Царские Дни, например 6 декабря и 6 мая.

На Пасху и Рождество была очередь моих родителей отдавать ему визит в Спасский монастырь, где он жил.

Папин кабинет занимал угловую комнату. Часть окон в нем смотрела на Волгу, другая – в сад. Рядом с кабинетом находилась комната для совещаний с длинным столом, покрытым красной скатертью. Дальше – приемная, в которой ожидали просители. На главной лестнице в праздничные дни, на Пасху и Рождество, стелился особый ковер, лучше, чем в обычные дни. Перед домом днем и ночью стоял часовой. В первые дни мне казалось трудным ориентироваться в доме, но Кот очень быстро всё изучил, и я следовала за ним повсюду. Гувернантки, которая следила бы за мной, все еще не было.

В Ярославле я часто сидела в кабинете отца, наблюдая, как он подписывает бумаги, которые в большом количестве приносил ему курьер. С папиросой во рту, он опускал перо в большую чернильницу, быстро взглядывал на бумагу, лежащую перед ним, и подписывал свою фамилию. Так и шло: одна бумага задругой. Я сидела очень тихо напротив него, не смея что-нибудь тронуть, как я имела обыкновение делать у дедушки. Я только наблюдала и, тихонько сидя, изучала предметы на письменном столе. Мне очень нравились крошечная маленькая мышка, сделанная из какого-то металла, и маленький красный чертенок верхом на свинье. Как удивительно, что после всего того, что произошло с нами потом, эти две маленькие фигурки до сих пор со мной.

Ярославль – это очень красивый город, расположенный на правом берегу Волги, в том месте ее течения, где она наиболее хороша. Имя города происходит от Ярослава Мудрого – его основателя. Очень интересны его древние церкви. В некоторых, построенных несколько столетий назад, сохранились прекрасные фрески.

У нас все еще не было гувернантки, но мои родители уже договорились с одной, и ее приезд был вопросом нескольких дней. На сей раз это была француженка. Настало время учить французский язык. Ике было пятнадцать, и она его уже немного знала. Коту было тринадцать, мне – девять. Кузены Куракины еще не вернулись с летних каникул. Так же, как и у нас, у них было два имения их бабушек, в которых они жили летом.

Однажды поздним утром меня позвали в сад для знакомства с тремя старшими девочками Куракиными. Все три были одинаково одеты в серые пальто – старшая Элли[21]21
  Куракина Александра (Элли) Ивановна (1902—?) – княгиня, дочь кн. Ивана Анатольевича Куракина, замужем (с 1929 г.) за Жаном дю Пти-Туара де Сен Жорж.


[Закрыть], вторая Ирина[22]22
  Куракина Ирина Ивановна (1903—?) – княгиня, дочь кн. Ивана Анатольевича Куракина, замужем (с 1951 г.) за Великим князем Гавриилом Константиновичем (1887–1955).


[Закрыть] и третья Вета[23]23
  Куракина Елизавета (Вета) Ивановна (1905—?) – княгиня, дочь кн. Ивана Анатольевича Куракина, замужем (с 1927 г.) за Сергеем Николаевичем Плаутиным.


[Закрыть]. Мыс интересом посмотрели друг на друга, но много не разговаривали при первой встрече. Позже мы стали подругами и делились всеми секретами и огорчениями.

Их дом тоже стоял на набережной Волги. Каждое воскресенье я проводила с ними, и каждый день мы вместе отправлялись на прогулку. Обычно они приходили со своей гувернанткой и забирали меня после обеда. Когда наступила зима, в нашем саду построили деревянную горку. Пришли мужики с длинными шлангами и залили горку и дорожки вокруг фонтана. Когда лед затвердел, наш маленький каток был готов. Каждый день после обеда мы надевали коньки. Девочки Куракины уже были там со своими санками, которые они втаскивали по боковым ступенькам на вершину горки, а потом съезжали вниз с радостными криками и мчались дальше, прямо по средней дорожке до фонтана, замерзшего и покрытого снегом, поворачивали направо по узенькой дорожке, пока санки не останавливались. Иногда мы садились по трое или четверо на одни санки. Тяжело нагруженные, они проезжали дальше.

Вскоре после Рождества родители уехали в С.-Петербург, а мы остались на попечении французской гувернантки мадемуазель Рейнольд. Однажды утром Ика проснулась, чувствуя себя не очень хорошо, но провела на ногах весь день. На другое утро, когда ей не стало лучше, был вызван наш доктор. Температура у нее поднялась выше 100 градусов по Фаренгейту, и доктор был обеспокоен. Были призваны еще два доктора, и, осмотрев Ику, они вызвали Кота в классную комнату и объяснили ему, что Ика серьезно больна, они подозревают оспу, и немедленно надо послать телеграмму родителям, вызвав их из С.-Петербурга. Мадемуазель Рейнольд была на грани помешательства. Всем нам сделали прививки. Надежды на то, что это поможет, по правде говоря, не было, особенно для меня, делившей с сестрой комнату.

Были призваны сиделки, и к тому времени, как вернулись родители, все шло заведенным порядком. Одну ночь мы вместе с мадемуазель Рейнольд провели внизу в большой столовой за ширмами. Потом наши постели опять были перенесены наверх, и мы обосновались в комнатах для гостей. Кота перевели в маленький кабинет отца, расположенный внизу, рядом с оранжереей. Из Ворганова приехала тетя Тун, которую Ика особенно любила. В местной газете «Голос» появилась короткая заметка: «Страшная эпидемия не пощадила старшую дочь губернатора. В настоящий момент она лежит, больная оспой».

Весь февраль 1910 года мы с мадемуазель Рейнольд жили в комнатах для гостей. Там проходили мои уроки французского языка, и там же я проводила практически все свое время, спускаясь вниз только для музыкальных уроков и еще поиграть в мяч в зале. Слуги, имевшие дело с Икой, были изолированы от остальных. С Тун мы тоже не могли видеться.

В начале марта, когда я играла в зале, ко мне подошел наш управляющий с двумя воздушными шарами водной руке, в другой руке у него была игрушка, которую он назвал «американским жителем». В стеклянной трубке, наполненной розовой жидкостью, плавала маленькая фигурка, похожая на чертенка. Если нажать на резиновую кнопку, он всплывал кверху, а потом медленно опускался вниз. Управляющий вручил ее мне со словами: