Текст книги "Под сенью наших берёз"

Автор книги: Ирина Герцог

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

В задней части дома жили Петровы: Леонид, Валентина и две их дочки. Леонид попивал, но в основном тихо и раза три в неделю, спасибо, не каждый день. Были исключения, когда он тоже срывался в скандал, орал, поднимал руку на жену. Но эти происшествия не имели регулярного характера, заканчивались быстро и не принимали масштабов уличного значения, они были ничто по сравнению с развлечениями Синей Птицы и ее отпрыска.

* * *

Пьянство, домашнее насилие не было уделом одной взятой улицы в частном секторе, это была всеобъемлющая проблема микрорайона, города, всей страны. Чем захолустнее место, тем крепче пили и громче скандалили, больше распускали руки.

Не стал исключением и Ромкин отец. Дядя Иван, хоть и был мужчиной красивым, видным и рукастым, и семья их считалась одной из самых зажиточных в округе, и работал он изнурительно и много, тоже любил водочку. И разборки с женой после выпитого иногда устраивал. Дома он появлялся не часто, работал в бригаде шабашников-калымщиков. Строили на заказ дома в районах, коровники и свинарники в колхозах вокруг города. Сделали – сразу получили деньги на руки. Доход не шел ни в какое сравнение с заработками заводских рабочих, инженеров, учителей, врачей и представителей других профессий. Ценным для таких бригад был и другой положительный момент – отсутствие руководителей, подотчетности. Работали на себя, были сами себе начальниками. Богатые хозяйства с удовольствием их нанимали, поскольку государственные строительные организации не торопились выполнять заказ. Хозяйственников удручали бесконечные согласования, ожидания очередности в соответствии с установленным планом. Да и чего уж там, строили некачественно и медленно. Куда им было торопиться? Зарплаты небольшие, стройматериалы быстро заканчивались, неделями и месяцами ждали доставку новых. Председатели колхозов, поднявшие хозяйства на хороший уровень, имевшие деньги в своей казне, не хотели и не могли ждать очереди, когда государство наконец одобрит необходимую колхозу постройку. Калымщики обходились дороже, но плюсов было больше. Они, наоборот, строили быстро и основательно, не желая тратить время впустую. Простои работали против них, и к тому же они дальновидно не хотели портить себе репутацию, чтобы их приглашали на работу и другие колхозы. Старались вовсю, во время работы никто не употреблял – табу. Чем быстрее и лучше строили, тем больше зарабатывали за сезон и легче заручались хорошими рекомендациями. Работали в основном в теплое время года, зимой реже. Зарабатывал дядя Иван очень большие, даже огромные деньги. Их дом, обшитый вагонкой, выгодно выделялся среди низких бревенчатых строений. Он был свежевыкрашен, а палисадник усажен разнообразной растительностью, заботливо ухожен. На окнах висели красивые, узорчатые, дорогие тюлевые занавески. Взглянув на их хоромы, всякий понимал, что люди в нем живут в хорошем достатке. Припаркованный возле собственный автомобиль «Москвич 412», – отдельная гордость мальчишек, довершал картину материального благополучия. Иногда отец разрешал посидеть с ними в машине на мягком кожаном сиденье. А уж прокатиться с ним вокруг улицы – просто мечта, награда.

Но по окончании работы калымщики отрывались по полной. У дяди Ивана случались длительные, тяжелые запои, иногда на несколько недель. В подпитии он гонял и тетю Веру, и мальчишек, устраивал «родительские собрания» на дому, требовал дневник, когда братья уже учились в школе, и ремнем бил, если ему казалось, будто есть за что. Чем больше выпито, тем больше казалось. Надо же было родителю воспитывать детей в свободное от калыма время, когда еще? И матери доставалось по каким-то ему одному понятным причинам.

Пока дети были маленькими, в полной мере не осознавали всю беспросветность, обреченность окружающего их мира. Видели везде одно и то же, так что казалось бы это почти нормой, если бы на улице не жили несколько все же непьющих семей. Глядя на них, ребятня понимала, что все же есть другие люди. Наблюдали, как живут пьющие и непьющие, понимали, что пьянство – это ужасно, стыдно, что без него жить намного лучше и интереснее. Достаток, не достаток – какая разница, если человек живет, практически не приходя в сознание: какая ему радость от того, что стоит под окном новенький желтый «Москвич», или не радость от того, что завтра не окажется денег на еду, если он сегодня спустит все на водку?

В полном отрыве отдыхал от трудной работы и дядя Ваня. Поэтому частенько Ромка и Юрка отсиживались в моменты особых воспитательных наездов отца у Киры дома. Ангелина кормила и их заодно со своими или поила чаем с вареньем и печеньем. Вечером тетя Вера, придя с работы, знала, где найти сыновей. Сложилось так, что росли они вместе, всей гурьбой, почти как родные.

* * *

Толя все чаще пропадал неизвестно где. Мама разговаривала с ним, пытаясь выяснить, в чем дело, что с ним происходит, сетовала на то, что он совсем отбился от рук и перестал ее слушаться.

– Мам, я не маленький. Может, хватит уже меня контролировать и отчитывать.

– Ты прекрасно понимаешь, Толя, о чем я говорю. Ты связался с плохой компанией, дерзишь, перестал реагировать на мои просьбы.

– Мам, это мои друзья, и мне интересно проводить с ними время. Я нянька, что ли, всю жизнь должен подтирать сопли младшим? У меня могут быть свои интересы?

Мама, невзирая на его протесты, все равно запрещала приходить домой поздно, на что он огрызался, как обнаживший острые зубы щенок, у которого пытаются забрать любимую игрушку.

– Да стыдно мне бежать домой в девять часов, когда другие пацаны гуляют. Сказать, что мама не разрешает гулять дольше? Засмеют. Я успеваю сделать все, что должен, до того, как ухожу, мам, – аргументировал Толя.

Его доводы ему казались вескими, что еще нужно от него? Маме было неспокойно, еще и Кира как-то ляпнула просто так, не подумав, что от брата все время пахнет табаком. Она не была доносчицей, терпеть этого не могла, как-то нечаянно вырвалось, может быть, интуитивно чувствовала, что надо помочь брату, из намерений защитить от чего-то плохого и сказать маме. Кто еще может помочь, как не она?

Ангелина доверяла своим детям и очень на них надеялась, но также она понимала, в каком гнилом окружении им приходилось жить, она все время тревожилась за них.

Беспокойства оказались не напрасными, Толя влип в историю. Подозрительно тихо он вел себя дня за два до того, как в одно домашнее, вкусно пахнущее блинами воскресное утро в их дом пришел милиционер. Мама похолодела от одного вида милицейской фуражки, плывущей мимо окон двора к входной двери, сердце екнуло и упало прямо в пятки. Дурные предчувствия успели заполонить душу, раздался стук в дверь.

– Что случилось? Толя? Что натворил? – спросила мама.

Толя и сам был напуган, ответить ничего не успел, дверь распахнулась.

Мама указала участковому на стул возле стола. Он открыл свою пухлую синюю папку, уставился немигающим взглядом на мальчишку, выдержал паузу, затем спросил:

– Ну что, сам рассказывать будешь или мне начать?

Мама, как будто ее молодые, крепкие мышцы одрябли в секунду, как ватная кукла, клонясь из стороны в сторону, опустилась на стул напротив и тоже смотрела выжидающе на сына – подростка четырнадцати лет, уже не ребенка, но, несмотря на пробивающуюся над верхней губой поросль, на уже оформляющийся кадык, совсем еще не взрослого старшего сына, хорошего парня, помощника. Он молчал.

– Поступило заявление о краже от гражданки Крапивиной, проживающей по улице Баумана. Украли сто рублей, два серебряных подстаканника, фонарик и бутылку водки.

Чтобы накопить сто рублей с месячной зарплатой в шестьдесят-семьдесят, требовалось немало времени. Почти половина дохода уходила на оплату электричества, газа, воды, продукты, лекарства и еще на кучу статей расходов. На сто рублей можно было купить мужской костюм или меховую шапку, плащ, складной велосипед, фотоаппарат «Зенит-Е», авиабилет на юг туда-обратно. Сумма большая не только для малоимущих.

Толя побледнел, убрал предательски дрожащие руки под стол.

– В рабочее время возле дома гражданки соседями были замечены молодые люди, которые почти все опознаны, – суконным языком, монотонно, как по писаному протоколу продолжал говорить блюститель закона. – Среди прочих видели и вашего сына Анатолия. Ведутся следственные мероприятия.

Лицо мамы вспыхнуло, белая от рождения кожа побагровела, ей было стыдно, обидно, горько, непостижимо. Брат молчал.

– Уже все участники компании, в которой ты в последнее время зависал, опрошены. И Кривулев указал на тебя как на человека, вошедшего в дом и, по сути, совершившего кражу.

Мама сцепила пальцы рук в замок, закрыла глаза на мгновенье и тихо-тихо произнесла:

– Рассказывай.

По телу Толи пронеслись мурашки от этого незнакомого хриплого шепота и застыли все прямо на макушке.

– Ты понимаешь, чем это может для тебя закончиться? Пойдешь по малолетке. Жизнь сломана. Не сбудутся мечты, окружение твое на многие годы будет состоять из преступников, совершивших куда более серьезные, более тяжкие преступления, чем стоять на стреме. В тюрьме свои законы, нравы, не все выдерживают, – изменил свой тон милиционер. – Двое твоих корешей совершеннолетние, а это значит, что они будут всю вину валить на вас – сопливых гавриков, спасая свои шкуры. Подумай, крепко подумай, парень, – продолжил он.

Толя взглянул на участкового, но так ничего и не сказав, опустил глаза.

– Что ты молчишь? – вступила мама.

– Ну что ж, это был просто разговор. В следующий раз, а именно во вторник нам придется встретиться уже в участке для дачи показаний. Маме придется отпрашиваться с работы.

Брат не проронил ни слова.

Милицейская фуражка проплыла мимо окон двора в обратную сторону, к калитке.

– Сядь, – сказала мама. – Рассказывай все как было, не смей мне врать. Виноват – будешь отвечать, воров в нашей семье не было. Добегался… взрослый… засмеют… Теперь кто будет смеяться? Теперь за них всех отвечать будешь? Я правильно понимаю, что ты все же не был в чужом доме. Это так? Ты не воровал? Рассказывай, говорю тебе! – повысила голос мама.

– Нет, не лазил я в дом, стоял на шухере.

Толя был самый младший в этой компании. Сначала они, казалось, ничего дурного не делали. Разве что курили в заброшенном доме на окраине, играли в карты в «дурака», разыгрывали прохожих, выбрасывая на тротуар пустой кошелек с привязанной к нему ниткой, замаскированной в листьях. Когда прохожий, обрадовавшийся крупному своему везению, собирался поднять добычу, озираясь по сторонам, они резко дергали нитку, и кошелек резво выпрыгивал из-под руки несостоявшегося счастливчика. Прохожий, как ошпаренный кидался прочь быстрыми, аршинными шагами, а мальчишки гоготали, как дураки ему вслед. Развлечение, впрочем, быстро наскучило. Старшие стали частенько приносить пиво, когда разживались где-нибудь деньгами, бывало, и водку. Пиво, конечно, Толя потягивал, но от водки отказывался, боясь, что мама унюхает. Сначала над ним подтрунивали, потом отстали, самим больше достанется. Но никто не собирался все время угощать на халяву, от младших тоже требовали вкладываться. Приходилось проявлять изобретательность – то насобирать пустых бутылок и сдать их, то не отдать полностью сдачу от денег на хлеб, молоко, которые оставляли родители.

Острый вопрос отсутствия наличности угнетал старших приятелей, было как-то им тоскливо, невесело. Кривулеву пришла весьма удачная, как ему казалось, мысль залезть в дом к одинокой пожилой тетке Дарье. Может, повезет, и они смогут поживиться деньгами, чтобы было на что купить пива или портвейна, а лучше того и другого – разнообразить их тупые, похожие один на другой вечера, развеяться, так сказать? Дом жертвы буквально утопал в зелени со всех сторон, и Кривулев знал, что тетка Дарья, мать его одноклассника, который ушел в армию, раньше оставляла ключ в уступе над дверью. Чем черт не шутит, может, так и кладет его на то место по инерции? Не ошибся. Каких-то навороченных суперзамков на двери не ставили, да и не продавались тогда такие. Воровать в домах было особо нечего, очень скромно жил народ в заводской округе. Вешали простые, обычные замки, которые при желании открыть не составляло большого труда. А тут и пытаться нет нужды, ключ лежал в той же расщелине, откуда его доставал приятель, когда Кривулев иногда после школы заруливал к нему.

На допросе наглый до кончиков волос, до последней клетки на рубашке Кривулев заявил, что идея зайти в дом принадлежала Толе и что они – Толя и Козлов – вдвоем проникли в дом, а он сам – Кривулев – и еще двое парней оставались снаружи. Оказывается, они даже пытались отговорить неуемных подростков от преступного шага, что они-то как раз и были против. Те двое подтвердили каждое слово своего вожака. По их раскладу выходило все очень плохо для Толи и Кольки. Старшие просто топили мальчишек, пытаясь выкрутиться. Об этом предупреждал старлей. Ангелина, да и сам Анатолий, совершенно извелись. Мама провела не одну беспокойную ночь без сна, в думах и молитвах. Что делать??

Ангелина пошла по соседям обворованной тетки Дарьи, вдруг кто-то видел что-нибудь в тот злосчастный день. Найти свидетелей оказалось не сложно: пенсионерку, живущую напротив Дарьиного дома, и соседа Дарьи, живущего через огород. Пенсионерка прекрасно помнила тот день, потому что ей должны были принести пенсию, и она добрых два часа просидела возле окошка, поджидая почтальонку, то и дело выглядывая на улицу. Она четко видела и Толю, и Ваську, праздно шатающихся по проулку.

– А что они делали, мальчишки? – спросила нетерпеливо Ангелина.

– Так просто болтались там в проулке, разговаривали, стругали какие-то деревяшки, сидели на скамейке, – рассказывала соседка.

– Ничего подозрительного не заметили? – продолжала Ангелина.

– Да нет. Мальчишки как мальчишки, видела их много раз. Деревья, конечно, загораживают обзор, но все одно – в прогалы, видно. Потом появились те долговязые, непутевые, и они все вместе ушли.

– Анна Сергеевна, а откуда те взрослые парни появились?

– Да шут их знает. Отвлеклась на минуту, а они уж там стоят, балбесы.

Сосед сбоку рассказал, что вышел в огород покурить после обеда и, к своему удивлению, увидел сквозь редкий штакетник, отделяющий его участок от соседкиного, известного дурной славой на всю округу Кривулева и его дружка, копошащихся на крыльце Дарьиного дома. Еще один стоял возле ворот во дворе.

– Говорю, эй, чего это вы это там делаете? – с воодушевлением рассказывал сосед. – Да вот, говорит, заходил к тетке Дарье, хотел узнать, не было ли от Валерки письма, как он там. Ладно, говорит, зайду, говорит, в другой раз. Не растерялся.

* * *

– Вы внушаете мне, что мой ребенок совершил преступление, ему навязываете мысль, что придется идти в колонию для несовершеннолетних, ни я, ни он не спим ночами. А оказывается, все просто, нужно только опросить всех соседей? Разве вы не должны были это сделать в первую очередь? – спросила Ангелина в кабинете капитана, силясь увидеть хоть какие-то эмоции на его лице. – Пенсионеры – народ бдительный, некоторые из них видели и сына с другом, и этих взрослых парней.

Она рассказала о разговоре с соседями.

– Вот и хорошо, что так обернулось. А сыну вашему впредь наука – не связываться с кем ни попадя. Полезно ему было испугаться, подумать бессонными ночами.

– Но почему вы не расспросили соседей? – не могла взять в толк Ангелина. – Так бы и пустили все на самотек?

– Собирался это сделать, и сделал бы. Дел по горло, просто не дошли руки, – ответил милиционер.

Просто не дошли руки… На кону жизнь ее сына, а у него просто не дошли руки. Пришлось участковому, несмотря на его так сильно занятые руки, а возможно, и ноги, пройтись по округе и опросить всех ближайших соседей по всей форме, по протоколу. Все встало на свои места.

Тетка Дарья не собиралась прощать Кривулева, который шлялся без дела, в то время как ее сын служил в армии, а эта наглая рожа вероломно воспользовалась их былым гостеприимством.

Поскольку за тунеядцем числились еще и приводы в милицию за драки в состоянии алкогольного опьянения, его осудили на два года с выплатой ущерба. Подельник, который принимал непосредственное участие в краже, получил один год в детской колонии, ему было семнадцать. Тех, что оставались во дворе, Толю и Кольку, поставили на учет в детской комнате милиции. Мама выдохнула оттого, что дело хотя бы не закончилось для ее сына колонией для несовершеннолетних, но остались удушающие волнение и боязнь за сына. Те двое, избежавшие наказания, так и норовили снова затянуть Толю в теперь уже обновившуюся компанию. Оставалось очень много нешуточных опасностей на пути подростка в переходном возрасте, за которым, по сути, и приглядеть некому. Участковый предостерегал о том же. Перед Ангелиной встал нелегкий выбор: либо пустить все на самотек, либо отправить Толю учиться в интернат. Сердце сжималось от обоих вариантов, но та чудовищная ситуация, в которой оказался ее старший ребенок и которая чуть не сломала его жизнь, на одной чаше весов перевешивала жалость, угрызения из-за того, что придется отрывать его от дома, терзания о правильности ее решения – на другой.

Одинокой многодетной матери предложили неплохой интернат с полным пансионом. Дилемма никак не хотела разрешиться сама собой, нужно было брать на себя ответственность, тяжесть которой женщина физически ощущала на себе. Но в конце концов боязнь за старшего сына и сына подрастающего, который скоро тоже вступит в «опасный возраст», взял верх над эмоциями. Братьев отправили вместе в закрытую школу с проживанием, с твердым распорядком и дисциплиной, со множеством кружков по интересам и так далее, за тридцать километров от города, от беды подальше, от тлетворного влияния старших подростков, неадекватных алкашей в округе. Родные, разумеется, могли навещать своих детей в любое время, и сыновья будут приезжать домой на каникулы. Страдания и слезы перед расставанием лились рекой. Очень не хотел уезжать из дома, от мамы, от сестер Володя. Хоть он и обожал старшего брата и хотел быть на него во всем похожим, и ходил за ним хвостом, и Толя был для него и другом, и даже в какой-то мере заменял ему отца, но ехать все равно не хотелось.

* * *

Их отец умер, когда ему было всего тридцать четыре года. Кира и не видела его никогда. Отец с мамой и тремя детьми: Толей, Наташей и Володей, которым было в ту пору восемь, семь и три года соответственно, – подались в Сибирь за лучшей жизнью. Государство сулило очень хорошие зарплаты, льготы, жилье тем, кто ехал осваивать целинные земли. За счет притока огромного количества людей страна пыталась решить обострившуюся в стране зерновую проблему.

Их встретили седая степь, простирающаяся до безбрежного горизонта, гулкий ветер, выплясывающий на этих бескрайних просторах, и доброжелательные сибиряки. В Новосибирской области, в совхозе им действительно дали добротное жилье в утепленном бараке на две семьи, маму устроили на должность заведующей детским садом, отца – машинистом на тепловозе. Ангелине очень хотелось начать жизнь с чистого листа, без свекрови и ее окриков, сварливых, скрипучих нравоучений. Она всегда была недовольна всем и вся. Молодым хотелось жить своей семьей, без отцовской сестры и ее мужа с детьми и вечных придирок. Ангелина задыхалась там, было одно желание – уйти из дома свекрови, убежать, но куда с тремя маленькими детьми она пойдет? О каком-то отдельном уголке, где бы свекруха их не доставала, даже мечтать не приходилось. Пора, пора было налаживать самостоятельную жизнь. К новому месту привыкли удивительно быстро, обзавелись друзьями и знакомыми, но Иван меньше пить не стал, исполнять свои обязательства перед семьей не торопился, как надеялась Ангелина, и мерзкую пьяную привычку истребить не пытался – бил ее не реже, чем дома.

Как так вышло, что кто-то, пусть даже ее собственный муж, начал поднимать на нее руку. «А Алексей смог бы так обходиться со мной?» – часто задавала она себе вопрос и никогда не могла даже вообразить его дерущимся, орущим на нее. Как же она позволила Ивану так с собой обращаться?

Ангелина приехала в город из деревни и по натуре своей была довольно бойкая, общительная, заводила в школе, лидер, можно сказать. Училась хорошо, по окончании десятого класса поступила в педагогический техникум в райцентре, проучилась осенние месяцы, половину зимы. До райцентра было километров десять хлябей, приходилось добираться пешком. Подводы, тракторы, на которых можно было бы подъехать, проезжали крайне редко. Жили, как и все в деревнях, бедно, тяжко. Единственные захудалые, коротенькие сапожки изношены до сухих, глубоких трещин по бокам, на пятках, а на подошве местами до дыр. Отец латал их как мог, но ветхая плохонькая кожа снова расползалась то там, то тут. Пока стояла осень, штопаная-перештопанная обувь хоть как-то выручала. С наступлением холодов даже шерстяные онучи не спасали от мороза при ходьбе на такие расстояния. Пальцы ног не раз были обморожены. Учеба закончилась, едва начавшись. Жили в основном натуральным хозяйством, но и того едва хватало только на очень скромное, без излишеств, питание. На продажу ничего не оставалось, в колхозах платили крохи, чаще расплачивались зерном, картошкой. Новую одежду, обувь покупать было просто не на что.

Выход из удручающего положения для молодежи представлялся один – выбираться из холодной, голодной действительности деревенской трясины. Надо ехать в город.

Первым подался из дома Вячеслав, поступил в военное училище и остался в Москве на полном государственном обеспечении. Потом отправилась в город Ангелина. Пошла работать на завод, других вариантов не нашлось. Получила место в общежитии. На выходные, особенно в первое время, пока не попривыкла к новой, городской жизни, ездила в деревню. До райцентра на автобусе, а до деревни – как придется: если повезет, на попутках, нет – значит, пешком. В деревне ее уже с нетерпением поджидали подруга Ритка и Алексей, до смерти влюбленный в Ангелину. Бегали на танцы в клуб, плясали, веселились. Отсутствие новой одежды или обуви не было причиной для плохого настроения.

В городе, когда она скучала по дому, вспоминался случай, который неизменно вызывал улыбку. Ангелина сидела в Риткиной комнате, истомившись от длительного ожидания подруги, принаряжавшейся перед зеркалом. Собирались пойти в соседнюю деревню на танцы. Ангелина теперь уже справила себе в городе новое платье и туфли – она же получала зарплату. Сидела практически не шевелясь, чтобы не помять подол обновки.

– Аль, смотри, чего батя поставил, – заговорщицки прошептала Ритка, указывая на пузатую бутыль за печкой. – Давай попробуем понемножечку?

Ритка наклонила бутыль, налила ковш мутной, очень непривлекательной на вид жидкости, разлила по кружкам. Выпили, хихикая, никакого эффекта, выпили еще немного – ничего. Подружка-веселушка снова наклонила огромную емкость, наполнила ковшик, сунула наполненную кружку в руку Ангелины, приговаривая и похихикивая:

– Пей, Аль, пей, сладка-а-яя-я!

Выпили.

– А если твой отец заметит, что из бутыли убыло? – спросила Ангелина.

– Не заметит, – ответила Рита. – Сейчас долью водички.

Никогда до этого подружки не пили ничего крепче кваса. Ох, у всех бывает первый раз.

До деревни-то они дошли бодро, беззаботно, а вот обратная дорога оказалась не такой приятной. Подруги не знали тогда, что бражка подействует позже, возьмет свое. Алексей практически тащил обеих подруг на себе. Те, покатываясь со смеху, по очереди запинались, едва не падали, снова запинались. Длительный и утомительный марш-бросок по оврагам помог немного протрезветь. К счастью, родители рано ложились спать. Ангелине пришлось собрать всю волю в кулак, сосредоточиться и почти прямо и тихо пройти по дому, раздеться и улечься в постель незамеченной. Думала, что незамеченной.

«Пей, Аль, пей, сладка-аяя-я», – станет конспирационной фразой троицы, всякий раз вызывающей приступы бурного хохота.

Алексея призвали в армию. Он взял слово с Ангелины писать часто-часто, ждать его и готовиться к замужеству. Он любил ее до самозабвения. Его первая любовь была такой нежной, безудержной, всепоглощающей, настоянной на ревности, слезах, радости и ощущении вселенского счастья. Ангелина не сдержала слово.

Городские танцплощадки, на которых заводская молодежь проводила свой досуг, были побольше, музыка разнообразнее и приятнее: и гитара, и пианино. Не то что в деревне, под одну гармонь плясать весь вечер. В том центральном, городском, кудрявом нежной, липкой еще листвой парке, Ангелина встретила своего будущего мужа. Красивый, современно одетый, модно причесанный, старше ее на четыре года. Такой взрослый, другой, городской. Ухаживать умел, уже имел опыт – был женат, разведен. Вскружить голову молоденькой, симпатичной деревенской девчонке не составило большого труда. Жизнь перевернулась, начались встречи, поцелуи, любовь. Алексей стал получать письма от любимой все реже и реже, а затем они и вовсе перестали приходить.

Вернувшись из армии, вытягивая клещами ответы из Риты, он наконец получил информацию о той, которую любил, о которой грезил, о которой думал, проснувшись и засыпая. Поехал в город, ждал ее возле проходной не один день и когда, в конце концов, разглядел в окружении подруг, подошел. Ангелина не удивилась, увидев его. Она ожидала чего-то такого. Они прошли несколько метров до соседней улицы, углубились во дворы. Ей совсем не хотелось, чтобы Иван узнал о ее встрече со своим бывшим парнем, не хватало ей еще дополнительных разборок дома. Алексей, используя все свое красноречие, весь жар влюбленной души уговаривал ее уйти от мужа, обещал усыновить сына.

– Алька, моя милая, любимая, никогда не услышишь от меня ни слова о твоем замужестве, ни одного упрека, о том, что ребенок не мой. Мне все равно. Для меня ты никогда не была замужем, сын мой, и точка. Я же люблю тебя!

– Лешка, спасибо тебе и прости, если сможешь. Да, у меня ребенок и муж – его отец. Он нужен сыну. Ничего нельзя вернуть, изменить. Ты будешь счастлив, я точно знаю. И, пожалуйста, не мучай ни меня, ни себя. Не приходи и не ищи меня больше.

Ангелина сжала с силой его руку выше кисти, резко отпустила и зашагала прочь.

Через год Ангелина родила Наташу, через четыре – Володю, аборты делать не хотела, хоть и поколачивал муж, и горькую пил. «Не так посмотрела на того, не правильно ответила тому, почему улыбалась этому» и так далее – «причин» для ссор находилось множество. Или Ангелина смирилась с данностью, или просто не знала, что ей делать, как жить одной с тремя детьми, если бы решилась уйти от него.

И вот Сибирь. Казалось, что теперь-то все может измениться. Будут жить только своей семьей, заработают немного денег, а может быть, и останутся там навсегда. Государство завлекало в Сибирь еще и кредитами на постройку домов с частичным погашением расходов за его счет, давали единовременные пособия – совсем не плохо для начала. Теплились надежды на обновление, на то, что Иван почувствует себя наконец главой семейства в своем доме и примет на себя ответственность за детей, за жену и изменится.

И да, жизнь перевернулась круто и навсегда. Судьба распорядилась по-своему. Они прожили в сибирском совхозе семь с небольшим месяцев. К концу октября отец почувствовал себя очень плохо. В районной больнице не смогли поставить диагноз, отправили в Карасук, и там ничего определенного не сказали, просто прописали пилюли от болей в желудке. Прошло еще какое-то время, таблетки не помогали, боли усиливались. Его родители ходили к доктору, чьему-то приятелю в своем городе, договорились о госпитализации. Решено, он едет домой на обследование. Когда стало ясно, что с ним, родители послали телеграмму Ангелине – состояние тяжелое, выезжайте срочно. Она спешно собрала детей, и они отправились на поезде домой. Больше ни он, ни Ангелина не вернулись в Сибирь. Иван умер в начале декабря от рака желудка, слишком поздно обратился к врачам, слишком поздно диагностировали, помочь ему уже не смогли. В первом ряду родственников у гроба, понурив головы, стояли мал мала меньше дети: Толя и Наташа девяти и восьми лет, трехлетний Володя, переминающийся с ноги на ногу на табурете, сколоченном дедом, чтобы видеть происходящее. Он не понимал еще, что же такое происходит, почему папка лежит в этом деревянном ящике и ничего не говорит, и все плачут. Он держался за доску гроба, обитую материй, одной рукой и с любопытством, засунув указательный палец другой руки в рот, рассматривал такого спокойного отца – не скандалившего, не требовавшего ничего. Ангелина тоже опиралась одной рукой о гроб, вторая инстинктивно, словно защищая от сильно гнетущей атмосферы, лежала на животе, где уже билась новая жизнь. Кирина жизнь. Дети жались друг к другу и к маме, старшие были тоже еще маленькими, но отдавали себе отчет, что случилось страшное, непоправимое: отца больше не будет в их жизни.

Ангелине было суждено стать вдовой с тремя детьми на руках и с еще не родившимся четвертым ребенком в тридцать лет.

Дети росли, прижимаясь друг к другу, грея друг друга во всех смыслах слова. А теперь им предстояло расстаться пусть только на одну учебную четверть, до каникул, но так далеко от мамы и сестер, мальчишки будут жить с чужими людьми. Как горько. Документы оформлены, Ангелина повезла братьев в интернат. Когда все формальности были соблюдены и наступила пора маме и детям прощаться, Володя закатил истошную истерику. Он плакал, падал на пол, бился на нем, как раненый голубь, не отпуская руку мамы.

– Мамочка, милая, не оставляй меня здесь, забери меня с собой, прошу тебя! Я буду послушным, я буду мыть полы, буду делать все, что скажешь, только забери меня с собой, ма-а-а-а-ма-а-а!..

Мамин носовой платок был совсем мокрым. Она подняла сына, усадила на скамейку и, обняв, снова начала объяснять:

– Родненький мой мальчик, это временно, не навсегда. Понимаешь, это необходимо сейчас. В следующие выходные мы приедем все вместе. Совсем скоро будут каникулы, я сразу вас заберу. Понимаешь, Толе нужно уехать из города, а ты будешь рядом, помогать ему, и я попрошу тебя за ним приглядывать, чтобы с ним ничего не случилось. Справишься?

Мама вытерла не успевшие высохнуть на щеках сына слезы. Потихоньку за уговорами, слушая мамин спокойный голос, успокоился и он.

– Да, мама, я справлюсь.

Толя взял брата за руку, воспитатель указала путь в жилищный корпус, давая тем самым маме понять, что ей пора уходить. Совсем скоро отправляется последний автобус в город.

Мама шепнула на ухо Толе: