Текст книги "Поэтическое искусство Мандельштама"

Автор книги: Ирина Бушман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Бушман Ирина
Поэтическое искусство Мандельштама

Ирина Бушман

Поэтическое искусство Мандельштама

Осип Эмильевич Мандельштам (1891–1938?)

Оглавление

I. Гонение – замалчивание – признание

II. Смех – страх – нежность

III. Жанр–тематика–настроение

IV. Ритм – звучание – рифма

V. Глагол – существительное – эпитет

VI. Предок – современник – потомок

I. Гонение – замалчивание – признание

В 1963 или 1964 г. исполнилось, как можно полагать, 25 лет со дня смерти Осипа Эмильевича Мандельштама, творчество которого является одной из вершин ``серебряного века'' русской литературы.

В Советском Союзе литературное наследие Мандельштама не только не является предметом систематического изучения, но не подвергалось и отдельным опытам научного анализа и самое имя поэта, загубленного сталинским режимом, в течение долгого времени оставалось вычеркнутым со страниц печати. Только в 1961 году Илья Эренбург впервые напомнил о Мандельштаме в своих мемуарах, где на передний план выдвигаются злоключения поэта при белых и меньшевиках, а на его страшный конец делаются расплывчатые намеки. Явно стремясь оправдать Мандельштама перед партийными критиками, Эренбург тщательно выискивает в его стихах элементы ``созвучности великой революционной эпохе'', как он делал это впервые более 40 лет тому назад.1

Как ни осторожно подошел Эренбург к скользкой теме, его попытка расширить круг ``воскрешенных для печати'' не прошла безнаказанно. В статье ``Мемуары {3} и история'' Ал. Дымшиц подверг воспоминания Эренбурга не скрывающей своего пристрастия критике.2 Одним из центральных пунктов обвинения является ``преувеличение масштабов'' целого ряда поэтов и в первую очередь именно Осипа Мандельштама. Однако из четырех страниц, отведенных мемуарам Эренбурга, почти целая страница посвящена Мандельштаму, что свидетельствует о значительности неугодного критику поэта. В этой статье ясно звучат отголоски ждановщины, но статья Николая Чуковского ``Встречи с Мандельштамом''3 является дальнейшим, после мемуаров Эренбурга, шагом к признанию в СССР подлинного значения творчества нашего поэта и к реабилитации его самого. Еще в 1962 г. были опубликованы стихотворения Мандельштама, ранее не появлявшиеся в советской печати: ``Ариост'' (``Во всей Италии приятнейший, умнейший''), ``После полуночи сердце ворует...'', ``Да, я лежу в земле, губами шевеля...'', Стансы в следующих отрывках: ``Я не хочу средь юношей архивных...'', ``Люблю шинель красноармейской складки...'', ``И ты, Москва, сестра моя, легка...'', ``Моя страна со мною говорила...''4 Н. Чуковский в своей статье не только цитирует некоторые стихотворения из сборников ``Камень'' и "Tristia", но и приводит полностью стихотворение ``Жил Алексадр Герцович'', ранее не опубликованное в Советском Союзе. Кроме того в той же книге журнала ``Москва'', в которой появилась статья Чуковского, опубликованы под названием ``Восемь неизданных стихотворений'' следующие произведения опального поэта: ``Я вернулся в мой город, знакомый до слез...'', ``Мы с тобой на кухне посидим...'', ``Эта область, в темноводье...'', ``Как подарок запоздалый...'', ``Вехи дальнего обоза...'', ``Мой щегол, я голову закину...'', {4} Я нынче в паутине световой'' и ``Из восьмистиший'', фактически представляющее собой два самостоятельных стихотворения (``Люблю появление ткани'' и ``И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме...''). Являются ли эти первые, после более чем 30-летнего перерыва, публикации стихов Мандельштама поворотным пунктом, будет ясно после намеченного на последнюю четверть 1964 г. выхода в свет сборника ``Поэты начала XX века''.5 По предварительным планам в сборник должны войти стихи целого ряда поэтов, долгое время подвергавшихся замалчиванию, в том числе Мандельштама. Еще неизвестно, будет ли вступительная к сборнику статья носить биографический характер или только литературно-критический и будут ли в ней указаны подлинные причины и обстоятельства гибели Мандельштама – по Дымшицу поэт был ``загублен декадансом'' – но, может быть, в ней будет по крайней мере официально установлен год его смерти.

Заявленное в журнале ``Новые книги'' на конец 1959 г. издание стихотворений Мандельштама в большой серии ``Библиотека поэта'' не увидело света к указанному сроку. В 1960 г., путешествуя по России, Ольга Андреева-Карлайль слышала о подготовке к печати сборника стихотворений Мандельштама, который должен был выйти в свет ``в ближайшем будущем''.6 В статье ``Новое о судьбе Осипа Мандельштама'' Георгий Стуков относил предстоявшее появление однотомника Мандельштама к весне 1963 г.7 По всем признакам это издание до сих пор не появилось. Возможно, что оно и не будет вовсе допущено к печати и что включение стихотворений Мандельштама в упомянутый выше сборник является до сих пор единственно возможной формой компромисса. {5}

Серьезный пробел, созданный в русской литературе замалчиванием творчества Мандельштама на его родине, по мере сил восполняется в русском зарубежьи. В 1955 г. изд-во им. Чехова в Нью-Йорке выпустило собрание сочинений О. Мандельштама под редакцией проф. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова. В основу этого издания были положены сборник ``Стихотворения'', книга ``Шум времени'' и сборник статей на литературные темы ``О поэзии'', пополненные произведениями разных лет, не вошедшими в эти сборники. Когда стихотворения Мандельштама, ходившие в списках по Советскому Союзу, достигли, наконец, и русского зарубежья, они были опубликованы в различных периодических изданиях. Самой обширной из этих публикаций является издание 57 стихотворений в 1961 г. во второй книге альманаха ``Воздушные пути''.8 Это стихи 1930–1937 гг. Только часть из них помечена городами: одно (``Мы с тобой на кухне посидим'') помечено ``Ленинград'', одно (``Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма'') ``Хмельницкая'', целый ряд стихотворений помечен Москвой, а большая часть Воронежем (все стихи 1937 г.). Одно из них (``За гремучую доблесть грядущих веков'') ранее было уже опубликовано в Собрании сочинений в несколько иной редакции.9 В том же нумере альманаха, в статье В. В. Вейдле ``О последних стихах Мандельштама'' приводится целиком стихотворение ``Жил Александр Герцович''.

В 1962 г. были опубликованы пять стихотворений 1935–1937 гг.10 В 1963 г. стихотворение ``Квартира тиха как бумага...'' с комментарием Георгия Стукова.11 Его же комментарием снабжены шесть стихотворений 1932–1937 гг., появившихся в том же году.12 Из них {6} стихотворение ``Ариост'' было почти одновременно напечатано в Советском Союзе.13

Наконец, в третьей книге альманаха ``Воздушные пути'' появились пять стихотворений 1934–1935 гг. Три из них сонеты ``Петрарка'' (``Как соловей сиротствующий славит...''), ``Река разбухшая от слез соленых ...'' и ``Когда уснет земля и жар отпышет...'',14 опубликованное почти одновременно в Вестнике русского студенческого христианского движения под названием ``Петрарка''.

Кроме перечисленных в Собрании сочинений изданий Мандельштама на итальянском, французском и английском языках, за последние годы в различных странах вышли в свет новые переводы его произведений. Во Франции новые переводы стихов и прозы Мандельштама дал известный поэт Paul Celan. Он же перевел и на немецкий язык 44 стихотворения Мандельштама, вошедшие в сборник ,,Drei russische Dichter" в издательстве Fischer во Франкфурте на Майне в 1963 г. К сожалению, переводчик часто ``растолковывает'' читателю смысл стихотворения, несколько упрощая его, а иногда и отклоняясь от оригинала. Селан, очевидно, не придает стихотворному размеру такого значения, какое придает ему Мандельштам, и часто произвольно меняет ритмы, заботливо выбранные русским поэтом, на другие, не соответствующие содержанию.

Иным путем пошли Юдифь Андреева, Глория Лумке и Роза Стайроп в упомянутой книге Ольги Андреевой-Карлайль. Переводчицы поняли огромное значение ритмов в поэзии Мандельштама и заботливо сохраняют в переводах размер оригинала, несмотря на все трудности, возникающие из-за огромной разницы между русским и английским языками. Они предпочитают в крайнем случае пожертвовать рифмой, менее важной {7} для Мандельштама, чтобы сохранить смысл. Перевод стихотворения ``На страшной высоте блуждающий огонь'' с сохранением ритма и рифмы можно назвать одним из лучших опытов передачи произведений Мандельштама на иностранных языках. По последним сведениям, в немецком издательстве Suhrkampf готовится к печати перевод ``Египетской марки''. Но, что особенно важно, в США скоро увидит свет расширенное и дополненное издание сочинений Мандельштама на русском языке.

Жизнь Мандельштама известна недостаточно. Неофициальные сведения, доходящие из СССР на Запад, отрывочны, а порой и противоречивы. Тем большую ценность приобретают для биографов Мандельштама воспоминания о поэте, не ограниченные какими-либо цензурными рамками, т. е. опубликованные за рубежом. В ``Портретах современников'' Сергея Маковского Мандельштаму посвящена глава, содержащая между прочим и рассказ о первом появлении семнадцатилетнего юноши в редакции журнала ``Аполлон''.15 Также целая глава отведена Мандельштаму в ``Петербургских зимах'' Георгия Иванова.16 В последнем случае о Мандельштаме повествует не только современник или даже старый знакомый, а один из лучших его друзей, к тому же и сам поэт, достойный близкого Мандельштаму места в рядах русских лириков XX века. Возможно, что в этих воспоминаниях поэтов о поэте, в которых образ Мандельштама дается словно ``сквозь дымку петербургских туманов'' и преломляется через призму субъективного лирического восприятия, встречаются отступления от ``скучных истин'' в пользу ``художественной правды''. Но они прекрасно передают атмосферу литературной богемы предреволюционных и революционных {8} лет, которая была родной средой нашего поэта.

В предисловии к собранию сочинений Мандельштама проф. Г. П. Струве объединил те факты из жизни поэта, которые к 1955 г. были известны на Западе. Это первая последовательно изложенная биография Мандельштама, которую ее автор, зная, насколько неполны доступные западным исследователям источники, назвал ``опытом биографии''. Вместе с дошедшими до нас в начале 60-х годов поздними стихотворениями Мандельштама проникли на Запад и новые сведения о судьбе поэта. Они изложены и подвергнуты анализу Георгием Стуковым.17 Артур Лурье в статье ``Детский рай'' сравнивает мироощущение Жерара Нерваля, Велемира Хлебникова и Осипа Мандельштама и приводит интересные биографические факты.18 Настоящим кладом для будущего биографа являются посвященные Мандельштаму главы из лирико-мемуарных очерков Ирины Одоевцевой ``На берегах Невы''.19 Они охватывают всего несколько месяцев из начала 20-х годов, но за этот короткий срок Одоевцева, уже ранее оценившая по достоинству Мандельштама-поэта, сумела понять и оценить Мандельштама-человека. С поразительной точностью сберегла поэтесса в своей памяти мельчайшие подробности каждой встречи с Мандельштамом, в кругу друзей, на лекциях в Доме Искусств, на мокрой от дождя и занесенной снегом улице Петрограда, не отбрасывая ни высоко-поэтических тонкостей, ни будничных мелочей – это не ``печальная память рассудка'', а глубокая и светлая память сердца. Почти все воспоминания о Мандельштаме его друзей относятся только к 10-м–20-м годам. По имеющимся в настоящее время в нашем распоряжении источникам можно составить лишь краткую биографическую канву. {9}

Осип Эмильевич Мандельштам родился 15 января 1891 г. в Варшаве, в семье коммерсанта. Детство провел в Петербурге, где посещал Тенишевское училище, и в Павловске. Стихи начал писать с детских лет. В 1906–1910 гг. путешествовал за границей (Италия, Франция, Швейцария, Германия). Слушал лекции в Гейдельбергском университете. Первая публикация стихов в 1910 г. в журнале ``Аполлон''. Знакомится с Н. С. Гумилевым и сближается с акмеистами. В 1911 г. поступает в Петербургский университет (сведения об окончании противоречивы). Первый сборник стихотворений ``Камень'' выходит в 1913 г., в 1916 г. он переиздается. В революционные 1917–1920 гг. Мандельштам много скитается по России (Крым, Кавказ, Украина). Зимой 1920–1921 гг. возвращается в Петроград. Летом 1921 или весной 1922 г. переезжает в Москву и женится на артистке Надежде Хазиной. Брак счастливый. Дочь родилась в 1922 или 1923 г. В 1922 г. в изд-ве Петрополис вышел сборник "Tristia", который был в 1923 г. переиздан в несколько расширенном виде, в 1925 г. первая книга прозы ``Шум времени'', в 1928 г. книга прозы ``Египетская марка''. В том же 1928 г. выходит сборник ``Стихотворения''. В 1925 и 1930 гг. Мандельштам посещает Ленинград. С конца 20-х годов начинается систематическое преследование Мандельштама со стороны партийной большевистской критики (обвинение в плагиате в 1928 г.). Все дальнейшие сведения о судьбе поэта противоречивы и не могут быть проверены. В 30-е годы Мандельштама совершенно перестают печатать (дату последней публикации еще нельзя считать окончательно установленной). Лето 1933 г. Мандельштам повидимому проводит в Старом Крыму. В середине 30-х годов он был арестован: по одним сведениям уже в начале 1934 г. за эпиграмму на Сталина, по другим сведениям несколько позднее, в связи с делом об убийстве Кирова. Выслан в Воронеж, по одним источникам в конце 1934 г., по другим в начале {10} 1935 г. В 1937 г. вновь арестован в Воронеже и отправлен в ссылку. В 1938 г. Мандельштам находится в транзитном лагере для ссыльных во Владивостоке. Умер там же, в лагере или в больнице. Точная дата его смерти остается пока неизвестной. Бывшие солагерники называют то весну 1938 г., то 1940 г., некоторые другие источники относят смерть поэта к 1939 г., официальный ответ из Советского Союза на запрос одного американского ученого указывает 27 декабря 1938 г. В воспоминаниях Эренбурга бывший солагерник Мандельштама рассказывает, как поэт ``за тысячи километров от родного города больной у костра читал сонеты Петрарки''. Георгий Стуков приводит другой рассказ очевидца, что сошедший с ума Мандельштам был изгнан солагерниками из барака и жил около выгребной ямы, обросший поседевшими космами волос, питаясь отбросами. В самой безмерности такого унижения есть что-то трагически возвышающее, сближающее образ умирающего с королем Лиром Шекспира или даже с библейским Иовом. У биографии Мандельштама, действительно, есть тенденция обрастать легендами. Начало этому положил факт, единогласно подтверждаемый всеми источниками: на приеме у Каменевых Мандельштам вырвал из рук пьяного Блюмкина ордеры на расстрелы и разорвал их. С тех пор за Мандельштамом укоренилась репутация человека, способного на самые неожиданные поступки.

``Щуплый, маленький, с закинутой назад головкой, на которой волосы встают хохолком ... похожий на молоденького петушка...''20 – таким видел его Эренбург в 1920 г. и точно такое же описание он повторил в 1961 г.21 Сходен с этим описанием и портрет, данный Георгием Ивановым: ``На щуплом маленьком теле несоразмерно большая голова. Может быть, она и не такая большая, но она так утрированно откинута назад на чересчур {11} тонкой шее, так пышно вьются и встают дыбом мягкие рыжеватые волосы (при этом: посередине черепа лысина – и порядочная), так торчат оттопыренные уши... И еще чичиковские бачки пучками...''22 Но Вейдле говорит не только о ``гордо откинутой назад голове с легким хохолком волос над открытым лбом'', но и о ``нежном румянце лица'' и даже о ``тонко очерченном профиле, годном для камеи...''23 В той же книге ``Воздушных Путей'' мы находим и портрет Мандельштама. Перед нами довольно узкое и очень бледное лицо, скорее красивое, неподвижное и чем-то типично-декадентское. Над огромным лбом гладко прилегающие к голове волосы, которые не кажутся светлее черного костюма. И даже всеми удостоверенных бакенбард нет. Из столь различных данных невозможно вывести ``среднее арифметическое''. Очевидно, лучше всего поверить самому внимательному наблюдателю – Ирине Одоевцевой, которая следующим образом описывает свое первое впечатление при встрече с Мандельштамом: ``Меня всегда удивляло, что многим он казался комичным, каррикатурой на поэта и самого себя. Но вот я впервые смотрю на него и вижу его таким, как он на самом деле. Он не маленький, а среднего роста. Голова его не производит впечатления ``непомерно большой''. Правда, он преувеличенно закидывает ее назад... У него пышные, слегка вьющиеся волосы, поднимающиеся над высоким лбом. Он худой... Здороваясь со мной, он протянул мне руку и, подняв полуопущенные веки, взглянул на меня голубыми сияющими ``ангельскими глазами''.24 В общем мы не можем себе составить безошибочное представление о его внешности. Но в отражении духовного облика Мандельштама источники прекрасно дополняют друг друга. Из мозаики {12} мелких фактов, отдельных встреч, случайных разговоров возникает образ своеобразного ``юродивого о поэзии'', но одновременно и человека в самом высоком смысле этого слова, мученика за правду искусства.

Слава Мандельштама особого рода. При жизни он никогда не пользовался такой популярностью среди широких читательских масс, какой достиг, благодаря родству своей поэзии с народной песней, Есенин или, благодаря зычности своего поэтического голоса, Маяковский, в сущности вряд ли более понятный, чем Мандельштам. Круг читателей и ценителей Мандельштама всегда был даже несколько уже, чем круг понимавших и любивших Пастернака, так как последний, при ничуть не меньшей сложности, захватывал читателя страстностью своей поэзии, в то время как поэзии Мандельштама присуща большая сдержанность. Тем не менее место Мандельштама в русской поэзии виднее и значительнее почетной роли ``поэта для поэтов'', которую по сей день склонны ему приписывать даже некоторые знатоки русской литературы. Мандельштам поэт не для массы, а для все более растущей элиты читателей. ``Есть небольшой тесный круг людей, которые знают, – не думают, не считают, а именно знают, что Осип Мандельштам замечательный поэт'', – начинает свою статью ``Несколько слов о Мандельштаме'' Георгий Адамович, провозглашающий законное право Мандельштама на признание потомками, подобное тому, которое получил в XX веке Тютчев.25

Владимир Вейдле 'в статье ``О последних стихах Мандельштама'' дает сравнительный анализ так называемых ``Воронежских тетрадей'' и более ранних произведений Мандельштама.26 Георгий Адамович в статье ``Несколько слов о Мандельштаме''27 показывает, как сильно выделялось вышедшее из тютчевской школы {13} мастерство Мандельштама на общем фоне блестящего ``серебряного века''. Лирические наброски Ю. Марголина ``Памяти Мандельштама'' посвящены как бы духовной биографии поэта, его чудесному ``выходу из косноязычия'' и трагическому погружению в молчание.28

II. Смех – страх – нежность

``Мандельштам – самое смешливое существо на свете'', – заявляет Георгий Иванов.29 Сергей Маковский чаще всего вспоминает Мандельштама смеющимся. Илья Эренбург свидетельствует также о мастерском умении Мандельштама смешить других, даже при далеко не смешных ситуациях. Н. С. Гумилев называл Мандельштама ходячим анекдотом. Не отрицая ни остроумия, ни смешливости Мандельштама, Адамович поясняет: ``Шутки, остроты, пародии, экспромты, слишком прочно в мандельштамовской посмертной легенде утвердившиеся, все это расцветало пышным цветом лишь на людях... при встречах одиночных от Мандельштама, будто бы всегда давившегося смехом, не оставалось ничего''.30 Ирина Одоевцева свидетельствует о том, как внезапны были у нашего поэта переходы от смеха к грусти и как, с другой стороны, даже глубокая искренняя скорбь часто не мешала Мандельштаму вдруг залиться смехом по какому-то, иногда казалось бы ничтожному, а для собеседника порою, может быть, и непонятному поводу, от ``иррационального комизма, переполняющего мир'', по его собственному объяснению. Близкие друзья вспоминают, что Мандельштам даже выражал недоумение, почему вообще существует особая юмористическая литература, когда в жизни ``все и без того так смешно''. Для Мандельштама {14} смех, не горький, саркастический, а искренний, из души рвущийся смех, был не столько зависящим от внешних обстоятельств, сколько чем-то самостоятельным, заставляющим отступать на задний план не только серьезность, но и грусть и даже страх.

Есть много видов страха, от священного трепета перед Божеством до дрожи отвращения при виде паука. Мандельштам был подлинным гроссмейстером страха, который он пережил во всех возможных формах, от брезгливого ``устриц боялся'', до ужаса перед хаосом, во всех нюансах от вполне реального страха до абсолютно необъяснимого, того, что он сам называл "angoisse", который заставлял его ``жить подальше от самого себя'', т. е. избегать одиночества. Впрочем, именно казавшийся сначала необъяснимым страх Мандельштама перед любого вида форменной одеждой и каждым учреждением, выражавшийся в формуле ``слава Богу, на этот раз пронесло'' и служивший предметом шуток со стороны друзей поэта, в конце концов оказался пророческим: именно представители учреждений и носители формы лишили Мандельштама сначала свободы, а потом и жизни.

``Хаос приводил в ужас. Мандельштам защищался от хаоса бытом... Быт Мандельштама заключался в его любви к самым простым вещам: он любил пирожные... любил кататься на извозчике'', – рассказывает А. Лурье.31 Но Мандельштам умел не только вытеснять из своей души страх смехом или ограждаться от страха бытом. По свидетельству того же автора, Мандельштам ``без труда умея переносить голод, холод, лишения, не мог мириться со злом и несправедливостью. Возмущенный злом, Мандельштам был способен совершить самые неожиданные и самые опасные поступки и не задумывался над тем, к чему они его приведут. Несмотря на страх... Мандельштам играл с опасностью, {15} как ребенок играет с огнем или малыш лезет в драку с обидевшими его большими оболтусами''.32 Сознание своей неразлучности со страхом, а с другой стороны своего умения совладать с ним побудило Мандельштама написать: ``Страх берет меня под руку и ведет... Я люблю, я уважаю страх. Чуть было не сказал ``с ним мне не страшно''.33 И, если представить себе те толщи страха, которые Мандельштаму приходилось преодолевать для совершения своих рыцарских безумств, то его можно по праву назвать одним из храбрейших людей нашей эпохи.

Источником этого мужества было человеколюбие Мандельштама, которое не имело ничего общего с абстрактной теоретической любовью к грядущим поколениям, будто бы требующей принесения человеческих жертв из рядов современников, а было подлинным гуманизмом, своеобразной возвышенной и принципиальной нежностью к человеку прошлого, настоящего и будущего, к человеку как таковому. ``Мандельштам был очень ласков, – вспоминает Артур Лурье, – близких своих друзей он любил гладить по лицу с нежностью, ничего не говоря, а глядя на них сияющими и добрыми глазами''.34 О доброте и человечности Мандельштама неоднократно упоминает и Эренбург.

О нежности души Мандельштама, но уже в ином значении, о ее легкой уязвимости и почти полной беззащитности рассказывает В. В. Вейдле. Ирина Одоевцева устанавливает тесную связь между нежностью Мандельштама к людям и едва ли не самым упорным из мучивших его видов страха, страхом не быть любимым окружающими как поэт или как человек. Именно из этого источника возникали и робость Мандельштама перед женщинами, и боязнь одиночества. Сцены ``игры в {16} тайну'', о которой рассказывает Одоевцева,35 особенно ярко характеризует чистоту и необычайную чувствительность поэта. Неясность была одним из самых основных, неотъемлемых свойств его характера (очевидно, поэтому оказался счастливым, вопреки ожиданию большинства друзей, его брак), но Мандельштам этого свойства стеснялся, пытаясь, впрочем довольно безуспешно, его скрывать. Только в поэзии, где над бездной античного хаоса возводилось невесомое и непоколебимое здание Божественного Порядка, позволялось нежности откинуть с лица покрывало. Проза повествовала о буднях, а будни с их мелочной суетой, отнюдь не всегда поддававшейся обузданию бытом, в глазах Мандельштама были носители хаоса. Как правильно указывает Ю. Марголин,36 для Мандельштама проза – орудие обороны.

Некоторые литературные критики не придают художественной прозе Мандельштама значения, отметая ее на задний план, на периферию творчества. Проза Мандельштама, действительнно, характерная ``проза поэта'': она насквозь пронизана лиризмом, она обладает ясно ощутимым ритмом, создающимся более или менее регулярными повторениями целой группы слов, иногда в различных вариантах, с легкими только изменениями, например ``в не по чину барственной шубе'' в наброске под тем же названием или ``химера русской революции с жандармскими рысьими глазами и в голубом студенческом блике'' в эскизе ``Сергей Иваныч''.37 Но разве не была всегда и не осталась до конца ``прозой поэта'' художественная проза Б. Л. Пастернака, что не помешало поэту создать великое в области крупного прозаического жанра? Подход к прозе Мандельштама как к ``второсортной'', малозначимой части его творчества кажется нам преждевременным. Именно фрагментарность и почти {17} полная бессюжетность известных нам прозаических произведений Мандельштама, которые даже не поддаются классификации по обычным жанрам, позволяют отнестись к ним как к многообещавшим литературным заготовкам на будущее. Вполне возможно, что сам автор не рассматривал ``Концерты Гофмана и Кубелика'' или ``Мазеса да Винчи'' в момент их написания как карандашные наброски к будущей картине. И все же вернее всего предположить, что, сознательно или бессознательно, поэт на этих этюдах только практиковался в прозе для чего-то более крупного и цельного, как это делал всю жизнь Пастернак на своих мелких произведениях для ``Доктора Живаго''. А если ``упражнения'', этюды уже достигают такой высокой степени совершенства, – и это несмотря на то, что сам Мандельштам во все известные нам периоды творчества отдавал явное предпочтение стихам, то вряд ли можно считать их автора малоуспешным в прозаических жанрах.

Многих читателей художественная проза Мандельштама отталкивает своим кажущимся несоответствием его же стихотворной поэзии. В действительности эти обе формы в творчестве Мандельштама нельзя назвать несоответственными, они контрастны друг другу и представляют собой полюсы единого целого. В раннем творчестве их сферы влияния строго разделены: в стихах Мандельштам ``ничей современник'', в прозе он ``вековал с веком'', как замечает Ю. Марголин.38 ``Наша жизнь – это повесть без фабулы и героя, сделанная ``из горячего лепета одних отступлений''.39 Много смешного – но разве только смешного? -происходит с главным героем пародийно-биографической повести ``Египетская марка'', бегающим по Петрограду ``на овечьих копытцах'' лакирашек, помахивающим ``полысевшей на концертах Скрябина головой'', соединенным {18} ``дикой параболой'' с ``нарядной амфиладой истории и музыки'' и живущим в постоянном ожидании катастрофы: ``Выведут тебя когда-нибудь, Парнок, – со страшным скандалом, позорно выведут – возьмут под руки и фьюить из симфонического зала, из камерного кружка стрекозиной музыки, из салона мадам Переплетник, неизвестно откуда, но выведут''.40 ``Неизвестно откуда'' дает возможность продолжить ряд – может быть и из жизни, и из нарядной амфилады истории, – еще одно доказательство факта: страх Мандельштама был пророческим.

Дышащая остроумием, полная неожиданных сравнений, метафор и гипербол художественная проза Мандельштама отличается контрастом динамики повествования с почти полным отсутствием развития сюжета. В основу известных нам прозаических произведений Мандельштама всегда положен какой-то отрывок из его воспоминаний: портрет – набросок старого знакомого (например ``Юлий Матвеевич'' или ``В не по чину барственной шубе''), отрывок из семейной хроники (``Хаос иудейский'', ``Книжный шкап'') или автобиографический эскиз (``Ребяческий империализм''). Тем не менее прозаические произведения Мандельштама никогда не носят типично автобиографического или мемуарного характера: автобиографическая канва слишком ярко расшита фантазией, а портреты современников вырастают в символы эпохи или событий (например ``Сергей Иваныч''). Содержание прозаических произведений Мандельштама, казалось бы на первый взгляд, можно передать в двух словах, в действительности же оно не поддается передаче и ускользает при попытке пересказа, так как из всего известного нам только ``Египетская марка'' обладает чем-то вроде фабулы. Но и в ней повествование ведется как бы не по сюжетному стержню, а параллельно ему, не на определенную тему, а {19} около нее. Это не случайно, а сознательно – не недостаток, а метод. Так создается жанр, в котором слиты содержание и форма.

``Уничтожайте рукописи, но сохраняйте то, что вы начертали сбоку... Эти второстепенные и мимовольные создания вашей фантазии не пропадут в мире''.41 Такой совет мог бы дать собратьям по перу мастер подсознательного творчества Франц Кафка. Был ли Мандельштам знаком с произведениями Кафки, осталось нам неизвестным, но сходство творческого метода обоих писателей очевидно: то же нагромождение мелких деталей, образующих целую стену между читателем и содержанием произведения; та же сложность повествования; то же отсутствие четких границ между явью и сном; то же умение увлечь, захватить читателя несмотря на почти полное отсутствие сюжета, увести его в странный мир, в котором детали реальны, а целое иррационально. Иными словами, художественная проза Мандельштама опровергает часто встречающееся определение экспрессионизма в литературе как явления специфически немецкого. Помимо того сходства, которое почти всегда можно найти между двумя экспрессионистами, Мандельштама и Кафку связывает одинаковое ощущение жизни как процесса непрекращающейся борьбы между Великим Порядком и безбрежным хаосом. Арену этой борьбы оба писателя воспринимают по-разному: сумеречный мир Кафки гораздо темнее и страшнее туманно-радужного мира Мандельштама, пропорции ``иррационального комизма'' у обоих авторов различны. Иосиф К. постоянно находится лицом к лицу со страхом. Парнок тоже бестолково мечется в заколдованном кругу, но в этот круг вписан треугольник, и, если одна из его вершин тот же страх, то две другие ни страхом, ни горем непобедимый смех и неистребимая нежность ко всему живому, прежде всего к смешному и страшному человеку. {20}

Чем строже становилась советская цензура, тем труднее было обороняться от хаоса будней прозой, всегда более доступной пониманию малоискушенных в литературе судей, чем стихи. И тем глубже проникает в стихи Мандельштама круг тем, относившийся сначала целиком к области прозы. Об этом свидетельствуют ``1 января 1924 года'', ``Грифельная ода'', а также такие стихотворения из Воронежских тетрадей, как ``Нет, не спрятаться мне от великой муры'', ``Я скажу тебе с последней...'' или ``Мы с тобой на кухне посидим...''42 И очевидно, что Мандельштам дорожил содержанием своей прозы, так как он не покидал ее героев в беде. Парнок из ``Египетской марки'', которому была закрыта дорога к ``жимолости и стриженому воздуху'' Парижа, бежал в страну поэзии, где поселился под именем Александра Герцовича.43