Текст книги "Разве бывают такие груши (рассказы)"

Автор книги: Ирина Борисова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Борисова Ирина
Разве бывают такие груши (рассказы)

Ирина Борисова

Разве бывают такие груши?

Рассказы

* Другая жизнь. рассказы, написанные еще тогда... *

Eсли все так

Все так, а не иначе, совсем не так, как надо: мечтаешь об одном, имеешь совсем другое.

В душе я простоватая женщина, люблю незамысловатые соленые шутки и громкий смех, но природа наградила меня длинным бледным лицом и очками, все принимают меня за унылую интеллектуалку и никогда не шутят в моем присутствии.

Я люблю физический труд на свежем воздухе, с детства выращиваю на школьном огороде морковку и дыни, но бабушка, профессор искусствоведения, услышав разговоры о сельскохозяйственном, в ужасе всплескивает руками, указывая на мое хрупкое сложение, силком заталкивает меня на искусствоведческий, и вот уже, с грехом пополам отличая Рубенса от Врубеля, я, томясь, перебираю бумаги в пыльном архиве.

Я люблю простую спортивную одежду и обувь, но такой нет в магазине, зато подруга достает мне по случаю туфли на пятнадцатисантиметровых каблуках и пальто, необъятное, как плащ-палатка, и никто из восхищенно глядящих на эту модную одежду и обувь, когда я иду утром на работу, не знает, как я мучаюсь, ковыляя на каблуках, а сядь я в трамвай, три четверти пальто наверняка там и останется.

Я люблю читать детективы, но библиотека приключений в другом конце города, а в нижнем этаже дома, где я живу – музыкальная библиотека, а я так устаю от архива и каблуков, что, довольствуясь тем, что поближе, без интереса, но регулярно изучаю биографии великих композиторов.

Одна нелепость рождает другую, и однажды я знакомлюсь в библиотеке с тощим белобрысым человеком. Мне нравятся крепко сбитые румяные спортсмены с громким смехом и густой черной бородой, но новый знакомый оказывается известным дирижером, делает мне предложение, а когда я отказываю, так страдает, что родственники умоляют меня пожалеть мировую музыкальную культуру, а у меня не хватает духу махнуть на нее рукой.

И вот, пропитанная архивной пылью, я сижу вечером в ложе филармонии, мечтая о том, как неслась бы сейчас на мотоцикле через большое свекольное поле с краснощеким громкоголосым весельчаком, а вместо этого смотрю, как вихляется у пульта мой знаменитый и нервный муж, и на моем бледном лице такая безнадежная грусть, что знатоки вокруг шепчутся: как тонко дирижерская жена, видимо, понимает основную тему.

Все так, а не иначе, все не так, как хочется, тому тысяча причин случай, расхлябанность, отсутствие воли и наличие родственников, и остается только вздохнуть, мечтая о том, как все должно было сложиться.

Но есть еще один выход. Ведь если бы у всех все было, как хочется, и никто бы ни о чем не мечтал, разве стал бы кто-нибудь высиживать часами над листом чистой бумаги и писать о том, чего с ним никогда не бывало, а, придумав хорошо, кто сумел бы получать от этого ни с чем не сравнимое удовольствие?

И кто бы стал ночи напролет проводить с книгой вместо того, чтобы высыпаться перед работой, кто стал бы читать о том, чего и с ним не было, а могло, наверное, быть, и проливать слезы и находить в этом что-то привлекательное?

И если и у вас тоже все не так, гордитесь: только нами и держится художественная литература!

1979

Необыкновенный вечер

В этот вечер вокруг меня возникает масса соблазнов. Я прохожу мимо обувной мастерской, куда мне давным-давно надо бы зайти и которая всегда бывает забита народом, засовываю голову в дверь и удивляюсь: мастерская призывно пуста. Я недоверчиво спрашиваю: "А вы приклеиваете набойки на резиновые каблуки?", мне приветливо отвечают: "Да", но я почему-то не спешу заходить. Стоя на пороге, я вдруг понимаю, что мне жалко на такой доступный пустяк времени, я думаю, что в этот вечер можно сделать и много других более интересных дел – я еще не знаю каких, и я откладываю набойки на потом и под удивленным взглядом приемщицы скрываюсь за дверью.

Я иду дальше и вижу, как светится витрина театра, а, поравнявшись с ним, узнаю, что сейчас начнется спектакль, который я давно мечтала увидеть, и кругом спрашивают, как всегда, лишние билеты, а рядом со мной вдруг останавливается растерянная женщина и говорит: "Вам не нужен лишний билет?", и все так просто удается в этот вечер, что я думаю: "Нет, впереди меня наверняка ждет что-то еще более необычное и увлекательное", – и мне жалко провести весь вечер в театре и никогда не узнать, что еще могло бы сегодня со мной случиться, и я с улыбкой качаю головой и мчусь вперед.

И я не обманулась – этот вечер, действительно, полон неожиданностей: я встречаю на пути старого школьного друга, о котором последнее время часто вспоминала, и глаза его вспыхивают прежней радостью, и он с надеждой зовет: "Пойдем погуляем!", но я смотрю на его по-прежнему смешные вихры, и что-то шепчет мне: "Нет-нет, разве это тот человек, который тебе нужен? Посмотри, он хоть сегодня готов жениться, ты останешься сейчас с ним и никогда больше не встретишь другого – неизвестного и необыкновенного!" И я машу ему: "В другой раз!" и пробегаю мимо.

И вот я лечу по городу, как свободное космическое тело, я нигде не могу остановиться, я хочу узнать, а что еще там, за углом, и, опьяненная удачей, пролетаю поворот за поворотом, но улицы пустеют, витрины меркнут, и я начинаю волноваться и с нетерпеньем ждать, а кто еще меня сегодня окликнет. Но никто больше не окликает, и я бегом возвращаюсь на то место, где мне встретился старый друг, и, оглядываясь, я недоумеваю, как же я могла пройти мимо – ведь почти целый год я думала, какие у него покладистый характер и хорошая фигура! Размышляя так, я медленно прохожу мимо театра, около которого толпится в антракте оживленно обсуждающий замечательную пьесу народ, и натыкаюсь на очередь. Эта очередь уже образовалась и будет отмечаться днями и ночами целый месяц до следующего спектакля. Я ужасаюсь: "Господи! Когда еще так повезет? Как я могла отказаться от этих явившихся словно в сказке билетов?" И я вспоминаю об обувной мастерской и, подхватившись, забыв про все на свете, кроме набоек на резиновые каблуки, бегу туда, как будто от удачи зависит счастье всей моей жизни, и, увидев свет, припускаю пуще, взлетаю на ступеньки и колочу в дверь. Приемщица удивленно высовывается и печально говорит: "Кончилась резина, только что кончилась...", но я требую жалобную книгу и, учинив бесполезный скандал, пошатываясь, ухожу прочь.

Я иду домой на стоптанных каблуках и подбадриваю себя: "Завтра я все наверстаю! Теперь-то я уже буду учена и точно рассчитаю, чем пренебречь, а на чем остановиться! Теперь – о! Теперь у меня есть опыт, теперь я все знаю..." Но и завтра, и послезавтра и много дней подряд обувная мастерская набита битком, и, сколько я ни хожу мимо театра – мне никто больше не предлагает билетов, и я все жду, когда же снова встречу друга с покладистым характером и хорошей фигурой, когда же наступит для меня хотя бы еще один необыкновенный вечер. Я уже очень долго жду и все никак не могу дождаться....

1978

Хорошо!

Бывает так – вы приезжаете в незнакомый город в командировку, ночевать в гостинице дорого, вы идете в незнакомую семью дальних родственников, и вам сразу ужасно нравится каждый из них, но больше всего нравится, как нежны и заботливы они друг к другу. Стоит лишь тете взмахнуть скатертью над столом, дочка моментально отстраняет ее и сама кидается раскладывать вилки, дядя с криком: – Не поднимай тяжести! – тащит с балкона десятилитровую банку с огурцами, а зять уже оделся и бежит в магазин.

Вас ведут по квартире, и вы видите, что у всех здесь есть любимое дело, но каждый взахлеб рассказывает не о себе, а о других: дядя с удовольствием показывает на дочку: – Она у нас – не то, что мы, творческая личность, балерина! – Дочка радостно кивает на мужа: – Он только и думает, что о своей работе, я его даже к ней ревную. – Зять скромно разводит руками и бросается помогать теще убирать посуду, дочка провожает его благодарным взглядом, а потом переводит светящиеся наивной гордостью глаза на вас, и вы, растрогавшись, думаете: – А как все-таки приятно, когда люди в семье так сильно любят друг друга!

И приходит время, вы устраиваетесь на ночлег в комнате молодых. Вы в полном умилении, вам приходит в голову: если б все семьи были так счастливы, как припеваючи жило бы все человечество! И, воодушевленный этой идеей, вы с удовольствием расстилаете хрустящую простыню, но в это время в комнату входит дядя. Вы смотрите на него с симпатией, но, глядя в сторону, он, конфузясь, бормочет: – У ребят сейчас отпуск, понимаете, они так мало бывают вместе... Пошли-ка лучше ночевать ко мне! – И вы, понятливо кивнув, с готовностью идете, и дядя радостно обещает вам показать интересные книжки и идет за ними, и пока вы снова хрустите простыней, в кабинет прокрадывается тетя, и, беспокойно теребя фартук, шепчет: – Нет, пойдемте лучше ко мне – он будет с вами полночи болтать, перевозбудится, ему при его склерозе вредно! И думая, какие они все же любящие и милые, вы с простыней шагаете за ней в уютную комнатку, но на пороге вдруг появляются встревоженные дочка и зять. Извинительно улыбаясь, они говорят, что мама так чутко спит, каждый скрип ей мешает, и зовут вернуться к ним. И вы уже готовы снова взять простыню в охапку, но из-за спин молодых, отрицательно тряся головой, выпрыгивает дядя и тянет простыню к себе, у него ее тотчас ловко выхватывает тетя, и вы бегаете с простыней по кругу, потом вдруг останавливаетесь, краснеете, и через десять минут уже печально бредете по улице, перебирая другие адреса, думая, куда ткнуться. Вы так огорчены, что, если б не завтрашняя ответственная встреча, вы ни за что бы никуда больше не поехали, а отправились бы на вокзал, но вы все-таки поднимаетесь еще по одной лестнице и издали слышите из-за двери крики, звон разбитого стекла и шум драки. Вы в растерянности медлите и все же нажимаете на кнопку звонка.

Вдрызг переругавшиеся, местами израненные и очень недовольные друг другом, эти родственники в восторге от вашего появления. Каждый из них стремится уединиться с вами и, отогнав других, взахлеб жалуется, поливая остальных отборной бранью. Для каждого вы – долгожданная возможность излить душу, высказать все, что накопилось, и, сделав это, вся семья умиротворяется и наперебой ухаживает за вами – человеком, принесшим в их дом пусть временное, но затишье. И вам выделяют самую лучшую кровать, со зверскими лицами шикая друг на друга, ходят на цыпочках, охраняя ваш покой, и вы с мыслью: – Нет, хорошо, что есть на свете и несчастливые семьи! – засыпаете и спокойно спите до утра.

1978

Советы и сюжеты

Я задумываю рассказ, прочитав который, люди перестали бы давать друг другу непрошеные советы. В самом деле, как часто кто-то упорно твердит, что вам надо сделать это и то, когда на самом деле вам надо совсем другое. Если бы я была художником, я написала бы картину под названием "Совет", где изобразила бы двоих: одного – советующего, прижавшего руки к груди, убежденно доказывающего что-то, но украдкой посматривающего и на свое вдохновенное лицо в зеркало. А тот, к кому это все обращено, глядел бы в окно, грустно усмехаясь, и видно было бы, что мысли его далеко-далеко. Я очень ярко вижу эти лица – на этой картинке и будет держаться сюжет моего рассказа.

Предположим – он может быть таким – у второго героя – это тот, кому дают советы, случились неприятности. Удрученный и расстроенный, он приходит к старым друзьям. Спеша к ним, он помнит ласковое хозяйкино: "Ну, как пирожки?", твердую руку хозяина, до синяков, но дружески бьющую по плечу при встрече. Ему так хочется, сидя в уютном кресле, отвлечься от всех своих бед, хоть на вечер позабыть о них. Но открывается дверь, он с тоской понимает, что отдохнуть здесь не удастся – хозяева уже все знают, у них одинаково встревоженные, озабоченные лица. С торжествующим криком: "Ага!" они хватают гостя под руки, ведут, как больного, в кресло и, довольные, что в их монотонной жизни что-то случилось, гордые, что именно к ним человек принес свои неприятности, стоя над ним, как медицинский консилиум, сыплют вопрос за вопросом, на которые он, вздрагивая и дергаясь, как от зубной боли, вынужден отвечать, а потом, наморщив лбы, решают, как ему быть, а, решив, окончательно замучивают советами.

Или, еще один вариант, героини моего рассказа – женщины. Одинокую красивую простуженную женщину приходит навестить ее не очень красивая, но семейная подруга. Прихлебывая из блюдечка чай, скептически оглядывая подругино холостое жилище, она, сама обладая двумя детьми и мужем, убежденно советует красивой тоже, наконец, определиться, найти себе кого-нибудь и завести порядочную семью. И, спускаясь по лестнице, гордая сознанием, что сказала подруге столько дельного и правильного, она и не подозревает, что ее собственный муж в это время говорит с красивой по телефону, в чем-то ее убеждает, а та молча вздыхает и в раздумье качает головой.

Или – рассказ может быть и юмористическим. Вот женщина, специально вырядившись в дачную куртку, напялив на голову облезлый платок, является к приятельнице и, настойчиво глядя ей в глаза, жалуется, что, перенеся страшную ангину, не вылезает с больничного, что и мужу задерживают премию, что не в чем ходить и не на что купить новое пальто. И, простодушно всплескивая руками, принимая все за чистую монету, приятельница горячо призывает лучше вырезать гланды, найти другого мужа, не спешить с пальто, пока не определилась мода – вооружившись всем своим жизненным опытом, она советует, вместо того, чтобы кое о чем, наконец, вспомнить и вернуть одолженные еще в прошлом году пятнадцать рублей.

Итак, думаю я, три варианта передо мною, все три достаточно убедительны, надо только решиться, на какую тему писать, чтобы произвести сильное впечатление, чтобы, прочитав, каждый задумался и сказал себе: "А правда, как бессмысленно, как глупо, как ни стыдно давать советы, когда от тебя ждут чего-то совсем другого, или вообще ничего от тебя не надо никогда я не буду больше так делать!"

И я, наконец, кажется, выбираю вариант, и уже сажусь за стол, но вдруг звенит звонок – на пороге моя двоюродная сестра. Она вся в слезах, она ужасно расстроена. "Что такое?" – беспокоюсь я. Оказывается, она поссорилась с дочерью, потому что та сделала что-то не так, как она советовала. "Подумать только!" – поражаюсь совпадению тем я. И, напоив сестру валерьянкой, я сначала вкрадчиво и тихо, потом убедительно и громче, развивая дорогую мне идею, говорю о бесполезности советов. Я, как случаи из жизни, рассказываю все три своих сюжета, я воодушевляюсь, прижав руки к груди, быстро хожу по комнате, она безучастно смотрит в окно, и вдруг – где я видела эту картинку – да ведь эта та самая, от которой отталкивались все мои сюжеты – я, выходит, и сама советую не советовать!

И я сразу останавливаюсь. Сестра в последний раз повторяет: "Ты бы видела ее лицо!" и, безнадежно махнув рукой, уходит. Я остаюсь и начинаю думать. Я думаю о той искренней горячности, с которой я говорила. Я думаю, что и говорила-то я не пустые слова, а то, о чем долго размышляла и хотела, чтобы это поняли другие. И картина "Совет" уже рисуется мне иначе. Теперь меня больше интересует первый герой – тот, кто советует. Уже не самодовольно посматривает он в зеркало, весь он – страстный порыв донести до слушателя то, в чем сам убеждался годами, а слушатель не хочет ни понимать, ни слушать. В геометрии есть понятие – скрещивающиеся прямые. Они никогда не пересекутся, и даже не как параллельные, лежат в разных плоскостях. Я думаю, как часто диалоги, да и не только диалоги, а и вообще, взаимоотношения даже близких людей походят на эти прямые. У одного – свои устремления, мысли, цели, желания, свой путь, который можно сравнить с ведущей куда-то линией, и когда человек делится всем, что в нем есть с другим человеком, тот начинает излагать иную жизненную установку, которая, как другая линия, отталкивается от чего-то совсем другого и направлена в другую сторону. Как и у героев всех трех моих сюжетов, слова одного человека – лишь повод для другого сказать свои слова, каждый говорит только свое, каждый продолжает свою прямую.

Я представляю в бесконечном времени и пространстве множество отрезков скрещивающихся прямых, возникающих, одиноко спешащих куда-то и где-то замирающих. И мне становится страшно, я не хочу больше писать картину "Совет". Я хочу думать о ярких звездочках пересечений, весело мерцающих на фоне одиноких и холодных отрезков.

1980

Человек с книгой

С малых лет его тянет к печатному слову. Получив от бабушки подарок в день рождения, он первым делом ухватывает ярлык и, медленно водя по буквам розовым пальчиком, вдруг закатывается счастливым смехом, сложив, наконец, по слогам: "Голыш целлулоидный, сорт 2, цена 49 копеек".

В школе он запоем читает под партой, и изумленно хлопает глазами, невольно покинув пещеру Франкенштейна, когда разъяренная учительница, дубася кулаком по столу, в пятый раз выкрикивает его фамилию.

Он не пьет, не курит и не гуляет с девушками в институте. Лекцию за лекцией и курс за курсом он глотает "Короля Лира", "Незримый фронт" и "Не отосланные письма" и где-то между "Фараоном" и "Актером" вдруг получает диплом инженера.

По дороге на работу он привыкает покупать охапку газет и, пробежав их все и не насытившись, жадно пялится на расписанную газетными абзацами черно-белую кофточку соседки. Та не выдерживает, выходит за него замуж и первым делом пытается запретить ему читать за обедом. Она решительно отбирает "Завтрак для чемпионов", ангельским голоском спрашивает, как прошел день, и, непривычный к разговорам, запинаясь, он начинает было рассказ, но вдруг умолкает, опять во что-то впивается, и, проследив за его взглядом, она замечает на столе скомканный журнальный листок, в который была завернуты купленные на базаре семечки.

Он читает все, что попадается под руку, что заносят сослуживцы, читает в рабочее время, и в один прекрасный день его оттаскивают от "Черной металлургии" и с позором ведут к начальству. Ему грозят: "Мы можем очень быстро вас уволить", и он поспешно кивает, соглашаясь, потому что как можно скорее желает узнать, сумеют ли забойщики дать полторы тысячи процентов. Когда жена собирает чемоданы и заявляет: "Прощай, я ухожу к другому!", он, на секунду отрываясь от "Анатомии одного развода", умоляет: "Подожди, мне тут осталось три страницы".

Жена хлопает дверью, и "Десять лет спустя" сменяет "Двадцать лет спустя", он стареет и, сделав вывод, что интересней, чем на самом деле никому не выдумать, увлекается мемуарами и дотягивает до пенсии. На склоне лет он ходит по поликлиникам заказывать очки и, пристрастившись к сан. листкам и противогриппозным памяткам, читает популярно-медицинскую литературу. Приходит день, и из его ослабевших рук выпадает "Профилактика холеры на Востоке", и несколько дальних родственников разжимают окоченевшие пальцы. А когда на кладбище мимо него кому-то другому понесут роскошные венки, то родственникам вдруг покажется, что один глаз ушедшего приоткрылся и с интересом покосился на золото букв на черном муаре, и они поскорее схватятся за молотки, чтобы избавиться от наваждения.

1978

Кто, если не я?

Однажды, уже почистив зубы и надев пижаму, я подхожу к окну полюбоваться перед сном грозой, и вдруг при вспышке молнии замечаю пьяницу, тонущего в большой луже на пустыре. Я думаю, что, может, я единственный, кто его заметил, что пьяница тоже человек, и неизбежный вопрос: "Кто же спасет его, если не я?" заставляет меня надеть сапоги и плащ прямо на пижаму и идти на улицу.

Перепачкавшись и вымокнув до нитки, я вытаскиваю его и, прислонив к столбу, собираюсь уходить, но в оставлении его так мне все же видится что-то незавершенное. Кругом грязь, дождь, ни одного прохожего, а пьяница вдруг принимается голосить: "Ради бога! Отвези домой! Такое горе! Раз в жизни! Позор!", и я смягчаюсь, понимая, что человек, видимо, раз в жизни напился с горя и боится вытрезвителя. Я решаю, раз уж начал, довести дело до конца, я останавливаю "Жигули", шофер подозрительно смотрит на мою торчащую из-под плаща полосатую штанину, мы долго едем, но названного пьяницей адреса нет, шофер хмурит брови, мы едем назад, и вот мы уже опять на нашем пустыре, и я расплачиваюсь, потому что в кармане у пьяницы лишь билет общества спасения на водах и копейка мелочи.

Мы снова вдвоем, мне хочется, ударив его, уйти, но моя последовательность снова не дает мне покоя, мне кажется тем более нелогичным бросить его теперь, когда я с ним столько промучился. И я думаю отнести его в парадную и положить под батарею, там он высохнет, не простудится, не будет найден грабителями, но когда я втаскиваю его в подъезд, навстречу вдруг спускается сосед Александр Иванович.

Не слушая моих объяснений, он подхватывает пьяницу с другой стороны и, приговаривая: "Ай-ай-ай!", сочувственно посматривает на мою мелькающую пижаму, а когда нам попадается еще и прилепившаяся в ужасе к стене профессорша Пляскина, сообщнически подмигивает, и я не успеваю оглянуться, как заносит пьяницу в мою квартиру.

Опять мы вдвоем, пьяница валяется, пачкая мою чистую постель, и, обреченно взмахнув рукой, я громко говорю: "Если делать добро, то до конца", и, вздрагивая от омерзения, раздеваю его, оставляю спать на кровати, а сам стелюсь на полу.

И утром он оказывается тихим застенчивым человеком, кланяется и благодарит, а я произношу короткую великодушную речь, обличая в ней обычное людское равнодушие, он клянется, что все случившееся станет для него хорошим уроком, я весь день – в прекрасном настроении, но вечером, подойдя к окну, желая посмотреть на то место, где он лежал, я не верю своим глазам: он лежит там же, где вчера, и безуспешно пытается выбраться из лужи. И я долго думаю, а потом все же иду, переодев, правда, пижаму. И, увидев меня, он рыдает: "Кто, если не ты?", и вчерашняя история повторяется.

И теперь он каждый вечер на пустыре и встречает меня этими словами, когда, не выдержав, я к нему спускаюсь. В доме у меня дурная слава, соседи считают, что я сбился с пути, а я каждый день даю зарок не подходить вечером к окну, и все же каждый раз одним глазом да посмотрю, а, увидев, ничего не могу с собой поделать.

У меня осталась одна надежда: я написал письма во все инстанции, требуя скорее выстроить давным-давно заложенный между пустырем и моими окнами новый дом. Тогда пьяницу будет видеть кто-то другой, живущий в этом доме, а не я, и пусть тогда он задает себе всякие вопросы, потому что, когда дело касается спасения пьяниц, пусть это все-таки будет кто-то другой!

1982

Не волнуйся, мама!

– Ну, как живете? – беспечно спросила она, заходя в уже открытую для нее дверь. – Да ничего не случилось – надо же, наконец, вас проведать!

– А что у нас? – усевшись на скрипучий диван и заложив ногу на ногу, пожала она плечами. – Ну, когда же Коле заходить – эти проклятые командировки... Папа тоже в командировку? Когда? Сегодня? Вот как...

– Ну, а что может быть хорошего? Серая жизнь – дом – контора! А вот Люба Верецкая перешла во внешторг. Еще бы! Конечно, куда-нибудь пошлют! Естественно, нашлось кому замолвить словечко!

А вот и папа! Что? Нога? Ой-ой-ой! Как же ты поедешь? Да, вот рассказываю маме про Верецкую. Можешь себе представить, во внешторг! Ну, ты, папа, юморист – как это чего хорошего? Мама, ему обязательно надо сделать компресс!

– Ой, да вы тут пирогами лакомились? Пьянствовали втихаря, да? Ах, какая же я гадкая! Ладно тебе, папочка, ну, прости, поздравляю! Шестнадцать человек? И Завидовские были? Видишь, папа, как тебя все-таки помнят! То-то я смотрю, откуда у тебя такие часы?

– Папа, слушай, а ты давно знаешь Завидовского? Что ты, мама, со мной делаешь, ведь я худею! Между прочим, его зять – зав. отделом во внешторге. Ничего не имею, просто, как говорится, информация к размышлению. Понимаешь, папа, по совести говоря, у нас в конторе скучища смертная... Ну, знаешь, эти разговоры хороши в теории... Да-да-да, рассказывай про творческий труд кому-нибудь другому! Ну, конечно, а в это время всякие там Верецкие!.. Нет, ты прямо раскрываешь мне глаза! Скажите пожалуйста, знает японский! Что она – одна такая умная? Можно подумать – другие не знают!

В общем, больше я там работать не могу! Завтра же подаю заявление! А пойду хоть в бюро трудоустройства! Хоть мороженым торговать! Я, по-моему, ничего тебе еще и не предлагала. Ну, уж если на то пошло, не надо было меня запихивать в этот институт – видел сам, какие у меня технические склонности. В общем, ясно, рассчитывать мне больше не на кого, буду рассчитывать на себя! А что ждать? Ну, что ты мне скажешь?

– А что, я не способна выучить пять языков? Да, не удовлетворяет. Откуда же мне знать. Само собой – с таким настроением – нельзя. И потом, нельзя же, в самом деле, сидеть сто лет в такой дыре. Ах, папочка, вы были совсем другие люди! Не злись, папа, не злись – сами же меня так воспитали!

– Начальник отдела. Верецкая уверяет – есть вакансия. Ах, папа, спасибо тебе, конечно, только, знаешь, зря ты тут на меня ругался – все равно у нас ничего не получится. Она говорила – сегодня последний срок! Да-да, если ехать к нему, то немедленно, сегодня вечером! Ну, это не телефонный разговор! Очень жаль, конечно, но куда же ты с такой ногой, да перед командировкой! Ладно, папа, ладно, грех, конечно, упускать подобный шанс, но... Эх, всегда нам не везет, правда? На такси? Это, вообще, идея – на такси,.. А потом? До часу на вокзале? Нет-нет-нет, и не выдумывай! Перебьюсь я, в конце концов, и без внешторга, слышишь! Я говорю, отдай трубку! Мама, ну почему он у нас такой упрямый?

– Ну, если ехать, так ехать! Мама, быстренько, чемодан! Ах, пап, ты у меня просто душка, ей богу! И часы у тебя отличные – я Коле ищу – не достать! Где они только такие раздобыли? Что ты, пап, разве я к тому? Нет, ни в коем случае! Ну, спасибо!

– Мотор! Помчались! Ах... ну, ничего, мы ее на вокзале погреем, у батареи! Не, волнуйся, мама, думаю все будет в порядке, когда устроюсь сообщу. Салют!

1979

Другая жизнь

Я начинаю копить деньги, чтобы, накопив много, начать однажды новую, не такую бездарную, как у большинства окружающих, жизнь. Я коплю не просто, а определенным способом. От курева – рак, от алкоголя – цирроз, от женщин, вообще, одни неприятности, поэтому я откладываю:

Рубль – за пачку сигарет, которую я не выкурил.

Трешку, которую не пропил с дружками,

Десятку, потому что не потратился восьмого марта на цветы и духи "Быть может" для одной лохматой сослуживицы.

Собравшись с силами – целую тысячу, которую я, конечно, не выбросил на свадьбу с нею.

И тогда, когда у меня бы могла начаться заурядная семейная жизнь, находится множество поводов бросать деньги в копилку – отдавать большую часть, как пошлину, жене; дарить, чего доброго, подарки теще, а когда пойдут детишки, покупать еще кучу всякого вздора от ночных горшочков до японского магнитофона. Однажды, представив, как могла жена источить меня за эти годы, потому что я еще просто инженер, какими лоботрясами выросли бы мои детки, я не выдерживаю, вскрикиваю: "Хватит!" и бросаю в копилку полтинник на развод, а потом, увы, какое-то время "раскошеливаюсь" на алименты.

Я откладываю их и испытываю глубокое удовлетворение, потому что разрушил бы нервы, наплодил детей и, все равно, остался бы под старость на бобах. Я представляю, как я принялся бы, чего доброго, со скуки играть в преферанс, и мне опять приходится откладывать крупные суммы, которые я б, наверняка, проиграл. Я представляю, как забарахлила бы у меня от всего этого печень, и откладываю на санаторно-курортное лечение. Абсолютно безразличные к моему состоянию дети заявлялись бы ко мне, чтобы вытянуть с полсотни на погремушки внукам, и от разочарования этой унылой жизнью мне бы неминуемо пришел безвременный конец, и сослуживцы, неохотно вытрясая из кошельков кто трешку, кто рубль, скинулись бы мне на памятник.

И, засунув в копилку все собранное ими, я обнаруживаю, что она, наконец, полна, да и откладывать в нее больше не на что, и я решаю, что теперь я вполне смогу начать новую жизнь. Я всю ночь мечтаю о том, какой она будет, а на утро иду в магазин, покупаю новую копилку, ставлю ее рядом с первой и откладываю туда для начала себе на пеленки, коляску и кроватку.

1977

Вернисаж

Корвецкая еще издали заприметила нас, крепко взяла под руку бородатого брюнета и пошла на сближение.

– Ах, здравствуй! – мило улыбнулась она, протянув мне обе руки в побрякивающих браслетах. Мы слегка коснулись друг друга щеками, и я почувствовала, как мой неуловимый аромат "Коти" потонул в мощном запахе ее "Красного мака".

– Ну, как твои впечатления? – спросила Корвецкая, отступая на шаг и проводя рукой по переливам розово-зеленого синтетического платья.

– Конечно, красочно, – рассматривая платье, помедлив, сказала я. – Но, знаешь ли, избыточность утомляет глаз, нет изящества, благородства и строгих линий.

И, обмахиваясь каталогом, я расстегнула свой классический английский костюм.

– Но ведь цветовая насыщенность и призвана передать суть предмета! встрял брюнет, при слове "суть" энергично складывая толстые пальцы щепоткой и сверкая огромной мельхиоровой печаткой.

– Дешевые приемы! – отрезала я, похлопав мужа по сухощавой руке, украшенной лишь тонким обручальным кольцом. – Избыточность не должна выходить из рамок!

– Конечно, некоторые так думают, – поджала губы Корвецкая, обернувшись к брюнету и демонстрируя сложное, залитое лаком воронье гнездо на голове. Но нам кажется, в том и состоит новаторство, чтобы нарушать общепринятые каноны! – и она, обнаруживая длинный разрез, победительно выставила вперед ногу в черных ажурных колготках.

– А я считаю... – задумчиво произнесла я, лукаво опуская веки, покрытые французскими тенями и теребя синими, в тон векам, перчатками иссиня черную тяжелую цепь. – Я считаю, что прежде чем нарушать каноны, надо их хотя бы понимать!

Корвецкая вздрогнула и убрала ногу. – Ты полагаешь? – вызывающе спросила она, и я пошла в наступление.

– Во-первых, нет единства образа, – сказала я, взглянув на хозяйственную торбу Корвецкой. Та кинула злобный взгляд на мою элегантную сумку-конверт и покраснела.

– Во-вторых, совершенно не учтены пропорции, – я выразительно посмотрела на затянутую талию собеседницы, и она поежилась. – И, наконец, отчеканила я, – напрочь отсутствует какое-нибудь чувство времени, меры и места, нет своего стиля, а уж в деталях, – и я скосила взгляд на множество деревянных и пластмассовых браслетов, – сплошная эклектика, безвкусица и разлад.