Текст книги "Stop! или Движение без остановок . Журнальный вариант."

Автор книги: Ирина Богатырева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Гитлера полюбит, – усложняю себе задание и иду еще медленней и осторожней: любить Гитлера в нашем детском саду не полагалось.

Но, как бы медленно ни идти, все равно их догоню.

– А чем ты занимаешься в обычной жизни? Когда никуда не ездишь, – долетают до меня вопросы Насти.

– Дорога – это моя жизнь… – любимый ответ Грана.

Я останавливаюсь, оглядываюсь, придумывая, чем бы еще заняться.

– По маленькой дорожке за ножкой ставим ножку, – начинаю вышагивать по бордюру, расставив руки в стороны и подражая походкой канатоходцам.

– Ах, как ты изменился!

– Это естественно. Ты тоже стала другой.

– Нет, ты как-то совсем изменился.

– Мой поиск остался прежним.

– Ах, эти твои поиски, все это так нестерпимо абстрактно!..

Я не хочу их слушать.

– Тррр, самолет идет на посадку, разрешите посадку, чартерный рейс

Москва-Пекин!.. – с ревом проношусь мимо, маневрируя меж прохожих, и за спиной слышу:

– Ах, это невозможно, это какой-то детский сад!

Черт побери, как будто б я ее не понимаю! Да видит бог и все его добрые посланники, понимаю, но такова моя роль здесь – быть самой собой, быть Мелкой, это цель, с которой Гран тащил меня через всю страну. Вот только как сумел разглядеть он там, на рассветном бульваре, во мне, сонной, мутной Мелкой, человека, который одним своим видом будет выводить Настю из равновесия?

Она цепляется за него и не сводит глаз. Она уже обмерила, ощупала, взвесила его взглядом, изучила всего, чтобы найти отличия – Гран, каким она знала его когда-то, и Гран, какой он приехал сейчас, со мной. Со мной, такой странной, неразумной, безумной, инфантильной.

Она смотрит и пытается понять, что общего у нас, как я могла появиться с ним рядом. Но никогда не спросит его об этом прямо.

Поэтому я продолжу играть и доиграю свою роль до конца, – а там хоть трава не расти.

И Сашка Сорокин будет мне спасением.

Горы, лиственницы, болото. Никогда не думала раньше, что в горах бывают болота. Идем, глядя под ноги, видим только рюкзак того, кто впереди. Над нами – ветки и мрачное небо. Но если взглянуть дальше, увидишь за лесом, впереди, стенами скалистые хребты. На их вершинах

– ледник; его не видно за тучами, но я-то знаю, что он есть. Потому ночами так холодно.

Дождь идет третьи сутки, и скоро мы превратимся в грибы, покроемся мхом и плесенью и будем тут жить. Хочется не двигаться, замереть в палатке и спать, зарывшись с головой в теплый спальник. Но Гран не дает нам этого удовольствия, поднимает и заставляет снова идти вперед, в дождь и слякоть. Он говорит, что, когда мы идем, мы хоть как-то продвигаемся к цели, а когда стоим, только едим, а продукты кончаются.

Мы идем по болотам, по узкой тропе, не видим друг друга, не знаем друг друга – только спины под рюкзаками. Мы сгорблены, ноги хлюпают и чавкают в грязи. На привалах говорим мало, в палатках молча ложимся спать. Утром встаем, чтобы идти – и не видеть, не знать, никогда не узнать друг друга.

Иногда я вглядываюсь в ее походку, в фигуру под рюкзаком, а на стоянках и привалах – в глаза. Вглядываюсь, желая понять. Но лицо всегда остается непроницаемым, как желтые бронзовые лица будд. Тело зажато и твердо, ноги ставит, почти не сгибая. Чего она хочет, о чем мечтает – все скрыто, запечатано, не скажет никому, вряд ли себе.

Иногда, особенно при свете костра, мне кажется, что лицо ее съеживается, заплывает в морщинах, и она становится похожа на ту, с пергаментной кожей старушку, у которой мы жили.

Тогда она вела нас в квартиру, встретив у вокзала, говорила много, без умолку, вспоминала свое время с Граном – когда-то, давно – у самой двери дошла до расставания.

– Меня потом спрашивали, у кого я так долго гостила. “Это кто был?

Он тебе друг? Любимый? Родственник? Гуру? Кто он тебе?”. – Говорила, вставляя ключ в скважину. Замок скрежетал. – Я отвечала: “А все сразу”. – Подтягивая на себя дверь, обернулась, смотрела четко мне в глаза и говорила в тот момент только для меня – больше потом никогда со мной не разговаривала: – Ну ведь так и есть. – И глаза закончили:

“Ты знаешь”.

Да, так и есть. И мы это обе знаем. Но раз это так, раз для нас обеих это так, почему нельзя нам быть друзьями, почему мы не понимаем друг друга, а ведем себя так, будто нам есть что делить, будто у нас есть что-то, что можем мы потерять? Нет, ни у кого из нас ничего нет, а Гран – это вольный странник, и, если он вдруг пустит корни, я первая не захочу такого Грана знать.

Сашка Сорокин стал мне спасением. Он появился на мобильнике Грана так неожиданно, как появляются только с трассы. Тут же идем его встречать. Они идут, а я несусь со всех ног и прыгаю ему на шею, трусь о ежастую рыжую щеку.

– Ой, ой, Мелкая, потише, я упаду!

Он качается под рюкзаком. Бессонный, пыльный, от него пахнет

Якиманкой и трассой – точнее, пивом и сигаретами, но это одно и то же.

Гран с Настей подходят с достоинством. Сашка, чуткий к чужим настроениям, становится тоже манерным и пожимает им руки. Идем в квартиру неспешно, а я кручусь вокруг него, как собачка, приговаривая:

– Наконец, наконец ты приехал, я тебя ждала, так ждала, а тут творится такое, ну да ты увидишь, ты все сам поймешь.

Небритый, с голодухи от еды опьяневший, Сорокин сидит, сутулясь, на кухне и взахлеб рассказывает о своих трассовых мытарствах. Даже ушные раковины старушки притихли: ей Сашку и из комнаты хорошо слышно, так громко и вдохновенно он говорит.

Через месяц, когда мы потеряемся и нас уже будут искать, эта старушка расскажет милиции, что мы наверняка секта, а тот рыжий и небритый у нас за старшего, потому что мы его несколько дней ждали и все это время молчали.

– Гран, скажи, куда мы идем?

– Я уже говорил тебе, Мелкая: мы идем туда, где есть сила.

Если бы они хоть что-то друг другу сказали! Но они молчат. Точнее, они все время о чем-то говорят, но все это ерунда: они ни разу не сказали ничего важного, такого, чтобы стало ясно, почему мы с Сашкой делим их по палаткам, – я живу с Граном, Сашка – с Настей.

Они смотрят так, будто раньше знали кого-то другого, ждали кого-то другого, но вдруг их друг другу подменили. Смотрят так, будто не могут понять. Получается, что понимаем только мы с Сорокиным, но молчим, потому что они молчат тоже.

Какие они были раньше – он и Настя, – что были они друг для друга, я могу только догадываться, читать в их взглядах, в их настроении и молчании. Иногда думаю, могла бы я что-то сделать, если бы знала наверняка? Но я не знаю, а потому все, что мы с Сорокиным можем теперь, – просто быть и идти на волшебное наше Озеро. Эту роль мы выполняем безупречно.

Что значит – заблудиться в лесу, я раньше представить себе не могла.

Да и сейчас не понимаю, как это так: мы заблудились. Идем-то все время по тропе. Ну и пускай, что она порой исчезает и Сорокин с

Граном затевают спор, ходили ли тут когда-нибудь люди или тропа эта звериная. Ну и пусть, что ни одного человека за все это время не встретили. Ничего страшного с нами не происходит, и если есть что-то, отличающее наше движение от обычной прогулки, так только само чувство, неприятное и давящее: мы заблудились, мы не знаем дороги.

И лес оттого становится более мрачным, близким и равнодушным к нам.

Он обступает, нарастает со всех сторон, и кажется, что он специально расступается перед нами, чтоб манить вперед, все дальше и дальше, а обернешься назад – и не увидишь своих следов: тропа за спиной заросла уже лесом.

Все мерещится вокруг, кажется; и я могу уже поклясться, что вижу вживую лицо бородатого старика. Оно проступает в каменном профиле гор, в изгибе реки, в рисунке коры, в причудливо запекшейся на тропе грязи. Его шапка оторочена мехом, большие губы утопли в усах, брови лезут на глаза, мясистый нос, а в ушах – большие березовые кольца.

Я увидела его впервые, в задумчивости приглядевшись к сплетению жил в камне, большом, белом, узорчатом камне, который оставался прохладным и немного влажным на самом солнцепеке. Лицо проступило, стало четким и, даже отвлекшись, я тут же обнаружила его вновь: так естественно складывались линии в образ. Теперь встречаю везде, стоит только вглядеться.

Сидим молча у костра. Сушим вещи над огнем, а сверху то и дело принимается дождь. Но для нас даже слегка теплая одежда – благо.

Ледники дышат холодом, но они по-прежнему далеки. Как и Озеро. Гран сегодня сосредоточен и по дороге часто оглядывался, куда-то всматривался. Я понимала: он ищет знаки, почему мы не можем найти верный путь, что мешает нам.

– Эти горы полны духов, – говорит вдруг, глядя в костер.

– Добрых или злых? – спрашивает Настя.

– Не бывает добрых или злых духов, – отвечает. – Они хозяева этого места, а мы гости. Нам надо это сознавать и вести себя соответственно.

– Я знаю, – вставляет Сашка. – Тут лешаки есть. Они мне ягоды и грибы показывают.

– Ты к ним с уважением относишься? – спрашивает Гран.

– Да, я их благодарю всегда.

Это была сущая правда: я сама видела, как Сорокин раскланивался за каждый гриб.

– Угу, – кивает Гран и замолкает. Мы все понимаем: он нас сюда привел и только он может вывести.

Ночью снится сон: над палаткой склонилось дерево. Склонилось и бормочет. Огромная, разлапистая ель. В облике начинают прорисовываться уже знакомые черты – стариковские, голова в шапке, с заросшим лицом и оттянутыми серьгами мочками.

– Горы водят, – слышу. – Водят горы. Ветви плохо связаны, рассыпаются. Цели нет единой, разумения. Дать ничего не можете, а получить хотите. Горы водят.

– Водят вас горы… горы водят… – бормочу и просыпаюсь, потому что

Гран трясет за плечи, светит в лицо фонариком. Я еще расслаблена, плохо соображаю, а он трясет:

– Говори: кто ты?

– Да ты че – это я! – отмахиваюсь.

– Кто был? С кем ты говорила?

– Да сон был, сон!

Его лицо твердое, почти жестокое, будто он только что упустил кого-то, кого долго выслеживал. Мне становится не по себе.

Рассказываю сон – не так-то много.

– Да, я понял. – Задумывается. – Да… Да. Я понял. – Поднимает лицо вверх и говорит кому-то, кого нет в палатке: – Спасибо. – Выключает фонарик и снова зарывается в спальник.

Стоим под огромной лиственницей. Она растет над обрывом, одна, под ее ветвями – поляна. Замечательная поляна, чтобы поставить пару палаток. Пока нет дождя, разводим костер.

Несколько дней как не слышим шума реки. Той, что вела нас к волшебному Озеру.

– Ну что, Гран, когда мы придем? – спрашивает Настя с вызовом.

– Когда изменимся.

– Как изменимся?

– Перестанем себя вести по-старому и станем другими.

– А как мы себя ведем?

– Неправильно. Мы загадываем вперед, чего-то ждем и надеемся.

– А как же быть?

– Надо быть здесь и сейчас. Радоваться тому, что вокруг нас, что с нами происходит.

– Ах, Гран, у меня не просыхают ноги, мы ночи напролет мерзнем, засыпаем на рассвете, потом тащимся неизвестно куда, едим эти гадкие болотные грибы, как можно этому радоваться?

– А ты радуйся! Воспринимай все как испытание, как урок, и радуйся, что у тебя есть возможность меняться.

– Гран, ты только болтаешь, а я мерзну на самом деле, и мне действительно все это надоело! Ты все учишь, а от этого ничего не меняется, и мы вообще непонятно уже куда идем!

Что произошло потом, не успели заметить ни я, ни Сорокин. Во время разговора мы пытались не смотреть в их сторону, пытались быть как можно тише и варить нашу кашу. Мы заметили только, что Гран как-то наскочил на Настю, и та отпрянула, будто отлетела, к лиственнице.

Лицо у нее было испуганное, а Гран уже спокойно вернулся к костру.

– Ты права, – сказал он ровным голосом. – Слова мало меняют человека. Дзенские учителя недаром носили палки.

Я думала, что Настя крепко обидится. Но она вернулась и вела себя так же, как мы, а мы делали вид, что ничего не случилось.

Потом он ударит Сорокина за то, что тот в упоении от найденных рыжиков заболтался, как с ним обычно бывает, историями, что случались с ним, когда он ходил за этими самыми рыжиками. Насте достанется еще раз потому, что она отказывается снимать очки, хотя понимает, что они ей ни к чему, а глазам нужен отдых. После этого без очков останется и Сашка. Я получу несильный пинок потому, что буду самозабвенно рассуждать о гаданиях на картах таро и кофейной гуще. Я соображу, что это пустой треп, и с Граном соглашусь.

Мы притихнем, станем строже и будем следить за своими словами и действиями. Вдруг хотя бы это приблизит к нам Озеро.

– Гран, хочешь, я тебе все-все о ней расскажу?

– Ну расскажи, Мелкая.

– Вы познакомились на дороге. Точнее, вас познакомила дорога. Где-то здесь, в этих краях. И оба пошли на Запад. Правильно я вижу?

– Ну, пока получается.

– Ваша трасса была легкой и быстрой, ты учил ее понимать уроки, которые дает дорога, и видеть знаки вокруг. В городах ты показывал ей, как правильно ходить задом наперед и разглядывать на асфальте тени. Так?

Он улыбается.

– Потом вы пришли в город, где живешь ты. И ты пустил ее в свой дом.

Она жила достаточно долго, чтобы к тебе привыкнуть и привязаться, узнать твои слабости, запомнить твои предпочтения. Была уже осень, идти на трассу не хотелось, так?

– Осень была теплой, Мелкая. Можно было бы пойти куда угодно, но так не сложилось. Мы только немного гуляли по пригородным лесам.

– Хорошо. Потом пошли дожди, ей пора было возвращаться, но в такую погоду идти далеко и одной – стрем, ты посадил ее на поезд, как цивильного человека, и вы расстались. Потом писали друг другу письма. По этим письмам ты увидел, как она к тебе привязалась. Ты сам этого не ожидал. Она писала, что хочет встретиться снова. Ты сомневался, нужно ли это, но потом решил, что можно, только если ты будешь не один. Тогда ее внимание не будет приковано только к тебе.

Тут подвернулись мы с Сорокиным. Все верно?

– Да, в целом да… По письмам я понял, что года хватило ей, чтобы забыть все, чему я ее учил. Она потеряла цель. Но еще я понял: я был единственным человеком в ее жизни, которого она полюбила.

– Прекрасно. Видишь, как я научилась! Уж я-то ничего не забуду.

Только знаешь что… Раз уж я так хорошо научилась, обещай мне, пожалуйста, Гран, что на обратном пути я так и не узнаю, где ты живешь.

Дождь кончился ночью, и утром солнце. Мы вылезаем из палаток и греемся. Становится весело, шутим и смеемся – а этого не было слышно от нас ой как давно! В двадцати шагах от палаток находим в камнях уютный, низенький грот, в нем удобно развести костер, чтобы потом на нагретых стенах просушить вещи. Рядом с ним большой плоский камень, который я тут же назначаю столом и выставляю на него нашу посуду. С

Сашкой принимаемся за завтрак.

Мы играем в уют. Забываем о дожде, сырости, почти забываем о том, что заблудились. Лес становится гостеприимным, наполняется птицами, и слышно далекий гул реки, который не долетал до нас вчера.

Сорокин снимает с себя одежду, забирается в грот, к огню, и сидит там в трусах и здоровых ботинках, покрякивая от удовольствия, как в бане. Мне начинает казаться, что от него валит пар. Приходит Настя, оглядывается и садится, щурится на солнце и улыбается мне. Сегодня все так хорошо, что мы готовы друг друга любить. Чуть поодаль в сверкающих зарослях нахожу несколько мелких бурых ягод малины, приношу гордо и кладу на “стол”.

Тут из кустов выпрыгивает Гран. Он странно жесток, его глаза горят, он смотрит, как полоумный или как лев, – если только бывает лев полоумным. Он прыгает на камень и оглядывает нас, будто что-то готов открыть. Я радуюсь ему и говорю весело, театрально всплеснув руками:

– Это же стол, это наш стол, зачем на стол вставать ногами?!

Не успеваю договорить фразу, как лев прыгает с высоты, толкает в грудь и сбивает. Меня отбрасывает, успеваю увидеть яростные, полные безжалостности, застывшие его глаза, и все во мне сжимается.

Забиваюсь в нишу, под камень, туда, где Сорокин, и не шевелюсь. Гран отходит.

Тихо, будто ничего не случилось.

Срываюсь с места и бегу. Бегу, скольжу по размытой земле, сначала во мне страх – вдруг погонится?! Но нет, не погонится, он сделал все, что хотел, вот только зачем, за что? Бегу и реву. Не от боли, а от непонимания и обиды. Что я ему сделала, кто он такой?! Я прусь с ним черт-те куда, а он дерется, чуть что не так! Все, к черту, повернусь и уеду! Вернусь, сейчас же соберу вещи и вернусь. Одна? – легко! На трассу? – легко! Только я знаю, что буду не одна: если кто-то поднимет бунт, все от него уйдут, пусть прется один, куда хочет, а я больше не хочу, надоело, он мне никто, и ничего для меня не изменится, кроме того, что я никогда не увижу этого Озера! Кроме того, что я не увижу…

Останавливаюсь, ошарашенная. Да, ведь ради чего я иду? – ради Озера.

Не ради Грана и его игры. Нет, моя цель – Озеро. Замечательное, чистое, горное Озеро, в котором, как в зеркале, отражаются ледники.

Только ради него… Что у меня есть? Что я могу потерять? Ничего, кроме цели.

Эмоции оседают, и в тишине вдруг слышу клокочущий гул воды где-то совсем, кажется, рядом. Совсем рядом – вот за этими кустами. Ну подняться на склон – и там точно будет. Ну, может, еще залезть вон туда – и там увижу. Или еще… а потом чуть-чуть… Я схожу быстро, обо мне и вспомнить не успеют. Где-то тут, рядом. Ведь так громко. Прямо гремит, кипит, наверное, большой водопад. Ах, если и тут его еще нет, как же гудит там, где он! Да, это, пожалуй, очень большой водопад. Сейчас я его увижу. Сейчас. Еще чуть-чуть. Вот так, так…

Лезу, карабкаюсь, деревьев нет, уже нет и кустов, остаются одни только камни, насыпью, серые, мелкие, они оползают под ногой, с ними съезжаешь, а гул уже оглушительный, но вот выбираюсь наверх, на самую кручу, – и дальше некуда лезть, застываю, глядя вниз.

– Черт, – шепотом. – Черт побери…

Как гигантский котлован, подо мною долина в тени окружающих гор, и белые шапки снега, такие яркие, ослепительно, морозно яркие, блестят на солнце и отражаются в круглом, совершенно ровном и спокойном, как зеркало, Озере. По берегам – кедрач. Справа, пенясь, с ревом вырывается из леса река, и кажется мне, что она так же, как я, бежала сюда, карабкалась и стремилась долго-долго, но вот выскочила и кинулась вниз, а громоподобный ее гул – это крик радости.

– Нашла, – шепотом. – Нашла. – Вздохнула глубоко – чистый, холодный, как вода в Озере, воздух. – Лю-ди, я его наш-лааа!!!

Река ревет громче.

ЧАЧКАН

Еще с вечера, когда стало ясно, что утром они уходят, мы собрали продукты и разделили их с таким расчетом, что им спускаться к людям, а нам оставаться здесь. Им досталось немного ячневой и кукурузной крупы. Беззаботные и радостные, они ссыпали их вместе, в одну баклажку, и весь вечер Сашка ходил и наигрывал ею, как мексиканским маракасом.

Мне было больно смотреть на то, какие оба они стали безудержно веселые, как только появилась возможность с этого места сняться. Они уже будто были не здесь и забыли думать о нас, остающихся. Колючая и ворчливая, как старая ежиха, я ушла в палатку и не стала с ними прощаться. Утром сквозь сон мне будет слышно, как переговариваются они, собирая вещи, но я не вылезу даже тогда. Ибо ясно, что отсюда и впредь пути наши расходятся: им, Сорокину с Настей, идти вниз, а мне оставаться здесь, одной, с Граном, странным, необъяснимым, пугающим

Граном, за невидимыми духами лазающим по кустам.

Если когда-нибудь в горах вас покидал товарищ, которого некогда вы любили, то вы поймете меня. Если же с вами еще такого не случалось, дай Бог, чтоб не случилось и впредь.

Итак, они собрались и ушли, а мы остались. Выждав, пока утихнут их голоса, я вылезла из палатки. Гран сидит у костра, согнувшись над котелком, морщась, пробует из него, дуя на ложку. Уходя, Настя с

Сашкой варили кашу из той крупы, что досталась им вчера. Не доварили

– ушли голодные, наверное, очень торопились. Гран колдует над ней. Я иду к воде, на привычное уже за эти дни место. Наша палатка стоит за десять некрупных шагов от воды, но я прохожу медленно, оглядывая, как будто заново, непривычно залитый солнцем здешний рай.

Вода в Озере прозрачная и лазоревая. На рассвете такая спокойная, что отражаются и небо, и горы, и холодные, величавые ледники.

Противоположный берег – одна сплошная осыпь камней, будто кто привез и насыпал их там кучей, ни кустика, ни деревца. На нашем берегу – лес. Кедры растут у самой воды. Если сидеть очень тихо в траве, то спустятся с веток бурундуки и начнут, пощелкивая, осматривать лагерь.

Вокруг – тишина, внутри – тишина. Мыслей нет, они будто раздавлены, вытеснены этим воздухом, этим спокойствием и молчанием гор.

Эти горы знают больше, чем мы можем себе представить. Эти горы знают больше, чем мы можем осознать.

Человек – такой текучий и непостоянный. Человек – как вода: мысли, эмоции, чувства; сморгнул – а этого всего уже нет, и несется, стремится внутри тебя поток дальше. А горы эти, а камни, а ложе холодного, хрустального Озера: внизу, в долине сменятся эпохи и царства, а они все так же будут стоять, неколебимые, спокойные, вечные. О чем можно думать, глядя на них? Ни о чем. Можно только сидеть и созерцать, растворяясь в безвременье.

Утро занимается на удивление теплое. Все дни, что мы стоим тут, так близко к ледникам, под голос неугомонной реки, водопадом срывающейся в Озеро с кручи, – все это время небо просветлевало считанное количество раз, а чаще был дождь, или град, или снег, или еще какие осадки, коим и названия не подберешь. И мы ушли бы раньше, если б я не обнаружила, что моя правая лодыжка опухла и посинела.

Это случилось в тот вечер, когда мы дошли до Озера, спустившись с хребта, и поставили лагерь. Я обнаружила это случайно – весь день нога не болела.

– Вывих, – сказал Сорокин, прищелкнув языком.

– Ушиб, – сказал Гран.

Настя ничего не сказала, только кисло скривилась. Они рассматривали мою ногу при свете костра, лица напряженные. Я смотрела на них снизу вверх и чувствовала себя виноватой

– Дорога говорит, что тебе стоит сделать здесь остановку, – сказал

Гран. – Значит, зачем-то тебе сейчас это надо.

Он шутил, наш Гран, но все остальные были мрачные: тяжелое ощущение, похожее на чувство обреченности, спустилось на нас. Откуда мне знать, зачем это мне, приятель, да и кто может знать? Вдруг вздрогнула, уставившись в лес:

– Там кто-то есть.

Все обернулись – на склоне, за нашей с Граном палаткой, маячил в темноте невысокий женский силуэт. Не шевелился.

– Эй! – позвал Сорокин. Женщина не двинулась и не ответила. -

Здрасте! – крикнул Сашка еще раз – то же. Гран сорвался с места и в два больших прыжка был рядом с ней.

– Это камень! – крикнул оттуда, и мы потянулись за ним.

В кустах действительно стоял каменный столб, обликом напоминающий коренастую девушку лет пятнадцати. В сетке линий, трещин и сколов проступали черты лица, волос, одежды. Стоять рядом с ней в надвигающейся темноте было жутко – слишком сильно походила она на человека.

– Хран местный, – вполголоса проговорил Сорокин.

– Она похожа на шаманку, – сказала Настя.

– Это хороший знак, – сказал Гран. – Здесь интересное место, может быть много духов. Будет славная охота, – добавил, довольный, и улыбнулся. Меня передернуло.

– Помоги мне спуститься, – попросила и оперлась на Сашкину руку.

Из невидимой в темноте тучки принялась сыпаться холодная, белая крупа – так нас встречало заветное наше Озеро.

А теперь они собрались и ушли. Налегке, вниз, по хорошей погоде. Уже через пару часов такого пути прошли все Озеро и попали на проторенную тропу. По ней пошли вдоль реки, с шумом устремляющейся ниже. Скоро увидели две палатки, но стояли они поодаль тропы, и людей поблизости видно не было. Они остановились, сняв рюкзаки, передохнули, но никто не появился; пошли дальше.

У первых же людей, что встретились им, Сорокин стрельнул покурить.

Стоял и довольно щурился, из рыжей своей щетины пуская дым, пока

Настя расспрашивала про тропу. Могла и не расспрашивать: она была проста и очевидна. Пройдя еще совсем немного, они попали к заводи реки, где стоял палаточный лагерь, была баня и даже магазин: консервы, пиво, сигареты, хлеб. Они купят тушенки, уломают банщиков пустить их помыться за одну цену, а пивом их угостят на халяву те, с кем рядом встанут на ночь.

Наутро они пойдут дальше. Те люди, к которым пристроились с вечера, дадут им сахар и заварку и накормят перед отходом макаронами с их же, купленной накануне тушенкой. Вновь они будут налегке и под солнышком, и настроение станет прибывать, чем ниже будут спускаться.

В полдень с трудом перейдут речку вброд, будут отдыхать на рюкзаках, потом собьются с тропы, но встретят сплавщиков, которые укажут, куда идти дальше. Получат от них сухарей и банку сгущенки. Совсем довольные, отправятся они дальше.

Я сижу и смотрю на тени. Тени от облаков, они сменяются на глади

Озера, несутся и исчезают. Зачем мне следить за нашими друзьями, если те уже и думать о нас забыли? Зачем знать мне, что с ними и что дальше будет? Тени от облаков вновь покрыли Озеро и кусочек берега, на котором сижу, но вот опять побежали прочь, вниз по течению реки, в долину.

Я становлюсь кусочком этой земли. Болезнь отделила меня от спутников, и теперь мне кажется, что моя внутренняя скорость, та, с которой текут во мне чувства, скоро сравнится со скоростью кедра или этого куста, под которым сижу. Люди неисчислимо быстрее меня. У моих друзей могли быть и нетерпение, и досада, – все то, что не позволило им сидеть здесь больше трех дней. Я и не заметила, как у них накопилась усталость от этого места, мне же ничего не остается, как быть здесь и ждать.

Пауза в движении учит меня видеть мир по-другому. Отсюда, из ущелья меж гор, под морозным дыханием ледникового хребта, из-под корней кедров мне виден мир больше и шире, чем видится внизу, в городах и долине. Там он разменивается на суету, которая застилает его, – здесь прозрачен и ясен, а суета представляется тем, что она есть, – пылью на вечных вещах. Я вижу людей, их заботы, то, что толкает их на поступки, и то, что останавливает на пути. Вижу сплетение дорог – тех дорог, на которых мне еще предстоит или же никогда не суждено появиться. Мне легко следить за теми, кто покинул нас, а проследив дальше, вижу внизу других, кто потерял нас и ищет. Вижу и свою дорогу, и мне кажется, вижу сейчас вширь и вглубь, ясно, от самого истока и дальше, и только страх и суеверие не позволяют мне глядеть туда, в темный туман, до конца.

Здесь легко думается о смерти и совсем не так, как в городе, – не о чьей-то или своей, и даже будто не о смерти вовсе: здесь легко думается о том самом лопухе, что будет некогда из всех нас расти. И

– не страшно, хотя в городе хочется, чтобы было что-то другое,

потом, и непременно похоже на прежнее. Но здесь ясно со всей неизбежностью: ничего другого нет – а есть все, что окружает сейчас меня, и то, что за этим.

Не станет меня, не станет других, исчезнут все города и государства, а лопухи, и деревья, и горы останутся, и будут расти, и дела им не будет до того, что нас уже нет. Они и есть жизнь, и они – вечны, и мне не страшно ими стать. Разве не в сознании вечной жизни всего перешагиваем, изживаем мы из себя смерть?

Ночами было холодно так, как не было за все время нашего сюда пути.

Дрожали и кутались в спальники, пытаясь согреться, натягивали на себя всю одежду из рюкзаков, но и это плохо спасало.

Каждую ночь нашу палатку штурмовали мыши: они прыгали на тент и сползали вниз, потом снова прыгали и снова сползали, так бесконечно, мы засыпали раньше, чем это прекращалось. И прыгали они так высоко, что казалось: кто-то специально бросает их нам на тент. Если думать так, становилось немного страшно.

– Это она так с нами играет, – шутила я. – Та девушка, что у нас тут стоит. Она местная повелительница животных. Сибирская Диана.

Мы лежали, выглядывая из спальников, присматриваясь к теням на тенте и прислушиваясь к играм мышей. Почти не шевелились и говорили шепотом.

– Чачкан, – ответил однажды Гран. – Это ее так зовут. Чачкан – значит мышь у народов, что искони живут в этих горах.

– Ага. Мышка.

Их путь выйдет на заболоченный луг, и они снова собьются. Трава по пояс, а под ногами – вода, тропы веером разбегаются, но ведут в никуда, исчезая. Они поплутают, потом выйдут к ручью и пойдут вдоль него напрямую, иногда ступая прямо в потоке, пока не выйдут снова в лес, к быстрому спуску, где по утоптанной тропе придется прыгать, как по высоким ступеням. Они ускорятся, и даже сырые ноги не будут портить настроение.

Когда облаков нет, можно загорать. Но под тучкой и ветром холодно, хоть натягивай свитер. Потому постоянно легко знобит, но я уже привыкла. Сижу и смотрю, как вода слабо плещется о берег – мерно, редко, как будто Озеро дышит.

Гран собирает хворост, уходит надолго и приносит целые охапки сухостоя и толстые паленья. Уже натаскал столько, что хватит на пионерский костер. Спросить его: не собирается ли он растапливать тут ледники? Усмехнется и промолчит. Ему нравится это место. Он всегда что-то делает, хотя не говорит что. Уйдет в одну сторону, вывалится на поляну с другой, и глаза такие, как у кота после удачной охоты. Я спросила его как-то:

– Гран, чем ты занят?

– Я выслеживаю силу, – был мне ответ.

В другой раз, еле сдерживая смех, рассказал, что ловит здесь по ущельям духов, но каждый раз на его призыв из кустов появляется

Сорокин с какой-нибудь веточкой в руках.

Грану никто не нужен для охоты, потому он и не тяготился стоянием.

Сашка тоже был занят, изучал местную флору и говорил, что тут собрано почти все, что мы встречали по пути сюда. Только Настя была мрачна и слишком явно тяготилась бездельем. Избегала меня, шаталась меж палаток или на берегу метрах в пятидесяти. Я смотрела на нее и думала: а вдруг именно затем, чтоб нам с тобой узнать и понять друг друга, сделала дорога передышку? Но мы так и не сказали с ней за эти дни ни слова.

Я не заметила, как так получилось, но они вдруг стали сближаться.

Сашка похож на кусок мягкого пластилина, он легко принимает любую форму и не липнет к рукам. К тому же он по жизни исполняет одну роль

– сглаживает острые углы любой компании, где бы ни появлялся. Вот и сейчас, попав к Насте, он инстинктивно делал так, чтоб залатать трещины между нею и нами.

Вечерами у костра они говорили. Сашка возвращался из своих дневных исканий раньше Грана, разводил костер, принимался варить травный чай и витаминный суп, и Настя волей-неволей подходила к теплу.

Смеркалось быстро: стоило только солнцу скрыться за горой на противоположном берегу, и воздух густел, серел, и все виделось контрастным: светлое выделялось ярко и выпукло, темное превращалось в темный фон. Становилось как-то приглушенно тихо, только одна вечерняя пронзительная птица резко и коротко посвистывала, носясь над Озером. Я продолжала сидеть у воды, а от костра до меня долетал негромкий, спокойный, рассудительный Сашкин говор.