Текст книги "Почём грамм счастья?"

Автор книги: Ирина Анастасиади

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Совершенно секретно

. Или несколько слов от автора

Ну, давайте знакомиться. Меня зовут Ирина Анастасиади, и я писатель.

С тех пор, как я иммигрировала в Грецию, меня буквально преследуют двумя вопросами: «Почему, собственно, ты живёшь на Тиносе?» и «Как ты стала писателем?» Когда меня спросили об этом в сотый раз, я поняла, что жизнь моя не вписывается в знакомые сценарии. Просто загадка какая-то.

Обдумывая метаморфозы, случившиеся со мной, я выдвинула три аксиомы: я живу на Тиносе, потому что я писатель, или: оттого, что я писатель, я выбрала Тинос, а может даже: я стала писателем именно потому, что живу на Тиносе…

Пока я обдумывала эти аксиомы, облекая их в живую ткань рассказов, объём работы моей рос. И дабы подвести итог, пришлось издавать книги, чтобы избавиться от некоторых вопросов. Но количество книг росло, а вопросы продолжали маячить перед глазами.

Тинос. Почему Тинос? Просто так получилось, что 25 лет назад я вышла замуж за Тасо Анастасиадиса. И оказалось, что именно на Тиносе он построил себе летнюю резиденцию. Это уже потом, поселившись здесь, я поняла, что влюблена в Тинос безнадёжно. И нет от этой любви ни избавления, ни противоядия. И во всём виноват мой муж. И не спорьте – мужья виноваты во всём и всегда!

Именно благодаря ему Греция узнала писателя Ирину Анастасиади. Именно он виноват в том, что я живу на Тиносе, что я до сих пор замужем (попробуйте, потерпите писателя в качестве жены, и вы увидите!!!) и даже в том, что я пишу книги.

– Тебе хорошо было бы начать вести дневник, – сказал он однажды, – Это помогло бы нам запомнить, с кем и когда мы встретились, куда съездили, что повидали.

Странно, но я всегда знала, что рождена для того, чтобы писать. Мне было лет десять, когда я впервые заявила об этом во всеуслышание учительнице математики. Помню, как она была шокирована моей приверженностью филологии и отказом тратить своё время на точные науки.

И именно потому, несмотря на мою давнюю мечту стать писателем, вероятно надо было следовать совету мужа буквально. А я вместо этого стала описывать все восходы и закаты солнца, все словесные портреты людей, с которыми мы встречаемся на нашем жизненном пути, и все истории, которые мне рассказывают…

«Ты – опасный человек! – говорят мои друзья в один голос (но с упоением продолжают рассказывать мне свои истории). – Не успеешь оглянуться, как окажешься на страницах твоей книги!»

К сожалению, они правы. Хотя для того, чтобы попасть в рассказ, не достаточно только быть весьма колоритным персонажем или вляпаться в невероятную историю.

Хотя всегда надо помнить, что правды всегда слишком мало, чтобы получить импульс писать и слишком много, чтобы попасть под суд за клевету.

Впрочем, всё это я детально описала в своей книге «О бедной Музе замолвите слово. Или как научиться писать книги». Но вовсе не об этом сейчас мой сказ.

Надо вам сказать, что мой муж – человек чрезвычайно коммуникабельный. Боюсь только, что даже слово «чрезвычайно» – недостаточно точно описывает его коммуникабельность. С кем мы только не встречаемся! Куда только не бываем приглашены! Люди так и мелькают у меня перед глазами…

И вот однажды я поняла, что надо навести какой–нибудь порядок в памяти и разобраться, какой перечень сплетен относится к данному человеку, завести на него тайное досье и занести в определённую графу таблицы характеров. С тех пор я ежедневно пополняю эту таблицу. А конца всё не видно. Да, хотела бы я походить в этом отношении на одну даму…

Дама эта опаснее серого волка. Съесть не съест, зато прославит на всю округу. Имени её я вам не скажу. Но на Тиносе её прозвали Госпожа Информационное Агентство «Рейтер». От её взгляда не может укрыться и таракан, выбежавший полакомиться кошачьими объедками. Она видит всё. Она знает всё. Она целые дни проводит на балконе, чтобы постоянно пополнять свои драгоценные знания о ближнем своём.

Вот эта женщина и есть мой идеал. Когда, спрашиваю я вас, умудряется она спать или есть (я уже и не говорю о других нуждах её организма), притом, что она провела всю жизнь свою на небольшом и неуютном балконе? Как удалось ей выйти замуж, родить и воспитать трёх сыновей? Для меня это до сих пор остаётся загадкой.

Да, эта женщина – мой идеал. О чём я, писатель, могу писать, если не знаю о ближнем своём столько, сколько знает эта героическая женщина?! Воистину, природу человека узнаешь только вблизи, непрерывно наблюдая за его суетой, которую он называет жизнью, скрупулёзно собирая сведенья о его любовных похождениях, слушая его жалобы и хвастовство. И если проделывать это день за днём, месяц за месяцем, год за годом, то смотришь, лет этак через двадцать и мне присвоят высокое звание Госпожи Информационное Агентство «Рейтер».

Следуя этому принципу, я даже изобрела своеобразный рецепт коллекционирования информации (и снова дело не обошлось без помощи моего мужа!), устраивая бесконечные званые обеды и вечеринки. Дорогие мои, на вечеринках узнаешь столько всего!!! Главное, не говорить о бизнесе. Только о человеке.

Вы себе и представить не можете, сколько вокруг ходит колоритных личностей, которые так и просятся на бумагу! Что же касается сюжетов моих достославных рассказов, то должна повиниться: я изымаю их у ничего не подозревающих мирных граждан. Причём, отъём или увод сюжета варьирует в зависимости от обстоятельств. Хотя принцип общий: я аккуратно расставляю сети в гостиной, готовлю наживку и жду.

Жертвы приходят сами. И сами рассказывают историю своей жизни… Единственно, чего они не делают – это преображение болтовни в литературное произведение. Это делаю я. И чаще всего – без их на то позволения. Часто они даже не ведают, что попали в мои рассказы. Если же вы узнаете там себя или соседа, не говорите об этом никому!!!

Зачем из милейшего литературного персонажа делать обычного человека? Помните: всё, что секретно, – прекрасно. Всё, что явно – серо, скучно, прозаично.

Что же касается жанра, то хотя я и описываю в большинстве случаев человеческую трагедию и хотелось бы поговорить обо всём серьёзно, но я всё–таки понимаю, что люди устали от серьёзного. Поэтому я обратилась к юмору. Ведь благодаря подобному приёму события умаляются. Как будто, смотришь на них в перевёрнутую подзорную трубу. Юмор – это своеобразная защита от трудностей и даже наступление на оные. Но, избрав комедию, я почему–то, всё время сбиваюсь на трагедию.

Может, правы мужчины доказывая, что юмор – дело мужское? Хотя, следуя мужской логике, они (то есть мужчины) первенствуют везде: и в героическом эпосе, и в драме, и в трагедии. Ну да Бог с ними, пусть себе на здоровье первенствуют!

Изумительно чувствовать, как мысль, дремавшая в тебе с незапамятных времён, преобразуется в лёгкую, полную смысла фразу. И труднее всего на свете – добиться, чтобы фраза, написанная на бумаге, точно отразила бы твои мысли.

Ибо самое страшное для писателя – это быть ведомым словами. Ну, а самое приятное – знать, что именно ты ведёшь их вслед за своей мыслью. Как по твоей воле они образуют живые картины и образы. Как ты заставляешь читателя видеть то, что видели твои глаза, чувствовать то, что перечувствовало твоё сердце и, наконец, задуматься над тем, что передумал твой мозг.

И даже если он, читатель, не может согласиться с тобой, то может, по крайней мере, принять во внимание твои размышления. Ибо они есть результат всей жизни твоей. Человек, конечно, не в силах всего пересказать, всё поставить на свои места. Не насытиться око зрением, не наполнится ухо услышанным. Экклезиаст, например, даже считал, что «нет памяти о прежнем и о будущем, и не останется памяти у тех, которые будут жить после нас».

Ну а для меня это значит, что каждому мыслящему человеку следует задать себе все вопросы заново. Так, как этого велит его совесть. И пусть делается, всё что делалось. И пусть не будет ничего нового под солнцем. Надо помнить главное: путь род проходит, и род приходит, зато Земля пребывает вовеки.

Говорят, чудес на свете не бывает… Говорят. Хотя, лично я, с этим утверждением не согласна. Чудеса ходят рядом с нами. И это такая магия – творить миры, в которых гремят войны, бурлят потопы. Люди в этих мирах женятся, разводятся и снова сходятся по одному вашему повелению. Здорово, когда в этом мире вы можете все. Здесь вы – бог.

Портрет художника в натуральную величину

Бесшумно двигаясь, вошла ночная нянечка со стопкой чистого белья. И тут же с покорной ожесточённостью принялась подкладывать судна, сдирать прокладки, подмывать голые попки. Запахло прелостью, болезнью и ещё чем–то отвратным. Но нянечка бесстрастно приподнимала одеяла, открывая взгляду убогую больную наготу. Многие уже привыкли к этой процедуре. Некоторые ещё стеснялись и отводили глаза в сторону.

– Ишь ты, застыдился, маменькин сынок! – время от времени бормотала сквозь зубы Ленка, удивляясь своей злобе.

«Нервы совсем сдали», – подумала она, и стало жаль себя до невозможности.

Алексис проснулся, едва одеяло слетело с его ног. Хотелось спать. Бледный свет рождающегося дня, проникающий через огромные незашторенные окна, вызывал омерзение. Рук нянечки он практически не чувствовал. Нижняя часть тела была парализована. Ленка ловко повернула его к стене. Ему было стыдно.

«Как мешок с тряпьём», – думал он, пока Ленка подкладывала под него судно. Несмотря на то, что Алексис сдерживался много часов, он никак не мог опустошить кишечник и всё время косился на няню.

– Деликатный какой! – проворчала Ленка, кокетливо поправляя копну, сгоревших под перекисью водорода, волос. Печальному и трагичному Алексису она симпатизировала особенно. – Тужься! Ну, тужься же!

Алексис густо покраснел. «Как барышня!» – с нежностью подумала Ленка.

– Леночка, отойдите, пожалуйста! – попросил он. – Мне же неудобно.

«Ишь ты, Леночкой зовёт! Все всю жизнь Ленкой кличут, как собаку какую. А он – Леночка!»

Алексис уставился на крашенную блестящей белой краской стену и тужился. «Тужься, милый!» – шептала Ленка. И он покорно тужился. Вдруг он охнул, замер на секунду, пытаясь удостовериться в своих чувствах. В глубине повязок что–то тёплое обильно разливалось…

Двери были открыты настежь, и в дверном проёме виднелись две фигуры в белом. Ленка стояла к ним лицом и что–то шипела. Первый солнечный луч задрожал на её спине. Алексис прищурился. Глазам было больно. Одуряющая слабость разлилась по телу. Он слышал слова, но их значение уплывало в серый, хлопьями, туман.

– Где родственники? – строго вопрошал высокий в белом халате столбом. – Кто даст согласие на операцию?

– Родственники в Афинах…,– сбивчиво, глотая слова, докладывала Ленка, – жена ушла к другому… Яд… Найден в бессознательном состоянии…

– Знать ничего не знаю! Жену достать из–под земли! Больного готовить к операции! На мой страх и риск.

Но тут комната поплыла перед взором Алексиса. И как раз перед тем, как уплыть совершенно, до его сознания внезапно дошло, что больным, которого требовали готовить к операции, был он – Алексис Кастелланос, а жена, которую пытались достать из–под земли, была его женой – Эммой Шварц.

Он увидел тени, двигающиеся на него. Видел своё тело, плывущее в холодной лодке. Свои вывернутые ноги. Недвижные руки. Чьи–то серые лица над собой. Слышал подбадривающие его слова Ленки. Но он не в силах был реагировать. И его мало интересовали серые руки, держащие над его головой флакон с физиологическим раствором, холодная тележка, скользящая по мрамору пола, да и само его тело – недвижное и закоченевшее.

Он уже плыл в ледяное Ничто. А там, в этом бесцветном холоде, стояла Эмма. Угловатость её фигуры особенно резко выделялась на льду. Её щеки были бескровны. Её глаза – безжизненны. Она слушала его рассужденья и молчала. Алексису казалось, что мысли исчезают в её голове, разлагаются на нейтроны.

– Значит, ты отказался от премии, – наконец–то подвела она итог, и тон её был обвиняющим.

– Отказался, – подтвердил он.

– Но ведь…, – снова зазвенел её голос, – ты только что говорил, что эта премия – самая высокая честь, которая когда–либо была оказана тебе. Что жизнь – это война умов, что каждый пытается её выиграть… Ты ведь говорил это?

Она показалась Алексису особенно беспомощной в этой своей неудачной попытке понять его. И тогда он даже подумал: не холод ли всему виной? Не от того ли, что слова его замерзают на полпути к ней, превращаясь в сосульки?

– Да, я говорил, – мягко подтвердил Алексис. – Но ты пойми: не все принимают участие в этой войне. Некоторые просто наблюдают её со стороны.

– Я думала, что ты – человек умный!

– А я – неумный?! В чём, собственно, разница? Мы все делаем одно и то же – умные и не очень – работаем, платим налоги, проливаем кровь. Глупый – потому, что боится наказания. Умный – потому, что верит в высшее предназначение разума.

– И ты отказываешься от премии только потому, что веришь в это самое высшее предназначение?

Боже, как холодно! Почему так холодно?! Алексиса не оставляла мысль, что однажды этот разговор уже происходил. И, вероятно, от этого наполнялись тяжёлой и безысходной болью руки и ноги.

– Всё ты неправильно поняла! – захотелось ему закричать, но из горла выходил всё тот же, холодный, бесцветный звон. – Всю жизнь я пытался не вмешиваться в политику. Считал, что у каждого есть свой, определённый путь в жизни. У политиков – принимать решения. А у меня – рисовать.

– Так было до вчерашнего дня, вероятно, – язвительно заметила она.

– Это решение пришло ко мне не вчера, – возразил он, не замечая этой её язвительности.

Ну почему, почему его не оставляет мысль, что всё это уже было? И этот напрасный разговор. И эта невыносимая боль. И даже этот холод…

Да, да и этот бесцветный холод тоже был. А главное, главное было и это его решение: отказаться от премии. Конечно же, он не верил в успех своей затеи. Он знал – правда никому не нужна, справедливость никогда не выигрывает в этом мире.

Но впервые в жизни он был уверен, что ничтожно мало только рисовать, что надо сделать ещё что–то. Что–то очень важное. Сказать своё слово, например. А тут как раз американцы стали бомбить Афганистан, как они уже до этого бомбили Кувейт и Югославию. И Алексис вспомнил годы войны во Вьетнаме.

Тогда демонстрации протеста прокатились по всему миру. Так почему же сегодня все молчат? И именно это их сегодняшнее молчаливое сообщничество оскорбляло Алексиса почти так же, как оскорбляло его воспоминание о своём собственном молчании. Тогда он считал (вероятно, по иронии судьбы!) что самое важное в его жизни – это творить. И ничто, ничто не должно отвлекать его от этого. И вот сегодня ему стыдно за эти свои мысли.

– Теперь ты понимаешь, что я просто обязан показать тем, кто ведёт эту скандальную войну, что я против? – И Алексис с ожиданием заглянул жене в глаза. На секунду ему даже показалось, что она поняла.

– Какой же ты дурак! – вдруг закричала она, и этот крик прорвал, наконец, ледяное пространство. – Надеешься на то, что я приму участие в этом дурацком спектакле, который ты станешь разыгрывать перед Средствами Массовой Информации?! Ну, уж дудки! Я устала от твоих бредовых идей. Я устала от тебя… И вообще, хорошо бы тебе узнать, что я люблю другого мужчину и хочу связать с ним жизнь. А ты можешь катиться к чёрту. Один или с премией…

Алексис открыл глаза. Он лежал на больничной койке. Тело было ватным. Рот пересох. Солнце уже заходило. Лиловые тени ходили по белёсым стенам. Палата шумела обычным больничным шумом. Кто–то стонал. Кто–то икал. Кто–то рассказывал непристойные истории. Воняло разваренной капустой, прелым бельём и хлороформом.

«Не умер», – вслушиваясь в биение своего сердца, думал художник. Но счастливым от этого себя не чувствовал.

Ему даже казалось, что там, в ледяном тумане, было уютнее и вернее. Он с раздражением разглядывал палату. Итак, его вернули сюда, в это больничное убожество. В это бессмысленное существование, где он любил, и не был любим.

Алексис попытался представить себе Эмму. Возникли бледные узкие губы, колючие карие глаза, излом тёмных бровей. Вспомнилась её манера глядеть на собеседника исподлобья. Всплыла худая жилистая шея с кадыком. Но Эммы из этого всё равно не получалось.

Алексис даже застонал, утомлённый этим усилием. И вдруг он увидел её. Но увидел не сегодняшней Эммой, а такой, какой она впервые появилась на его вернисаже пятнадцать лет назад. Красные волосы её стояли дыбом. Блестящие лиловые губы упрямо сжимали сигарету в углу рта. Дырявые джинсы обтягивали тело, как вторая кожа. Прозрачная нейлоновая блузка открывала взглядам прохожих её молодые прелести. Ботинки–вездеходы скрывали малюсенькие розовые ножки.

Да, такой она и была – девочкой–дивой, готовой на всё. Соблазняющая всех и всё, в том числе и своё зеркало. Она обожала игру взглядов, улыбки и комплименты. Она радовалась открытому желанию, горящему в глазах соблазнителя. Она нуждалась в любви одного мужчины и в обожании всех остальных. А потому флиртовала бесконечно.

Что могло привлечь его, зрелого мужчину, в этой девчонке? Печальная её улыбка? Боль, время от времени появляющаяся в её глазах? Лёгкое дрожание её маленьких розовых пальчиков? Нервный кризис – в неполные двадцать… Отчего? Дело в том, что он всегда хотел чувствовать, будто нужен друзьями даже недругам. Это его и погубило.

Он рвался помочь всем: пострадавшим от несчастной любви подругам и терпящим денежный кризис друзьям. Причём он не просто совал нуждающемуся в руки пачку денег, а пытался вникнуть в суть дела, помочь советом. Он обладал совершенно удивительным талантом решать любую проблему. И тот, кто имел достаточно мозгов, чтобы последовать его советам, всегда оставался в выигрыше.

Алексис умел поставить на рельсы любое, даже никуда не годное предприятие. Ибо ясно видел все слабые стороны дела. И умел этим своим видением пользоваться. Единственное, чего он так и не сумел (или не захотел) разглядеть, была его жена – Эмма Шварц. И продолжал строить своё гнездо с настойчивостью маньяка.

– Алексис, голубчик, проснитесь! – теребил его кто–то за плечо.

Но он упрямо сжимал веки. Зачем беспокоить его теперь, когда он обдумывает не чужую, а свою проблему! Нет, он не проснётся! Нет, нет и нет!

– Голубчик, проснись! – упрямо встряхивала его мягкая рука.

Ленка чутко прислушивалась к его дыханию.

«Ах, Леночка, это вы!» – с трудом открывая глаза, выдохнул Алексис. Молодой жар, исходящий от девушки, согревал его истерзанное ядом тело. Ему хотелось лежать так вечно.

– Только вы не спите, – щекой чувствуя его сонное дыхание, сказала она. – Нельзя вам сейчас.

– Леночка, – снова зашептал он, – выходите за меня замуж! Выйдете?

Лена затаила дыхание. Стало слышно, как бьётся её сердце.

– Почему вы молчите? Брезгуете инвалидом?

– Что вы! Я?! Нищая русская эмигрантка, недоучившаяся медицинская сестра, несостоявшаяся жена. Кто я по сравнению с вами? Пыль на ногах божества…

– Пыль, – задумчиво повторил он. – Да какая же вы, к чёртовой бабушке, пыль? Уж скорее, родник, нежно журчащий среди гигантских корней платанов. Прохладный и свежий.

Лена слушала и таяла.

– Так и хочется прильнуть к нему и пить. Пить до опьянения…– И он устало прикрыл глаза.

– Вам нельзя спать!

– Что же мне делать? – беспомощно протянул он. – Ночь на дворе.

– А вы рассказывайте мне…

– Что?

– Всё, – торопливо зашептала она. – Всю свою жизнь.

– Всю жизнь, а? – пробормотал он и стал вспоминать.

Как это было? К успеху он шёл долго, мучительно. Нескончаемые ссоры с матерью, мечтавшей для сына о карьере генерала, изводили его душу.

– Ты должен быть как твой отец, – упрямо твердила она, и от этого упрямства болезненно сжималось у Алексиса сердце. – Генеральство даёт кучу преимуществ.

Спорить с ней было невозможно. Может, отец и был генералом армии, зато дома генералом была она – Афанасия Кастеллани. Взгляд её пылал, щёки горели, когда она отдавала приказы домашним. Детей она недолюбливала, мужа презирала, дом и хозяйство ненавидела. Вера и скупость были её страстью и отрадой.

Военное училище Алексис бросил тайком. И тайком же поступил на математический факультет. Его мать узнала об этом только через три года, когда он бросил и политехнический, чтобы поступить в Академию художеств. Никакие преграды не страшили Алексиса, никакой путь не казался ему тернистым. Если уж он принимал какое–либо решение, то шёл вперёд. Может медленно, но верно. С Эммой он познакомился в Париже. Этот вернисаж Алексис помнил так, словно это было вчера. Она была студенточкой, отирающейся на всех вернисажах, девчонкой с талантиком размером с пятидрахмовую монету и таким же легковесным. Словом, она была тем, что в их богемных кругах называют «приманкой на крупную рыбу».

Но Алексис был слеп. Он даже привёз её в Афины, чтобы представить своей матери.

– Девчонка что, католичка что ли? – взвилась его мать.

– Протестантка, мама, – он совсем не хотел ссориться с ней.

– Пусть примет нашу веру!

– Послушай, ну, в самом деле…

– Пусть примет нашу веру, – упрямо загорелись щёки его упрямой матери. – Иначе свадьбе не бывать!

– Да ладно, чего там! – легкомысленно отозвалась Эмма. – Не всё ли равно! Готовьте священника, пусть крестит.

– Что–то легко ты отказываешься от веры предков, – подозрительно покосилась Афанасия в сторону будущей невестки. – Честно скажу – не нравится мне это. Не нравится!

Но Алексис был слеп, и священник скрепил их узы ортодоксальными цепями.

– Хочу назад, в Париж! – упрямо сжимая тонкие лиловые губы, говорила молодая жена уже через месяц. – Ты целые дни проводишь в мастерской. Твоя мать пилит меня без остановки. Дом полон богомолок. Я сдыхаю от скуки! Назад, назад, в Париж!

Афанасия грустно качала головой. А Алексис… Алексис был слеп. И они уехали.

– Вот так это и было, – говорил Алексис нянечке.

– Бедный! Бедный! – сочувствовала Ленка. – Ну, а на Сиросе как оказались?

– В мае умер папа и оставил мне дом на Тиносе. Я пятнадцать лет не был на родине. Но когда пришло извещение о смерти, то…

Он задумался, пытаясь словами объяснить необъяснимое.

– Я как раз писал портрет Эммы, когда мы снова рассорились. В последнее время она упорно пыталась регулировать мои решения, и наша совместная жизнь становилась всё напряжённой день ото дня. А тут ещё и эта премия… Мне было так тяжело отказаться от неё!

– Тогда зачем надо было отказываться?

– Потому, – сказал он, судорожно глотая воздух, – что иначе я не смог бы жить в мире с самим собой. Понимаешь?

– Понимаю, – прошептала она.

– Ну вот, теперь я уже забыл, зачем я тебе всё это рассказываю.

– Яд…, – напомнила она. – Ты думал, что не сможешь жить без неё? Ты любил её так сильно?

Он засмеялся. И этот глухой, усталый смех прозвучал как–то неуместно.

– Нельзя любить сильно или слабо, – наконец произнёс он. – Либо любовь есть, либо её нет. Я любил Эмму. Но я не знаю, выпил ли я яд из–за неё…

Вот и объясняй ей теперь! Да и как объяснить, когда Алексис и сам не очень–то представляет себе почему. Любовь… Да, была и любовь. Его, Алексиса, поруганная любовь. Но разве этого достаточно, чтобы отказаться от жизни? Мыслей было много. Они кружились в голове, наскакивали друг на друга, причиняя Алексису нестерпимую боль.

И оттого ли, что мысли брыкались, как дикие кони, оттого ли, что темнота сжижалась вокруг Алексиса, но только он никак не мог найти смысла во всех этих образах, бросающихся на него. Картина… Она была как открытие земли неизвестной. И жюри это поняло – Алексис был представлен к этой невероятной награде.

Отказаться от награды Алексису было так трудно! И тем болезненнее была мысль, что никого его отказ не заинтересовал. Приз взял другой. Не потому, что заслужил… Но это его теперь все поздравляли. Нет! Не то его беспокоило! Что–то всё равно ускользало от его внимания.

Алексис всегда был деятелен, и никогда никакие преграды не были ему страшны. Но разрушительные мысли бродили в нём, вызывая недовольство собой. Сначала Алексису казалось, что его слишком вовлекают в социальную жизнь. Что ему полагается отказаться от мира и посвятить себя служению искусству. И он так в своё время и поступил. Избегал общества людей, замкнулся в себе, и судорожно пытался найти неизведанное.

Но только ему удалось сказать своё слово в живописи, как его охватили новые сомнения. Алексис решил, что напрасно вырвал мир из себя. Ведь он – Алексис – часть этого мира, часть этого неизведанного. Тогда он решил взять реванш… Но реванш провалился с грохотом. А вместе с реваншем, как оказалось, провалилась и вся его жизнь. Ушла из–под носа и премия. Ушла радость. Ушла любовь.

– Может, – закончил Алексис свой рассказ, – тебе это показалось неромантичным? Вы, женщины, так жаждете романтики. Мне иногда кажется, что вы и сами не знаете, что это такое, но продолжаете хотеть. Просто так, из упрямства.

И Алексис умолк, изнурённый воспоминаниями. За окном бушевал Борей, наваливался всем своим телом на тяжёлые рамы, звенел стеклом окон, наводняя душу Алексиса тоской.

– Эмма была упрямой. Ей не хватало действительности. Впрочем, я теперь подумал… Мне, ведь тоже, не хватало действительности! Может, поэтому я и выпил яд, – он глубоко вздохнул. – Ну, а остальное ты знаешь. С Тиноса меня прямиком отправили на Сирос. И вот я здесь, несчастный калека.

– Ах, сердешный! – шептала Ленка, прижимая к груди красные, распухшие от бесконечной возни с водой, руки.

– Так что Леночка, пойдёте за меня?

– Пойду! – просто ответила она.

– Ну и хорошо, – сказал он и снова закрыл глаза.

И тогда это произошло. Сначала в коридоре послышался дикий вопль. Потом топот ног. «Увезу! – неслось за дверью. – Где врачи? Подать сюда!» И, наконец, Эмма, безупречно одетая и завитая, появилась в дверном проёме, только щёки раскраснелись от крика.

Через неделю они опять были в Париже. Алексис лежал в одиночной супермодернизированной палате супермодного санатория. «Влетит мне это в копеечку!» – думал он, оглядывая сверкающие стены и бесчисленные кнопки у изголовья. Эмма появлялась вечером. Всегда нарядная, с букетом цветов. Алексис не спрашивал, куда девался тот, с которым она так рвалась создать свою жизнь. Вообще говорили мало.

– Привези мне краски, – сказал он ей однажды. – Я уже могу сидеть в кресле. Буду писать.

На следующий день рабочие с трудом протащили в дверь мольберт, внесли краски, холст. Алексис подъехал к мольберту на инвалидном кресле. Заказал полукруглую раму. Потребовал чистого золота.

– Ты что, икону писать будешь? – холодно поинтересовалась Эмма. К своей вере она была также равнодушна, как и к отцовской.

– Можно сказать и так, – туманно отозвался Алексис.

Захваченный идеей, он работал до изнеможения. Врачи только качали головой, видя это. И выговаривали ему, пугая будущим. Он смотрел сквозь них. Казалось, его глаза обратились внутрь. Совсем так, как ему когда–то хотелось. Он не слышал, что ему говорили. Он не видел, кто с ним говорит. Он вглядывался в свои ощущения.

Через двенадцать дней он сбросил с мольберта грязную тряпицу. Эмма подошла ближе. Вгляделась и содрогнулась. С полотна глядели прямо ей в глаза мёртвые глаза её мужа. Зелёное лицо было измождённым и холодным. На роскошных мужских плечах блистала изысканной вышивкой ряса. В костлявых руках Алексис на портрете держал, как благословляющий крест, три кисти: во имя отца, и сына, и святого духа.

– Аминь, – сказал Алексис. – Теперь я могу умереть спокойно.