Текст книги "Орфей: Стихотворения"

Автор книги: Ирина Бем

МАРИЯ

 
Христос идет и щедрыми руками
Целит, благословляет и дает.
А мать его, кротчайшая из жен,
Лишь тем славна меж нами,
Что матерью была его.
 
 
У матери младенец на руках,
И руки связаны священной клажей:
Она легка, как белый пух лебяжий,
Она томит, как беспричинный страх…
 
 
«Тебя три дня мы ищем. Мать всё плачет,
Вся истомилась, нет на ней лица!»
«Мне место в доме моего отца», –
Им отвечает терпеливо мальчик.
 
 
Мария – мать. Младенец на руках –
Блаженное, томительное бремя…
Остановись, остановись, о время!
Повремени, предчувствий горьких страх!
 

1969

СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ

КИЕВ

 
Зачем не твоя, о Киев,
Стремительная весна
Навеяла мне впервые
Влюбленные бредни сна?
 
 
Весна… Разве вёсны такие
Бывают на Западе, тут?
Спит зимнею спячкой Киев,
А к утру весна: бегут.
 
 
Летят, спотыкаясь, кубарем
К Крещатику вниз ручьи,
На улицах снег неубранный
В тенях голубых журчит.
 
 
Потоки, грязней, чем с фабрики,
С восторгом несут зараз
На бурых волнах кораблики
И с улиц весенних грязь.
 
 
Проспавшись, громкоголосые,
Под толщею снеговой,
Христосуются с колесами
Булыжники мостовой.
 
 
И весь этот шум, этот рокот,
Всё к небу, всё ввысь, как хвала,
Всё к тверди, где в синих потоках
Полощутся колокола…
 

1935

НА СМЕРТЬ Н.ГРОНСКОГО

 
Смерть по выбору, смерть не на плахе,
В взмахе юности светел и чист,
Как к причастию, в белой рубахе
Умирает в горах альпинист.
 
 
И пилот, с высоты самолета
Обрываясь… Там синяя твердь
И последнее счастье полета –
Может быть – побежденная смерть.
 
 
О, поэт, так ли мнил ты последнюю встречу?
Город, сутолочь, шум, поворот…
И внезапно, и навзничь – убит, изувечен
В подземелье, в парижском метро!
 
 
Или смерть, как любовь – тот же жребий?
Не дано – и не должно нам сметь –
Даже этой утехи последней –
Выбирать по плечу себе смерть?
 

1936

«Ты шел дерзновенной эмблемой отваги…»

 
Ты шел дерзновенной эмблемой отваги,
Корабль, сквозь дни и века,
И груды упругой и вспененной влаги
Твои разрезали бока.
 
 
Твои паруса напрягали муссоны,
Их рвал налегающий шквал…
А солнечным утром из Лиссабона,
Упрямый, ты вновь отплывал.
 
 
И снова дул ветер, шальной и раскосый,
Гнул мачты и гнал паруса,
Трепал увлажненные брызгами космы,
Репенилось море, и знали матросы,
Что им не вернуться назад.
 

1936

«Прекрасное слово – гордость!..»

 
Прекрасное слово – гордость!
Как горных раскатов звук,
Как стали каленой твердость,
Как смелых сплетенье рук.
 
 
Но гордость – только подножье
Иному слову, и несть
Надежней, светлей и тверже
Короткого слова – честь.
 

1937

ОЛЕРОН

 
Да, море сегодня спокойно,
Оно неподвижно лениво,
Как пляж, обнаженный отливом,
Где барки лежат на мели:
Чуть слышно дыханье прибоя,
Когда наступает отлив.
 
 
А завтра, быть может, оно потемнеет,
Грядами свинцовыми встанут валы,
И ветер погонит из вспененной мглы
Их дикие орды на вымерший берег.
Не там ли вчера мы стояли, и ели
Роняли янтарные капли на вереск?
 

1937

ПРАГА

 
Ветер рвет у ограды сиреневый куст,
Ветер треплет полотнища флагов;
Я сегодня, тоскуя, опять поднимусь
На один из холмов, что над Прагой:
 
 
Ширь какая, как воздух туманно лучист!
Оглянись: вот она на ладони,
В голубых испареньях весенних ночей,
Как купальщица, плещет и тонет,
 
 
Валом каменных глыб заливая простор,
По холмам из столетья в столетье…
Каждый свод в этом городе, каждый костел –
Дней твоих молчаливый свидетель.
 
 
И когда ты идешь по нему не спеша,
То ты видишь, что каждая встреча,
То ты видишь, что каждый твой день и твой шаг
На камнях этих улиц отмечен.
 
 
Жизнь моя, дней моих незатейливый свет,
Мир моей ученической кельи!
Разве может над вами склоненный поэт
Встрепенуться и петь, чтоб запели,
 
 
Чтобы, вторя ему, зашумели года,
Чтоб сомкнулись разбитые звенья,
Как сплетаются ветви на глади пруда
В новом, сказочном отображеньи?
 
 
Мой привет тебе, город, моя колыбель,
Ты, как юность моя, неотъемлем!
Я когда-нибудь горечь здесь прожитых дней
Подниму как сладчайшее бремя…
 

1937

«Люблю зиму…»

О, если ты, звезда – Петрополь, город твой,

Твой брат, Петрополь, умирает.

О. Мандельштам

 
Люблю зиму,
Люблю, когда морозные туманы
По вечерам окутывают град,
Когда белеют плечи у фонтанов
И фонарей во мгле тускнеет ряд;
 
 
Когда час от часу, как гнев, растет и крепнет стужа,
Когда шаги, как сталь, звенят в тиши,
Когда прохожий, запахнувшись туже,
К уюту ламп в свой светлый дом спешит…
 
 
Сегодня призрачней и легче очертанья,
Сегодня ночь прозрачней, чем вчера,
Петрополь, о тебе воспоминаньем
Душа полна в такие вечера.
 

1938

РОЖДЕСТВО

 
Елка зажжется двойными огнями в сочельник
И на мгновенье сквозь слезы к окну поплывет;
Звуки тускнеют, туманятся лица, и вот
Входит печаль: пусть приход ее будет священен.
 
 
Средь суеты, среди смеха, средь радости этой
Пусть лишь к тебе подойдет, не тревожа других:
Вот уже первый напет неразборчивый стих,
Вот уже первые робкие строфы напеты.
 

1940

ОДИНОЧЕСТВО

 
Одиночество, друг мой прекрасный.
Вот ты снова, ты снова со мной!
Разве я не склонилась безгласно
И смиренно пред этой землей?
Разве я, разве я не любила,
Разве сына не повила [2]2
  Пошить – спеленать ребенка после родов (уст.).


[Закрыть]?
Разве горний свой дом не забыла,
Где душа когда-то жила?
Но таких на земле не надо,
Как не надо грешных в раю;
И как те, но из дольнего сада.
Я изгнанье свое узнаю.
Предо мною крутые ступени,
Надо мною звездная высь.
Больно сердцу, слабеют колени,
Одиноки, кто поднялись…
И земля бесконечно далёка,
Разве можно ее променять?
Одиноко, так одиноко,
Как в горах на исходе дня.
 

1945

ЗАСУХА

 
Ни звука, ни тени… Палящий безветренный зной
Сжигает посевы и травы.
По белой дороге, глаза заслоняя рукой,
Чуть тащится путник усталый.
 
 
Ручьи пересохли. Где, пенясь, шумела вода,
Там тина да голые камни.
Растресканный ил, где зеркало спало пруда,
Безветренный воздух – как пламя.
 
 
Спаленные солнцем деревья роняют листы
На горькую пыльную землю.
Лишь сосны, красавицы-сосны, раздвинув кусты,
В безмолвной надменности дремлют
 

1947

«Неужели все песни заглохли, умолкли…»

 
Неужели все песни заглохли, умолкли,
И, как влага, иссякли слова?
Утомленные мысли кружатся без толку,
Как по пыльной дороге листва…
 
 
Помню, раньше луна проплывала по небу,
Словно лебедь по глади озер.
Помню, раньше ромашки шушукались: «Где бы
Попышнее раскинуть ковер?»
 
 
Помню, раньше хотелось бежать, чуть касаясь
Невесомой певучей земли.
И цветы расступались, и травы, ласкаясь,
Целовали ладони твои.
 
 
А теперь ты спешишь занавесить окошко
От докучного лунного света, цветы –
Это просто цветы. Наберешь их немножко
И тихонько вздохнешь и отгонишь мечты.
 

1949

НОЧЬ ПОД НОВЫЙ ГОД

 
Ночь под новый год настала,
Всё уж спит везде:
Ты продрогла, ты устала,
Схоронись под одеяло,
Как птенец в гнезде.
 
 
За окном и ночь и стужа,
Млечно светит двор,
Снег бесшумно, тихо кружит,
Словно ткет из мягких кружев
Свадебный убор.
 
 
Только сердце спать не хочет;
В чутком полусне
То о будущем пророчит,
То минувшим горем точит,
То ли звукам вещей ночи
Вторит в тишине…
 
 
Что его опять тревожит?
Всё уж спит кругом.
Если было бы моложе,
Может быть, стучало б тоже,
Только о другом…
 

1957

ДЕТЯМ (Сонет)

 
За то, что из тиши небытия
Ты вызвала две робкие душонки,
До полночи стирая рубашонки,
Не сетуй, не ропщи, не укоряй!
 
 
Как молодость ушедшая твоя,
Их беготня, и смех, и говор звонкий.
Безмерное доверие таят
Их широко открытые глазенки…
 
 
Что суждено им видеть, что понять,
Какую ношу, может быть, поднять
На этом зла и страды полном свете?
 
 
И ты за них, творец беспечный, мать,
За каждый их недоуменный взгляд,
За их прозренье горькое в ответе.
 

1957

НАБЕГ ЧИНГИСХАНА

 
Еще кипели торжища Бух ары,
Еще молились муллы по Корану,
Когда косые орды Чингисхана,
Перевалив через хребты Тянь-Шана,
В долину хлынули, как божья кара.
Месть хану, как степной кумыс, отрадна:
Зерно на корне будет сожжено,
Кровь потечет, как мутное вино,
И разоренью будет отдан о
Волшебное богатство Самарканда.
Как волны одичалые потопа,
Сметут столетья полчища орды,
Засохнут водоемы и пруды,
Степные кони вытопчут сады…
Не тот ли жребий ждет тебя, Европа?
 

1957

«Я всю ночь говорила стихами…»

 
Я всю ночь говорила стихами
И проснулась с счастливой улыбкой:
Это молодость била крылами
И коснулась рукой своей гибкой.
 
 
Я проснулась с счастливым напевом
Кружевных, несложившихся строчек.
С изумленьем, как Чистая Дева,
Я вникала, что голос пророчит.
 
 
Наяву? Или, может быть, снится?
Или молодость не умирает?
Чуть смеясь, подымаю ресницы,
Милым звукам забвенно внимаю.
 

1970, Теплице в Чехах.

ШУТЛИВОЕ ПОСЛАНИЕ

Моей ученице Яне Швегловой

 
И ты уж доктор: вот потеха!
Прими ж далекий мой привет
И пожеланья многих лет
Работы, счастья и успеха.
 
 
Давно ль я, кажется, входила
С волненьем в ваш утихший класс,
Где столько милых детских глаз
Меня вниманием дарило.
 
 
И ты меж них, философ новый,
Чуть старше дочери моей:
Две тонких ручки, взмах бровей
И лобик, уж тогда суровый…
 
 
Я Пушкина вам между делом
Читала звонкую строку
И, кажется, вдохнуть сумела
Любовь к чужому языку.
 
 
Теперь же я, по воле неба,
В бегах за молоком, за хлебом,
Здоровье, жизнь и силы трачу,
Порой смеюсь, а то и плачу.
 

1953

ПЕРЕВОДЫ

ГАЛИНА МАЗУРЕНКО

 
Сердце ранено наше навеки,
И очей не найти сухих,
Тяжко поутру сомкнуты веки,
И веселье, и смех затих.
В разговоре пустом натяжки,
Но немой на устах вопрос…
Говорить?.. Но слова иссякли,
Чтобы плакать не хватит слез…
 

1942

ШАРЛЬ БОДЛЕР

 
О, дитя мое,
О, сестра, вдвоем
Далеко мы уйдем, быть может,
В край, где сладко жить,
Где вольно любить, где земля, на тебя похожа!
Небо влажно там,
А по вечерам
Солнце прячет лицо в туманы,
Там твои глаза
Заблестят в слезах
И еще таинственней станут.
Там покой, обилие, лад,
Там краса и любовь царят.
Каждый там покой
Дышит стариной,
Комнаты разубраны богато,
Редкие цветы
Дивной красоты
С мирром там мешают ароматы.
Стены высоки,
В фресках потолки,
Как озера зеркала глубоки,
Все чарует взгляд,
Сердцу говоря
О волшебной роскоши Востока.
Там покой, обилие, лад,
Там краса и любовь царят.
Погляди, как спят
На каналах в ряд
Корабли с повадкой гулливой!
Редкие дары,
Верно, привезли
Для тебя, царицы счастливой;
Солнечный закат
Пламенем объят,
Пристань словно вылита из злата,
Паруса лежат,
Гиацинты спят,
В розовом сиянии заката.
Там покой, обилие, лад,
Там краса и любовь царят.
 

1948

ЯРОСЛАВ СЕЙФЕРТ

 
Мерцает пламя здесь и рядом
Дрожит, как первая слеза,
Что набегает на глаза…
А воздух пахнет листопадом.
 
 
Стоим в молчанье: что мы, где мы?
В огне дрожит упрек немой,
А первый иней, как зимой,
Пушит седые хризантемы.
 

1948

 
Я однажды шел, когда темнеет,
Прага была царственней, чем Рим.
Стало страшно вдруг, что не сумею
Сна порвать, так был неповторим
В тишине весенней ночи город.
Звезды зажигались наудачу,
Что под крыльями под утро спрячут
Чудища старинного собора.
Я однажды вышел утром рано
И побрел в знакомые места,
Но у старого седого храма
Были заперты еще врата.
Горе путнику, который должен
У дверей весенним утром ждать;
Мне хотелось посмотреть, как звезды
Станут с неба утром улетать.
–
Где слагают крылья ангелы, чтоб спать?
У людей, лишь вечером положат
Голову усталую на ложе,
Крылья начинают прорастать…
–
А слепой внезапно прозревает,
К розе вдруг приник губами он,
А глухой о чуде повторяет,
Слыша колокольный перезвон.
 

1954

 
Я видела снежные вершины,
Но не о них пою я ныне.
 
 
В высотах, недоступных глазу,
Снега блистали, как алмазы.
 
 
Давило грудь, дух занимало,
Красы тех гор как ни бывало.
 
 
Но если средь родной равнины
Вдали увижу холм единый,
 
 
И облачко, как кружевное,
Тут сердце запоет иное.
 
 
Несутся облака над нивой,
Копытом кони бьют ретиво.
 
 
В снопах тяжелые колосья,
Святой Георгий меч заносит,
 
 
Чтобы отсечь главу дракону.
Горячий воздух полон звону,
 
 
Кружится мотылек над викой,
Душистой кашкой, повиликой…
 
 
Тут я немею от волненья
И брызжут слезы умиленья:
 
 
Все сердцу близко, все знакомо:
Как хорошо, как славно дома!
 

 
Ночь одела в сеть тумана
Каждый лист и куст.
Тихо повторять я стану
Звезды наизусть.
По ночам жестокий голод
Чувствует сова,
И бедняжка мышка колос
Догрызет едва.
Хоровод беспечных мошек,
Рея в тьме ночной,
Лета тихого не слышит
Мыши над собой.
Ночь сдавила все как панцирь,
Темень, ночь и тишь…
Умирают мошки в танце:
Их проглотит мышь.
Все живое смерть объемлет,
И пощады нет…
Все уж спит, лишь смерть не дремлет,
Бдит одна лишь смерть.
 

1957

ЛЮБОВЬ БЕЛОШЕВСКАЯ (Прага).
ПОСЛЕДНЯЯ ПРАЖСКАЯ «СКИТНИЦА» (Послесловие)

Ирине Альфредовне (Алексеевне) Бем на роду было написано выбрать в эмигрантском бездорожьи (или наоборот – многодорожьи?) стезю поэтическую и, таким образом, неминуемо стать «скитницей». Старшая дочь Альфреда Людвиговича Бема (1886–1945?), известного литературоведа и критика Русского Зарубежья, родилась 26 (13 ст. ст.) февраля 1916 года в Петрограде, 1 марта того же года ее крестили в церкви Введения во Храм Пресвятой Богородицы на Петроградской стороне (в 1932 г. церковь была закрыта и снесена). В те годы после окончания словесного отделения историко-филологического факультета университета А. Л. Бем был оставлен при кафедре русской литературы и одновременно работал в Рукописном отделе Российской академии наук, перед ним открывалась блестящая научная карьера. Детство будущей поэтессы проходило не только в северной столице, но и в родном городе ее родителей – в Киеве. Эти впечатления раннего детства мы найдем в ее стихах. Мать будущей поэтессы, Антонина Иосифовна, урожд. Омельяненко, в свое время преподавала русский язык в одной из киевских женских гимназий. Она происходила из богатой купеческой семьи, которая до революции занимала просторную квартиру в центре города, на Крещатике. Старая фотография из семейного архива Ирины Альфредовны сохранила вид интерьера с пальмой. Дедушка и бабушка Ирины, родители А. Л. Бема, были немецкими подданными, мать, Мария-Юзефина, урожд. Кречмер, говорила и писала только по-немецки. Отец, Людвиг Бем, владел в Киеве небольшим обувным магазином. Спустя три года после рождения Ирины в семье А. Л. и А. И. Бемов появилась на свет вторая дочь – Татьяна.

Но пришло время революции и гражданской войны, и в январе 1920 г. А. Л. Бем, подобно тысячам русских деятелей науки ушедшей в небытие старой России, эмигрировал. Его путь лежал через Одессу в Белград, а оттуда – в Варшаву. Не прожив и года в Польше, в январе 1922 г. он переехал в Прагу, где предоставилась возможность получить квалифицированную работу, продолжить занятия наукой. Всё это время Антонина Иосифовна с девочками оставались в Киеве. Воссоединение семьи произошло только в конце 1922 года: А. И. Бем с дочерьми, предприняв путешествие через Штетин и Берлин, приехала в Прагу. После небольшой остановки в чехословацкой столице Бемы, в поисках более дешевого жилья, перебрались в Збраслав под Прагой. Старинный живописный городок расположился на берегу Влтавы, главной достопримечательностью его был красивый замок с большим парком. В Збраславе обосновалась большая русская колония, состоящая, в основном, из представителей науки, литературы и культуры. В 1920-е годы каждую пятницу (зимой раз в две недели) вся колония, большей частью с семьями, собиралась за чашкой чая в маленькой гостинице «Под каштанами», а летом – в гостиничном дворике под тенистыми деревьями для чтения докладов, литературных произведений, воспоминаний; не были редкостью домашние спектакли, конкурсы поэтов и проч. Популярные в среде русской интеллигенции собрания кружка с участием маститых ученых, известных литераторов и публицистов, на которые часто приезжали гости из Праги, носили название «Збраславские пятницы».

Семья Бемов в Збраславе соседствовала с семьей В. Ф. Булгакова, жена которого давала Ирине первые уроки французского языка; рядом жили Лосские. Другом детства и юности Ирины Бем, начиная с тех лет, что прошли в Збраславе, был Андрей Лосский, младший сын философа Н. О. Лосского, с которым А. Л. Бем поддерживал дружеские отношения все эмигрантские годы. Обе семьи были соседями как в Збраславе, так и позднее в Праге.

Подошла пора учебы, и в 1925 году семья А. Л. Бема переехала в Прагу. Ирина поступила во французскую школу, а затем во французскую реальную гимназию, которую окончила в 1935 г. Жизнь «русской Праги» в то время, как и в первое десятилетие эмиграции, была наполнена множеством интересных событий, научная среда и студенчество задавали общий тон, русская культура, хотя и лишившаяся к тому времени официальной государственной поддержки в связи с признанием Чехословакией СССР, продолжала еще существовать. Молодое поколение русской пражской колонии было погружено в свою повседневную жизнь, в которой незаменимую роль играли союзы, кружки, сообщества. Обе дочери А. Л. Бема были в отряде Общества «Витязей» (русский аналог скаутов). Особенно младшая, Татьяна, была ему предана всей душой, энергично участвовала в устройстве летних скаутских лагерей. Семья Бемов, как и другие русские эмигранты, да и сами пражане, летом стремилась уехать из пыльной душной столицы, не отличающейся хорошим климатом. Лето Бемы проводили то на Подкарпатской Руси (Западной Украине), где А. Л. Бем часто читал лекции, то в Карловых Варах (Карлсбаде) – там его привлекали местные архивы, то в Марианских Лазнях (Мариенбаде), то в уютной деревушке Еваны под Прагой. Ирине особенно запомнилось одно лето, которое она провела вместе с семьей Лосских в городке Высокое Мыто в центральной Чехии, недалеко от небольших городов Пардубице и Градец Кралове – в последний из них пришлось переехать в 1950-е годы ее семье. Но то лето середины 1930-х годов особенно запомнилось ей, и не просто запомнилось, но и нашло отзвук в ее творчестве, воплотившись в один из стихотворных циклов под названием «Высокое Мыто».

Осенью 1936 г. Ирина поступила на филологическое отделение философского факультета Карлова университета (по специальностям классические языки и литература, французский язык и литература). Следующий год стал для семьи Бемов важным этапом – они получили гражданство ЧСР. Но особенно значимым событием год вошел в судьбу Альфреда Людвиговича Бема: он перешел в православную веру, крестившись под именем Алексей. Однако вскоре политические события вновь вторгаются в жизнь эмигрантов, нарушив и относительно плавное течение жизни Бемов в Чехии. В 1939 г. произошла немецкая оккупация Чехословакии, в результате которой было установлен Протекторат Чехия и Моравия. Кардинальным изменениям подверглось чешское общественное устройство, в частности, закрылись все чешские высшие учебные заведения. Ирине Бем пришлось продолжать образование в пражском Немецком университете. Заканчивала университет она после окончания войны, сдав государственные экзамены и по специальности русский язык и литература.

Но вернемся на несколько лет назад, в середину 1930-х годов. В Праге к тому времени уже более десяти лет существавало литературное содружество «Скит» (вначале именовавшееся «Скит поэтов»), руководителем которого был отец Ирины – Альфред Людвигович Бем [3]3
  Об этом литературном содружестве см.: Скит. Прага. 1922-1940. Антология. Биографии. Документы / Вступ. ст., общ. ред. Л.Н. Белошевской; сост., биографии Л.Н. Белошевской, В. П. Нечаева. Славянский институт АН ЧР. – М.: Русский путь, 2006.


[Закрыть].  Судьба Ирины, начавшей писать стихи, видимо, еще в гимназии, была поэтому, что называется, предопределена – «скитники» стали приглашать ее в свой круг. Судя по сохранившимся протоколам заседаний, 19 ноября 1935 г. она впервые присутствовала на собрании «Скита», затем ее имя появляется в февральских записях 1938 г., когда встречи объединения стали всё чаще проходить на квартире у А. Л. Бема в так называемом «Профессорском доме». В своих воспоминаниях о «Ските», написанных в конце 1960-х годов, Ирина Бем оставила короткие заметки об этих собраниях в их доме: «В маленьком рабочем кабинете моего отца собирались человек десять-пятнадцать, закрывались двери, и, пока мать готовила ужин, за закрытыми дверями происходили для меня такие вначале таинственные и недоступные собрания “Скита”. Позже (вероятно, с 1936 г.) стали приглашать и меня, и я, как очарованная, слушала музыку стихов и приглядывалась к выступающим. Еще позже (вероятно, с 1938 г.) стала свои стихи читать и я. <…> После такого собрания скитники приглашались к столу, за которым мать беспрестанно разливала чай и где продолжались оживленные литературные прения. Члены “Скита” бывали нередко гостями и на “пятницах” – приемных днях, по которым у отца собирались известные слависты, студенты-иностранцы, изучавшие в Праге русский язык, литературные гости и просто знакомые. <…> Скитники заходили к отцу и поодиночке, почитать новые стихи, посоветоваться о них. Так, помнится, заходили: Э. К. Чегринцева, красивая Татьяна Ратгауз, Алла Сергеевна Головина» [4]4
  Вокруг «Скита» / Публ. О.М. Малевича // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1994 год. СПб., 1998. С. 219-221.


[Закрыть]. Ирину Альфредовну здесь немного подвела память: впервые свое стихотворение («Андромаха») она прочитала на «скитовских» собраниях позднее (19 апреля 1940 г.) и сразу же была принята в члены содружества: в списке «скитников», названном «Четки», ее имя вписано заключительной строчкой (номер 36). Присутствовала она и на самом последнем официальном собрании «Скита» 6 сентября 1940 г., и не просто присутствовала, но читала в тот день, судя по протоколу, стихотворение «Петербург» [5]5
  Видимо речь идет о стихотворении «Люблю зиму…».


[Закрыть].

Во время войны Ирина Бем не переставала писать стихи, ее единственный поэтический сборник «Орфей» вышел в свет на правах рукописи в начале 1943 г., а ранней весной того же года в читальне «Профессорского дома» состоялся ее поэтический вечер. Сама «виновница» так описывает это событие: «Небольшой зал был полон. Краткое вступительное слово произнес, как всегда, А. Л. Бем. <…> После чтения стихов выступил с обширным литературно-критическим разбором стихов “Андромаха I-я” и “Андромаха II-я” Николай Андреев. Это было мое первое публичное выступление, и волнение мне мешало зарегистрировать характер критического разбора. По словам же некоторых присутствовавших, оценка Андреевым моих стихов была положительной. Имена других выступающих мне, к сожалению, восстановить не удалось. При выходе продавались стихи Лебедева, Чегринцевой, Головиной [6]6
  Вяч. Лебедев. Звездный крен. Стихи 1926-1928. Прага, 1929; Э. Чегринцева. Посещения. Стихи. 1926-1936. Таллинн: Новь, 1936 г.; Э. Чегринцева. Строфы. Варшава: Священная лира, 1938; А. Головина. Лебединая карусель. Берлин: Петрополис, 1935.


[Закрыть]  и мой “Орфей”» [7]7
  Вокруг «Скита»… С. 224-225.


[Закрыть].  Кстати, в последнем коллективном выступлении «скитников», тех, кто еще оставался в тот момент в Праге, Ирина Бем тоже участвовала. Произошло это 19 мая 1944 г. на Семинаре по изучению русского языка и литературы при Русской ученой Академии в Праге (бывшем Русском свободном университете). А. Л. Бем говорил тогда о «Задачах современной эмигрантской литературы», этот доклад лег затем в основу его известной статьи «Русская литература в эмиграции», напечатанной по-чешски и по-русски [8]8
  См., напр.: Бем А. Письма о русской литературе. Прага: Euroslavika 1996. С 333-337.


[Закрыть]. И, как бы иллюстрируя лекцию Бема, бывшие «скитники» – Ирина Бем, Вячеслав Лебедев и Василий Федоров – читали на этом собрании свои произведения.

Выход сборника «Орфей» был отмечен печатью военного времени – газетно-журнального отклика он не дождался, литературных критиков разметало по свету. Но тем драгоценнее становится сохранившееся в одном из писем мнение Николая Артемьевича Еленева, архитектора, искусствоведа, писателя, мемуариста, близкого друга семьи Марины Цветаевой (он был приятелем и сокурсником С. Эфрона), оставившего о ней свои воспоминания [9]9
  Еленев Н. А. Кем была Марина Цветаева? // Грани. 1958. № 39.


[Закрыть]. Вот что пишет Н. А. Еленев А. Л. Бему 15 апреля 1944 г.: «“Орфей” уже не проба. В стихах уже много настоящих достоинств: прежде всего они самобытны, они – важны, кроме этого. Слово “важны” Вам объяснять мне не надо! Это их счастливо отличает от дамских творений. Экономия, столь необходимая, тоже налицо. Но стихи не для широкого потребления. Кто теперь знает об Улиссе и о “безветренном море фаяков”! Все мы вынули проклятый жребий! Кто поймет насколько удачно слово “оны” в применении к мифу об Орфее? Да поймут ли, наконец, старое, столь певучее слово в строке:

“И утро – лишь исход для новых теней?..”

Прекрасна “Молитва”, превосходна!.. а) тема чутко подана с библейским призвуком; “выси, всплывшие, как мели” – сильный правдивый образ, в корне таящий “парадокс”; можно было бы говорить и дальше… b) разрешение (в смысле классического сонета, хотя “Молитва” не сонет) – перевод во времени, трансмутация своего рода.

“Новая весна” – романс. Но кто нынче напишет музыку!? Ведь мы – каторжане…

Дай Бог, чтобы поколение, к которому принадлежит Ваша дочь, действительно увидело “прощенные поля”. О недостатках не хочется говорить: есть и они. Мешает мне очень новая орфография…»  [10]10
  Частное собрание семьи А. Голика.


[Закрыть]

Во время войны, 7 июля 1941 г., Ирина Бем вышла замуж за инженера-агронома Михаила Антоновича Голика (1912–1971). Вскоре у них родилась дочь Мария (1943), а в начале 1945 г. – сын Алексей. Наступил победный май 1945 года, но вместе с освобождением Чехословакии Советской армией от немецкой оккупации для многих русских эмигрантов настало новое тяжкое испытание. Несчастье постигло всю семью Бемов. В ходе повальных арестов среди эмигрантов, которые проводили советские спецорганы, были задержаны муж Ирины – Михаил Голик и муж Татьяны – Сергей Давыдов [11]11
  Судьба первого мужа сестры Татьяны, С. Давыдова, сложилась иначе: он был депортирован в СССР и провел в советских лагерях 10 лет; после истечения срока заключения С. Давыдов не вернулся и Чехословакию, а остался работать на советской территории, вторично женился. В 1989 г. его разыскал сын, С. С. Давыдов, профессор Миддлбери-колледжа (штат Вермонт, США).


[Закрыть]. Однако счастье неожиданно улыбнулось М. Голику, и после трех месяцев пребывания в чешском городке Ратиборж ему чудом удалось вернуться домой в числе небольшой группы русских пражан. Для отца Ирины, Альфреда Людвиговича Бема, освобождение Чехословакии Советской армией обернулось настоящей трагедией. После ареста 16 мая 1945 г. никто больше не видел его, и никаких официальных сведений о его кончине семья так и не дождалась.

В начале войны, с 1942 г. и до рождения дочери, Ирина Голикова (Бем)  [12]12
  Чешское официальное написание фамилии: Irina IIolikova-Вёmova. Сама И. А. Бем свою фамилию приводила в соответствии с русской традицией: Ирина Бем-Голик.


[Закрыть]преподавала в русской реальной гимназии в Праге. И на профессиональном поприще она пошла по стопам отца. Вспоминает одна из ее учениц – Ирина Владимировна Рафальская, внучка генерала Д. Г. Щербачева, дочь царского дипломата В. Т. Рафальского, арестованного так же, как и А. Л. Бем, в 1945 г. в ходе массовых арестов советскими органами безопасности, и тоже трагически погибшего: «Ирина Альфредовна <…> была спокойная, особенно не улыбалась. Была всегда серьезная, но мы чувствовали в ней какую-то силу, и мы подчинялись этой силе. У нее были большие ясные глаза. Она входила в класс (мы были такие сорванцы, тридцать человек, один шальнее другого) и наступала тишина – если бы иголка упала, слышно было бы. Она только поднимала свои глаза – и всё… В нашем классе она преподавала только латынь, и мы знали латынь назубок. <…>

У Ирины Бем было лицо мадонны, но без улыбки. Она была красивая, стройная всю жизнь, у нее была такая скульптурная, как бы “каменная” красота, как у статуи <…>. Она была величавая, замкнутая, без видимых эмоций, очень сдержанная, очень во всех отношениях корректная. Когда у нее родилась девочка, Машенька, мы все захотели быть крестными, но весь класс не может быть крестными <…> Но я была на этих крестинах в Профессорском доме. <…>

Да, мы знали, что она пишет стихи, красивые стихи, но никогда не приходилось их слышать» [13]13
  Магнитофонные записи беседы (архив Л. Белошевской).


[Закрыть].

Похожий образ И. Бем запечатлелся и в памяти ее дочери Марии Голиковой, в замужестве Доскочиловой: «она была человеком замкнутым, погруженным в себя», «говорила она по-чешски с заметным акцентом, как многие русские, которые считали, что Чехия для них – жилье временное» [14]14
  Из частного разговора автора с дочерью И.Л. Беем (архив Л. Белошевской).


[Закрыть].

После окончания войны оставшиеся в живых члены семьи А. Л. Бема постепенно покидают Прагу, где всё напоминало о трагедии. Младшая из дочерей Альфреда Людвиговича, Татьяна, обосновалась в конце концов с семьей в Словакии. В 1946 г. семья Ирины переехала из Праги в маленький городок Хрудим в восточной Чехии, куда должен был переселиться М. А. Голик в связи с новой работой. В 1949 г. к ним присоединилась Антонина Иосифовна Бем, но спустя год ей пришлось переехать к младшей дочери, чтобы нянчить маленьких внуков вышедшей вторично замуж Татьяны. В 1953 г. Ирина Альфредовна начала преподавать русский язык в Экономической школе в г. Пардубице, куда ей приходилось ездить из Хрудима. Наконец, в 1963 г. семья окончательно обосновалась в уютном и живописном городке Градец Кралове (на северо-восток от Праги), и Ирина Альфредовна (Алексеевна) стала преподавателем русского языка и литературы в городской гимназии, поначалу продолжая работу и на прежнем месте. По воспоминаниям дочери, она постоянно стремилась возбудить в своих чешских учениках интерес к русской литературе, а тем, кто увлекся стихами, помогала готовиться к конкурсам декламации русской поэзии, традиционно и регулярно проводившимся в послевоенной социалистической Чехословакии.

Только спустя почти полвека состоялось ее свидание с родиной, с родным городом. В июле 1968 г. Ирина Бем с дочерью Марией очутилась снова на берегах Невы, в Ленинграде. Ей удалось повидаться с родственниками, ради этого приехавшими из Киева.

Последняя «скитница», Ирина Бем не переставала писать стихи, хотя и возвращалась к ним после длительных перерывов. В конце 1960-х годов, на волне чешской «оттепели», она принимается за составление своего второго поэтического сборника (Стихи разных лет. Прага, 1936–1969) [15]15
  Временные рамки создания стихов указаны неточно: в сборник входит одно стихотворение, датированное 1970 г. И. Бем принадлежит также авторство титульной страницы.


[Закрыть].  Туда вошли и ее немногочисленные переводы на русский язык с чешского, французского, украинского; особенно привлекали ее стихи чешского поэта Я. Сейферта, будущего лауреата Нобелевской премии по литературе.

Но не только своим творчеством занималась в эти годы Ирина Альфредовна. Ее не перставала заботить судьба наследия отца. Начиная с 1969 г. вместе со своим мужем, М. А. Голиком, она подготавливала к сдаче на хранение остававшиеся у нее материалы из архива А. Л. Бема, которые в конце концов передала в Славянскую библиотеку. Туда же она передала незадолго до своей смерти и чрезвычайно ценную, по-своему уникальную библиотеку А. Л. Бема, в том числе и книги, подаренные отцом ей самой. Лишь спустя много лет М. Магидовой удалось полностью выявить это собрание в фондах Славянской библиотеки и заняться его описанием и изучением [16]16
  См.: Магидова М. Библиотека А. Л. Бема в Славянской библиотеке в Праге // Зарубежная Россия. 1917-1939 Кн. 2. СПб.: Лики России, 2003. С. 355-360.


[Закрыть].

Параллельно с занятием по устройству архивного и библиотечного наследия А. Л. Бема она работала вместе с Вадимом Морковиным над подготовкой юбилейного сборника, посвященного 50-летию образования «Скита», – его планировал издать Институт языков и литератур АН ЧССР (наследник Славянского института, основанного по инициативе Т. Г. Масарика). Для этого сборника В. Морковин написал очерк, названный «Пятидесятилетие “Скита поэтов”», а И. Бем – заметки мемуарного характера к истории пражского объединения. Однако наставшие вскоре политические перемены в стране, связанные с роковым для Чехословакии 1968 годом, помешали осуществиться замыслу, и юбилейный сборник так никогда и не вышел. Мемуарно-исследовательская работа Ирины Бем «“Скит поэтов” в Праге» была опубликована много позже, уже после ее смерти, в 1998 году [17]17
  Вокруг «Скита»… С. 217-247.


[Закрыть].  В связи с этой подготовительной работой И. Бем и В. Морковину удалось в конце 1960-х годов собрать и восстановить часть архива «Скита», а это, в свою очередь, позволило В. Морковину привести в порядок и описать сам фонд А. Л. Бема, хранящийся в пражском Литературном архиве Музея национальной письменности.

Умерла Ирина Альфредовна Бем-Голик 18 июля 1981 года в г. Градец Кралове, там и похоронена.

Поэтесса Ирине Бем так и не довелось увидеть свои стихи в печати (если не считать сборника «Орфей», изданного на правах рукописи множительной техникой в количестве 100 экземпляров). Они вышли в свет на страницах сборников уже после ее смерти: впервые в альмане «Перекрестки» (Филадельфия, 1982 г.) была напечатана «Андромаха», а почти десять лет спустя, в 1993 г., благодаря стараниям племянника И. Бем, профессора русской литературы (Миддлбери-колледж, штат Вермонт) Сергея Сергеевича Давыдова, и сына поэтессы, Алексея Голика, который любезно предоставил альманаху «Встречи» (Филадельфия) несколько стихотворений для публикации, увидела свет первая стихотворная подборка. В 1997 г. ее стихи были включены в антологию «Мы жили тогда на планете другой…» [18]18
  «Мы жили тогда на планете другой...» Антология поэзии Русского Зарубежья. Т. 4 / Сост. Е. В. Витковского; биография, справки и коммент. Г. И. Мосешвили. М.: Московский рабочий, 1997. С. 150-169.


[Закрыть], в 2005 г. – в сборник, посвященный поэтам пражского «Скита» [19]19
  Поэты пражского «Скита». Стихотворные произведения / Сост., вступ. ст., коммент. О. М. Малевича. СПб.: Росток. 2005. С. 496-504.


[Закрыть].  И, наконец, в 2006 г. вышла книга, своеобразный свод жизни и деятельности объединения «Скит» и его членов, в которой свое место заняло и ее творчество [20]20
  Скит. Прага. 1922-1940. Антология. Биографии. Документы. С. 638-648.


[Закрыть].  Настоящее издание – наиболее полный свод поэтического наследия Ирины Бем – составили стихи и переводы из авторского собрания «Стихи разных лет. Прага 1936–1969» (машинопись), над которым работала сама поэтесса. Больше половины из них публикуется впервые. Циклы и отдельные стихотворения расположены в авторской последовательности; иногда это нарушает хронологию, но мы сохранили волю поэтессы без изменений.