Текст книги "Тайна вклада"

Автор книги: Ирина Велембовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Гена в растерянности пожал плечами.

– А разве этой внучке деньги попадут? Все равно Наймушин себе возьмет.

– Можно сделать вклад до совершеннолетия. Сейчас ей только два годика.

– Здрасьте! – вырвалось у Гены. – Будет совершеннолетняя, пусть сама и заработает.

– Ты так считаешь?

– Конечно. Да за это время всемирное землетрясение может произойти. Или деньги совсем отменят.

Но Гена очень скоро пришел в себя.

– Моря, ты меня извини… Думаешь, я такой жадный? Я в жизни чужой копейки не взял. Правда, теща меня на первых порах поддерживала… Но сейчас все так. Мне просто обидно стало: тысячу верст отмахал, напсиховался…

– Да я все понимаю, – сказала Маргарита. – Не надо тебе оправдываться.

Гена немного успокоился, доел пельмени, Маргарита сказала, что если он завтра собирается пойти на кладбище, то лучше на лыжах: очень много снега.

– А ты со мной не пойдешь? – робко спросил он.

– Нет, Гена, – сказала она, – не пойду.

3

На следующий день с утра Гена отправился на кладбище, или, как тут говорили, на могильник. Он был километрах в двух от поселка, возле самого леса. Лыжи действительно пришлись бы кстати, но Гена решил никого просьбами не затруднять.

Была суббота. Завод минеральной ваты не дымил и молчал, зато на улицах поселка было много народу. Гене попались попутчики: молодая супружеская пара с двумя детьми тоже шла «навестить» бабушку. Дети ее, наверное, не помнили, поэтому воспринимали субботнее мероприятие как праздник. На лице молодой женщины не видно было такой уж глубокой скорби: скорее всего на кладбище лежала не родная мать, а свекровь. Женщина несла веночек из голубых бумажных цветов, муж ее – большую деревянную лопату.

– Холодновато тут у вас! – сказал Гена, словно сам вырос где-нибудь в Ялте или в Сочи. – Зато за елкой в очереди стоять не надо.

Перед Новым годом Гена больше часа протолкался около Дорогомиловского рынка, пока купил палку с тремя сучками за рубль пятьдесят копеек. Перед этим теща с неделю встречала его одними и теми же словами: «Значит, опять мы без елки?»

Здесь же этих елок было не пересчитать, и все они были одна красивее другой. Чувствовали они себя совсем вольно, не как в питомнике, где каждый прут сживает со свету своего соседа. Семена их принес на опушку ветер, дождь полил, прикрыл снег. Никому здесь эти елки не мешали и росли как Бог на душу положит. Хорошо!

Попутчики помогли Гене отыскать могилу Матрены Яковлевны. Отыскать, впрочем, было совсем нетрудно: она была с самого края, следы от трактора еще не совсем сровнял снег. Собственно, это пока была и не могила, а так, грудка песчаника и гальки под этим же снегом. Если бы сырой, выкинутый из глубины песок сразу бы не смерзся, сейчас у Гениных озябших ног была, возможно, просто яма, в которую провалились бы два еловых венка с лентами.

Гена снял шапку. Как ни странно, это была первая в его жизни могила. Он сюда не принес ни слез, ни даже бумажных цветочков. Но в его захолодавшей груди народилось грустное, по-настоящему тягостное чувство, без которого стоять над могилой вообще подлое дело. Да, он не обязан был так уж часто вспоминать Матрену Яковлевну, не обязан, но мог бы порой и попомнить. А вдруг она его все-таки любила и хотела, чтобы именно ему достались ее трудовые денежки? Гена как будто услышал ее голос: «У самого-то есть? А то подожду». Это когда он Матрене Яковлевне приносил пятерку за квартиру.

Восемьсот пятьдесят рублей он, конечно, Наймушину отдаст. Было, бы своих побольше, он бы ему еще от себя прибавил. Гад, сколько он ему, Гене, переживаний устроил!.. А с другой стороны, может, так ему и надо?

Гена посмотрел туда, где копошилась молодая пара с детьми. Мужчина разгребал снег вокруг могилы, женщина разметала его веничком, дети прыгали с сугроба. Никто на Гену внимания не обращал. И обратно он пошел один.

Путь Гены был полон невеселых размышлений. Не потому, что он задумался о собственной бренности. Кто о смерти думает в двадцать пять лет? Но Гена был не лишен воображения и видел перед собой большой и совсем пустой дом Матрены Яковлевны: на чердаке, или, как тут говорят, на вышке, мечется ветрище, крыльцо замело по верхнюю ступеньку, окна заморозило. Но старуха мужественно сидит одна, поближе к печи, пьет из самовара чай. И вдруг – смерть!.. В какую она щель влезла, как открыла тяжелую дверь? Встала за спиной, погрела костлявые руки над самоваром, а потом хвать!.. Господи! Нет, это Гена «Дон Карлоса» насмотрелся в исполнении артистов миланского театра «Ла Скала». Шура просила выключить телевизор, чтобы Аскольда не напугать, но он, Гена, все-таки досмотрел до самого конца. Страшное дело!.. Переехала бы Матрена Яковлевна в блочный дом, кругом народ, все абсолютно слышно, глядишь – и не случилось бы ничего.

Когда Гена вернулся в дом приезжих, он махнул на все рукой, пошел и взял бутылку «Русской». После этого денег у него осталось четырнадцать рублей и сорок копеек.

После выпивки он до самого вечера тяжело проспал. Очнулся около семи, поглядел в зеркало и увидел свое нехорошее лицо. Попросил у дежурной утюг и немножко привел в порядок брюки. И чтобы не быть один на один с самим собой, отправился в бабуринский Дом культуры, как это вчера посоветовала ему Маргарита.

На людях Гена немножко оживился. Но ненадолго. В кинозале показывали «Белого Бима». Уже в конце первой серии Гена не выдержал и ушел. Нервы его были напряжены до предела. Вспомнился застреленный Наймушиным Шарик.

– Эх, домой бы скорее! – с тоской сказал сам себе Гена.

Дома, в Москве, его любили и ждали. А здесь он был никому не нужен и этим напоминал Белого Бима. Но уехать Гена не мог: денег на обратный билет было уже мало. Даже если ехать общим, бесплацкартным, нужно было раздобыть где-то рубля два-три.

Этих двух-трех рублей Гене почему-то всегда не хватало. Скидывались ли в цехе кому-нибудь на подарок или в завкоме были дефицитные театральные билеты, у него не оказывалось этих двух-трех рублей. Или он вдруг видел в магазине интересную игрушку для своего Аскольда… Но Шура игрушек покупать не разрешала, ссылаясь на то, что их много в детском саду, поэтому дома иметь не обязательно. Первые годы женатой жизни Гену особенно не ужимали, но потом потребности прибавились… Правда, теще к пенсии прибавили пять целковых. Она тогда купила Гене четвертинку, а на остальные быстросохнущей краски для пола. Тут уж Гене неудобно было отвертеться, и в первое же воскресенье он выкрасил пол в коридоре и в комнате.

Сейчас Гена стоял у большой афиши, где был нарисован все тот же горемычный Бим. Стоял и переживал… Мороз покусывал его через синтетическую курточку. Нижнее белье на нем было, по определению тещи, «американское». Это обозначало, что белья как такового на теле почти что и нет. Ее бы воля, она нарядила бы Гену в голубые с начесом кальсоны. Но уж в этом вопросе он позволял себе быть независимым.

Другое дело – жена Шура. Нижнее ее не так волновало, как верхнее. И это можно было понять: Шура у Гены была не красавица, хотя и очень хорошая. И одевать ее нужно было покрасивее, иначе на кого же она была бы похожа? Это особенно остро понимала Генина теща, и в этом было затаенное недоверие к Гене: вдруг уйдет? Но это было просто обидно, потому что уходить он вовсе не собирался. Немножко не нравилось ему, что Шура все полнеет. Но тут уж распорядилась судьба: Шура выросла и выспела при маме, а он по интернатам. Сколько-то масла ему так и недодали.

Говорят, человека тянет в те места, где он был «дитем», мальчишкой. Но Гена должен был признаться себе, что тяги такой совсем не испытывает. Километрах в ста от поселка, где он сейчас мерз, находился детский дом-интернат – его первый жизненный приют. И вот Гене ни капли не хотелось на него посмотреть, словно кто-то мог там его поймать за рукав и сказать: «Глядите, да это наш! Куда же ты, друг, сбежал?»

Гене страстно хотелось как можно скорее попасть в Москву, на улицу Олеко Дундича, к Шуре, к Аскольду, к теще Прасковье Семеновне. В Москву и только в Москву, так он ее полюбил за эти шесть с небольшим лет. Чтобы бегать по эскалаторам метро, впрыгивать в троллейбусы и автобусы, а иногда остановить барским жестом такси, посадить тещу, жену, а самому с сыном на руках устроиться рядом с водителем и поделиться своим веселым, праздничным настроением, рассказать, сколько и чего в гостях выпито. И разве можно было сравнить тот московский завод, на котором он работал чуть ли не в белом халате, с заводом, что здесь, в Бабурине, чадил, как смолокурка, и сливал в речку черт знает что?..

Гена шел по темной улице и думал про все это. Самое ужасное заключалось в том, что впереди был еще весь завтрашний день, воскресенье. Зайти опять к Маргарите он как-то не решался. И никого, ровно никого он здесь в поселке не знал и не помнил. Не так уж много лет прошло, а все куда-то подевались.

Гена вздрогнул: по скрипу снега ему показалось, что кто-то его догоняет. Ему почудился этот зануда Наймушин. Но шел какой-то совсем незнакомый человек, и Гена успокоился.

– Не скажете, который час? – спросил он у прохожего, хотя на руке были свои собственные часы: так хотелось Гене слышать сейчас человеческий голос.

4

История подходила к развязке. Как промаялся Гена в воскресенье, пусть знает только его душа. Час, когда нужно было идти получать свои, но в то же время не свои деньги, приближался.

От дежурной Гена узнал, что на билете можно сэкономить три с полтинником, если ехать рабочим поездом до Краснокамска, а оттуда уже брать на Москву. Так, оказывается, большинство отсюда и едет, не считая командированных, тем ни к чему. Сердце у Гены взыграло, он помчался на станцию, узнал, когда рабочий поезд, оставил на билет, остальное тут же в вокзальном буфете проел.

В понедельник он проснулся рано, но лежал тихо, не высовывая голову из-под одеяла. Курточка, которую он набросил сверху, ночью сползла на пол, и нужно было высунуть руку, чтобы ее поднять. Но Гена лежал неподвижно.

В дверь кто-то постучал. Или это дежурная, пришедшая оповестить, чтобы он поскорее освобождал койку, или это могла быть Маргарита. Возможно, она хотела его о чем-то предупредить. Гена спрыгнул с койки и открыл дверь. В коридоре стоял Наймушин.

– Ну чего тебе? – сурово спросил Гена.

– Здравствуйте!

– Здорово.

– Так это… Может быть, пойдем?

– Вот так и идти? – Гена показал на свои босые ноги.

– Зачем же?.. Я подожду.

Наймушин сел на табуретку и шапчонку свою зажал между коленями. «Сиротой прикидывается!» – подумал Гена. Но вид у Наймушина был очень замаянный. Опять он моргал.

Надевать на себя Гене особенно было нечего. Но он решил этот процесс елико возможно растянуть. Достал из дорожной сумки «Аэрофлот» подаренную коллективом электробритву.

– Я ведь еще и в столовую пойду, – предупредил он Наймушина.

Тот всем своим видом выразил, что согласен ждать. Гена брился и искоса поглядывал на Наймушина.

– Говорят, собак отстреливаешь? – спросил он, наслаждаясь своей властью над этим человеком.

Тот вздохнул.

– Собака-то больная была. Я мать предупреждал, что к ветеринару надо, а она сама лечила. Тут я как-то пришел, а со мной лайка была чужая, натаскивать взял. Этот черный шелудяк и кинулся на нее. Чего мне делать-то оставалось?

Гена всем своим видом показал, что такое объяснение его не удовлетворяет.

– Послушай, друг, – заискивая, сказал Наймушин, – ты поставь себя на мое место. Была бы у тебя мать…

– У меня матери нет, – вырвав вилку из штепселя, резко сказал Гена.

– А у меня вот была. Какой-никакой, я ей сын. Ты бы чужому уступил?

– Честно?

– Честно!

– Не уступил бы. Если бы мог. А ты не можешь. Наймушин побледнел и поднялся с табуретки.

– Неужели у вас в Москве все такие?

– Москва ни при чем.

– Значит, не отдашь?

– Излишний вопрос.

Вдруг Гена решил, что эту игру пора и кончать.

– Ладно, посиди еще. А я в туалет сбегаю. Оставив оторопелого Наймушина в одиночестве, Гена прикрыл дверь. Для виду еще немножко походил по коридору.

– Не соскучился? – спросил он, вернувшись в комнату. – А то вон радиоприемник. Выступает вокальный ансамбль «Аккорд».

– Ты деньги отдашь? – тихо спросил Наймушин.

– Я же сказал, что отдам.

– Ты не сказал…

– Разве?

Наймушин глядел на Гену потерянно.

– Иди, иди! – сказал Гена. – Займи очередь. Наймушин вскочил и пошел. В дверях оглянулся. Взгляд у него был умоляющий.

Свое расставание с домом приезжих Гена тоже оттянул насколько мог. Все равно рабочий поезд отходил только в три часа дня, и времени оставалось – девать некуда. Он сдал койку, сам снял и свернул постельное белье, снес его дежурной. Забрал у нее свой паспорт, посидел, поговорил и даже показал фотографию сына.

– И что за населенный пункт у вас! – сказал он. – Даже сувенира ребенку купить негде.

Дежурная вместо сувенира всыпала Гене в карман два стакана кедровых орехов. Это уже было что-то! Оставалось проститься.

Ходу до райтрудсберкассы было всего минут десять, но Гена отправился окружным путем. Он рассчитывал, что этими затяжками взвинчивает Наймушина, но и себя взвинтил порядком. Правда, утренняя прогулка – это совсем не то, что ночная: щемящей тоски Гена уже не испытывал. Сегодня он ехал домой, знал, что уже завтра вечером ступит на перрон Ярославского вокзала и еще минут через сорок нажмет звонок тещиной квартиры на улице Олеко Дундича. Выбежит Аскольдик, за ним Шура, за нею теща!.. Гена почувствовал, что слезы опять немножко сжали ему горло, но это так…

«Черт с ним! – подумал Гена о Наймушине. – Отдать и…»

Он зашагал к сберкассе. Наймушин топтался у крыльца.

– Замерз? – спросил его Гена.

– Нет. Хотя… Знаешь, поскорее бы уж… Замучился я. Уже и сам не рад.

Гена усмехнулся и взошел на крыльцо.

– Здравствуйте, девушки! – бодро произнес он. – Как видите, это обратно я.

Все поглядели на него с живым любопытством. В том числе и Маргарита.

– Подождите минуточку, – сказала Гене заведующая.

– Жду.

В помещении сберкассы жарко топилась печь-голландка. Гена подошел и стал греть руки.

– Дайте, пожалуйста, ваш паспорт, – попросила заведующая.

Гена подал. Та ушла за перегородку. Гена посмотрел в окошко: бедняга Наймушин топтался на снегу. Поднял воротник, засунул руки в карманы – в первый раз на глазах Гены он действительно замерзал.

– Почему же у вас имя другое? – вдруг спросила заведующая, выйдя из-за перегородки.

– Как другое? – удивился Гена. Но это произошло от неожиданности, а вообще удивляться ему было нечего.

– Вклад завещан Иванову Геннадию Ивановичу, а вы Иванов Гавриил Иванович.

– Точно! – сказал Гена.

Его действительно звали Гавриил. И сын у него был Аскольд Гавриилович. А Геной его стали называть лет с шести, когда ему самому показалось, что Гаврик или Гаврюшка – это не звучит. Его и теперь многие товарищи по работе считали Геннадием. Покойная Матрена Яковлевна настоящего его имени или не знала, или просто забыла.

– А что, это имеет значение? – осторожно спросил Гена.

– Конечно. Маргарита сказала тихо:

– Мария Никоновна, но ведь это действительно он. Заведующая сберкассой растерянно пожала плечами: она бы и рада, да не имеет права.

– Тем более фамилия у вас такая распространенная…

– За что же я у вас тут три дня мерз? – улыбаясь, спросил Гена.

– Надо же что-то сделать, – уже тревожно сказала Маргарита. Заведующая опять ушла за перегородку и стала звонить по телефону в райфинотдел. Ее долго не соединяли.

– Гена, вы не волнуйтесь, – стараясь не глядеть ему в глаза, сказала Маргарита. – Все будет в порядке.

– Да я и не волнуюсь ни грамма. Что вы, Моричка!

Тенина жена Шура, у которой как-никак было законченное среднее, сколько раз учила его, что говорить «не волнуюсь ни грамма» нельзя. Но Гене казалось, что это впечатляющее выражение.

Он стоял у печи, грелся и поглядывал на стенные часы. В два сорок восемь отойдет его поезд, завтра в восемь он уже будет в Москве, ловко минуя турникет в метро, сумеет бесплатно доехать до станции «Багратионовская»…

– Наделал я вам тут хлопот! – сказал он, очнувшись от своих подсчетов.

– Ну что вы! – в один голос сказали сотрудницы.^: Наимушин то ли действительно совсем замерз, то ли нервы его больше не выдерживали. Он вошел в помещение сберкассы и остановился в дверях.

– Похоже, горим, – сказал ему Гена.

Более растерянного лица он в жизни своей не видел. Того почти трясло.

– Да брось ты! – сердито сказал Гена. – Нельзя же так.

Наконец заведующая вернулась. Из райфинотдела ей дали указание денег по завещанию не выплачивать. Гене объяснили, что он должен обратиться в народный суд для установления свидетельскими показаниями своей тождественности с наследователем. Но это не раньше, чем через полгода, в течение которых может обнаружиться еще какой-нибудь Геннадий Иванович Иванов.

– Заморочили вы мне голову, – сказал Гена. – Суд еще какой-то!.. Не надо мне ничего. Вон ему отдайте. – И он указал на Наймушина.

Заведующая терпеливо повторила Гене: он должен в судебном порядке доказать, что он – Геннадий Иванович Иванов, а потом официально через нотариуса отказаться от вклада в пользу Наймушина. Иначе тот ничего не получит.

При этих словах Наимушин вцепился в Гену, как мать в новобранца.

– Друг! Ты уж не бросай меня, доведи дело до конца. Я ведь для девочки… Хорошая девчонка-то, говорить уж начала. Помоги, друг!

Голубые глаза Наймушина жалобно мигали, на лбу опять проступил пот, как у приговоренного. Гена отвернулся.

«Для девчонки! Небось пропьешь половину, – с горечью подумал он. – Ведь это что за беда на мою голову!» Но в душе уже чувствовал, что и в суд пойдет, и свидетелей туда поведет, и потащится к нотариусу, о котором он раньше знать не знал. Кино, да и только! И все ради чужого дяди в ушанке с грязной тесемочкой.

– Ладно, – сказал Гена. – Большое до свидания всем! До встречи в космосе. – И он вышел из теплого помещения на мороз.

Решил сразу же взять рысь на вокзал. Но еще до угла не добежал, когда услышал за собой:

– Гена! Подождите!

Гена повернулся и побежал обратно, навстречу Маргарите. Только сейчас он понял, что это с его стороны все-таки хамство: мог бы и персонально с ней проститься.

– Гена, у вас есть деньги на дорогу? – запыхавшись, спросила Маргарита.

Он видел, что у нее что-то зажато в кулаке. Купюры, конечно… А может быть, просто носовой платок. Холод-то какой – прямо слезы выжимает.

Гена взял Маргаритину свободную руку.

– Спасибо, Моричка! Билет в кармане – это основное. На прочие расходы, возможно, рубля два и не хватит… Так их у меня всегда не хватает.