Текст книги "Тайна вклада"

Автор книги: Ирина Велембовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Ирина Александровна Велембовская
Тайна вклада
Рассказ

1

Скорым поездом Москва – Нижний Тагил ехал Гена Иванов, двадцатипятилетний слесарь-инструментальщик одного из московских машиностроительных заводов. Из экономии средств Гена взял место в общем жестком вагоне. Полка ему досталась боковая верхняя – самое противное дело.

Если бы он направлялся в служебную командировку или же в отпуск, неудобства пути, возможно, и раздражали бы. Но у Гены причина была совсем другая: он ехал на похороны, поэтому вовсе не обязательно было ему располагаться в этом вагоне как барину.

Этими соображениями он поделился с пассажиром, который сидел под ним на нижней полке.

– Хороший человек был, – сказал Гена. – Вернее сказать, женщина хорошая. – И тут же грустно сострил: – Но ведь Женщина тоже человек, верно?

– Возможно, – согласился нижний.

– Не возможно, а точно, – наставительно сказал Гена. – Я вас не побеспокою?

Он спрыгнул вниз и отправился в буфет. Денег у него с собой было ровно тридцать рублей. Жена Шура вообще хотела дать только двадцатку, но теща вмешалась и сказала:

– Как же ты так, Шура!.. А если на нашу помощь рассчитывают?

Теща у Гены была душевная. Что есть, то есть.

Из буфета Гена принес две бутылки минеральной воды и пару бутербродов. Поел. Потом рассказал нижнему соседу, как он однажды отравился купленным у лоточницы пирожком. И что самое удивительное, его трехлетний сын Аскольд тоже съел, но с ним ничего не случилось, а ему, Гене, даже дали больничный лист.

– У вас уже сын имеется? – удивился сосед.

– Конечно, – сказал Гена. – Почему бы ему не быть?

Нижний улегся спать, а через проход сидели такие угрюмые соседи, что, казалось, они вообще русского языка не понимают. У Гены были с собой игральные карты, но найти, с кем играть, предстояло завтра. Нижний сосед для игры явно не подходил.

– Читали «Главы из блокадной книги»? – спросил у него Гена. – Жуткое дело, правда?

– Про что там?

– Как про что? Блокада… Голод, холод…

– Нет, – сказал нижний, – не читал.

Гене не понравилась такая черствость, однако он пожелал этому черствому спокойной ночи и полез на свою верхнюю боковую полку. При мысли о том, что ехать ему двадцать с лишним часов, он громко вздохнул. Потом вздохнул вторично, когда вспомнил, что пропустит три, а то и четыре серии телевизионного фильма.

Пришла проводница собирать деньги за постельное белье. Гена дал рубль, как от сердца оторвал: надо было разбивать первую десятку. Но проводница ему понравилась. Поэтому, когда она, обойдя весь вагон, вернулась в свое купе, Гена опять спустил пятки с верхней полки.

– Я вас не побеспокою? – спросил он нижнего.

Тот не ответил, и Гена с максимальной осторожностью подался вниз. Заглянул в служебное купе.

– Девушка, я хотел стаканчик…

– Начинается! – сказала проводница.

– Вы не так поняли. У меня минеральная.

Гена почувствовал, что его не выгонят, сел и стал объяснять, куда и зачем едет.

– Ну что же, – сказала проводница, – главная задача – на поминки не опоздать.

– Поминки меня не волнуют, – покачал головой Гена. – Просто хорошая женщина была… Я уважаю женщин, они труженицы. Вот вы, например…

Он просидел у проводницы за полночь, получил крепкоге чаю. Взять деньги за сахар она отказалась.

– У вас горе, не хватало еще, чтобы я с вас копейки какие-то получала.

Гена вернулся в вагон и попытался настроить себя на настоящую грусть, представить, что у него действительно горе, – нечего бродить по вагону и мешать спать людям, которые и так находятся здесь без особых удобств.

Проводнице Гена сообщил, что у него умерла тетка. А на самом деле это было совсем не так: даже и не дальняя родственница. Для Гены гораздо выгоднее было бы сказать правду, поскольку человек выглядит благороднее, если едет за тысячу с лишним верст отдать последний долг чужому человеку. А хоронить теток и вообще родственников обязан каждый.

В боковом кармане курточки у Гены лежала срочная телеграмма, которую доставили ему вчера поздно вечером. Дверь открыла теща, она, бедная, впопыхах халат надела наизнанку.

– Иди, Геннадий, а то я ничего не пойму, – сказала она упавшим голосом.

Понять, что в телеграмме, было действительно нелегко. Отправитель на срочность денег не пожалел, а на количестве слов явно сэкономил: «Связи кончиной прибыть безотлагательно Наймушин».

Гена все-таки понял, чья кончина. Умерла Матрена Яковлевна Наймушина, у которой он прожил на квартире что-то около двух лет.

В 1972 году Гена окончил профтехучилище и на работу попал в поселок Бабурино, на завод минеральной ваты. Детство его прошло в школе-интернате, отрочество и первые годы юности в общежитии профтехучилища, поэтому казенные койки вызывали в нем что-то вроде аллергии. Он и пристроился к Матрене Яковлевне за пятерку в месяц. Это, конечно, были не деньги, но даже и при этих условиях Гена порой ухитрялся своей хозяйке задолжать. Что касается Матрены Яковлевны, то она его пустила явно не из-за пятерки. Дом у нее был большой, с надстройкой, ветшающий с каждым годом и давший косину на северный, холодный бок. Жила она в этом доме совсем одна. Завод минеральной ваты, на котором Матрена Яковлевна проработала почти сорок лет, предлагал ей комнату в новом типовом доме, но она всячески открещивалась.

В зимние месяцы верхние комнаты запирали и жили в так называемой «избушке» внизу, где окна защищала высокая завалинка. Каждое утро Гена вносил со двора и сваливал у печи тяжелое беремя шершавых березовых дров. Насчет порядка и чистоты у Матрены Яковлевны строгостей не соблюдалось, но зато всегда было тепло. В «избушке» пахло сухим луком, пареными овощами, а в сенях сеном и кадушками из-под солений. Но Гену эти запахи не угнетали, скорее, наоборот – в них была та домашность, которой ему в детстве так не хватало. Сама хозяйка спала высоко на печи, а Гена этажом ниже – на боковой лежанке. По здешним морозам это было отлично. Одно было требование к постояльцу, чтобы не курил. Матрена Яковлевна боялась пожара. Дом ее был до того сух, что оброни окурок – и пошло! Но Гена как тогда не баловался, так и по сию пору не курил.

Короче говоря, все это было шесть лет назад. Конечно, Гена Матрену Яковлевну хорошо помнил и когда перебрался в Москву после службы в армии, то два раза посылал ей говяжьей тушенки и стирального порошка «Дарья» – это уже по ее просьбе. В памяти его она осталась женщиной хорошей, но без особой отметки, такая, каких много. Она очень была опечалена, когда его взяли в армию. Но ясно было, что жалела больше себя: с Геной ей все-таки было веселее.

После армии он, возможно, и вернулся бы в Бабурино, но в конце срока службы познакомился со своей будущей женой Шурой и благодаря этому попал в Москву. Шура была на два года старше, ярких примет не имела, но взяла лаской. Гену прописали, купили ему костюм, сыграли свадьбу. Он приглашал в письме Матрену Яковлевну, но она не приехала, сослалась на нездоровье, попросила только выслать свадебную фотографию жениха и невесты. Гена не пожалел и послал две: на одной молодые целуются, на другой расписываются в книге актов.

И вот умерла Матрена Яковлевна…

Честно говоря, Гена не совсем понимал, почему уж он так обязан прибыть безотлагательно. В этом чудилось что-то вроде приказа, а приказов Гена не любил. Но все-таки он сейчас лежал на верхней боковой полке, в ноги ему дуло из двери, в спину поддувало из-под дерматиновой шторки, которой было загорожено замерзшее окно. Очень не хватало Шуры, Аскольда. Разве что только по теще Гена не успел соскучиться.

Он опять стал думать о Матрене Яковлевне. Вспомнил еще, что у нее была большая черная собака, которая ходила за ней повсюду. Когда Матрена Яковлевна сторожила лесопилку, от нее пахло опилками и стружками. Так же пахло и от собаки. Летом Матрена Яковлевна носила из лесу траву и от нее и от собаки пахло травой. Матрена Яковлевна была кулинарка, ее приглашали стряпать на свадьбах, на именинах и прочих праздниках, тогда обе они, и хозяйка и собака, приносили с собой запах сдобного теста. Была у Матрены Яковлевны и большая белая коза с очень длинной мордой и бородой. Один раз Гена расшалился и нарядил эту козу в хозяйскую юбку и кофту. Он думал, что Матрена Яковлевна рассердится, но она усмехнулась и сказала:

– Я думала, ты девку какую под ручку ведешь, а гляжу – это моя Муська.

И вот умерла Матрена Яковлевна…

Утром Гена в вагоне-ресторане перекусил на рубль восемьдесят копеек. Путь предстоял не короткий, стало быть, расходы были неизбежны.

Потом он нашел охотников перекинуться в картишки. Пока ехали до Кирова, Гена выиграл пять раз. Партнеры узнали, что он москвич, и явно его зауважали. Один из них пригласил Гену к себе в гости в Краснокамск, обещал пироги с рыбой, хорошую охоту и баню. Гена отроду не держал ружья в руках, однако прикинулся бывалым охотником и записал адрес. Воодушевленный, он рассказал партнерам о столице, размахе жилищного строительства, о предстоящей Олимпиаде и дал адрес своей квартиры на улице Олеко Дундича, вернее, тещиной квартиры.

В пятом часу вечера Гена вышел наконец из вагона на сильный мороз. Солнце догорало, его алый, неукротимо-огненный щит с каждой минутой как будто сжимался. Северный рабочий поселок дышал белым снегом и синим холодным воздухом. Пристанционный пейзаж за эти шесть лет почти не изменился, под большим обледенелым мостом все так же синела обширная полынья: сюда стекали теплые воды от завода минеральной ваты, который тонко дымил трубами на высоком заречном берегу. Мохнатая белая лошадь, запряженная в водовозные сани, ждала, пока водовоз начерпает полную бочку. Часть поселка, видимо, продолжала снабжаться водой, кто как сумеет.

Гена огляделся и ступил на гулкий от мороза мост. Прошел шагов с полсотни, когда увидел, что навстречу ему торопится какой-то крупный человек в черной телогрейке и косматых пимах-катанках. Одно ухо его шапки стояло торчком, другое повисло, болталась замусоленная тесемочка.

– Вы не Иванов из Москвы будете? – спросил крупный.

– Я.

Тот подал руку, она была почти горячая: спешил сюда, наверное, на большой скорости.

– Наймушин я. Второй день вас встречаю. Гена пожал плечами.

– Я извиняюсь, конечно… Только ведь я на ракете прилететь не мог. Как получил телеграмму, так и…

– Понятно, понятно. Вот автобус наш, едем побыстрее!

Раньше, насколько Гена помнил, автобусы здесь, в Бабурине, не ходили. Но удивляться новшествам времени не было. Он протиснулся вслед за Наймушиным в тесную коробку автобуса. Разговаривать здесь было неудобно, так что Гена только исподволь разглядывал наимушинскии профиль. Этого человека он почти не помнил. Тот в бытность Гены при Матрене Яковлевне заходил к матери всего раза два-три. На вид этому Наймушину было лет сорок. Впрочем, в определении возраста Гена почти всегда ошибался. Но зато точно определил, что здоровила этот с грязной тесемочкой на ушанке выпивает не помалу. Голубые глаза у Наймушина мигали, я лице прочитывалась та заторможенность мысли, которую Гена сам нередко испытывал. В то же время сын был похож на свою покойную мать и голубыми глазами, и губами, и припухлыми надбровьями. И Гена пожалел его.

– А я вас по-другому представлял, – вдруг сказал Наймушин, повернувшись к Гене. – Я думал, выросли, а вы совсем пацан.

Это Гене не понравилось. Может быть, в сравнении со здоровилой Наймушиным он и выглядел пацаном, но сам он на свое телосложение и рост не жаловался. Просто Гена сильно замерз в своей легкой курточке, оттого, возможно, выглядел по-ребячьи.

У Долгой слободки, которая была переименована, но порно сохраняла свое название, Наймушин и Гена вышли из автобуса. Здесь и находился дом Матрены Яковлевны. Гена помнил огромный капустный огород, в котором концы гряд гонули в речной воде. Сейчас же все было под глубоким снегом.

Гене осталось только удивиться, как этот ползущий набок дом до сих пор не повалился. Верхнее слуховое окошко выбил ветер, и из него торчал большой ржаной сноп – защита от метели.

Время было еще не позднее, и Гена ожидал, что у дома толпится народ, ждал, что увидит крышку от гроба, еловые ветки на снегу. Но ничего этого не было. Снег у крыльца был чистый, не припечатанный ни одним следом.

Наймушин отомкнул замок на двери. Не только в сенях, но и в самом доме была стужа. Сперва Гена подумал, что не топлено потому, что в доме покойник. И поспешно снял с головы шапку.

Но Наймушин своей затасканной треушки не снял. В кухне и в комнате гроба видно не было.

– Извиняюсь, – шепотом сказал Гена, – Матрена Яковлевна в больнице, что ли?

– Нет, – сказал Наймушин, – уже на кладбище. Восьмой день…

Гене показалось, что этот человек как будто стряхнул со щеки слезу. А может, слезы и не было. Во всяком случае, чаще заморгал.

– Ничего не понимаю… – сказал Гена. – Объясните…

– Сейчас все объясню. Затем и пригласил. Вы садитесь.

Но Гена продолжал стоять. Надо было прикрыть зябнущую голову, но он все держал шапку в руке. «Какой восьмой день, когда телеграмма позавчера послана?» – думал он. И пришел к заключению, что его вызвали сюда лишь для того, чтобы он взял на себя часть похоронных расходов. Ничего себе, придумали! А он, Гена, всего сто сорок в месяц зарабатывает, у Шуры восемьдесят, у тещи пенсия сорок один… Шуре скоро опять в декрет, потом год без сохранения. За Аскольда в детский садик за два месяца не плачено…

– Холодрыга какая в доме! – вдруг грубо сказал Гена. – Дров, что ли, жалко?

Озябшими пальцами он вынул из кармана курточки две красные десятки, положил на стол и пристукнул по ним, как бы говоря, что больше нет и не ждите.

Наймушин торопливо подвинул эти десятки Гене обратно.

– Не надо, не надо!.. А что вызвал, извините. – Он как бы примерялся, с чего же начать. И почему-то перешел на «ты»: – Я тебе сейчас все коротко…

Он рассказал, что сам не застал мать в живых. Был в командировке от охотхозяйства. Приехал, мать уже схоронили.

– Кто же схоронил? – спросил Гена.

– Завод. «Беларусь» с ковшом послали, тот за пятнадцать минут могилу отрыл. А померла она вот в этой самой комнате, хватились только на третий день.

– Она замерзла? – в ужасе сросил Гена.

– Нет, натоплено было. Это за неделю так выстыло. Она, наверное, чаю перепила крепкого. Вспотела…

Гена вспомнил, что Матрена Яковлевна была действительно большая чаевница. Любила пить индийский чай «со слоном»…

– Ну, от чаю не умирают, – недоверчиво сказал он.

– Не от чаю, конечно… Старая уж была. Наймушин снова заморгал. А Гена думал досадливо: «Хватит уж тебе! Говорил бы, не тянул резину. Тут сам, того гляди, в айсберг превратишься».

– Вот в чем дело-то, – заговорил наконец Наймушин. – От матери сберкнижка осталась, вот тут, на полочке, нашел. На восемьсот пятьдесят рублей. Ну еще проценты, наверное, набежали… Я пошел получить, а мне не дают. И разговаривать не стали: тайна вклада…

– Тайна? – ошарашенно спросил Гена.

– Ага. Но потом я узнал, что там завещание написано. Знаешь, на кого?

– Откуда я могу знать?

– На вас персонально.

– На меня? Почему?

– Вот и я-то думаю, почему? Вы, может быть, деньги ей какие-нибудь посылали?

– Нет, не посылал.

– Вот то-то и есть. А я как-никак помогал. Иначе откуда бы ей столько накопить? Пенсии получала сорок восемь рублей. Это ведь не деньги.

– Не деньги… – машинально отозвался Гена.

Ему вдруг стало немножко страшно, словно его вина могла быть в том, что Матрена Яковлевна умерла и взялись какие-то деньги…

– Не знаю, за что уж мать на меня так взъелась, – продолжал Наймушин. – Я ведь у нее один сын. Жили, правда, врозь, так она сама с женой моей не заладила. Всю жизнь я промеж двух огней… Бабу свою не защищаю, но и мать к старости дуреть начала. Одним словом, женщины!.. Всегда найдут, что не поделить.

Наймушин говорил и туповато-жалобно посматривал на Гену. Тот опять вспомнил покойную Матрену Яковлевну: это надо же, как похож!

– Я думаю, друг, ты как честный человек поступишь. Дорожные расходы я тебе, безусловно, оплачу, даже могу сверх того накинуть.

– Я что-то не пойму, – неприязненно сказал Гена, – что я делать-то должен?

– Получить и…

– Вам, что ли, отдать?

– Ну а как иначе?

Гена надел шапку на замерзшую голову.

– Храбрый ты, однако, человек! Почему ты уверен, что отдам? Все-таки восемьсот пятьдесят!

Гена брал Наймушина «на пушку». Он был абсолютно не в курсе того, будет ли закон полностью на его стороне. Наследство он получал впервые. Если бы Гена сам вдруг отчего-нибудь помер, то оставил бы разве что хоккейную клюшку и шлем, которые «заиграл» в спортивной секции своего предприятия. Еще подаренную цехом к дню рождения электробритву, ну еще носильное, конечно… Только кому оно нужно?..

Наверное, Наймушин посчитал, что Гена дурачится. И попросил:

– Пойдем, а то в шесть сберкассу закроют.

Гена только усмехнулся: сейчас, побежит он! Вообще, что за дела?.. Хоть бы стакан горячего чаю предложил.

– Замерз я, – сказал он, – пойду на вокзал. Завтра будем разбираться.

На улице уже посинело, чуть-чуть посырело и полетел снежок. Гена зашел в гастроном, купил четвертинку, тушку варено-копченой трески с веревочкой. Эта веревочка напомнила ему грязную завязку на наймушинской ушанке, и Гена, чтобы не портить аппетита, сразу эту веревочку выбросил. В вокзальном буфете он добавил к покупкам еще пару вареных яиц и булочку. У него уже рождалась уверенность, что он богатый: ведь подкинет же что-то ему этот хмырь.

– А если он меня разыграл? – спросил сам себя Гена. – Ну я ему тогда!..

Часов до десяти он, подремывая, читал журнал «Вокруг света», за который уплатил еще полтинник. Первая разменная десятка подошла к концу.

Потом Гена решил уснуть. Но ничего не получалось. Он лежал на жесткой лавке и думал о том, что все как-то странно и не похоже на правду. Однако может случиться, что и правда. Гена даже попытался внушить себе, что раз формальное право на его стороне, то почему он должен подарить чужому дяде восемьсот пятьдесят рублей да еще и проценты? Интересно, сколько же этих процентов?.. Гена упрекнул себя в том, что он темный человек: не знает, сколько государство выплачивает вкладчикам процентов.

В то же время он мучительно старался доискаться, за что же ему-то вдруг привалило такое богатство? Ведь это же целый гарнитур «Жилая комната» или импортная стенка «Коперник»!.. Гена зажмурился и даже закрыл глаза шапкой. Создавшаяся ситуация смутно напоминала какой-то зарубежный детектив. Не хватало только, чтобы этот Наймушин пугач какой-нибудь раздобыл. Да кто мог ждать такого сюрприза? Правда, ведь мог же он, Гена, выиграть эти деньги по денежно-вещевой лотерее или по спортлото. Да нет, это тебе не шариковая ручка и даже не кастрюля-скороварка.

Уснул Гена поздно и проснулся рано: часы в зале ожидания показывали без четверти пять. Зал был хорошо обогрет, но Гена, приходя в себя и стараясь вспомнить подробности вчерашнего вечера, почувствовал внутренний морозец.

За большими белыми окнами тяжко прогромыхал длинный товарняк. Гудок электровоза напомнил Гене, что он не на Савеловском вокзале в Москве и что, если он хочет побыстрее вернуться домой, следует запастись обратным билетом. Но единственное окошечко кассы было еще закрыто.

«А тот-то, козел, наверное, всю ночь не спал, – подумал Гена. – Боится небось…»

Сказать, что сам Гена не волновался, было бы неправдой. Но он все-таки даже самому себе казался парнем неплохим и понимал, что в моральном плане права его шатки: подумаешь, тушенки послал два раза!.. И за это наследство? Пусть уж этот Наймушин в грязной шапке получает, черт с ним!..

2

В девять часов утра Гена и Наймушин подошли к районной гострудсберкассе.

– Я тебя тут обожду, – сказал Наймушин. – А ты иди оформляй.

Гена ступил на гулкое от мороза крыльцо и открыл дверь.

– Привет, девушки! – сказал он. – Мне тут получить… Одна из сотрудниц сберкассы, самая молодая, повернулась к Гене и сказала радостно:

– Ой, Гена!.. Вы уже приехали?

Он таращил на нее глаза.

– Геночка, вы что, забыли меня? А ведь это нехорошо!

– Вспомнил, – сказал Гена. – Вы Маргарита, кажется?

В нем вдруг гулко заговорила совесть: ведь за этой самой девицей он очень здорово приударял, когда жил в соседстве, на квартире у покойной Матрены Яковлевны. Маргарита ему и в воинскую часть писала, но вот почему он бросил ей отвечать, убей на месте, Гена сейчас не помнил. Правда, она-то тогда была еще школьница, десятиклассница…

Сейчас просто необходимо было сказать этой Маргарите коть парочку хороших слов. Но Гена находился в каком-то обалдении. Однако по всему было видно, что Маргарита на него большого зла не держала.

– Я знаю, зачем вы приехали, – быстро сказала она. – Погодите минуточку!

Она проскользнула за перегородку и появилась оттуда в сопровождении заведующей сберкассой.

– Да, на ваше имя имеется завещание, – сказала та. Часто те должностные лица, которые выплачивают деньги, делают это почему-то не очень охотно, словно от себя отрывают. Но эта заведующая как будто была полна готовности тотчас выложить деньги на бочку.

Тем более Гена был озадачен, когда она сказала:

– Вам придется прийти в понедельник. У нас сейчас такой суммы нет. Только что почтальоны понесли пенсии. А в субботу и в воскресенье мы не работаем.

– Вот так здрасьте! – сказал Гена. – А я до понедельника не могу.

За спиной его вдруг возник Наймушин, который до этого покорно маячил за окошком.

– Человек ведь из самой Москвы приехал, – сказал он.

– А ты тут при чем? – спросила заведующая.

– Деньги-то ведь мои.

– Интересно! – пробормотал Гена. Поведение Наймушина ему что-то совсем перестало нравиться.

Окружающие не поняли, что Гена имел в виду: не может ли он ждать или возмущается притязаниями Наймушина.

– Хотите, мы вам откроем счет? – предложила заведующая.

– Какой счет, если это мои деньги! – перебил Наймушин, бледный до пота на лбу. – Мы же договорились…

– Это когда же? – вдруг злобно спросил Гена. Он твердо решил, что денег Наймушину не отдаст.

– Товарищи, – сказала заведующая, – вы уж идите, выясняйте ваши дела, где хотите.

Гена перехватил растерянный взгляд Маргариты, повернулся и вышел из сберкассы. Наймушин тут же последовал за ним.

– Так чего делать-то будем?

Гена раздраженно повел плечами.

– Ты неправильную политику повел. Надо было сегодня требовать. Что мы тут будем три дня торчать?

– Ну не торчи.

– Может, ты не хочешь деньги отдавать?

Гена наглел на глазах.

– Ясное дело!

– Как же так?

– А вот так! – И Гена вдруг завопил: – Какое ты имел право телеграммы давать? На обман пошел!.. Ты думаешь, мне делать нечего? А может, у меня жена больна! И потом я студент-заочник, у меня сессия скоро!

Про сессию Гена врал: он пока только все собирался поступить на заочное отделение в какой-нибудь институт. Но сейчас надо было, чтобы Наймушин понял, с кем он имеет дело.

Сунув озябшие кулаки в карманы курточки, Гена быстро пошагал прочь. Оглянулся, не идет ли за ним Наймушин. Но тот почему-то не пошел, остался торчать около сберкассы, словно мог там себе что-то вымолить. Ухо его ушанки обвисло совсем.

В доме для приезжих Гена получил койку. Там он просидел до темноты, решив на улицу не выходить, чтобы не повстречаться опять с Наймушиным. Не пошел даже в столовую, а попил чаю у дежурной. На добрых женщин Гене явно везло.

На казенной койке у него было достаточно времени поразмышлять о том, как он сегодня утром выглядел сам в глазах Маргариты и других сотрудниц сберкассы. Они-то, конечно, знали, что деньги покойной Матрены Яковлевны достанутся ему так, за здорово живешь. А он-то хорош: «Здравствуйте, девушки. Мне тут получить…» Особенно неудобно было Гене перед Маргаритой: других он первый раз в жизни видел, а той когда-то стихи читал, и даже больше… Господи Боже, надо же было так получиться, чтобы свалились на него эти деньги!.. Ведь жил же он без них, не помирал.

Гене хотелось выпить, чтобы не было так паршиво. Но опасение, что если Наймушин ему ничего не подкинет, то просто не на что будет ехать домой, останавливало Гену. За койку в доме приезжих тоже пришлось уплатить за трое суток по рублю пятьдесят.

Он задремал, когда в дверь постучали. Подумал, что это Наймушин, и собрался не отвечать. Но стук был какой-то культурный, и Гена решил открыть. За дверью стояла Маргарита.

– Я решила зайти, – сказала она, – узнать, как вы устроились. У нас здесь с койками трудно бывает.

– Спасибо, – сказал Гена. – Только что ты мне, Моря, «вы» говоришь? Я вот сейчас лежал тут и вспоминал, как мы с тобой в лодке перекувырнулись.

Гена врал; ничего он не вспоминал. Но Маргарита поверила.

– Помню! Хорошо, что у самого берега. Знаешь, Гена, а я этим летом финансово-счетный техникум окончила. Хотелось в областной центр попасть, но ничего не вышло. А как твои дела?

На Маргарите было голубое суконное пальто с рыжей лисичкой, шерстяная вязаная шапочка-колпачок. Живые глаза и розовые щеки наводили Гену на мысль, что Маргарита еще не повязала себя по рукам и ногам, выйдя замуж.

– Я тоже… работаю, – сказал Гена. – Слушай, Моря, это точно, что мне деньги причитаются?

– Конечно. Ну а что ты тут сейчас сидишь? Пошел бы куда-нибудь. У нас Дом культуры новый.

Гена признался, что не хочет встречаться с Наймушиным.

– Да он же в охотхозяйстве живет, за сорок километров. Я видела, как он в автобус садился. Раньше понедельника он, вот увидишь, и не вернется.

Тогда Гена осмелел и напросился проводить Маргариту домой. Не мешало бы подгладить брюки, которые он сильно помял, валяясь почти весь день на койке. Но сейчас было уже не до того.

– Отвык я от морозов, – признался Гена, когда шел рядом с Маргаритой по белой улице. – Теща советовала дубленку надеть, а я так… не рассчитал.

– Что ты, сейчас тепло. Вот перед Новым годом у нас было тридцать шесть.

– Да?.. Моря, а ты, случайно, не знаешь, сколько там еще процентов?

– Не помню. А что?

– Да так, знаешь… Интересно все-таки. Маргарита оглядела его скользящим взглядом.

– Ты так мне и не сказал, как живешь.

– Да ничего… Живу, как все. Машину собираюсь купить. Маргарита улыбнулась: явно не поверила.

– В гости зайдешь?

Жила она уже не в Долгой слободке, а в новом доме на улице партизана Абакумова. Когда поднималась на четвертый этаж, Гене померещилось, что он уже у себя дома в Москве, на улице легендарного Олеко Дундича.

– Родители отправились в Пермь, – сообщила Маргарита. – Папе нужен новый протез, он ведь инвалид. Да ты, наверное, его помнишь?

– Извини, как-то стерлось, – сказал Гена. – А у вас тут теперь очень хорошо!

Это был комплимент: обстановка в новой квартире пока была самая умеренная. Единственное, чему Гена мог бы позавидовать, это восьми томам Конан Дойля, которые, как он слышал, в Москве «толкают» по двадцать рублей за том. Наверное, Маргарита этого не знала, потому что Конан Дойль лежал у нее без особого призрения на окошке.

– Знаешь, Гена, по чьей вине ты здесь? – вдруг спросила Маргарита. – По моей. Это я Наймушину адрес дала. Конечно, тебя бы все равно разыскали, но когда бы это еще было!

– Спасибо! – сказал Гена. – Ты, значит, знала мой адрес?

– Конечно. Мне его Матрена Яковлевна еще три года назад дала. Я знала, что ты вступил в брак. И все-таки мне захотелось тебе написать. А потом я что-то раздумала…

– Ну и зря, – растерянно сказал Гена. – Написала бы…

– Ты считаешь, стоило? Наступила пауза.

– Угостить тебя чаем?

– Спасибо…

Лучше бы, конечно, не чаем, а чем-нибудь другим. Гена сегодня чаю выпил уже порядком. Маргарите и в голову не приходило, что у него с финансами бедновато. Тем более что он трепался про машину и про дубленку.

Когда Маргарита ушла на кухню, к Гене приблизился большой трехцветной масти кот.

– Мышей давишь? – спросил Гена. – Как тебя, Барсик, Мурзик?

Он перебрал еще несколько кошачьих кличек, но кот поглядел на него, как на выжившего из ума, и удалился от греха. А Гена с деланным равнодушием открыл том Конан Дойля.

Потом, когда Гена получил не только чаю, но и разогретых пельменей, он расчувствовался и сказал:

– Знаешь, Моря, у меня в последнее время предчувствие какое-то было… – Он опять соврал и не покраснел. – Я и раньше Матрену Яковлевну часто вспоминал, а тут… Я, Моря, на кладбище еще не сходил, но все из-за этого черта. Еще, думаю, увяжется, опять приставать начнет.

– На чем же вы с ним порешили?

– Да ни на чем…

Маргарита пожала плечами. И после короткого молчания спросила:

– Не расскажешь мне о Москве? Я еще ни разу там не была, но почему-то мне часто кажется, будто я иду по одной из московских улиц. Наверное, это телевизор виноват. Как ты думаешь, не могла бы я попасть в Институт имени Плеханова? Я не хочу останавливаться на техникуме.

Насчет этого Гена ничего не мог сказать. А почему бы и нет? Девка такая, что… Не то, что его Шура, которая из-за неуверенности в себе сидит на восьмидесяти рублях.

– Да, в Москве, конечно, ничего, – согласился Гена. – Только народу до черта, ГУМ, ЦУМ… Я-то лично не хожу, но теща моя иногда там бьется по полсуток. Скажи, Моря, как ты думаешь, почему именно мне Матрена Яковлевна эти деньги завещала?

– Бог ее знает, она под старость какая-то странная стала. В прошлом году пришла к нам в сберкассу и говорит заведующей: «Мария Никоновна, положьте вот мои деньги. Только чтобы они Сережке моему не достались, когда я умру. Он моего Шарика застрелил».

– Шарика? – переспросил Гена. – Ну и паразит!.. Отборный!

Вспомнилась большая черная собака, от которой пахло то опилками, то травой, то сдобным тестом. Сам Гена собачником не был и особой нежности к данному Шарику не испытывал, но тут подумал, что хорошо бы этому живодеру Наймушину не отдать ни шиша.

– Значит, ей просто надо было любому завещать, – вдруг пришел к грустному выводу Гена. – А я-то думал…

– Нет, почему, – возразила Маргарита. – Она к тебе хорошо относилась, вспоминала часто. Когда мы еще в Долгой слободке жили, придет к нам и говорит: «Что-то не пишет мой Гена. Наверное, некогда».

– Правда, – признался Гена, – я редко писал.

– Конечно, дело не только в собаке… – И вдруг Маргарита спросила: – Скажи, Гена, а почему ты на мои письма не отвечал?

Гена растерялся, однако что-то говорить надо было.

– Зачем я тебе, Моря? – вместо ответа сказал он. – Ничего я в жизни пока не добился. Про дубленку тебе соврал. Нету у меня никакой дубленки. И не мечтаю. Разве что вот сейчас эти деньги получу.

– Почему же, конечно, получишь. Только я тебе откровенно скажу. Гена, я лично была удивлена, когда Матрена Яковлевна решила на тебя завещание сделать.

– Почему же? – ревниво спросил Гена. Ему показалось, что Маргарита мстит ему за измену.

– Да потому, что у нее внучка есть. Ребенок ведь не виноват.