Текст книги "Собор. Роман о петербургском зодчем"

Автор книги: Ирина Измайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

– Через полгода, – ответил мсье Пьер, тоже делая над собою усилие, чтобы не показать торжества.

Огюст с досады решил хотя бы поторговаться, к тому же теперь ему, как никогда, хотелось получить отсрочку, и он сказал, пожимая плечами:

– Нет, это невозможно, мсье. Вы же знаете мои обстоятельства. Через полгода я еще не смогу жениться: у меня не будет не то что денег, а и почвы под ногами. Кто знает, когда мои дела устроятся? Напишите год, и это будет то, что нужно.

– Год? И вам не стыдно? – Упрямый торгаш уже не желал уступать. – Сколько же моя бедная девочка будет ждать, а соседи судачить о ней по воскресеньям в церкви? Вы же бывали у нас в доме! Люси в вас влюблена и ни о ком другом не хочет слышать. И что за глупые мысли о деньгах? Вы же знаете, и я вам говорил: уж на свадьбу-то я деньги найду.

– А мне, по-вашему, это не будет обидно? – уже резко, едва подавляя гнев, воскликнул Монферран. – Жениться и устраивать семью на деньги тестя, это без малого в тридцать лет! Нет, я так не могу!

– А где уверенность, мой мальчик, что через год у вас будут средства? – с некоторым ехидством воскликнул Шарло. – Вы избрали себе не самое прибыльное занятие, как я посмотрю…

– На другое я не способен! – Голос Огюста зазвенел, и в глазах появилось упрямое и недоброе выражение. – И я все равно добьюсь своего, если вылезу отсюда, черт возьми! Но через полгода едва ли у меня что-то будет. Дайте мне год, мсье Пьер. Прошу вас об этом! Не срамите меня перед людьми. Я же все-таки дворянин.

Осторожность, свойственная Пьеру Шарло, иногда изменяла ему, когда он приходил в раздражение. И сейчас он не справился с собою, видя, что жертва, так крепко пойманная в капкан, вдруг показала зубы.

– Полно вам! – вскричал он сердито. – Нашли чем хвалиться… Мне хорошо известно, дорогой мой, что ваше, с позволения сказать, наследственное дворянство заработано на конюшне.

– А?!

Рывок, и заключенный вскочил со своей лежанки так быстро, что будь табурет мсье Шарло поставлен чуть ближе, он непременно упал бы от резкого толчка, и достойный господин опрокинулся бы на спину. Но он тоже умел прыгать и вовремя отскочил назад, успев за полсекунды взлететь с табурета, который Огюст тут же и поддал ногою, направив вслед мсье Пьеру, но табурет был тяжел и не долетел до него.

– Вы что, вы с ума… – начал было Шарло, но тут же понял, что промолчать будет лучше.

– Вон отсюда! – закричал Огюст, указывая на дверь камеры, как если бы то была дверь его гостиной. – Вон, проходимец, купчик, вымогатель! Ради выгодной сделки с женихом младшей дочери вы отобрали у старшей приданое, а теперь хотите ее сбыть хоть нищему, не то младшую выдавать прежде старшей неудобно! А мне хотите для верности накинуть аркан на шею?! Не выйдет!

– Ах вот как! – У мсье Пьера лицо пошло пятнами, не красными, а почему-то рыжеватыми, и стало похоже на продолговатую тыкву. – Вам же хуже, мсье строитель! Я свою дочь оскорблять не позволю, она не цирковая шлюха! Теперь-то я знаю, каковы ваши чувства!

– Он знает! Святая простота! – фыркнул Огюст. – А я вот знаю, кто написал на меня анонимный донос! Ну?! Молчите, а?!

– Вы… Это… Вы – сумасшедший! – прохрипел отчего-то сразу севшим голосом мсье Шарло.

– Вон! И чтоб я вас больше не видел! – прогремел Монферран, хватаясь за табурет.

– И не увидите! – пообещал мсье Пьер и исчез за распахнувшейся перед ним дверью, которую давно уже отпер привлеченный криками караульный.

Прошло около получаса, прежде чем Огюст осознал до конца, что он наделал. И тогда его раздавило отчаяние, и он, закрыв лицо руками, упал на лежанку и не вставал с нее до самой ночи.

XIII

Однако, поразмыслив на трезвую голову, Монферран сообразил, что мсье Пьер вернется, потому что ему как-никак тоже некуда деваться…

Но шли дни, а Пьера Шарло все не было и не было. Между тем на втором допросе заключенному дали понять, что следователь уверен в его вине и обязательно передаст его дело в суд. Да и сама тюрьма, и камера, в которой он находился один, целыми днями слушая нудные шаги часового, начали подавлять душу узника, и к концу недели, прошедшей со дня посещения мсье Пьера, он уже не помнил себя от мучительного отчаяния.

Поэтому, когда на восьмой день мсье Пьер все-таки появился на пороге камеры, Огюст едва не кинулся ему навстречу и с трудом заставил себя принять делано равнодушный вид.

Мсье Пьер оглядел его с порога, увидел его побледневшее, осунувшееся лицо, растрепанные кудри, за которыми он перестал следить, искусанные губы, и ему стало ясно, что на этот раз петля затянется прочно. Но он помнил об упрямстве и гордости Огюста и решил действовать без риска. Кроме того, мсье Пьер не был от природы жестоким человеком, ему в эту минуту стало искренне жаль свою жертву, и он решил не мучить ее понапрасну.

– Доброе утро, мой любезный мсье Огюст! – смиренно воскликнул он. – Я должен извиниться за нелепую сцену, что между нами произошла. Мы оба повели себя неразумно, но я, как старший, должен был больше следить за собою. Простите меня!

– И вы меня! – сквозь зубы, с трудом ответил Монферран. – Я говорил какую-то чушь, о которой теперь жалею.

– Ну и прекрасно! – Мсье Пьер уже снова воссел на табурет, ставший, правда, нетвердым в ногах после тюремной схватки, но вполне сохранивший увесистый вид. – Вот и отлично, право же! Я уже говорил со своими знакомыми, мне готовы помочь в вашем деле. Но контракт, о котором мы говорили, необходим, вы же понимаете… И в самом деле, что я спорил? Год так год, для моих достойных покровителей это не важно, а если вам улыбнется удача, можно и ускорить свадьбу, ведь так, Огюст?

– О, конечно! – воскликнул молодой человек, чуть не плача от стыда.

Пять минут спустя Шарло исчез, дав узаконенному зятю слово, что спустя два-три дня его заключение благополучно закончится.

Около десяти минут Огюст ходил взад-вперед по камере, иногда останавливаясь и прижимаясь лбом к прохладной стене, чтобы охладить горящую голову.

За дверью камеры, прерывая монотонный шаг часового, раздались чьи-то клацающие шаги. Звон шпор и бряцание сабли умолкли перед самой дверью, после чего заключенный ясно услышал повелительный голос подошедшего:

– Именем императора!

Дверь распахнулась.

Господин в форме полковника национальной гвардии, шагнув вперед, но не переступая порога, воскликнул тем же тоном, каким только что объявил, от чьего имени он здесь:

– Мсье Огюст Рикар де Монферран?

– Да. – Молодой человек невольно встал навытяжку, стараясь не выдать ни своего изумления, ни волнения.

– Приказом его императорского величества вы свободны!

– То есть… как?! – задал Огюст глупый вопрос, думая, что либо ослышался, либо ему просто привиделась эта блестящая фигура при шпорах и с саблей.

– Вы свободны, мсье, мне приказано объявить вам об этом, – повторил полковник, кажется не сдержав улыбки. – Выходите отсюда, что же вы стоите?

В следующий миг Огюст не вышел, а прямо-таки выпорхнул из камеры, и когда офицер шагнул за ним в коридор, вдруг бесцеремонно схватил его за рукав мундира, снизу вверх заглянул ему в лицо, ибо полковник был много выше его, и воскликнул в сердцах:

– Ах, какая жалость! Ну отчего вы не пришли на четверть часа раньше? У вас что, лошадь плохая?

Полковник вытаращил было глаза, но тут же фыркнул себе в усы, пожал плечами и спросил:

– А что случилось бы, если бы я на четверть часа не опоздал?

– Вернее сказать «не случилось бы»! – поправил его архитектор. – Но тем не менее я вам от всего сердца благодарен. Тюрьма Ла Форс мне осточертела, как вы легко можете догадаться. Спасибо, мсье, и прощайте!

– Погодите прощаться со мной. – На галерее, куда вела дверь из коридора, полковник догнал освобожденного узника и неторопливо пошел с ним рядом. – Вас недалеко отсюда ждет карета, мсье де Монферран.

Огюст вздрогнул:

– Вы только что сказали мне, что я свободен? Я ослышался?

– Нет. Вы свободны. Но вас хочет видеть лицо, которому ни один свободный человек не может отказать, во всяком случае, я бы на вашем месте не посмел отказаться от такого приглашения.

Вот теперь Монферрану показалось, что он сходит с ума.

– Как вы сказали?! – пролепетал он, замирая на месте. – Кто меня зовет? И куда?

– Вас желает видеть его величество император, по чьему приказу вы были мною освобождены, – пояснил невозмутимо офицер. – Я уполномочен доставить вас в Тюильри.

– Ну что же! – неожиданно для себя Огюст рассмеялся. – Раз так, едем! Только, даю слово чести, я незнаком с императором!

От Маре, где находилась тюрьма Ла Форс, до дворца Тюильри было изрядное расстояние, и дорогой у Огюста не раз являлось желание хоть что-нибудь разузнать у полковника, тем более что и тот разглядывал своего попутчика с почти неприкрытым любопытством. Однако оба предпочли сохранять молчание.

Около пяти часов вечера они вошли в так называемый малый покой дворца и за дежурным офицером императорской охраны проследовали к дверям одного из кабинетов, где еще три недели назад любил отдыхать в уединении Людовик XVIII, а теперь строил новые дерзкие и заранее обреченные планы Бонапарт.

– Желаю удачи, мсье архитектор! – напутствовал Огюста полковник и решительным движением распахнул дверь кабинета, не постучав в нее, ибо время их прихода, очевидно, было заранее условлено.

И вот Монферран испытал, пожалуй неожиданно для себя, настоящий трепет. Он никогда не видел Наполеона вблизи, но волновала его даже не самая встреча, а то, что могло последовать за нею. Ему вдруг представилось, что в этом неожиданном приглашении, в этом необъяснимом участии, которое проявил к нему человек, никогда не интересовавшийся судьбою отдельных людей, заключено нечто грозное и что ему предстоит еще отстоять только что полученную свободу.

Маленький коренастый человек в скромном военном мундире стоял возле окна кабинета. Недалеко от него с объемистой папкой бумаг в руках застыл вполоборота к двери немолодой мужчина в штатском платье, с очень подвижным лицом и упрямым взором. Огюст тут же вспомнил, что видел его лет двенадцать назад, случайно оказавшись на площади Каррузель[29]29
  Площадь Каррузель – одна из центральных площадей Парижа, где в конце XVIII в. архитекторами Ш. Персье и П. Фонтеном (1762–1853) была сооружена Триумфальная арка.


[Закрыть] во время стихийно возникшего там народного собрания, где шум поднимали и задавали тон оппозиционеры Трибуната[30]30
  Трибунат – одна из коллегий, образованных в годы французской революции. Состояла из 100 членов, назначалась Сенатом. Трибунат состоял в оппозиции к Наполеону, и тот постоянно уменьшал его компетенции, пока не нашел возможным совсем его упразднить.


[Закрыть], негодующие по поводу провозглашения первого консула французским императором. Память подсказала архитектору имя этого человека – то был отважный якобинец Бенжамен Констан[31]31
  Констан Бенжамен – якобинец, видный политический деятель республики, блестящий оратор, противник тирании Наполеона. В период Ста дней, стараясь завоевать симпатии республиканцев, Наполеон поручил ему составление новой конституции.


[Закрыть], враг Наполеона, призванный им ныне для составления либеральной конституции новой империи, которой возвращенный властелин надеялся усмирить волнения в стране.

– Ваше величество, приказ исполнен! – отрапортовал, входя в кабинет, гвардейский полковник. – Этот человек перед вами.

Наполеон обернулся. Взгляд его твердых и холодных глаз уперся в Монферрана, как раз в тот момент оказавшегося против окна, так что свет упал на его лицо, и солнечный луч очертил в столбе пляшущих пылинок его фигуру.

– Так это он? – произнес император с нескрываемым удивлением, обращаясь то ли к полковнику, то ли к Констану, то ли к ним обоим. – Хм! Ну и что в нем особенного, позвольте спросить?

Не получив, разумеется, на свой вопрос никакого ответа, ибо ни один из присутствующих не был уверен, что именно ему следует отвечать, Бонапарт резким шагом приблизился к Огюсту, вместо того чтобы, как велел этикет, подозвать его к себе.

– Вы знаете, отчего я позвал вас, мсье Монферран? – спросил Наполеон архитектора, который, выпрямившись после поклона, неподвижно замер перед ним.

– Я не могу предполагать, ваше величество, – ответил Огюст достаточно твердо.

– Конечно же не можете. Я хотел посмотреть на вас. – Голос Наполеона был ровен и так же холоден, как и его глаза. – Слишком странна мне ваша особа. И я ожидал увидеть вас другим. Хотя бы красивым, как Аполлон.

– Что навело вас на такую мысль, ваше величество? – не удержался Огюст.

– Что? Какая разница? – И тут Наполеон слегка усмехнулся. – Не могу сказать, чтобы вы выглядели глупым, но мне заявили, что вы гений…

– Так ли это, может знать пока один Господь Бог, ваше величество, – проговорил еще более изумленный Монферран. – Я пока ничем не доказал этого и ничем не опроверг.

– Ага! – Император отошел в сторону, усмехаясь, поглядел на Констана, с любопытством слушавшего весь разговор, а затем резко произнес: – Ну а русский император разве не нашел вас талантливым? Ваш подарок ему, если не ошибаюсь, понравился.

– Да, ваше величество, – скромно ответил Огюст, сумев даже не побледнеть при этих словах, ибо этого вопроса он ожидал, – да, русскому императору понравились мои проекты. Но, кроме них, я ничего ему не дарил и до этой с ним встречи не имел к русским никакого отношения. Я не изменник.

– Да? – В голосе императора появились те рокочущие ноты ярости, которые заставляли трепетать самых смелых. – Вы не изменник? Как же так? А само ваше подношение царю завоевателей, захвативших вашу страну, не именуется изменой, мсье?

– Помилуйте, ваше величество! – воскликнул Огюст. – Это действительно был только альбом архитектурных проектов, и ничего более.

– И среди них – проект памятника генералу Моро? Или он тоже, по-вашему, не изменник?

Этого вопроса Огюст страшился всего больше. Он не сомневался, что императору стало известно содержание его альбома и что ярость его должна быть вызвана не только триумфальной аркой в честь побед русских, а еще и этим памятником его врагу Моро, его сопернику в славе, которого он когда-то оклеветал и без вины предал суду, доведя тем до бегства, измены и гибели.

– Вы намалевали этот проект в угоду русскому царю, который обожает Моро, или вы сами относитесь к нему с обожанием? – уже почти с угрозой спросил император.

Огюст почувствовал, что его спина и виски покрываются потом, и вдруг разозлился на себя за малодушие.

– Ваше величество, – решительно проговорил он, – генерал Моро изменил однажды, и за изменой его сразу последовала смерть, так что он не успел принести вреда никому, кроме себя. Но до того он принес Франции столько пользы и так геройски за нее сражался, что не уважать его я не могу. Его страшная ошибка не может затмить его подвигов.

– Другие думают иначе, – сурово возразил Наполеон.

– Нет, ваше величество, – почти дерзко проговорил Огюст. – Другие не думают, другие повторяют, а это не одно и то же. Человек повторяет обычно то, что диктует общее мнение, а думает то, что воспринимает сам, своим умом, своей собственной логикой.

– Ба! – вскричал с изумлением Наполеон. – Да вы и вправду кое-чего стоите, мсье. Бог же с вами, и я даже допускаю, что вы можете быть правы. Не смотрите на меня таким взором, я вижу, что вам не по себе, но не бойтесь: я дал слово, что вы будете свободны и не пострадаете, и в любом случае сдержал бы его. Надо сказать, я держу его охотно, вы мне даже нравитесь. Сочетание ума, искренности и смелости в одном лице – редчайшее явление. Между прочим, оно было у Моро… Ну и Бог с вами! Я удовлетворен. Ступайте.

Огюст перевел дыхание. Но тут же, движимый непонятным порывом, вместо того чтобы благоразумно убраться из кабинета, он воскликнул:

– Но, ваше величество! Во имя Божие, откройте мне истину: кто спас меня? Кто просил вас обо мне? Кому вы дали слово?

Император поднял брови:

– Вы этого не знаете?

– Клянусь вам, нет, и даже не догадываюсь.

– Вот как!

В это время полковник, скромно стоявший у двери, тихонько и выразительно фыркнул.

– Что с вами? – раздраженно осадил его император. – Что смешного вы во всем этом видите? Извините, мсье Констан, я оставлю вас на несколько минут. Идемте, Монферран.

И он, подойдя к Огюсту, ладонью легко подтолкнул его к выходу.

Они вместе прошли через малый покой, миновали приемную и вышли на лестницу. Здесь Наполеон остановился и, облокотившись на лестничную балюстраду, с легкой улыбкой проговорил:

– Я был уверен, что вы поняли. Но раз нет… Вчера, в это же приблизительно время, мне доложили, что меня просит об аудиенции некая дама, которую отчего-то пропустили все патрули и часовые, не узнав даже, кто она и по какому делу, а просто потому, что она сказала им: «Мне нужно видеть императора». Я принял ее. Дама, к моему удивлению, была мне совершенно незнакома, я не видел ее среди придворных и знати, а между тем по осанке, манерам и голосу она – принцесса. На ней было бордовое с черным платье и покрывало, но она его подняла, когда я сказал, что хочу видеть ее лицо. Она преклонила колени, но с таким видом, с каким их преклоняют монархи перед папой, чтобы им возложили на голову корону. Она сказала, что пришла просить об одном человеке, недавно арестованном. Я спросил: «Кто он?» Она ответила: «Ныне никто, но в будущем – великий архитектор». – «Кто сказал вам это?» – спросил я. И услышал: «Господь Бог». С Богом спорить трудно, потому я далее осведомился, за что вас арестовали. Она рассказала мне об альбоме и о том, что из-за этой невинной выходки вас обвинили еще и в других грехах. Тогда я спросил ее, роялист ли вы по убеждениям. И она сказала: «По убеждениям, ваше величество, он только художник». Я пообещал ей, что узнаю о вашем деле, и тут она посмотрела на меня взглядом, какого я не видывал и у королев, и проговорила: «Я пришла просить вас на коленях о его освобождении. И не встану с колен, пока вы не дадите слово его освободить, что бы вам о нем ни сказали. Он не изменник, это говорю вам я, ибо видела, как он умирал за Францию. И он гениален, значит угоден Богу. Спасите его, и Господь спасет вас!»

– Она вам так сказала?! – немея, прошептал Огюст.

– Да, именно так. И я понял, что, попроси она меня прежде, скажем, о помиловании Жоржа Кадудаля[32]32
  Кадудаль Жорж возглавлял заговор против Наполеона в 1803 г.


[Закрыть], я бы его помиловал. Я дал ей слово, но захотел посмотреть на вас, посмотреть на того, кого она любит. Вот и все. Я вижу, вы поняли, о ком речь.

– Да! – вне себя воскликнул молодой архитектор и в порыве волнения, изумления, раскаяния закрыл лицо руками. – Боже мой, Боже мой!

– Довольно! – раздраженный возглас императора привел его в себя. – Эти чувства проявляйте не передо мной. Могу я вас спросить, кто эта дама?

– Она не назвалась вам? – спросил Огюст, стараясь говорить спокойнее.

– Нет, мсье, и я не осмелился спросить ее имя.

– Но если вы не осмелились его спросить, то как же мне осмелиться назвать его, ваше величество?

Наполеон расхохотался:

– Вы правы! Ну так ступайте теперь с Богом. Передайте ей мой поклон и скажите, что, по моему мнению, вы ее все-таки не стоите.

Огюст низко поклонился императору и, выпрямляясь, очень тихо ответил:

– Но вы забываете, ваше величество, что она на этот счет имеет другое мнение.

– Помню, – чуть нахмурясь, сказал император. – Но любовь слепа. Прощайте, мсье.

– Прощайте, ваше величество. Благодарю вас от всего сердца, и да хранит вас Бог!

И, поклонившись еще раз, Огюст почти бегом спустился по лестнице.

Он отправился к Элизе только на другое утро: его мучили стыд и горечь от того, как по-разному они, оказывается, умели любить…

Комната мадемуазель де Боньер была заперта, а привратница вручила молодому человеку незапечатанный конверт с вложенным в него маленьким листком зеленоватой бумаги.

Письмо состояло всего из нескольких строк.

Мсье!

Я знаю, что Вы придете, поэтому оставляю для Вас это письмо. Если Вы сохранили свою гордость и порядочность, прошу Вас никогда больше ко мне не приходить и не искать встречи со мною. Прошу Вас об этом во имя великодушия!

Я никогда и ни в чем не была виновата перед Вами, но и Вы ни в чем не виноваты передо мной, а моя нынешняя услуга – лишь плата за Вашу доброту. К тому же я вполне удовлетворила свою женскую гордость и женское тщеславие. Мне сказали, что император звал Вас к себе, надеюсь, он не был с Вами суров…

Прощайте, мсье, и еще раз заклинаю Вас: сделайте так, чтобы мы не встречались больше.

С благодарностью,

Элиза Пик де Боньер.

Поблагодарив привратницу, молодой человек спустился по лестнице, вышел на улицу. Улица, как обычно, была пуста.

И Огюсту вдруг показалось, что опустел весь Париж, весь мир вокруг него, хотя на самом деле пусто сделалось только в его сердце. Ему никогда еще не доводилось испытывать такого страшного, такого непоправимого ощущения полного и бесконечного одиночества. Он готов был закричать от пронзившей его невыносимой боли. И если бы в эту минуту ему пообещали вернуть Элизу, если он откажется от всех своих мечтаний, от явившегося ему призраком золотоглавого собора, от славы, от признания, он бы с благодарностью согласился на это…

XIV

Тетушка Жозефина Рикар, надев свой голубоватый от крахмала фартук и чепец, обрамленный крылышками, будто головка лепного херувима, неторопливо, но очень ловко, как-то по-особому красиво накрывала на стол. Ее добрые мягкие руки так ласково брали каждую тарелку, что казалось, тарелка сама, как живая, выскальзывает из них на стол, как раз на то место, где ей следует быть, причем становится на это место беззвучно, словно деревянную крышку стола покрывает не тонкая холщовая скатерть, а слой пуха. Молочник танцевал в руках тети Жозефины, покуда она несла его от шкафчика к столу, и белые капельки, брызнувшие с ложки на фарфор, смеялись, соприкасаясь с солнечными лучиками. Горка овсяного печенья в вазочке, когда она водрузила вазочку посреди стола, начала излучать сияние, словно печенье было вырезано из теплого сердолика, а стеклянная розетка, наполненная медом, превратилась на солнце в золотой слиток, и невидимая рука чародея сразу стала отливать из него золотых пчел, которые, сами собою возникая в воздухе, одна за другой закружились над ровной поверхностью меда.

– Кыш, кыш! – воскликнула тетя Жозефина и взмахнула над столом белым как сахар полотенцем, отчего закачались колокольцы цветов, стоявших сбоку стола в голубом горшочке, и из них выпорхнули еще две пчелы и тоже ринулись к меду.

Огюст рассмеялся. Как часто, наблюдая в детстве за этим священнодействием, он мысленно жил в настоящей сказке, где Жозефина становилась доброй феей, милой, но на редкость беззащитной, и каждый предмет на столе оживал от ее прикосновения и рассказывал ей и ему свою историю. Потом, став взрослым, он продолжал помнить эти сказки, но они делались почему-то все грустнее, по мере того как старели вещи, старел сам домик в Шайо, и (кто бы мог подумать!) начала стареть добрая фея…

Каждый завтрак, обед или ужин у тети Жозефины запоминался Огюсту, но этот завтрак ему суждено было особенно запомнить, и он имел особенный смысл, ибо это был последний его завтрак в родном доме. Он в последний раз видел эти стены, украшенные фарфоровыми тарелочками с рисунками, нанесенными на эмаль, которые он когда-то привез в подарок Жозефине из первого путешествия в Италию. Он в последний раз сидел за этим старым-престарым столом, прикасался к вещам, которые помнили его отца и мать, он в последний раз открыл и потом, уходя, закрыл за собою плакучую дверь, на которой матушка когда-то отмечала карандашом его рост (эти отметки так и остались на потемневшем косяке двери). Рано утром, когда он шел сюда, его в последний раз встретила простая торжественная музыка колокола маленькой церкви Сен-Пьер-де-Шайо, где венчались его родители, где тридцать лет назад, в голубое влажное январское утро молодой священник окрестил крошечное существо с белым кудрявым пухом на лысой головке и тем приобщил его едва явившуюся в мир душу к христианской вере… Это было давно. И его отец, и Мария-Луиза были давно, и даже дядюшка Роже уже, казалось, давным-давно ушел в таинственное Иное, и только Жозефина еще была здесь, еще владела этим миром детства и юности, еще совершала привычное священнодействие над знакомым столом, но спустя некоторое время и ей суждено было уйти в давно прошедшее, ибо это утро, этот день был днем прощания.

– Так, значит, ты все-таки едешь, мой милый? – нежно спросила Жозефина племянника, ловко скрыв в голосе печаль, только с любопытством и лаской.

– Еду, тетя, – ответил Огюст, надкусывая печенье и поливая его золотистый излом медом с серебряной ложечки. – Еду, увы. Ну а что еще остается делать? Моя служба в войсках императора раз навсегда сделала меня неблагонадежным в глазах королевского правительства. Я не могу рассчитывать на карьеру во Франции. И кому сейчас вообще здесь нужны архитекторы, а? Ах, тетя!.. Меньше всего я хотел бы надолго покидать Францию, но судьба, как видно… Да и, в конце концов, многие до меня туда уезжали, и ничего с ними там не случилось.

– Но то было раньше! – воскликнула, невольно выдавая себя, Жозефина. – А теперь, после этой ужасной войны с Россией русские нас возненавидели… Но быть может, правда, не все?.. И что думает наш всемилостивый король Людовик? Неужто же все служили Наполеону по доброй воле? Ты бы хоть напомнил своему Молино, что тебя в период Ста дней посадили в тюрьму!

Огюст пожал плечами, подставляя свою чашку под тетин молочник.

– Посадили в тюрьму! Ха-ха! Выпустили ведь… А для правительства явным доказательством моего роялизма был бы только расстрел, но в этом случае, боюсь, мне было бы еще труднее найти работу. Так что, тетушка, ничего не поделаешь! Попытаю счастья в России. А вдруг повезет? Говорят, Рикары везучи… Вы как про себя считаете, а?

– Я на судьбу не жалуюсь, мой мальчик, – просто отвечала Жозефина. – Господь не послал мне мужа и детей, но зато я смогла стать опорой для твоей бедной матушки, с которой все в нашей семье так жестоко обходились. А бедная Мария-Луиза всю жизнь была ребенком… Да и тебе моя забота ведь помогала иногда, да, Огюст, мое дитя?

Он, не ответив, ласково взял тетушкину руку и прижал ее к своей щеке. Она другой рукой нежно разворошила его кудри на макушке.

– Ой, тетя! А как же я их теперь уложу?

– Не сердись. Я тебя причешу уж напоследок по старой памяти и восстановлю твою модную прическу. Ах ты, мой кавалер! И костюм-то себе сшил, наверное, у лучшего портного?

– У одного из лучших, а вы как думаете? Что же я, опозорю Францию в глазах русских, для которых французы всегда были законодателями моды и хорошего вкуса?

Ах, знала бы тетя Жозефина, чего стоил Огюсту этот наимоднейший и изящнейший костюм, и шелковый галстук, и изысканные башмаки! Он далеко не все рассказывал о своих делах, и она не знала, что в последние недели он истратил почти все, что заработал, на уплату долгов, которых накопилось очень много, ибо удрать от кредиторов, которые тогда привязались бы к его родственникам, он не мог себе позволить. Таким образом, не то что ехать, но и жить становилось просто не на что, и, чтобы заказать себе костюм, купить дорожный саквояж, шерстяной плащ и шляпу, молодому архитектору пришлось отказывать себе последнее время во всем самом необходимом. Он ограничивался на завтрак и ужин куском ржаного хлеба и чашкой воды, а обедал в самых дрянных трактирах, причем порою вынуждал себя обедать через день, ибо деньги его таяли неумолимо.

– Но к кому же ты обратишься в России, мальчик мой? – спросила тетушка, садясь напротив Огюста и наливая себе чашку кофе. – С Модюи ты в ссоре, а кроме него, у тебя никого знакомых никогда там не было.

– Это верно, но я еду не с пустыми руками, – улыбнулся молодой человек. – Помнишь мсье Бреге? Ну, известного часовщика Бреге, которому я делал рисунки для его знаменитых дворцовых часов? Ведь с ним меня познакомил еще отец Тони… Так вот, я навестил его недавно, рассказал о своих планах, и он обещал мне помощь. У него в Петербурге живет хороший знакомый, даже друг, который ныне занимает там очень высокое положение, он начальник над главным строительным ведомством в Петербурге. Он жил долгое время в Париже, но родом испанец и, между прочим, мой тезка, только Бреге называет его на испанский манер «Августин». Фамилия его Бетанкур. Мсье Бреге дал мне рекомендательное письмо к этому человеку[33]33
  Известный парижский часовщик Бреге действительно написал для Монферрана рекомендательное письмо к Бетанкуру, где рекомендовал его как хорошего рисовальщика, ибо в других качествах просто его не знал.


[Закрыть]. К нему я и поеду.

– О, так это прекрасно! – воскликнула, немного успокаиваясь, тетя Жозефина.

Огюст не стал говорить ей, что осторожный Бреге, знавший только качество рисунков Монферрана и не смысливший в архитектуре, дал своему молодому знакомому весьма односложную рекомендацию: он охарактеризовал его как хорошего рисовальщика, и ничего более. Но за неимением лучших рекомендаций Огюст решил положиться и на такую…

– Ну а есть ли у тебя теплая шуба? – с волнением спросила вдруг Жозефина. – В России ведь ужасно холодно! Как же ты будешь там без шубы?

– Тетушка, шубу я куплю себе к осени! – расхохотался Огюст. – И даже к зиме, скорее всего. Сейчас конец апреля, значит, в середине июня, и никак не раньше, я буду в Петербурге. В середине июня, понимаете? Там же тепло в это время, там тоже цветут цветы и растет трава. Ну не станут ли на меня показывать пальцами, если я появлюсь там в шубе, а? Они скажут, что французы после отступления из России зимой двенадцатого года посходили с ума… Нет, плаща мне будет довольно.

– Раз ты уверен, что там тепло, то поезжай в плаще! – вздохнула тетушка. – Но… – тут она запнулась. – Неужели ты уедешь, даже не простившись с Люси?

Огюст помрачнел.

– Да, уеду не простившись, – сурово ответил он. – Я так решил.

– Но… – опять начала Жозефина. – Ведь это твоя невеста, вы же обручены… Если ты так уедешь, это будет…

– Подло? – резко спросил Огюст. – Да, наверное. Но я не хочу этой свадьбы, понимаете, тетя? Обручиться меня вынудили, вы это знаете, и я не люблю мадемуазель Шарло… А если они станут меня разыскивать… Что же, пускай достанут в Санкт-Петербурге! Ничего, выкручусь… Еще, может быть, женюсь на какой-нибудь русской княжне, они, говорят, хороши необычайно… Правда, я могу им не понравиться…

– Ты нравишься всем! – уверенно заявила Жозефина и поцеловала племянника в растрепанный затылок.

Они простились вечером.

Через день был назначен отъезд, и Огюст оставил себе сутки на сборы. Ему было почти не на что ехать, но, к счастью, один из его приятелей, отставной офицер Луи де Бри, собирался по своим делам в Варшаву, а так как ехал он вдвоем со слугою в большой роскошной карете, то и предложил Монферрану до Варшавы сопровождать его, разумеется не требуя за то денег, а лишь приятной компании во время путешествия. От Варшавы до Петербурга путь предстоял тоже не самый близкий, однако это было в некотором роде спасением, и Огюст с радостью принял предложение де Бри. Он мог (ибо в карете оставались свободны два места) прихватить с собою и слугу, но ему некого было прихватывать. Гастон бросил своего хозяина три месяца назад, заявив, что его не устраивает нерегулярная выплата жалованья. Вообще-то, Огюст все равно едва ли взял бы с собою Гастона: он умел сам себя обслуживать, а денег едва хватало на путешествие в одиночку…

Утром следующего дня (следующего за посещением тети Жозефины) Монферран самым тщательным образом сложил свой саквояж, оказавшийся, несмотря на малые размеры, полупустым, проверил, все ли взято, что взять было необходимо, и, зайдя затем к хозяину дома, расплатился с ним за квартиру, сказав, что приискал себе по случаю предстоящей женитьбы другое место жительства. Это была необходимая предосторожность: узнай мсье Пьер о намечающемся побеге милого зятя, он мог пустить в ход все средства, вплоть до услуг полиции…