Текст книги "Я знаю, что ты знаешь, что я знаю…"

Автор книги: Ирэн Роздобудько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Она набрала номер телефона отправленного в отставку любовника. Назначила встречу утром на вокзале – пусть придет за пакетом. Добавила к пальто еще несколько своих футболок. Упаковала все в пластиковый пакет.

Чемодан был собран около часа ночи. Оксана опустилась на кровать. Усталость охватила ее. Усталость и чувство некоего дежавю: она снова уходит! Хотя теперь не надо прятать чемодан под кроватью и тоска не такая острая, не разрывает мозг.

Просто висит посередине груди большим пустым шаром.

Но как там говорила фрау Шульце: еще придет время для настоящей улыбки.

Конечно, придет!

Начнется все с того, что в той теплой стране она наконец получит долгожданную весточку из дома. Наверняка напишет сын – он всегда был с ней более ласковым – «маменькиным сыночком». Напишет так: «Дорогая мамочка!..»

И она задохнется от счастья и всепрощения. Ну вот: дорогая мамочка, папа сделал ремонт и купил компьютер. А мне – настоящий большой фотоаппарат, учусь фотографировать. Мы ездили на море. Оля пошла на курсы английского. Папа больше не пьет, ведь он купил машину, и теперь мы каждое воскресенье выезжаем в лес. Мамочка, мы все понимаем, что это все – от тебя. И просим прощения, что не писали. Ведь мы были поначалу очень-очень на тебя обижены. Я тебя очень люблю. И Оля тоже. Папа скучает. И больше не играет на баяне, потому что у него нет свободного времени: он работает на заводе. Мы часто вспоминаем тебя и мечтаем поскорее увидеть. А еще тебя очень любит Маркиза – ты бы видела, какая она стала пушистая! И уже совсем не хромает…

А еще к письму будет прикреплено «вложение».

Она нажмет на клавишу и сохранит его на «рабочем столе».

Откроет и увидит фотографию: три человека на фоне моря и гор – папа с сыном и дочерью. Будет всматриваться в светлые улыбающиеся лица детей. Коля вытянулся, почти одного роста с хрупкой Олей.

Оля – настоящая красавица, такая, какой когда-то была она. Сергей обнимает их за плечи и улыбается, будто говорит: ну, вот видишь, а ты не верила!

Неправда: я верила! И именно поэтому поехала сюда и поеду еще дальше, чтобы произошло именно так!

Было уже за полночь.

Оксана сидела на кровати, обняв подушку, и улыбка – настоящая улыбка! – блуждала по ее освещенному луной лицу.

Просидела так до утра.

В семь тихо вышла из комнаты с чемоданом и пакетом для Меджнуна.

До вокзала близко – донесет. А в городе возьмет такси до аэропорта – так будет дешевле. Прощай, особняк! Оставайся с миром! Пусть каждому, кто временно пребывает в нем, – повезет так же, как и ей…

Вокзал в этот утренний час был пустым, он напоминал стеклянный ящик. Прощай, вокзал! Сегодня она увидит другие огни.

До электрички оставалось пятнадцать минут. Оксана подошла к кофейному автомату, бросила монетку, нажала кнопку с надписью «Горячий шоколад». Ничего, сегодня она может себе это позволить. Наблюдала, как коричневый тягучий ручеек наполняет бумажный стакан. Как давно она не ела шоколада!

Но достать стакан из автомата не успела – отвлек какой– то приглушенный шум. Обернулась. И забыла о стакане.

В углу вокзала что-то происходило. Но сначала она заметила Меджнуна.

Он стоял, окруженный молодчиками в кожаных куртках. Она часто видела таких на улицах и на площади у «Макдоналдса» – с бритыми головами и цепями на поясах. Скинхеды, борцы за чистоту нации. Она всегда старалась обходить их шумные скопления.

Теперь она пошла прямо на них, потом побежала, глядя, как дергается в их тесном кругу разбитая голова Меджнуна. Они методично, по очереди, били его, поднимали на ноги, приставляли к стене – и снова били, как грушу. По лицу парня текла кровь.

– Стойте! Оставьте! Не трогайте! – кричала на ходу Оксана, не замечая, что кричит не по-немецки. Правду говорили в фильме «Семнадцать мгновений весны» – рожая ребенка, женщина кричит на родном языке! Оксана не рожала, но в какой-то момент ей показалось, что она находится на улице своего родного города, а избивают ее Коленьку – именно сейчас, в эту минуту, когда она подбегает к окровавленному Меджнуну. Он пришел сюда из-за нее…

Она ворвалась в круг обидчиков, как фурия.

В первый миг своего вмешательства даже смогла разомкнуть их круг. Оставленный в покое Меджнун, как тряпичная кукла, сполз по стене ей под ноги.

Круг распался, рассыпался – атас!

Остался один – подошел ненадолго, всего на какое-то мгновение.

Посмотрел в глаза, сделал одно короткое движение.

Оксана совсем не испугалась, даже успела подумать: «Ну надо же! Как не кошка – так турок! Неужели опять придется выбирать между ним и электричкой!»

А потом почувствовала, как медленно исчезает пустота в груди – та пустота, которая так мучила ее все эти годы. Как она, эта дыра, заполняется чем-то горячим, живым, подвижным, заполняется до краев, окутывает теплом сердце и легкие. Значит, она, Оксана, не железная – к ней возвращается душа.

Это больно.

Так больно.

Но как приятно чувствовать, что душа наконец вернулась.

Душа была на месте.

…Оксана медленно сползла по стене.

Ее рука откинулась на грудь Меджнуна.

К перрону подходила электричка…

Вера:
Сливки с клубникой

…Я тебе рассказывал о своем деде, дорогая? Разве нет? Странно. Я считал, что ты уже слышала об этой истории. Почему-то она кажется мне похожей на нашу. А возможно, я переживаю ее – за своего деда. Есть в этом что-то на генетическом уровне. Видно, дед передал мне любовь к своей киевлянке по наследству – и я должен прожить ее в другой интерпретации. Счастливо. Ведь его киевлянку расстреляли в сорок третьем…

– Расстреляли?!

– Да. Она оказалась подпольщицей.

– И твой дед не мог ее спасти?

– Нет… Это довольно странная история, он рассказал ее мне почти перед самой смертью. Я слушал его вполуха, ведь тогда это показалось мне несущественным, а если честно – просто какой-то выдумкой. Только удивлялся тому, какая же буйная фантазия развилась у старика: он рассказывал, и глаза его, уже выцветшие и будто обращенные взглядом внутрь себя, сияли любовью. Только теперь я понимаю, что он говорил правду. Ведь порой в жизни случается такое, чего не может предсказать самый изобретательный писатель. Словом, история такая. В тридцатых годах мой дедушка находился в длительной командировке в Киеве. Он изучал древнеславянскую архитектуру, писал по ней научную работу. И довольно часто бывал в СССР. И вот, однажды на улице… м-м-м… забыл, как она называется… что-то связанное с крещением…

– Крещатик?

Точно! Так вот, там он встретил девушку в белых носочках. Почему-то эти носочки тронули его больше всего. Он попросил ее проводить его к Успенскому собору. Оказалось, что девушка изучала в школе немецкий, прекрасно его поняла и согласилась стать его гидом. Дед пробыл в Киеве дольше положенного срока. Это была, по его словам, безумная любовь. Тайная, полная предосторожностей и отчаяния. Дед даже хотел жениться. Но девушка неожиданно исчезла. Он искал ее. Страдал. Но впоследствии вынужден был уехать ни с чем. А уже во время войны, он, как специалист, занимался экспертизой картин и других исторических ценностей, находящихся на оккупированных территориях. Таким образом он снова оказался в Киеве. И снова бросился на поиски возлюбленной. И представляешь, судьба вновь свела их!

Он несказанно удивился, когда, зайдя в кабаре – да, да, в оккупированном городе действовали и кабаре, и театры, и выставки! – он увидел, что она работает там официанткой.

Выяснилось, что тогда, в конце тридцатых, она вынуждена была уехать из города: брак с иностранцем был для советской комсомолки не только невозможным, но и опасным. А теперь он стал опасным для него, немца. Однако они снова начали встречаться. Она даже переехала в его квартиру. Вела себя, как хозяйка, принимала гостей – разных военных чиновников и, как рассказывал дед, прекрасно пела, очаровывая каждого, кто приходил в гости. Понятно, что свои считали ее «немецкой подстилкой». Дед готовил для нее документы на выезд в Австрию, где у нас был родовое имение. Его не оставляла мысль о женитьбе, о детях. Он ненавидел войну. А потом ее арестовали и расстреляли. Оказалось, что она работала на подполье и, очаровывая гостей, умудрялась скопировать какие-то важные документы или между прочим выведать сведения о передвижении войск или намечающихся военных операциях. Друг деда помог ему немедленно выехать на родину. Потом дед бежал в Португалию, со временем женился, вернулся в Германию, умер глубоким стариком – ему было девяносто. Но когда он рассказывал о своей киевской Марусе, его лицо сияло, как у новорожденного. Он сказал, что не видел женщин красивее, чем тогда, на – как ты сказала? – на Крещатике…

Вера смотрела за тем, как шевелятся губы Рихарда, подыскивая слова, как он старается говорить медленно, чтобы она хорошо понимала каждое слово.

И она понимала, хотя еще не совсем досконально изучила нюансы языка. В то же время, внимательно его слушая, Вера представляла себя на пароходе, плывущем в открытом море, и удивлялась тому, что успела вскочить на этот последний корабль, не имея билета. Даже не представляла, что способна на подобную авантюру.

Но разве это авантюра?

Вера приходила в ужас от мысли, что всего этого могло бы не быть. И она прожила бы жизнь без любви. А точнее – принимала бы за любовь то, что имела в течение двадцати лет брака с Романом Ивановичем.

Все в этом браке было слишком правильно, слишком прагматично.

Вера смотрела в большое окно турецкой кофейни (почему– то в этом предместье было много турок, и они варили вкуснейший кофе), по которому стекали тонкие струйки весеннего дождя, и чувствовала, что с ее сердца спадает чешуя. В то же время ее терзало чувство вины, и не только потому, что она предает свою семью сейчас, именно в этот момент.

Ее вина была гораздо глубже. Веру мучила совесть, что обманула она всех еще давно, с самого начала. Еще тогда, когда выбрала для себя такую обкатанную колею – вышла замуж за надежного, но не любимого мужчину. Что согласилась приехать сюда в поисках лучшей жизни, будто эта лучшая жизнь зависела от смены места. Разве могла она знать, что она, эта «лучшая», придет совсем не так, как она планировала.

Рихарда она встретила случайно – прямо на улице.

Отработав свой номер (она исполняла соло на скрипке во время какого-то праздника на площади), она спустилась в толпу, купила себе огромный стакан взбитых сливок со свежей клубникой и переходила от одной ярмарочной палатки к другой, разглядывая изделия народного промысла, останавливаясь у многочисленных развлекательных площадок, где выступали другие музыканты или клоуны.

Тогда – она это точно помнит! – ее душили слезы. На фоне общего веселья она еще острее чувствовала, что ее жизнь прошла. Прошла так быстро, что она не успела опомниться. Теперь ее ожидает старость в чужой стране.

Конечно, она, Вера, будет до конца дней всячески поддерживать то, что имеет. Каждый день стирать скатерти, гладить и крахмалить простыни, безупречно накрывать на стол, ухаживать за мужем и дочерью. Дождется внуков и будет хорошей бабушкой. Как была хорошей женой и хорошей матерью.

Все идет как надо.

Едва лишь она заставила себя улыбнуться этой мысли, как кто-то толкнул ее – да так, что сливки из большого бумажного стакана вывалились на костюм какого-то мужчины, который так же, как и она, засмотрелся на выступление актеров местного театра.

Вера замерла. Ведь до сих пор ужасно боялась немцев. Они казались ей суровыми, скучными, прагматичными, а главное – в случае любой неприятности сразу же вызывали полицию.

С того стакана все и закрутилось.

Теперь Рихард настаивает на том, чтобы они жили вместе.

И это предложение вполне серьезное.

А она не способна ничего решить.

Ничего.

Если бы Вера могла хоть кому-нибудь рассказать о человеке, которого так неожиданно встретила на своем пути, если бы она могла назвать его своим, она бы сказала так: «Он – единственный во всем мире. Таких я никогда не встречала. Даже издали. Даже в кино. Я знаю, о чем говорю! И, поверьте мне, это не восторженность глупой девчонки. Это опыт. Опыт тысячи лет одиночества…»

Теперь она могла признаться, как долго ждала его! И при этом – ничего не делала, чтобы найти! Совсем ничего.

Словно во сне, проживала жизнь добропорядочной женщины, которая много чего «должна», мало чего «может» и вовсе ничего не «хочет». А к чему можно стремиться, если все сложилось так, как сложилось и, как говорится, от добра добра не ищут. Но в глубине естества, как у каждой из добропорядочных матерей семейства, у нее возникали фантазии на тему большой и несбыточной любви. И эти фантазии были слишком высокими, чтобы осуществиться. Ведь – ни много ни мало! – Вера мечтала найти своего бога. Не того единственного и всемогущего, к которому обращаются в молитвах, а маленького, «своего» – простого и смертного, который возьмет за руку и поведет туда, где обретешь себя и свой рай.

Но она никогда не видела таких. Даже издали. Ее окружал устоявшийся и привычный мир – хорошо устроенный, взлелеянный, налаженный и непоколебимый.

И во многом эта налаженность и непоколебимость – заслуга ее рук. И что она должна была делать в таком случае? Только принимать все, как есть.

Но в минуты отчаяния, которые бывают даже в непоколебимом мире, в те минуты, когда даже добропорядочные матери семейства боятся остаться наедине с собой, ведь сразу из всех щелочек души полезет недовольство, она молилась: «Господи, покажи мне его! Хотя бы издали, на расстоянии. Хоть мельком! Но так, чтобы я поняла: он есть, он существует. Если даже он и взглянет на меня, я не сделаю ни единого шага навстречу, тихо пройду мимо, не поднимая глаз. Я не побеспокою его ни движением, ни взглядом. Не произнесу ни слова. Только оглянусь издали и пойду дальше – к своим белым скатертям, обедам, обязанностям, унося в себе тайну его существования. Но я буду знать, что не зря живу. И больше мне ничего не нужно. Честное слово!»

Но она слукавила.

Она не прошла мимо. Более того – вывалила на его безупречный пиджак из серого твида сливки с клубникой! И пусть это было досадным случаем, стечением обстоятельств, в глубине души Вера знала: так должно было случиться. Ведь, если быть с собой откровенной, она слишком часто и слишком страстно твердила эту молитву.

Когда это произошло, она онемела, и из глаз ее сами по себе полились слезы. Он испугался. Он не знал, что это были давние слезы, те, которые она пыталась сдержать во время прогулки. Но повод для них появился замечательный: испорченный пиджак почтенного немецкого господина. Он оторопело и испуганно смотрел на потоки слез на лице красивой незнакомки и прислушивался к приятному акценту, с которым она повторяла: «Простите, я не нарочно…» Слезы увеличили ее глаза, сделали их яснее, щеки пылали, а губы по-детски дрожали, с трудом сдерживая всхлипывание. Не зная, как успокоить бедняжку, он, этот господин, взял из ее руки остатки десерта и… облил сливками свое второе плечо. Женщина моментально прекратила всхлипывать. Застыла с широко раскрытыми глазами.

Потом прижала ладошку к губам (этот жест тронул его еще больше, чем недавний поток слез) и засмеялась. Смех был таким же, как и слезы, – безудержным. И он рассмеялся вместе с ней. Она сняла с шеи платок и стала вытирать пиджак, еще больше размазывая по нему бело-розовые пятна. И еще больше смеясь этому вместе с ним.

Потом он просто снял пиджак и… пригласил ее в кафе.

Они просидели там до позднего вечера. Она позвонила Роману Ивановичу и предупредила, что остается ночевать у фрау Майер, своей коллеги, с которой нужно обсудить массу неотложных дел…

…Сегодня репетицию отменили – у альта, герра Мариенгаузера, умерла жена. Она давно и тяжело болела, и вот теперь – похороны. Это дало возможность встретиться с Рихардом в обеденный перерыв и вернуться домой раньше, чем обычно.

По дороге домой Вера заходила в магазины и скупала необходимые для ужина продукты. Купила бифштексы, зелень, какие-то хозяйственные мелочи – зубную пасту, тряпочки для мытья посуды, плетеную корзину для хлеба, которую давно облюбовала.

Но покупала все это машинально, не так, как делала бы это прежде. Теперь каждая покупка «в дом» означала для нее начало конца этого дома. Каждая купленная вещь вызывала у нее слезы, которые буквально душили ее, как только она прикасалась к таким привычным и будничным мелочам.

Каждая из них была, как прощание.

Даже розовые бифштексы.

Даже морковь.

А вид мужских носков в галантерейном отделе вызвал у нее в душе целую бурю противоречивых чувств. Кто теперь будет покупать Роману носки, галстуки, носовые платки? От избытка чувств набрала несколько пар – пусть будут ему на первое время…

И хотя Вера уговаривала себя, что ничего еще не решила и, конечно же, не решит, но всем своим существом чувствовала, как рушится ее устоявшаяся жизнь – мучительно и неотвратимо. Поэтому и пыталась уделить последним ее дням как можно больше внимания, как будто закрепить в памяти этот многолетний уклад, которого уже никогда не будет. Ведь она жила теперь другим. Поэтому так старательно и педантично продолжала гладить скатерти, до блеска вымывать пол и по сто раз на день вытирать пыль – и все это с такой страстью, с которой обреченный на казнь преступник выкуривает свою последнюю сигарету. Будто эта привычная домашняя работа могла уберечь и отвратить ее от возможности побега.

И чем больше было этих внешних попыток сделать вид, что ничего не происходит, тем четче и яснее за всеми привычными хлопотами просматривалась иная реальность – такая же неотвратимая, как разрушение нынешнего уклада.

Вот она жарит бифштексы, усердно готовит густой кляр с греческими специями, аккуратно и ровно нарезает предварительно замаринованные баклажаны и каждой клеточкой на кончиках пальцев (которые, собственно, в этот момент погружены в кляр!) чувствует, как ее рука касается впадинки между Его лопатками, как пальцы погружаются в Его волосы, и в этот миг (отбивные шипят на сковороде!) ее пронизывает невероятный поток наслаждения, и вся она наполняется ощущением родства даже с Его волосами, будто перетекает в соединенный с ее кровеносной системой сосуд.

Она рвет листья салата, выкладывает их на большие тарелки, кольцами нарезает помидоры, выжимает на них чеснок. А на самом деле – слышит Его запах, точнее, то, как он пахнет, если уткнуться во впадинку между плечом и шеей.

Он пахнет чем-то родным, знакомым – тем, что не раздражает.

Наверное, она сошла с ума, если это уже замечают другие. Ведь недавно, встретив ее на лестнице, фрау Шульце улыбнулась ей какой-то странной улыбкой:

– Фрау Вера, у вас такое лицо, будто вы проглотили светлячка! Такой вы мне больше нравитесь. Я радуюсь, когда вижу вокруг счастливых людей… Это нынче редкость.

Ужин на столе.

Вера смотрит на часы.

Внизу скрипит дверь.

Слышатся голоса. Тихий – фрау Шульце и громкий бас Романа Ивановича, который выполняет свою арию скороговоркой, без всякой паузы для ответа:

– Добрый вечер, фрау Шульце! Сегодня наконец действительно первый хороший день весны. Я вас поздравляю. Мои студенты словно с ума посходили – целых три беременных на курсе! Представляете?! Моя жена уже дома? Как ваша нога? Заходите к нам на чай.

Шаги вверх.

Дверь открывается.

Она идет навстречу.

Чмок-чмок…

– Нормально доехал? Как студенты?

– Прекрасно. На курсе целых четыре беременных! Сегодня наконец настоящий весенний день.

Мой руки. Ужин на столе.

– Как Марина, приедет сегодня?

– Звонила, предупредила, что остается у Регины еще на неделю – у ребенка куча дел.

– Что-то мне не нравится эта ее новая подруга.

– Ну что поделаешь… По крайней мере, она устроила девочку в банк.

– Как в оркестре? Похоронили фрау Мариенгаузер?

– Да.

– Как держался Вильгельм?

– Достойно. Но сообщил, что скоро отправляется к детям в Австралию. Что ему теперь здесь делать?..

– М-да-с… Беда.

Роман сидел за столом, разглаживая рукой скатерть в ожидании, когда жена положит на его тарелку еду. Она положила бифштекс.

Он наклонился, рассматривая это произведение кулинарного искусства, будто ему предложили засвидетельствовать подлинность художественной миниатюры древнего мастера.

Вере даже показалось, что в его глазу торчит линза увеличительного стекла, а еще она обратила внимание на его немного поседевшую макушку – самое незащищенное место…

И неожиданно почувствовала легкий укол нежности к этой давно знакомой макушке, на которой она впервые заметила седину. Нежности, которая вспыхнула и пробилась сквозь наслоения двадцати лет совместной жизни. Нежности, которая возникла в первый раз.

И уже, похоже, в последний.

Она почувствовала ее еще и потому, что знала о приближении финала. И, наверное, это была последняя вспышка перед тем, как все должно было угаснуть и превратиться в воспоминания. А Вера хотела иметь их, этих воспоминаний, как можно меньше!

Но, как на грех, эта беззащитная макушка засияла перед ней, чтобы намеренно запечатлеться в памяти и всплывать из ее сокровенного уголка в самый неподходящий для этого момент.

И Вера неожиданно для себя сделала то, чего не делала никогда: наклонилась и поцеловала эту макушку, которая вблизи показалась ей совсем мальчишеской – со смешными вихорками волос вокруг островка уже обозначившейся лысины.

Роман Иванович вздрогнул, будто на него упала горячая капля.

Удивленно посмотрел на жену и пробормотал: «Ну-ну…»

В этом «ну-ну», произнесенном снисходительно, чувствовалась неловкость, будто что-то нарушило церемонию семейного ужина. Будто они занялись любовью прямо на белой скатерти среди салата и бифштексов.

Вера тоже смутилась, поспешила шутливо и непринужденно потрепать мужа по плечу и принялась собирать посуду.

Через час Рихард будет ждать ее у сквера в своей машине – сегодня у них назначена встреча с его матерью.

Вера села перед зеркалом, подкрасила губы и ресницы, разложила на диване несколько платьев – в каком пойти?

Роман лег с газетой на кровать, прикрыв глаза.

– Буду поздно, – непринужденно сказала Вера, закрывая двери. – У нас неформальная встреча у фрау Мерхем – нужно решить, кем мы заменим герра Мариенгаузера.

Роман медленно кивнул.

На его лице блуждала отстраненная улыбка.