Текст книги "Гниль (СИ)"

Автор книги: Ирэн Блейк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Иди, – нахмурившись, сказала медсестра, не решаясь пока объявлять карантин. Нужно будет дождаться утра, а тогда уже она позвонит куда следует.

– А вы останьтесь молодой человек, – обратилась Зинаида Григорьевна к вихрастому лопоухому мальчишке. Женщине не нравилась его бледность, отёчность лица и ненормально высокая температура. Такими же отёчными и больными выглядело ещё несколько детей.

– Ребята пройдёмте-ка со мной, – обеспокоено сказала медсестра и направилась в сторону изолятора.

* * *

Пышнотелой поварихе Екатерине Дмитриевне давно было уже пора отправиться домой, но сегодня всё в этом мире словно действовало против неё. Утром она не повела в сад хныкающих из-за кашля детей, оставив их с бабушкой. Да вот и сменщица Галина Петровна похоже заболела.

Хорошо, что мойщица посуды согласилась помочь и самолично отправилась за картошкой, потому что ни завхоза, ни кладовщика на работе второй день как не было.

Куда они все подевались? Нужно было бы пойти с жалобой к директору и решить возникшее недоразумение, но сплетница буфетчица сказала, что ещё в понедельник директор уехал на семинар.

Екатерина уселась за стол, заварила чай и стала работать с меню, делая пометки на листочке.

Разогретая от работы Люда, шмыгнула носом и накинула телогрейку, затем переобулась в бурки и уточнив у поварихи нужное количество картофеля и овощей, направилась в кладовку за вёдрами.

На улице снова падал снег. Было сыро и золко хотя и практически безветренно.

Посудомойка гремела вёдрами и озираясь по сторонам, взглядом пытаясь усмотреть запропастившегося куда-то кота, который наведывался каждый день и надрывно мяучил, пока не получал свой паёк из остатков пищи. Кот не приходил уже два дня. Люда с беспокойством отметила этот факт про себя и возле мусорок свернула к овощехранилищу.

Плафон высокого фонаря за забором из-за непогоды, как всегда то и дело мигал, но даже издалека женщина поняла, что дверь в овощехранилище не заперта.

Она остановилась, возле двери, понимая, что что-то не так. Лёгкий ветерок с роем снежинок ударил в лицо, и Люда ощутила зловоние. Фух. Запах был едким, напоминающим гремучую смесь из тухлых яиц, испорченной рыбы и чего-то еще – омерзительно сладковатого. Некий неопознанный приторный душок, вызывающий у женщины беспокойство и рвотные позывы.

Может там внизу несколько крыс просто сдохли? Или ещё чего покрупнее завелось. Может и кот, их мусорный Полосатик тоже сдох.

«Произвол», решила женщина – и, вдохнув на улице свежего воздуха, с решительным настроем зашла с вёдрами на площадку с рубильником.

Внутри подвала воздух был спёрт. Люда вспотела, пока преодолела все крутые ступени. Затем вытерла со лба пот тыльной стороной ладони, очень удивилась царившей внизу теплоте. Неужели завхоз умудрился тайком установить здесь электрический обогреватель?

Расточительство обозлилась женщина. Трещоткин и Медведев пропали на пару и даже не удосужились выключить обогреватель на выходные? Вот от того, – решила она, – и пахнет здесь премерзко.

Людка, осмотрелась, выжидая чего-то, такого, что уняло бы её тревогу. Затем она поставила ведра на пол, намереваясь набрать картошки, но внезапно женщину осенила идея. Нужно было найти обогреватель и выключить его, тем самым прекратить всё это безобразие.

Посудомойка решительным шагом направилась вдоль стеллажей с картошкой, продвигаясь внутрь подвала. То и дело, она замирала, часто дыша ртом, нос хлюпал, приходилось высмаркивать его в лежащий вместе с хозяйственными перчатками в кармане обрывок тряпки. Тогда то женщина и услыхала лёгкое, едва слышное поскрёбывание. Так крадутся мыши на своих тонких и мягких лапках. Нет, судя по звуку – это были скорее всего крысы. Она стала рассматривать стеллажи, перевела взгляд на лежащие штабелями мешки с картофелем.

Плюх – и под ноги ей упала большая картошина. Людка подняла голову, периферией глаза на мгновение уловив движение. Что-то массивное резво шмыгнуло за мешок картошки. Свет мигнул и погас.

– Ай, – неожиданно сказала женщина, получив удар по лбу от ещё одной картофелины, которая была мягкой и влажной. От соприкосновения на её лице остался липкий след.

Грызунов, посудомойщица в отличие от поварих на кухне не боялась. Но здесь у неё по коже пробежал озноб.

Женщина сделала шаг назад и уперлась во что-то громоздкое. Секундой раньше позади неё ничего не было. Голос был глухой и заторможенный, словно говорящий подбирал слова и буквы, но в тишине подвала раздавшийся звук выходил неожиданно громкий.

– Еда, – тихо прошипел он.

– Что? – взвизгнула женщина, в тоне говорящего интуитивно узнавая пропавшего завхоза.

– Еда, еда, – завыл за спиной посудомойки мужчина. Что-то щелкнуло. Заскреблось и зашуршало вверху на мешках картофеля.

Преодолев приступ паники, сковавший её тело, Людка инстинктивно бросилась вперёд в темноту.

Из её горла пытался вырваться крик ужаса, когда клубни картофеля, точно липкие бомбочки стали падать ей на голову. Пшик. Пшик, Они лопались как перезрелые плоды, вызывая удушливое зловоние. Глаза женщины заслезились. Вдруг ей стало не хватать воздуха.

Людка раскрыла рот как рыба на берегу. Сердце женщины испуганно забилось в груди. Тук-тук-тук, как у канарейки учуявшей метан в угольной шахте. Она задыхалась.

– Куда же ты, погоди, – прошипел завхоз. Звук резанул по нервам, как по раскалённым до бела струнам.

Знание возникло изнутри мгновенно – и Людка поняла, что всё приплыли: пришла беда, а говорящий, кем бы он ни был – это вовсе не завхоз. Не безобидный Василий Трещоткин, а кто-то другой. Злой. Опасный, как чёрт из табакерки.

Пытаясь, упокоиться, чтобы нормально вздохнуть посудомойщица успела сделать ещё пару шагов вперёд и спотыкнулась об мешок картофеля, потеряла равновесие и грохнулась на бетонный пол. Снова как в фильме ужасов от проделок клоуна зажёгся свет. Резко резанул по глазам а затем с лязгом хлопнула, закрываясь входная дверь.

Медленно Людка начала подниматься, хныкая, как трёхлетка от ужаса и боли в разодранных ладошках и побитых коленках. Слезы стекали по щекам, она моргнула и поймала взгляд чудовищно-огромной крысы с разутым брюхом и наростами на теле сидевшей на самом последнем мешке возле потолка. У крысы с головой было что-то не так.

Крыса пискнула и замерла, гипнотизируя женщину своими глазами-бусинками, затем злорадно зашипела, во рту грызуна не было привычных зубов, было что-то другое. Хвост крысы дёрнулся, раз другой. Точно гипнотизируя.

Людка не сразу поверила своим глазам, но рассмотрев, поняла, что от уменьшившейся в несколько раз крысиной головы отходят в стороны мягкие рожки. В раззявленной пасти красовалась острая округлая как половинка гребня пластина. Людка была уверена, что пластина очень и очень острая.

Крыса шикнула, сквозь шиканье прорезался резкий свист, бьющий по нервам, как неожиданно закипающий на плите чайник. Крыса прыгнула, вниз кидаясь женщине под ноги.

Инстинктивный шаг назад и Людка уперлась спиной во что-то мягкое, зловонное, большое. На её плечи легли бледные и раздутые ладони в коростах, мягко, но настойчиво сжали её за плечи и сильно потянули назад. Кожа ладоней завхоза выглядела натянутой, как кожура на барабане, в котором живёт и жужжит осиный рой.

Людка замерла не в силах заставить себя обернуться. Страх исказил её былой громкий и уверенный голос. Всё, что женщина сквозь силу могла из себя выдавить, охрипшим и писклявым голосом было смешно и не убедительно, даже для неё самой:

– Трещоткин что происходит, живо отпусти алкаш хренов!

– Еда, еда, – промычал стоящий за её спиной лже – завхоз.

Внезапно горла женщины коснулось нечто горячее шершавое влажное и будто пробуя на вкус её кожу, лизнуло, и на мгновение исчезло.

Люда задрожала, отчаянно трепыхаясь, как мотылёк, пытаясь вырваться из стальной хватки мужчины.

Но, его руки ещё крепче впились в её плечи.

Свет, точно издеваясь, мигнул и погас уже насовсем.

Глубоко вздохнув, женщина нашла в себе силы, чтобы отчаянно завопить «кто-нибудь помогите!»

Жадно чмокнув, снова раскрылся рот, стоящего позади неё мужчины, на женщину разом дохнуло гнилью, и острые зубы завхоза впились в её горло с лёгкостью и настойчивостью бурилки прогрызая плоть.

Насыщаясь, мужчина жадно глотал куски тёплого кровавого мяса. Вскоре в его объятиях утихли женские крики, замерли слабые трепыхания остывающего тела.

Обглоданное тело посудомойки было отброшено в сторону. Резво на пир подтянулись голодные крысы, а потом грызуны потащили её останки в самую глубь хранилища, чтобы сделать запасы.

* * *

– Тебе не кажется это странным? – спросил Чебурек у Воробьёва сидевшего по-турецки на коврике перед телевизором.

– Что именно? – спросил Воробьёв, не отрываясь от экрана, где Луи де Фюнес строил хитроумные планы по поимке Фантомаса.

– Когда это мы смотрели телевизор одни, а?

Воробьёв задумался, смешно нахмурив высокий лоб.

– Однажды точно помню, когда сюда театр приезжал, а нас наказали, заперли в спальне. Помнишь, как мы тогда выбрались через окно и, рискуя свалиться в кусты, топали по карнизу, обошли здание и по пожарной лестнице пробрались таки в зал.

– Может быть, они там сейчас нам готовят в спальне сюрприз, – угрюмо пробормотал Чебурек.

– А может быть они просто нашли себе занятие поинтересней. Режутся в карты, или вообще на стройке выдохлись.

– Не все же разом. Думаю, что они сговорились и точка, – пожал толстыми плечами рослый Чебурек.

– Ну и ладно. Расслабься, – произнёс Воробьёв. – Чему быть, тому не миновать, – изрек философски. – Давай просто фильм посмотрим.

Чебурек вздохнул и смирился.

* * *

Медсестра расправилась с папками около часу ночи. Зинаида Григорьевна устало зевнула и протерев стёкла очков, прислушалась.

Женщине казалось, что стоящая в кабинете тишина физически оглушает. Стягивает нервы в узел, холодком крадётся по позвоночному столбу и плотным комком тревоги замирает в центре лопаток. Мертвая. Дикая тишина. Она снова прислушалась.

Не было слышно ни храпа, ни стонов, ни скрипа пружин старых кроватей в изоляторе. Точно и не спали там за дверью подростки.

– Хм, – вздохнула медсестра и встала, потягиваясь, вытягивая руки вверх. Пока до приятного хруста не щёлкнуло в шее. Затем она выключила свет, оставив гореть настольную лампу и отправилась в изолятор.

Зинаида Григорьевна открыла дверь и ахнула от дикого холода. Окна оказались распахнуты, шторы поддёргивал ветер, а в палату залетал снег. Медсестра щёлкнув выключателем запалила свет. Окинула недоумённым взглядом пустые кровати.

Простыни и пододеяльники пачкали странные тёмные чешуйки и буровато-чёрные пятна. Что происходит? Задала себе вопрос женщина и непрошенная паника тугим комком подкатила к горлу.

Она подошла к окну, закрыла одно, затем закрыла другое и продолжала закрывать окна по одному, пока не закрыла их все.

Единственный фонарь за забором то и дело мигал, но женщина всё равно рассмотрела, как во дворе кто-то цепочками вёл детей в сторону кухонного блока. Что происходит? Она в очередной раз задавала себе этот вопрос.

В кармане халата лежал мобильный телефон, но как назло он оказался разряжён. До висящего в коридоре на стене аппарата связи идти было далековато. Она вернулась в свой кабинет, закрыв за собой дверь изолятора.

Непонятный приступ страха, не давал женщине собраться с мыслями и покинуть свой безопасный кабинет, в котором было тепло и горел свет. Медсестра, поставила телефон на подзарядку и укоряя себя за малодушие, собралась с духом и вышла в коридор.

* * *

– Галина Петровна это вы? – Обратилась Зинаида Григорьевна к скукожившейся на маленьком диванчике женщине в цветастой ночной рубашке. В ответ донеслось протяжное мычание.

Внезапно повариха дернулась и с кашлем исторгла из себя на белесый кафельный пол мутно-коричневую жидкость. Плохи дела. Решила медсестра. Нужно срочно позвонить в больницу.

Подходя к женщине, Зинаида Григорьевна уловила ядреный запах: смесь разложения и тухлятины и поморщилась от отвращения, но всё же положила руку на её плечо.

– Эй, милая, – слова замерли во рту медсестры. Бормоча что-то бессвязное, повариха обернулась. На лице женщины подрагивали, точно дышали округлые пятнистые язвы.

– Господи Боже, – выдохнула Зинаида Григорьевна и резко отдернула руку. Черные, точно облепленные коростой пальцы поварихи, схватили медсестру за полу халата и со скрипом рвущейся ткани потянули на себя.

От невыносимого зловония исходящего от женщины трудно было дышать. Паника вызвала вспышку адреналина в крови медсестры, мгновенно развеяв ступор.

Женщина жёстко ударила ногой повариху по голени, но Галина Петровна явно не чувствовала боли. Ее рука всё так же крепко держала полу халата и тянула Зинаиду Григорьевну всё ближе и ближе к себе. В отчаянии медсестра закричала.

Наконец рука поварихи сомкнулась на кисти медсестры, пальцы сдавили запястье, перекрывая поток крови. Женщина снова попыталась вырваться, свободной рукой отталкивая повариху, избегая встречаться с её мутными, точно у дохлой рыбы глазами.

Повариха была на десяток сантиметров выше и раза в два массивней медсестры. Она как тучная но не до конца проснувшаяся великанша, захватившая добычу медленно наклонялась над медсестрой, пока её лицо не оказалось напротив лица женщины, а тёмные глаза с пеленой поймали взгляд своей добычи.

Повариха ухмыльнулась, с краешка её рта потянулась густая, точно сопля нитка слюны, упала на ткань ночнушки. Неожиданно женщина плюнула в лицо медсестры клейкой зловонной массой, точно метая выделения паучихи, только вот они были горячими и копошились, как муравьи, цепляясь за кожу лица медсестры своими жгутиками.

Кожу щеки Зинаиды Григорьевны опекло, свободной рукой женщина попыталась отодрать с лица извивающееся пятно.

Собственная беспомощность в один миг лишила её всех сил, сбила дыхание – и повторный крик так и не вырвался из груди медсестры.

Сердце заухало, раненой совой, замерло, уткнувшись в рёбра и бух-бух-бух: пустилось в галоп, в висках женщины неистово бился пульс. Бух, бух, бух. Обжигающий сгусток настойчиво продвигался к ноздрям. Она не могла собраться. Она не могла дышать.

Перед глазами медсестры чернели пятна, от сгустка на лице никак не удавалось избавиться. Ногти вязли, бесполезно цеплялись, за него, словно налипшее на щеку вещество было резиновым.

Повариха раскрывала рот всё шире и шире, как капкан, в котором извивался распухший покрытый пятнами язык. Именно её жуткий язык и привёл медсестру снова в чувство.

Она глубоко вздохнула и вспомнила один прием, который в юности показывал ей двоюродный брат спортсмен.

Зинаида Григорьевна резко упала на пол, заставляя превратившуюся в чудовище повариху последовать за ней, тем самым от растерянности на мгновение ослабить хватку.

Медсестра вырвала одну руку и откатилась в сторону сразу же попыталась двумя руками сорвать слизкий комок, облепивший ноздри и губы. Комок заблокировал ноздри и она чувствовала, как тепловатая слизь ползёт внутрь, точно живой маслюк. Но её рот оказался свободным. Медсестра отодрала слизь от губ вместе с кожицей с резким «чпок» и поток горячей крови хлынул ей на подбородок.

Зинаида Григорьевна сделала ртом жадный вдох и усмотрев, что повариха кряхтя и исходя слюной снова тянется к её лодыжкам, подавила крик, намереваясь бежать.

Слизь из ноздрей пробралась в гортань и заволокла нёбо, медсестра чувствовала, как она растекается по гортани, устраняясь в пищевод.

Повариха, шатаясь как пьяная, поднималась с пола, по-видимому, изменив планы – и вдруг нарост на её лице лопнул, взметнув в воздух едкую пыль горчично-ржавого цвета. Тело Галины Петровны задрожало и кулем осело на пол.

Слизь, застрявшая в горле медсестры, не отхаркивалась, как ни старалась женщина исторгнуть её из себя, надрываясь от кашля. От усердия на её глазах выступили слезы, и медсестра закричала, ощутив, как слизь скатилась в желудок. Соберись. Соберись. Ты тряпка. Возьми себя в руки или сдохнешь!

За поворотом тьма смыкала собой коридор, превращая его в бесконечное тёмное пятно и чтобы включить свет, нужно было пройти несколько метров в темноте. А до пожарного выхода надо было всего лишь свернуть возле окошка. Вот и есть решение.

Медсестра обошла диванчик и чёрно-бурую труху под ночнушкой, останками поварихи и остановилась возле маленького окошка, на котором были опущены жалюзи.

Она вздохнула. Близко за дверью стояла вышка с несущим вахту крепким, как шкаф Савельичем. «Он то поможет Мигом скорую вызовет и тревогу поднимет».

Ручка двери была холодной. Медсестра со щелчком повернула задвижку и открыла дверь, затем вышла наружу.

Меньше всего Зинаида Григорьевна ожидала, что охранная вышка окажется пуста, а на её громкие крики о помощи прибегут вовсе не охранники, посменно патрулирующие периметр и стоящие у центральных ворот, а покинувшие изолятор подростки. Подкрадутся и окружат, как полуголые призраки в трусах и майках, да смешных пижамах, затем наваляться всем скопом, повалят на свежевыпавший снег и вгрызутся в её тело очень острыми и длинными зубами-пластинами, точно оголодавшие сбившиеся в стаю звери.

* * *

Чебурек и Пашка вернулись в корпусную спальню далеко за полночь. Удивительно, что их киносеанс никто не прервал: ни комендантша, ни другая ребятня.

В спальне была включена лампочка у двери, такая тусклая и жёлтая, что использовалась в роли ночника, который, кроме выходных дней никогда на ночь не выключался. Но и без света было понятно, что в спальне кроме пришедших мальчишек, удивительно мало подростков, которых легко можно было сосчитать по пальцам.

Подростки стонали и храпели, то и дело, ворочаясь, скрипя пружинами постелей и периодически успокаивались, чтобы почесаться. А вот Быка, его шайки и остальных подкаблучников не было. И неизвестно было ребятам считать ли это хорошим знаком?

Мальчишки разделись и улеглись в кровати, поерзали, устраиваясь поудобнее, а Пашка накрылся своим летним одеялом.

Простыни были холодными. Со щелей из старых трухлявых окон, да из-за неплотно прикрытой двери, всегда поддувало. Чебурек вздохнул. Воробьев отбросил в сторону летнее одеяло.

Потом, понимающе переглянувшись, с другом Пашка всё же встал с постели и забрал из шкафчика своё зимнее одеяло, которое из вредности засунул туда прошлой ночью Бык.

– Наверное, карантин объявят, – шепнул Чебурек вместо спокойной ночи. Воробьёв зевнул и сразу повернулся на бок к стене и заснул.

Пашке снился кошмар. Во сне его мир снова переворачивался верх дном. Прошлое возвращалось и точно наяву голову мальчишки, в очередной красный день календаря, объявленный таким волей садиста Быка, крепко держали мускулистые руки с толстыми пальцами и топили в вонючем унитазе, а затем прижигали низ живота и подмышки тлеющими окурками.

Он брыкался и извивался и всё без толку орал и орал, а сон плавно видоизменялся: на этот раз не его, а Чебурека на глазах у беспомощного, скрученного шайкой Быка, чтобы не мог вмешаться Пашки закармливали очистками, стянутыми из помойного кухонного ведра пока Генка не блевал весь позеленевший со слезами на глазах.

А Бык ухмылялся. Его прихвостни стояли рядом и как мерины ржали, захлебываясь от собственного смеха, протяжно всхлипывая, точно от рыданий.

Собственный яростный крик во сне сводил беспомощного Пашку с ума. Он не мог не кричать. Он не мог отвернуться и не смотреть. И снова, как и в реальности не находил сил что-то сделать.

Кто-то дёргал Воробьёва за плечо, тормошил и всё торопливо говорил, что-то малопонятное. От паники, проглатывая слова:

– Проснись Воробьев, ну же проснись кореш! Беда!

– Что случилось? – вырвался из кошмара Пашка и глубоко вздохнул, пытаясь угомонить бешеное сердцебиение. Всего лишь сон. Черт, это был всего лишь сон.

– Смотри, – прошипел Чебурек, и показал в сторону окна.

Свет далекой лампочки висевшей над дверью, едва достигал кроватей, искажал тени, скрывал углы. Но и без того Пашке стало понятно, что оставшиеся в спальне ребята, делают что-то из ряда вон выходящее.

Они без единого слова и звука направились к окнам. Открыли рамы и поочередно в трусах и майках, босые стали взбираться на подоконник, чтобы сигануть вниз в холодную февральскую ночь с падающим с небес снегом.

– Все, что умом тронулись? – прошипел Воробьёв.

– Тш, – прошипел Чебурек. От страха его сковал озноб. Волоски на руках встали дыбом. Происходящее в спальне напоминало кошмар наяву. Но это был не сон.

Холодный ветер из окна коснулся лица Генки. Тревога сдавила мочевой пузырь. Он сглотнул и схватил руку Воробьёва, сильно сжал его кисть, словно пытаясь уцепиться за друга, как за якорь привычной нормальности.

– Может это розыгрыш, а Чебурек? – фальцетом произнёс Пашка, от внезапно накатившего приступа паники, в такие моменты он всегда начинал заикаться.

На их глазах последний мальчишка, кажется это был недотёпа Карасев, в трусах и футболке с длинными рукавами, сиганул вниз.

– Давай глянем, – предложил Чебурек и разжал свою хватку, освобождая запястье Пашки. Затем стремительно для его тучного тела выбрался из постели, поспешил к окну, забыв про свои пушистые ушастые тапки, спасающие его ноги от холодного пола.

Воробьёв вздрогнул. Помассировал ноющее за запястье и поспешил за другом.

Какой бы тёплой не казалось постель, в ней отчего-то вот так разом стало не безопасно. Они подошли к окну, и посмотрели вниз.

Снег всё сыпал и сыпал, с небес, роясь, на ветру, точно перья из огромной подушки. В обуящей двор белизне и отдалённом желтушном, каком-то болезненном свете фонаря, располагающимся за высоким блочным забором, они видели, что не все из мальчишек приземлились удачно. На белом снегу чернела кровь и некоторые подростки, пошатываясь и подтягивая, даже правильнее сказать, волоча ноги: один за другим цепочкой, будто нешуточно торопились, по очень важным делам, постепенно скрывались за кирпичным кухонным блоком.

– Нужно что-то сделать! – сказал Чебурек. Воробьев первым отошёл от окна и стал одеваться.

– Куда ты собрался? – почти взвизгнул Генка.

– За ними, – отозвался Воробьёв.

– Но как же… – растерянно развёл руками Чебурек, – ты, что сдурел кореш! Это опасно – воскликнул мальчишка, повинуясь инстинкту.

– Я думаю, что это не розыгрыш, потому что постоянно бдящий на вышке Савельич увидел бы их чудачества и мигом поднял тревогу. Так что одевайся. Мы пойдём и узнаем, что происходит, а потом уже будем думать, что делать дальше.

– Я не хочу. Не хочу идти за ними, – задрожал Чебурек и прижался массивным тучным телом к стене. – Я лучше к медсестре пойду. Она хорошая, она всё поймёт.

Воробьев подумал минутку-другую, понимая, что друг, в общем-то, прав, затем натянул брюки и сказал:

– Ладно, так и быть зайдём к Зинаиде Григорьевне. Она уж точно ругаться не будет. Но, если её в кабинете не будет, то тогда будем разбираться во всём сами по себе.

– Хорошо, – вздохнул Чебурек и стянул со спинки стула свой широченный джинсовый комбинезон и полосатый свитер.

Генка успокоился. Мысль, что им придётся в одиночестве во всём разбираться и следить за свихнувшимися, делала его ноги неповоротливыми, а тело не послушным, как у мягкой тряпичной куклы.

Как хорошо, что Пашка к нему прислушался. Уж очень происходящее Чебуреку не нравилось.

В медблоке было пусто и холодно, точно запасная дверь с улицы была не заперта. По ходу так и было. Они осторожно прикрыли дверь на защелку, и пошли дальше.

На гладком, всегда чистом полу в коридоре мальчишки разглядели пятна и горки чего-то напоминающего ржавую пыль, а возле диванчика лежал ворох перепачканных вещей, с виду комплект женской пижамы большого размера.

Мальчишки молча углубились в коридор и, повернув, остановились у кабинета медсестры. Деревянная дверь со вставным стеклом до пола была не заперта. Свет в кабинете горел.

Мобильный телефон Зинаиды Григорьевны сиротливо лежал на столе, как и её пальто, висело на вешалке, только вот сама медсестра куда-то исчезла. В изоляторе было темно и они не стали заходить внутрь помещения.

Как оказалось, свет был включён только в левом коридоре медблока и в кабинете медсестры.

– Нет, всё это явно не нормально, – по-бабски истерично взвизгнул Чебурек и громко сказал.

– Мы должны немедленно позвонить в полицию.

– Идиотина, угомонись, – прошептал Воробьёв хватая друга за руку. – Давай спокойно проанализируем ситуацию, иначе попадём в неприятности, как лопухи.

– Всё очень плохо, – упрямо сказал Чебурек, и добавил – нутром чую.

– Ну, тогда нам остаётся вывить все факты и действовать по обстоятельствам. Пошли, прогуляемся, – решительно предложил Воробьёв, направляясь обратно в коридор, утаскивая впавшего в ступор Чебурека за собой.

На улице снова воцарилась зима. Кружащийся густыми хлопьями снег снижал обзор и, покинув корпус медблока через пожарный выход, мальчишки озябли.

Лениво переваливая ноги, погруженный в собственные мысли Чебурек, неожиданно задрал голову вверх, вглядываясь в очертания тёмной вышки и истуканом замер на месте.

– Пашка, я не пойду дальше. Ты как хочешь, но, сам гляди, свет у Савельича не горит. Так быть не должно. Это нарушение должностной инструкции. Точно тебе говорю.

– Не дрейфь, Генка идём до конца, – нарочито бодро выдавил Воробьёв, потому что только присутствие друга, которому нужна была его поддержка, не давало ему самому сдаться под наплывом собственного страха.

– Нам осталось только дойти до пищеблока и глянуть, куда подевались ребята. А заодно посмотрим на пост охраны у центральных ворот, – сказал Воробьёв и крепко сжал пальцы Чебурека.

– Но, но, как же, – замямлил Чебурек, вглядываясь сквозь налипшие на ресницы снежинки в лицо тощего друга.

– Ты же не дрищь Чебурек, или я ошибался. Тогда давай топай назад и не трави мне потом байки, как ты сиганул в реку с моста и следил в дремучем лесу за двоюродным братом и его сисястой шлюшкой.

Чебурек сжал зубы, затем глубоко вздохнул, точно смирился с собственной участью и крепко сцепил руки в замок и сказал:

– Ладно, уговорил ты меня Пашка. Пошли, разберёмся, со всем этим фиговым дерьмом, пока я не превратился здесь в сосульку. – Воробьёв натянуто улыбнулся и хлопнул по плечу друга.

* * *

За время, проведённое в медблоке, следы подростков из спального корпуса замело. Генка и Пашка шли под свист ветра То и дело мальчишки слышали, как резко лязгает на ветру не запертая железная дверь овощехранилища.

В кухонном корпусе было темно. Даже над дверью кладовой, где разгружали продукты, фонарь в ребристом кожухе не горел.

Напротив пищеблока располагался трудовой корпус, где проходили уроки труда, и размещался личная вотчина завхоза. В окнах завзятого полуночника свет тоже не горел.

Они остановились, когда Генка разглядел чёрные капельки на асфальте. Кровь, уверенно подумал он.

Воробьёв шепнул сквозь зубы,

– Чего как столб стал, – а потом и сам разглядел два грузовика у ворот с открытыми дверями, привозящие в трудколонию продукты. Пашка сглотнул, от нехорошего предчувствия у мальчишки засосало под ложечкой, а в горле образовался комок.

– Пригнись, – шепнул Воробьев, и они присели, упираясь спинами в стену. Дальше был открытый простор, да только мусорные баки в ограждении кирпича. Мыслей не было. Мальчишки без слов поняли друг-друга и замерли на месте, наблюдая за происходящим.

Странно передвигая ноги и сутулясь, в незастёгнутой куртке и без привычной форменной шапки невысокий крепыш охранник, точно сонная муха запирал центральные ворота. Из-за его чудного поведения и нелепого внешнего вида вызывающего смутную тревогу, мальчишки не стали просить его о помощи.

Дождавшись, когда мужчина повернётся к ним спиной, Генка и Пашка, отодвинулись от стены здания и поползли к огороженным кирпичной кладкой мусорным контейнерам.

Снова резко скрипнула дверь овощехранилища.

Охранник уверенно направился к овощехранилищу, за ним ковылял, откуда-то появившийся, то ли завхоз, то ли его сменщик Медведев.

– Тсс, – прошипел Чебурек, а потом и вовсе замер, скукожившись в своём укрытии. Воробьёв же зажал рукой рот, чтобы не закричать. Они увидели, что из овощехранилища гурьбой стали подниматься мальчишки, некоторых, явно бессознательных подростков волокли точно кули с мукой.

Вдруг вышедший охранник задрал голову вверх, повернулся, замер на месте и стал приглядываться в их сторону, точно что-то почувствовал. Шапка съехала на бок, и на его лбу что-то двигалось. Непонятное, длинное, подрагивающее, как усики.

Воробьёв дёрнул друга за руку, мол ложись. Чебурек рухнул в снег, и они поползли по-пластунски пока не упёрлись в сторону оранжереи, возле которой росли яблони. Затем медленно поднялись и побежали.

От страха у обоих мальчишек тряслись поджилки. Разворачивающиеся на их глазах события становились всё более иррациональными, оттого и накатывал на ребят липкий необъяснимый ужас.

Они не знали куда бежали, но инстинктивно избегали спальни, избегали медблока и, пробравшись в центральный корпус, бежали по пустым неосвещённым коридорам, пока не забрели в один из кабинетов, где проводились занятия. Там они спрятались в громоздком шкафу, со всяким реквизитом и старьем, где забившись к самой стене согрелись и заснули.

* * *

Воробьёв всхлипнул и проснулся первым, сначала не понимая, где он очутился и что происходит. Кругом темнота, а рядом кто-то лежал и сопел носом то и дело постанывал, как скулящий пес. Сердце мальчишки учащённо забилось и тут же сжалось от страха. Он не мог сориентироваться, руки натыкались на предметы, хватали бумагу, и задевали стеклянную тару и что-то похожее на перья. От паники и спёртого воздуха мальчишка начал задыхаться.

– Аах, – проснулся, простонав Чебурек. Воробьев дернулся, угодив спиной в стену, и чуть не заорал, но узнал интонацию голоса друга. Голова работала плохо. Но потихоньку перед ним начала складываться картина.

– Где мы? – тихо промычал Чебурек. – Я писать хочу, – добавил, точно маленький и схватил Пашку за руку, которую в любой другой раз Воробьёв бы выдернул, но сейчас решил всё оставить как есть. Сейчас он был слегка не в себе, растерян и честно сказать до усрачки напуган.

Он снова вздрогнул, по позвоночнику разлился холод и замер где-то в кишках свернувшись узлом ледяных осколков. Пашка пытаясь отделаться от приснившегося кошмара, который, судя по крепко сжимающим его ладонь пальцам Чебурека, кошмаром вовсе не был.

– Что делать будем? – бодро и с надеждой сказал Чебурек и болезненно сжал руку Воробьёва.

Пашка вздохнул. Вот так всегда его без спроса снова назначали лидером.

– По обстоятельствам Генка. По обстоятельствам.

Они выбрались из кабинета и никого не нашли. В центральном корпусе было неестественно тихо. Не сновали туда сюда подростки, не было слышно гула голосов и смеха. Не улюлюкало вечное радио директора, которое включалось ежедневно в целях просвещения подрастающего поколения классической музыкой.