Текст книги "Пловец (сборник)"

Автор книги: Ираклий Квирикадзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Шло время. Пятидесятые годы Ноэ провел в неведении событий, творящихся в мире.

К нему хорошо относилась красивая женщина, вечно беременная, родившая близнецов-мальчиков и вновь готовившаяся родить, – учительница английского языка.

Завидев эту женщину, Ноэ спрашивал, как ее звать, и в течение недолгой беседы называл ее по имени, потом забывал.

Однажды ранней весной Ноэ вышел на улицу. Стоял густой туман. В тумане он услышал плачущие голоса.

Мужчины, женщины, дети стояли на деревенской площади перед большим портретом человека, которого Ноэ никак не мог узнать. Ноэ понимал, что раз плачут все, то он всем дорог, а спросить, кто это, Ноэ не решался. Ноэ смотрел на портрет и судорожно вспоминал и не мог вспомнить. Лицо было знакомо, но забыто. Он подошел поближе к портрету. Прочел две заглавные буквы И. В., остальные буквы были скрыты под черным траурным крепом.

– И-и… вэ… и-и… вэ… – повторял Ноэ, ему доставляло удовольствие читать. Память на буквы у него восстанавливалась, но вот кто был И. В., увы, он не знал.

Был март. Было холодно. Весь 1953 год деревня горевала.

На следующий год в апреле, полном солнца и цветения, приехал Павел Павлович Красоткин со своими пчелами.

В кузове грузовика стояло сорок ульев.

– Здравствуй, Ноэ!

– Кто ты?

– Я – Красоткин!

Ноэ улыбался, кивал головой, но Красоткин чувствовал, что Ноэ не помнит его. Он стал объяснять, что он Красоткин, тот самый, из Мацесты.

Про себя Красоткин думал: «Угораздило же меня, черт, поехать за тысячу километров для встречи с человеком, который стоит и смотрит на меня, как баран на новые ворота».

Красоткин стал злиться:

– Не узнаешь?

– Нет.

Небольшими жужжащими группками начали вылетать пчелы из ульев. Это были разведчики, которых пчелиные семейства выпускали на обзор местности во время остановок грузовика.

«Уеду. В конце концов, мне не Ноэ нужен, а цветы».

Красоткин оглянулся на раскрашенные в яркие цвета склоны гор: «Здесь рай для меня».

Красоткин что-то крикнул пчелам, и те, повинуясь, учуяв его раздражение, быстро влетели в улья.

– Поехали!

В часе ходьбы от деревни среди полей красного клевера построил Павел Павлович Красоткин свой пчелиный городок.

Мед шел нежнейший на вкус.

Красоткин был доволен. Не покладая рук с восхода до заката солнца творил он в своем пчелином рае.

Однажды, залив в бидон густой майский мед, пошел он в деревню к Ноэ. Месяц с лишним мучался он обидой; один, в деревянном сарайчике, где с трудом умещалось его длинное, худое тело, он думал о непонятном приеме, оказанном ему на грузинской земле, к которой он, Красоткин, питал давнюю, еще в детстве родившуюся любовь, много лет сопровождавшую его в одинокой, кочевой жизни пчелиного пастуха. Пчелиным пастухом прозвал он себя сам. Краснодар, Нальчик, Орджоникидзе, Грозный… По этой трассе колесил он со своими пчелами, с восторгом глядя на юг, где снежные вершины Кавказских гор стояли преградой к земле, которую воспел любимый его поэт Михаил Юрьевич Лермонтов. «Демона» Красоткин знал наизусть.

 
И перед ним иной картины
Красы живые расцвели:
Роскошной Грузии долины
Ковром раскинулись вдали.
 

Красоткин не был человеком большой образованности. Его библиотека потрепанных книжонок, изгрызенных полевыми мышами, постоянными соседями в бродяжной жизни пчелиного пастуха, состояла из Лермонтова, Пушкина, «Витязя в тигровой шкуре», поэм Важа Пшавелы, тоненького приложения к журналу «Огонек» – «Поэты Грузии», где последние три страницы были съедены начисто. Эти страницы принадлежали стихам Георгия Леонидзе.

Через несколько лет Красоткин встретится с поэтом, он расскажет ему о курьезном случае с тремя страницами. Леонидзе подарит ему том своих стихов и попросит не отдавать их на съедение полевым мышам.

Все это будет через несколько лет, когда Красоткин вместе с Ноэ Лобжанидзе начнет медовую эпопею. Сейчас же Красоткин, переехав Кавказские горы, попал в Грузию, любимую им тихой романтической любовью. В длинной шеренге знаменитых литераторов, художников, певцов, дипломатов, ученых, военачальников и рядом с ними слесарей, шоферов, маляров, каменщиков – всех этих русских, каждый из которых по-своему любил Грузию, мы можем поместить и пчеловода Павла Павловича Красоткина, любящего дарить мед людям, которых он ценил и считал достойными меда своих пчел…

Мы помним, что к семидесятилетию И. В. Сталина он решил послать мед со своей пасеки. Тогда он был пасечником в колхозе «Маяк революции». Залив в бочонок, он повез мед в Москву. В приемной комитета по проведению высокого юбилея он справился о Зиновии Шалвовиче Метревели. Встретиться с ним ему не удалось. Красоткин спросил, как ему узнать, понравился ли мед Иосифу Виссарионовичу. Ему ответили, что он получит письмо.

Красоткин стал ждать письма. Но оно не шло. Каждый день он читал в газетных извещениях длинные списки названий организаций и фамилий частных лиц, которых благодарили за подарки. Фамилии Красоткина в списках не было. Он написал в юбилейный комитет письмо и вскоре получил ответ, ошеломивший его: «Иосифу Виссарионовичу не понравился ваш мед!» Красоткин был убит таким сообщением. У него начался зуд во всем теле, он заперся в своем сарайчике и чесался, раздирая себя в кровь. Пчел, которые влетали в сарайчик, он убивал. Так просидел он взаперти без еды и без воды дней пять. Потом зуд утих, он вышел из сарайчика с лицом человека, пережившего сильное нервное потрясение. Врач в Минводах, к которому он обратился, был удивлен его зрачками: они не сужались при ярком свете и не расширялись в темноте.

– Когда зрачки недвижны, это значит, жизнь покинула человека! – сказал врач.

Трудно предположить, как случилось, что Красоткин получил такой невежливый ответ на свое письмо. Возможно, человек, пишущий ответные письма с благодарностями за подарки, человек, сидящий за канцелярским столом с утра до поздней ночи и одуревший от сотен и тысяч одинаковых слов благодарности, вдруг сломался, свихнулся и в ответных письмах стал порицать людей, сделавших свои скромные вклады в празднование высокого юбилея. Но можно предположить и то, что Зиновий Шалвович Метревели вспомнил пчеловода Красоткина и постарался, выражаясь фигурально, «в бочку меда капнуть каплю дегтя».

Так или иначе, Красоткин долго отходил от потрясения, вызванного письмом.

Пчелы пасеки заболели варротозом, стали улетать и не возвращаться, участилось воровство меда меж пчелиных семей. Апатия Красоткина привела к запустению пасеки. Колхоз «Маяк революции» отстранил его от должности колхозного пасечника. Он загрузил попутный грузовик своими личными ульями и поехал в Рачу.

Человек, к которому он приехал, не признал его. Расстроенную душу Красоткина это возмутило до чрезвычайности. Не знал он, что его мацестинский друг так же несчастлив, как и он.

Кто-то предложил надеть на шею Ноэ колокольчик – в последнее время он часто терялся в горах. Ноэ, как старый вожак овечьего стада, ходил теперь с козлиным колокольчиком, каждый шаг его сопровождался веселым звоном – тринк-тринк-тринк.

В деревне знали, что, если слышны где-то поблизости эти звуки, надо на минуту прервать свои дела, посмотреть, куда бредет старый Ноэ, а если время позднее, остановить его и направить в сторону деревни. В осенних туманах колокольчик тревожил работающих на полях. Ноэ шел по горным тропам, кто-то из молодых срывался с поля и бежал за ним. Из тумана выплывали сперва черный контур пальто, потом кепка, седая небритая щетина и веселые бездумные глаза…

Ноэ нравился колокольчик на шее, он не снимал его даже ночью, ложась спать.

Так жил Ноэ до того дня, пока не встретил у оврага Красоткина. Через овраг были переброшены бревна. Ноэ вступил на них, сделал шаг, второй, третий, раздался треск. Ноэ полетел вниз.

Бревна были подточены древесными жучками. Тяжесть человеческого тела завершила их долгую работу по разрушению перекидного мостика.

Совершив падение с высоты четырех метров, Ноэ лежал на дне оврага.

Красоткин стоял на коленях и лил воду на его лицо.

Ноэ открыл глаза.

– Красоткин?! – удивленно спросил он.

Узнал. Утерянная память вернулась.

Красоткин поднял Ноэ со дна оврага, помог дойти до своей пасеки. Там он уложил его. Заварил лечебные травы, смазал медом раны на теле.

Огненно-красный шар заглянул в дверь сарайчика. Ноэ попросил снять со стены зеркало: оно бросало солнечные лучи и жгло глаза.

Ноэ остался жить на пасеке.

День был заполнен множеством забот. Пчелы начинали роиться, надо было стеречь выход роев, собирать их, помещать в новые ульи. Два человека: один русский, опытный в пчелиных делах, другой грузин, на старости лет пришедший на пасеку, – жили одни посреди Кавказских гор и испытывали чрезвычайное удовольствие от общения друг с другом…

Каждый день Ноэ читал новую страницу в книге таинств пчеловодства.

Окуренные дымом пчелы сидят на сотах.

– Видишь матку?

– Нет.

– Вот она.

– Сейчас вижу.

– Надо покрыть ее вместе с молодыми пчелами колпаком. Вот так, слегка вдавить колпак в соты. Под ним матка приступит к кладке яиц…

Деревня была рада исцелению Ноэ. Председатель колхоза Папуна Лобжанидзе, зная, что пчелы способствуют опылению и повышению урожайности травяных, овощных, фруктовых культур, по договоренности с Красоткиным объявил пасеку колхозной. Пасека разрослась. Мед лился густой, благоухающий ароматом цветов. Сперва он исчислялся сотнями килограммов, потом тоннами. Мед сдавался колхозу. Колхоз сдавал его государству.

Из Средней Азии приехал сын Ноэ – Сандро. Он носил входившие в моду узкие брюки. Приехал он с тремя узбеками.

Три дня кутил Сандро с узбеками под ореховым деревом во дворе отцовского дома. Ноэ внимательно слушал разговоры за столом.

Сандро провозглашал тосты, узбеки тостов не произносили, пили, пьянели. Сандро угождал им, восхвалял каждого. Ноэ догадывался, что от них зависят дела сына в далекой Средней Азии.

– Килограмм меда стоит на базаре шесть рублей! – сказал Сандро, поднявшись вместе с узбекскими друзьями на пасеку. – Вы должны возить его на базар!

– Я медом не торгую! – сказал Красоткин.

Сандро долго разглядывал Павла Павловича. К разглядыванию присоединились узбекские друзья.

– Святой человек!

Полил дождь. Все забились в сарайчик. Нашлась бутыль чачи. Бутыль вскоре опустела, дождь усилился. Пьяный Сандро, придавленный животами друзей, протиснулся к дверям, встал на пороге, расстегнул брюки и стал мочиться в дождь. Ноэ возмутился, но промолчал.

Сандро продолжал лить струю и изрекать:

– Мед надо продавать, дорогой святой! Когда пчелы дают тебе мед, а другой продает этот мед и кладет деньги в свой карман, то ты не святой, ты дурак!!!

Ноэ нанес неожиданно сильный удар, выбросивший Сандро в дождь. Схватил лопату, стоящую в углу сарайчика, и, выбежав наружу, сделал три замаха по убегающему Сандро. Последний замах пришелся по спине Сандро. Он упал в грязь…

Ноэ вернулся к сарайчику, посмотрел на испуганные лица узбеков:

– Берите его и уходите прочь!

Послушно выбежав из сарайчика, скользя по мокрой траве, уходили от пасеки среднеазиатские дельцы, унося своего грузинского коллегу…

Сандро поднял голову, оглянулся на пригорок, увидел стариков.

– Два дурака! – крикнул он.

Квартет исчез за склоном горы.

Ноэ, обессиленный, сел на землю и заплакал. Подняв лицо к небу, он зашептал слова, неслышные в шуме дождя.

Красоткин смотрел на Ноэ. Он не успокаивал его и не вмешивался в монолог Ноэ, обращенный к небу.

Зимой родилась идея медовой эпопеи.

Собственно, «медовая эпопея» – очень пышное название для нескольких небольших поездок Ноэ и Красоткина по городам Грузии.

Кончались пятидесятые годы. Над планетой кружился искусственный спутник Земли. Тысячи людей на всех континентах, вооружившись телескопами, глядели на светящуюся точку. На смотровой площадке Эйфелевой башни, на крыше Эмпайр-стейт-билдинг, на вершине Монблана, на горе Святого Витоша, в Пулковской обсерватории, в Гринвиче, в Калькутте, в больших и малых городах мира люди не спали по ночам, ожидая появления светящейся точки.

Ждали ее на своей пасеке и Ноэ с Красоткиным. Они держали наготове мощный полевой бинокль времен русско-японской войны, привезенный отцом Красоткина из Порт-Артура. Бинокль увеличивал светящуюся точку до размеров, колеблющихся между апельсином и кочаном капусты.

Они радовались как дети, разглядывая спутник. Апельсин виделся Красоткину, кочан капусты – Ноэ, он был более дальнозорким и уверял, что видит даже антенны…

– Может, ты и надпись видишь – «СССР»?

– Нет, не вижу. Он очень быстро вертится вокруг себя, как волчок…

Над головами стариков пролетали спутники, реактивные самолеты.

А на земле происходили странные события. Папуну Лобжанидзе, умело ведущего колхозные дела, отстранили от должности председателя. Он вместе со своей женой и детьми уехал из деревни.

После возвращения к Ноэ памяти мы еще ни разу не упоминали об учительнице английского.

Разгоралось ли вновь адское пламя, обжигающее душу Ноэ? Мы этого не знаем. По тому, как он встречал ее, как был ласков к ее детям, как легко улыбался всему семейству, можно предположить, что любовь – эта неразгаданная тайна бытия – и ныне горела в нем чистым, жертвенным огнем.

Новый председатель был из породы людей, выискивающих в мире плохо лежащие вещи, которыми можно воспользоваться. К ним он отнес колхозный мед. Шесть рублей за килограмм, умноженные на несколько тонн, лежали у него под носом.

В деревню приехали скупщики, берущие товар оптом. Запахло большими деньгами. К запаху денег в эти годы стали принюхиваться многие.

За сопротивление скупщикам меда у Ноэ и Красоткина отобрали колхозную пасеку. Лопата Ноэ гуляла по спинам скупщиков, но битву они проиграли. Красоткин с боем вывез свои кровные тридцать ульев, и они разбили свой пчелиный городок далеко-далеко в горах. Вот оттуда они и смотрели на спутник.

– Ты думаешь, я не знаю, что глупо не продавать мед? Но когда я его продавал – а такое было раза три-четыре, – каждый раз ко мне в рот влетала пчела и жалила меня. Язык становился таким огромным, боль нестерпимая, я не мог есть, пить, разговаривать. Так случалось каждый раз…

Устав смеяться, Ноэ сказал:

– Это значит, что ты не должен торговать медом!

Они решили поехать в Тбилиси и сделать новогодние подарки некоторым лицам.

Идея эта родилась однажды, когда Красоткин читал сборник «Поэты Грузии».

В щели сарайчика завывал холодный осенний ветер, дым маленькой печки не хотел выходить в трубу и стелился вдоль стен.

В этом чаду и холоде стихи Галактиона Табидзе звучали торжественным хоралом.

Вскоре настала пора свозить пасеку вниз, в деревню. Когда загружались, Красоткин сказал:

– Я бы послал мед Галактиону Табидзе!

Ноэ ничего не ответил. Но через несколько дней дома, в деревне, дал Павлу Павловичу газету на грузинском языке:

– Знаешь, что здесь написано?!

– Что?!

– Галактиону Табидзе справляют пятьдесят лет творческой деятельности. Поедем в Тбилиси?

– Поехали.

Большой бидон, заполненный густым душистым медом, они несли вдвоем к автобусу, отправляющемуся в Кутаиси. Оттуда поезд Кутаиси – Тбилиси доставил их в столицу республики.

Они сели в автобус и поехали.

Ночью выпал снег. Длинная вереница машин застряла у одного из поворотов горной дороги. Впереди был завал. Шоферы расчищали снег, пассажиры мерзли в холодном автобусе…

Поезд уже давал гудок отправления, когда на перрон вбежали два старых человека, волоча бидон с медом. У них не было сил. Окоченевшие в автобусной тряске, они с трудом поднялись в вагон, с трудом втащили свой тяжелый груз и, найдя место, свалились на жесткую скамью, дыша как рыбы, выброшенные на берег моря.

Веселые кутаисские парни отогрели их виноградной водкой, которая шла по кругу и разливалась в маленький граненый стаканчик. После третьего витка в вагоне стало тепло, все шумно обсуждали судьбу «Господина 420». Этот индийский бродяга в желтых ботинках на босу ногу был всеобщим кумиром тех времен.

Кутаисские парни пытались подражать «Господину 420» в карточной игре с четырьмя тузами, но у них не очень-то получался этот великолепный трюк.

Поезд въезжал в теплый тбилисский вечер. На улицах ходили толпы никуда не спешивших тбилисцев. На проспекте Руставели мерцали неоновые надписи, окрашивая лица то в красные, то в зеленые, то в желтые цвета, в зависимости от того, мимо какой витрины проходила толпа. У «Вод Лагидзе» все становились синими, у обувного магазина «Люкс» все превращались в красных. Огромный полутораметровый мужской ботинок, лежащий на красном бархате в витрине магазина «Люкс», привлек внимание Красоткина и Ноэ. Они поставили бидон на тротуар. Ботинок не интересовал никого из тбилисцев, все были заняты разглядыванием друг друга.

Ноэ и Красоткин отдыхали около бидона с медом. У Ноэ и Красоткина обрывались руки, когда они несли свой мед по проспекту Руставели к оперному театру, чтобы присутствовать на праздновании народного поэта. Они не раз представляли себя в длинном ряду поздравляющих. Как они выйдут и поднесут нектар, вобравший в себя все благоухание полей, лесов и гор Кавказа, точнее, рачинских гор, рачинских полей, рачинских лесов…

Но полутораметровый ботинок в витрине магазина «Люкс» прервал их целенаправленное движение, начатое из далекой заснеженной деревни к тбилисской опере. Кому он мог принадлежать? Они прижались головами к стеклу и заглянули внутрь магазина.

Маленькая мышка выпрыгнула из женских туфелек и побежала по красному бархату к ботинку, стоящему, как океанский лайнер, среди нормальных образцов мужской и женской обуви. Мышка была в точности похожа на тех, которые бегали в их деревянном сарайчике на пасеке, грызли книги Красоткина и съедали хлеб, сыр, варенье, случайно оставленные на столе. Старики обрадовались, увидев мышку. Она, заметив их, остановилась, посмотрела своими микроскопическими глазками на их прижатые к стеклу лица, что-то пропищала и вспрыгнула на высокий рант ботинка, осторожно, как канатоходец, поднялась вверх по шнуркам. Подойдя к краю, она опустила мордочку и заглянула внутрь ботинка. Из глубины носка вышла вторая мышь. Взгляды их встретились. И первая бросилась вниз прямо в объятия второй.

Полутораметровый ботинок, сшитый из натуральной кожи, был любовным ложем двух мышей, которые, изнемогая от страсти, бесстыдно кувыркались на дне его, не стесняясь глядящих на них человеческих глаз.

Ноэ и Красоткин отвернулись от витрины. Толпа тбилисцев, окрашенная красным неоновым светом, шла мимо них, не подозревая об апофеозе любви, творящемся в эти секунды в полутораметровом ботинке…

Взявшись за бидон, старики двинулись к мерцающему в полумраке зданию оперного театра.

В фойе было пусто. Женщина разбрасывала опилки на мозаику мраморного пола. Опилки пахли бензином.

Из глубины здания слышен был приглушенный смех.

Ноэ и Красоткин оказались перед большим зеркалом, в котором отражались две фигуры в черных длинных пальто. Это были они сами, оробевшие и растерянные, под хрустальными люстрами, свисающими с высокого потолка.

– Снимите пальто! – произнес чей-то голос из раздевалки.

Человек выдал им номерки и убедил взять два бинокля. С бидоном он не знал, что делать…

В это время из зала раздался взрыв смеха.

– Картлос Касрадзе! – воскликнул человек и побежал к маленькой белой дверке.

– Скажите, здесь сегодня юбилей Галактиона Табидзе?

– Да!

Человек открыл дверку и исчез в волнах смеха, вырвавшихся из темного зала.

Ноэ и Красоткин последовали за ним. Они увидели ярко освещенную сцену, на ней длинный ряд стульев и людей с раскрасневшимися от смеха лицами.

Все слушали молодого человека, стоящего перед рампой. Молодой человек говорил скороговоркой, делал комические телодвижения – он кого-то изображал.

Популярный конферансье Картлос Касрадзе читал популярный скетч «Продавец томатов», автором которого был он сам.

Видимо, вечер подходил к концу, шла концертная часть, конферансье всех веселил.

Хохот стоял невообразимый, смеялись даже ангелы на потолке зала, казалось, что их гипсовые фигуры вот-вот сорвутся и упадут в партер. Если б такое и случилось, вряд ли бы кто заметил и услышал их падение во всеобщем хохоте.

Не смеялся только один человек. Он сидел на сцене в глубоком кресле, лицо его было бледным, он смотрел ничего не выражающими глазами куда-то поверх зала, поверх ангелов, и теребил в руках орден, прикрепленный к лацкану пиджака.

Это был поэт, на юбилее которого веселился народ, слушая историю, происшедшую с продавцом томатов.

Глядя на Галактиона Табидзе, Ноэ вдруг вспомнил батумский пляж в последний год прошлого века, когда во время бури произошло странное, никому не понятное происшествие. На море появился кит. Волны толкали его обессиленное тело к берегу. На глазах людей кит выбросился на пляж невдалеке от городских купален. Тяжело дыша, медленно шевеля невероятно большим ртом, он лежал черной громадой многотонного тела, удивляя всех печальностью своего присутствия.

Почему, весело резвясь где-то у мыса Доброй Надежды в водах Атлантики, он выбрал такой необычный маршрут Гибралтар – Средиземное море – Босфор – Черное море – батумский пляж?

Его пытались столкнуть назад в воду. Среди сотен мужчин, прижавших свои руки к шершавой китовой коже, были и руки Ноэ, молодого в те годы, по-бычьи сильного ученика священника. Но усилия его и многих других оказались тщетными: сдвинуть кита хоть на сантиметр к морю им не удалось, несмотря на все увеличивающееся число спасателей. Гигант был бездвижен. Китовый глаз, словно белый фонарь, смотрел вверх в небо ничего не выражающим взором.

В душе кит молил батумцев: «Верните меня морю, я плыл не к вам. Течение, в которое попал я, оказалось сильнее моего тела, я устал, я не смог развернуться в мелкой прибрежной воде».

Кит лежал весь день. К вечеру он закрыл глаза.

На следующее утро пляжный фотограф снимал нарядных батумцев, вышедших на прогулку с детьми, чтобы показать им чудище океана.

До сих пор во многих батумских домах в семейных альбомах лежат старые фотографии весело смеющихся пап, мам, держащих белые зонтики, и детей – детей, которые сегодня превратились в старых домашних чудищ, проплывших свои жизненные маршруты.

У продавца томатов дела шли все хуже и хуже. Он никак не мог договориться со своими покупателями. Картлос Касрадзе кричал хриплым голосом, он взмок. Зал хохотал.

В зале было душно. Ноэ почувствовал, что сейчас он свалится в обморок, необходим был глоток свежего воздуха.

– Пошли отсюда!

В раздевалке они нашли свои пальто, оставили бинокли на столике, где лежали другие неиспользованные бинокли, и, подняв бидон с медом, вышли из оперного театра.

Спали они в доме у Захария.

Сын был рад приезду отца, невестка делала вид, что рада. Захарий писал диссертацию, готовился к защите. Ноэ и Красоткина уложили к комнате, где всю ночь горел ночник в виде мраморной совы, в глаза которой были вставлены маленькие электрические лампочки.

Потушить сову они не смогли, спать было неуютно, а будить Захария они не решились. Покрыли голову совы какой-то материей, утром оказалось, что в материи прожглась дырка. Кримплен, из которого невестка собиралась шить вечернее платье, был испорчен. Кримплен входил в моду и стоил очень дорого.

Чай пили с расстроенными лицами. Мед сливали из бидона в полном молчании. Невестка не скрывала своего возмущения.

– Понюхай, как он чудесно пахнет! – сказал Захарий жене, желая разрядить напряженное молчание.

Он протянул ей блюдце с медом.

– Нюхай его сам!

Она вышла из комнаты, хлопнув дверью.

С Галактионом Табидзе они столкнулись на лестничной площадке дома, в котором жил поэт. Он медленно спускался, оглядывая каждую ступеньку лестницы. Он как бы искал что-то потерянное.

– Мы принесли вам мед… – начал Ноэ.

– Спасибо! – прервал его поэт расстроенным голосом. – Вы не видели орден? – Рукой он указал на пустой лацкан пиджака, где виднелись протертость и маленькая дырка. – Это ужасно, но я потерял его!

Все морщины на лице были напряжены. Глаза искали орден, исчезнувший неизвестно каким образом, когда и где.

– Он для меня очень дорог! Я должен найти его!

Поэт спускался все ниже и ниже по лестнице, за ним шли Ноэ и Красоткин. Включившись в поиск, они громыхали бидоном по каждой лестничной ступеньке.

По улице Марджанишвили двигались три старых человека, глядя себе под ноги.

– Я был ночью у Зандукели, может, он там?!

В летнем саду клуба имени Горького, в маленьком павильоне, их встретил буфетчик Зандукели. Встревоженный вопросом Галактиона, он развел руками:

– Галактион, ты же знаешь, у меня ничего не пропадает. Антон Гурули неделю тому назад забыл на столе серебряный портсигар, он у меня, ждет его! – Зандукели вынул из буфетного ящика портсигар, подкинул его в воздух и снова положил в ящик. – Ты у меня не оставлял орден. Вчера, когда ты пришел… он был на тебе.

Галактион слегка взбодрился замечанием Зандукели:

– Он был на мне? Ты точно помнишь?

Буфетчик оглянулся на маленькую женщину, вытирающую стол:

– Клара, скажи, пожалуйста, Галактион вчера был с орденом или без?

Клара молча прошла по пустому павильону и, встав перед Галактионом, долго, задумчиво глядела на пустое орденское место. Все ждали, что скажет Клара.

– Без него!

Зандукели поморщился:

– Уйди! Я точно помню, что он был на нем.

Клара, обиженная, что мужчины не доверились ее зрительной памяти, отошла от них.

– А с кем я ушел? – спросил Галактион.

– С Платоном! – громко, ни к кому не обращаясь, сказала Клара. Ей явно хотелось восстановить репутацию своей хорошей памяти.

– Платоном? – вспомнил Зандукели. – Да, он тебя увел!

– Пойду к Платону! – Засуетившись, Галактион взглянул на Ноэ и Красоткина: – Я быстро обернусь! Мы должны поднять стакан вина! Накрой стол! – попросил он Клару голосом, в котором звучала надежда на примирение.

Поэт ушел.

В павильоне было уютно и тревожно. Сквозь стекла лился свет осеннего солнца. Кувшин вина, распитый с Зандукели в ожидании Галактиона, умиротворил Ноэ и Красоткина, но тревога за потерю ордена умножилась.

Галактион запаздывал.

Когда распили второй, затем третий кувшин крепкого зандукелевского вина – недаром Галактион был здесь завсегдатаем, – им стало очень хорошо от сладчайшего голоска маленькой девочки, стоящей на стуле и поющей в кругу взрослых грузных мужчин за соседним столом.

Павел Павлович Красоткин не понимал слов этой грузинской песни, но вдруг почувствовал, как потекли слезы, что так непривычно было для пасечника, всю жизнь проведшего в одиночестве медовых полей. Слезы эти, родившиеся от голоса маленькой певицы и еще чего-то неясного, заставили Красоткина встать и выйти в сад клуба имени Горького. Он шел, утопая в сухой листве, его качало, слезы текли, он шептал стих Галактиона:

 
Тринадцать пуль отлей мне, оружейник,
И столько же раз я погублю себя!..
 

Пение девочки достигло его слуха. Он сел под платаном. Сад медленно раскачивался перед глазами Красоткина.

 
Я сам, как дерево седое,
Внутри оранжевой каймы,
Над пламенем и над водою
Стою в предчувствии зимы.
 

Строки из «Персикового дерева» кружились в голове, мешаясь с другими строками. Красоткин знал их все наизусть. Было удивительно слышать, как краснодарский пчеловод, сидя среди желтой листвы маленького сада, затерянного меж каменных домов Плехановского проспекта города Тбилиси, шептал стихи, вычитанные когда-то из рваной книжки «Поэты Грузии». Что привело его к грузинской поэзии? Может, взгляд равнинного человека на далекие снежные вершины? Там жила эта поэзия, она давала право каждому, кто приблизился к ней, полюбить себя. И Красоткин полюбил ее.

 
Венчалась Мери в ночь дождей,
И в ночь дождей я проклял Мери.
Не мог я отворить дверей,
Восставших между мной и ею, —
И я поцеловал те двери…
 

Сад продолжал раскачиваться перед его глазами. Красоткин увидел поэта, который входил в арку. Три винных кувшина отняли у Красоткина силы, он не мог встать, чтобы вернуться в павильон и узнать, нашел ли поэт орден. Осенняя листва, как мягкая перина, приняла его тело, и незаметно для себя он уснул.

Разбудил Красоткина порыв ветра. Он был засыпан сухими листьями. Поднявшись на ноги, он пошел к павильону.

Галактиона в павильоне не было. Поэт ушел на новые поиски.

– Такого расстроенного я никогда его не видел, – сказал Зандукели.

Стемнело. Галактион не возвращался. Дул ветер. Наступила ночь. Заснувшую маленькую певицу вынесли на руках грузные мужчины с соседнего столика. Ноэ и Красоткин прощались с Зандукели. Они налили ему мед в трехлитровую банку и, подняв бидон, пошли к дому Галактиона.

– Он целый день искал орден… Только что лег спать! Не хочется его будить… Он не трезв… – виновато улыбалась в дверях женщина.

– Мы принесли мед! Возьмите, пожалуйста! Это для него…

Когда они на кухне заполняли медом кастрюли, мимо кухонных дверей, не замечая их, прошел Галактион в белых кальсонах. Женщина прижала палец к губам. Ноэ и Красоткин застыли, прижавшись к стене. Мед лился из бидона на пол. Раздался шум спускаемой в туалете воды, и поэт вновь прошел мимо них. В пролете дверей он задержался на мгновение, похожий на белого бога в ночной рубашке, с белыми растрепанными волосами и босыми ногами, посмотрел на мед, стекающий густой струей, подставил палец, облизнул его и исчез…

Ночь они провели под совой, которая на этот раз не светилась. Утром они уехали в деревню.

«Мед – для всех!» – стало девизом, стало смыслом их жизни.

Красоткин и Ноэ, сидя на ступеньках деревянного сарайчика, писали трактат о меде. Вот первые строки первой главы:

«На земле цветут цветы. Они прекрасны. В небе летают пчелы. Они собирают нектар цветов. И делают мед. Раз цветы прекрасны, значит, и мед прекрасен. Прекрасное нельзя продавать. Нельзя продавать радугу в небе. Нельзя продавать шум дождя, нельзя продавать свет луны, нельзя продавать крылья стрекозы, застывшей над водой. Нельзя продавать жужжание пчел, нельзя продавать мед.

Прекрасное нельзя продавать, а нужно дарить. Человек страдает бессонницей. У него болит живот, у него устало сердце – мед облегчает страдания человека.

Мед – посланник прекрасного».

Одному из авторов этого трактата было семьдесят девять лет, другому шестьдесят восемь. Жили они высоко в горах Кавказа.

Земной шар медленно крутился вместе с ними в холодном космосе, безразличном к войнам, к эпидемиям гриппа, к выстрелам в Далласе и запускаемым спутникам, к уходящей под воду Венеции, к рекордам по плаванию, к рекордам по добыче угля, к голоду африканских племен, к всемирным конгрессам врачей-сексологов, к путчам черных полковников, к возлюбленным всех континентов, ко всем смертям, ко всем рождениям…

И на этом крутящемся в холодном космосе шаре сидели два старых человека и писали трактат о меде, предлагая человечеству путь к спасению.