Текст книги "Последний в семье"

Автор книги: Иосиф Опатошу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Глава 7
Соркина помолвка и годовщина смерти реб Менделе

Печь, занимавшая больше половины кухни, горела, отбрасывая красные блики, а взбудораженная Брайна постоянно добавляла поленья к горящим головешкам и подкладывала кусочки коры под стоявший в углу треножник, на котором с ворчаньем кипел горшочек с гусятиной.

Брайна мешала крупник, то и дело отодвигая заслонку печи и добавляя полено, и наблюдала, как жарятся гуси. Она истово просила Бога, чтобы все удалось, и постоянно выглядывала из окна, ожидая приезда Мордхе. Ей хотелось, чтобы тот привез как можно больше хасидов. Разве это пустяк? Соркина помолвка и годовщина смерти реб Менделе!

Сорка сидела у окна над открытой книгой, собирала на нитку кораллы и смотрела на покрытые снегом, будто растрепанной ватой, деревья.

– Кораллы не убегут, завтра доделаешь, – обратилась Брайна к Сорке. – Давай лучше накрывай на стол, они ведь скоро приедут.

– Ты же говорила, что Марьяна накроет? – Сорка завернулась в шелковую турецкую шаль.

– Эта негодяйка пока не пришла! Наверное, опять поругалась с Вацеком. Такой мир в семье только гоям пожелать! Ну что сидишь? Давай шевелись!

– Уже иду. – Сорка принялась листать книгу.

– Не надоело читать целый день? Ты же портишь себе глаза! Уж сегодня-то могла бы взять еврейскую книжку, а не забивать себе голову чем попало!

– Так что же он не привозит новых книг, наш книгоноша? Старые я уже знаю наизусть, – оправдывалась Сорка.

– Ты думаешь только о сказках, а псалмы бы тебе вовсе не повредили, – сказала Брайна.

– Начинается!

Брайна сняла горшок с гусятиной, поставила его на пол и стала перекладывать жир в глиняную миску

– Жир еще кипит? – спросила Сорка.

– Он кипит так же долго, как вдовец оплакивает умершую жену, – улыбнулась Брайна и поставила горшок обратно на треножник.

Марьяна вошла в кухню, потирая руки, подышала на них и стала греться у горячей печи.

– Мой старик отправил меня сюда, я вам нужна? Ох, и мороз сегодня!

– Очень холодно? – спросила Сорка. – Я сегодня еще не была на улице.

– Ты еще спрашиваешь! Мороз кусается, как бешеная собака!

– Легкой им дороги! – вздохнула Брайна. – Слушай, Марьяна, приберись в столовой и расставь столы, хорошо?

– Хорошо!

Брайна налила настойку, разломила пирог напополам и хлопнула Марьяну по плечу:

– Сначала попробуй мою выпечку.

Марьяна набила полный рот, отряхнула руки от крошек и после каждого укуса встряхивала пирог, сыпля крошки в рот.

– Теперь за работу, – сказала Марьяна с покорной улыбкой, облизнулась, вытерла руки передником и пошла в столовую.

Сорка сняла со стены зеркало, прислонила его к горшку, зачесала волосы гладко на пробор, уложила косу вокруг головы и обернулась к Брайне:

– Как я теперь выгляжу? Что скажешь, Брайна?

– Спроси что-нибудь полегче! – вздохнула Брайна и продолжила перекладывать жир в глиняную миску.

– Знаешь, Сорка, эти гуси – просто удача, – сказала Брайна. – У нас будет, чтоб не сглазить, целая миска смальца. Хорошо бы и на Пасху купить не хуже! Сейчас, конечно, все не то! Где это слыхано, чтобы в приличном доме еще не было смальца на Пасху? Ведь Пурим на носу! У людей, как я знаю, смалец на Пасху готовят с Хануки. Когда бабушка Ривкеле, долгих нам лет жизни, чистая душа, запасала смалец на Хануку, у нас, у детей, был настоящий праздник. Как сейчас помню. – Брайна довольно подбоченилась. – Моя бабушка, небольшого росточка, стояла на высоком стуле, мешала смалец и рассказывала нам, своим внукам, о бедной еврейке, праведнице, как та снимала жир, а из трубы показалась маленькая беленькая ручка. И сколько бы еврейка ни опорожняла миску, она вновь наполнялась до краев. И что ты думаешь? Бабушка, пусть ее ожидает светлый рай, рассказывала эту историю так, что мы, дети, вдруг увидели маленькую беленькую ручку, как у годовалого ребенка! Вот шуму-то было! Бабушка заплясала от радости, захлопала в ладоши, а мы подпевали:

 
Рученька, рученька, вдоволь смальца дай!
Рученька, рученька льется через край!
 

И что ты думаешь? Пяти польских фунтов смальца хватало на семь-восемь дней. Это правда, как то, что я еврейка!

– А почему теперь больше не появляется рука? – с любопытством спросила Сорка.

– Потому, что теперь уже ни к чему, доченька моя. Мир становится все хуже. Вот возьмем, к примеру, тебя: сколько здоровья мне стоит, чтобы ты иногда молилась в субботу перед Новолетием? И поверь мне, что я в твои годы молилась три раза в день.

– А если я буду молиться три раза в день, то ручка появится? – улыбнулась Сорка.

– Может, и так, попробуй! Но это, доченька, уже не получится. Прежде чем сделать, ты договариваешься с Владыкой мира о воздаянии.

Послышался скрип колес – повозка, запряженная тремя лошадьми, остановилась во дворе. Брайна подошла к окну и принялась вытирать замерзшее стекло.

– Брайна, видишь, тетя Гитл тоже приехала! А вот и Борех, папа и так много евреев, смотри!

– Раз так, Сорка, быстро переодевайся! Не валяй дурака, чего ты ждешь? Я тоже надену другое платье.

– С чего вдруг?

– С того, – улыбнулась Брайна, – что я или полная дура, или немного пророчица. Сегодня, дай Бог, разобьем тарелку[17]17
  В знак заключения помолвки, по еврейской традиции, разбивают тарелку.


[Закрыть].

– А я не буду переодеваться! – почти крикнула Сорка.

– Сорка, послушай меня, не смеши людей. Не захочешь, никто тебя заставлять не будет! Сшитое можно распороть, доченька! К тому же он не чужой.

Мордхе в расстегнутой шубе по-хозяйски первым вошел в дом. За ним – миньян[18]18
  Десять человек.


[Закрыть] замерзших, съежившихся хасидов с посиневшими носами.

– Ну, как дела, Брайночка? – Гитл вкатилась в дом, как бочонок, и обняла старуху.

– Не жалуюсь. А у тебя, Гитл, дорогая? Холодно, да?

Гитл сняла шубу, стянула одну кофту, за ней другую, развернула несколько шалей, и из бочонка превратилась в худую сгорбленную еврейку.

– А где Сорка?

– Переодевается. – Брайна растаяла от умиления. Она уже успела надеть на бритую голову шляпку из цветных лент, украшенную кораллами и позолоченными монетками. – Она ребенок, немного стесняется, ну что я могу вам сказать, Гитл, дорогая, ведь это, чтоб не сглазить, Сорка! Да вот она идет!

– Что же я, не знаю? – Гитл будто бы обиделась на то, что Брайна рассказывает ей о Сорке. – Хорошо знаю, ей есть в кого уродиться!

Хотя Сорка и не хотела быть невестой, она перебрала все свои платья, чтобы на этот раз понравиться и выглядеть красивой. Она сделала прическу, уложила две косы веночком вокруг головы, надела черное креповое платье с застежкой на боку, и, бледная от страха, с покрасневшими от слез глазами, шестнадцатилетняя Сорка словно внезапно повзрослела.

Сорка встала перед зеркалом, будто настоящая дама, приподняла подол платья, подумала, что выглядит как старшая дочь Исроэла Алтера, юная вдова, и с деланой улыбкой вышла к гостям.

– Взгляни, только взгляни, как она вырядилась! – Брайна пожала плечами. – Вся в черном? Почему ты не надела голубое платье? Говорят, что нет…

– Ладно тебе, – перебила ее Гитл, вышла навстречу Сорке и расцеловалась с ней. – Ну, Сорка, как дела? Как же ты выросла, чтоб не сглазить, тебя и не узнать!

Хасиды оживились, сняли тяжелые пальто, разошлись по дому, потирая руки и похлопывая одну о другую:

– Эх, тепло, благодать! Эх!

Они по одному усаживались за стол, тянувшийся через столовую.

Борех в черной капоте из камвольной шерсти с разрезом, в слишком большом бархатном картузе, из-под которого едва виднелось его худое лицо, неподвижно, словно деревянный, сидел за столом.

Сорка равнодушно взглянула на Бореха, будто не понимая, что происходит, и тихо рассмеялась: ей хотелось спросить, у кого он выменял такую шапку.

У кафельной печи стоял юноша, грея спину, и говорил, словно сам с собой:

– Вот это стужа! В синагоге даже вода замерзла!

– Что тут поделаешь? Мы становимся слабее из рода в род. – Резник Шмуэл-Довид, грузный еврей, с поясом поперек огромного живота, шагал по комнате. Вдруг он схватился за печку обеими руками, будто не видя молодого человека, и, покачиваясь, как на минхе[19]19
  Послеобеденная молитва.


[Закрыть], сказал ему: – Что мне мороз? Вот лет тридцать назад… В первый год, когда реб Менделе, да благословенна его память, представился. Мы собрали миньян, наняли извозчика и поехали в Коцк на годовщину. Что вам сказать? Был лютый мороз! В такую стужу даже птицы замерзали прямо на ветках! С нами поехал один коцкий старик, святой Лейбуш его звали. Вот это был богатырь! Теперь таких поискать. Тогда носили репсовые капоты, их уже днем с огнем не сыщешь. Как сейчас помню: сидит Лейбуш в репсовой капоте на вате, борода белая от мороза, усы обледенели, и поет, поет. Мороз такой, что трудно дышать, а тот поет, едет к ребе с напевом. Понимаете? Все коцкие – мастера петь! И только мы въехали в город, он потащил нас в микву. А в те времена, чтоб вы знали, в микве не топили, как сейчас, вода была замерзшая. Лейбуш, недолго думая, пробил дырку во льду и окунулся три раза. И бровью не повел! Нет теперь тогдашнего запала, нет! – закончил резник со вздохом и отошел от печи.

– Настоящих хасидов все меньше! – отозвался другой.

– Ну, господа, что мы жалуемся? У нас ведь сегодня два праздника, – сказал резник Шмуэл-Довид и уселся за стол. – Пусть жених и невеста поставят подписи. Сваты, кажется, уже готовы, да?

– Конечно, готовы! – произнес Мордхе, немного растерявшись, и стал шарить рукой в кармане брюк, ища кого-то глазами. – Брайна, можно садиться за стол?

Гости освободили место для невесты, и Сорка, словно речь шла не о ней, улыбаясь, села за стол. Резник достал из нагрудного кармана тноим[20]20
  Договор о помолвке.


[Закрыть], водрузил на кончик носа очки, спрятав дужки под пейсами, и принялся читать бойко, как молитву «Ашрей»[21]21
  Молитва, содержащая псалом 144, которую следует читать три раза в день.


[Закрыть]:

– Ой, яале ваяцмах кеган ротойв, моцо иша, моцо тов… амагид мирейшис ахрис[22]22
  Пусть вырастет и зацветет, как орошенный сад, нашедший женщину, обрел благо… говоря сначала и далее… (иврит).


[Закрыть]…

Брайна и Гитл стояли с двумя тарелками каждая, глупо качали головами, глядя на мужчин и будто спрашивая: ну что? Уже можно разбивать?

Резник закончил напевом, на который произносят имена десяти сыновей Амана:

– Ой, ве-акойл шорир ве-каём! Ну, жених Борех, ну? Подпишись!

Сорка сидела с пером в руке и ждала, что ей велят сделать.

– Здесь, здесь! – Несколько пальцев разом потянулись к договору, показывая ей, где подписаться.

– Не смущайте невесту! – крикнул резник и ткнул длинным ногтем, которым проверял ножи. – Невеста, подпишись!

Слово «невеста» привело Сорку в смятение. Она сидела, раскрасневшаяся, и смотрела на резника.

– Ну?

– Погоди, Сорка, погоди, – произнесла счастливая Брайна, – слушай меня, подпишись на всех трех языках: на идише, польском и французском, три раза получишь деньги за подпись, ха-ха!

– Верно, верно, – развеселились собравшиеся.

Резник вынул цветной носовой платок с пятнами от табака, один конец дал Бореху, а другой Сорке и крикнул:

– Жених и невеста, подтвердим договор!

– Мазл тов, мазл тов, жених и невеста, мазл тов! – И тарелки полетели на пол.

Борех смущенно дотронулся пальцем до Сорки, чтобы та взглянула на него, кивнул и поздравил ее. Сорка покатилась со смеху, устыдилась, обняла стоявшую рядом Брайну и расплакалась.

– Ой, ей есть от чего плакать, – подхватила Брайна. – Если бы твоей маме довелось дожить… Такая молодая, ой-ой-ой!

Гитл обняла Сорку, поцеловала и надела на нее большую золотую цепочку.

– Вот, доченька, плата за подпись!

Сорка поцеловала Гитл в руку, потом бросилась ей на шею, и женщины вышли в другую комнату.

– Ну, господа, что мы сидим? – сказал юноша. – Мы сами себя обслужим. Давай, Шмуэл-Довид, ведь ты как-никак здесь главный!

Шмуэл-Довид вместе с юношей принесли крупник и разлили его по тарелкам. Гости, обжигаясь, с удовольствием принялись за еду.

– Да, – закряхтел, словно от боли, пожилой хасид, – тноим? Я-то знаю. Хасиды непритязательны!

– Слова, рукопожатия достаточно!

– Нет, – Шмуэл-Довид отер двумя пальцами усы от крупника, – у меня тоже были тноим! И мой отец, да упокоится с миром, был преданным коцким хасидом! Я помню всякое, помню как сегодня: когда святой Лейбуш заводил хоровод, так весь дом ходил ходуном! А как он хлопал в ладоши! Тебя так и тянуло в пляс, на месте не усидишь! Какой азарт, какой запал, теперь не сыщешь! А как он кричал, голосил до самых небес, аж страх забирал! И как вы думаете, что он пел? А ничего!

 
Реб Менделе, реб Менделе, реб Мен-деле!
Ой, реб Мен-деле, реб Мен-деле, реб Мен-деле!
 

– У всех коцких особые ухватки, – отозвался торговец мукой Залмен, человек с набитым ртом, который разговаривал так, будто все время что-то жевал. – А сам реб Менделе, да будет благословенна его память! Его напевы! Его походка! Кто сейчас может оценить это? Когда он выкрикивал свои назидания, как рассказывают, все хасиды разбегались по лесу!

– Реб Авремл Чехоновер, да будет благословенна его память, не очень-то ценил его, – бросил кто-то.

– Что мы знаем? – встрял Шмуэл-Довид. – Ценил, не ценил, кто способен понять их отношения? Так рассказывают, да. Реб Янкеле из Варки[23]23
  Город в Мазовецком воеводстве, в Польше.


[Закрыть] однажды пришел с миньяном хасидов за Чехоновером, он приглашал гостей к отцу, в его честь. За ужином ребе, благословенна его память, произнес: «Янкеле, скажи что-нибудь». – «Папа, – начал Янкеле, – на субботу Песни[24]24
  В субботу Песни читают недельный раздел Вешалах, содержащий песнопение, которые пели евреи во время бегства из Египта, когда перед ними расступилось Красное море.


[Закрыть] я был в Коцке. Во время третьей трапезы ребе завел со мной разговор о музыке. Говорил, по своему обыкновению, умно, заковыристо! Я сказал: „Ребе, почему вы не напишете трактат о музыке?“ Он ответил мне так: „Ты прав, я хотел написать трактат, и не только о музыке, обо всем, но совсем маленький, всего на одну страницу, но я уверен, что меня никто не поймет“». Реб Авремл, благословенна память его, выслушал, и ему не понравилось. «Э-э, еврею не подобает так вести себя! Больше веры, хоть немного больше!»

– И что вы думаете? – Резник опустил голову и стал тихо рассказывать. Хасиды навострили уши, впитывая каждое слово. – Что вы думаете? В пятницу под вечер, когда реб Янкеле сидел у своего отца, благословенна память его, и рассказывал, реб Менделе бродил из комнаты в комнату, весь в белом, всех отгонял, не позволяя подходить близко к себе и хлопал в ладоши: «Отец, помоги! Отец, помоги! Ты же милостивый и милосердный! Ждать праведников… слишком долго, долго… пусть будут грешники! Да, грешники!»

Ребе, благословенна память его, вошел в синагогу, приблизился к покрытому столу, у всех на глазах вынул свечу из подсвечника и вскричал: «Лейс дин велейс дайон!»[25]25
  Нет закона и нет судьи (иврит).


[Закрыть]

– Что на это сказать? Я сам слышал от святого Лейбуша, что в ту же секунду, когда ребе поднял свечу, воцарилась тьма египетская! Загремел гром, засверкали молнии, и лес – Коцк, да будет вам известно, испокон веков стоит в лесу – заполыхал. Хасиды сразу поняли, что настал конец света, и в ужасе разбежались по полю. Внезапно начался потоп.

Хасиды стояли под дождем в растерянности, как стадо овец, лишенное пастуха, и тихо плакали. А из дома ребе, как рассказывают, доносились такие рыдания, что, Боже, спаси и сохрани!

С тех пор ребе больше никогда не появлялся на людях и никогда не обрел покоя. Обросший, он сидел у окна и смотрел на лес. Около полуночи хасид, заплутавший в лесу, слышал такие стенания и возгласы, что волосы вставали дыбом. Так ребе рассуждал с гласом небесным об участке в четыреста парасангов и еще четырехстах парасангах[26]26
  Отсылка к талмудической истории о землетрясении на участке в четыреста парасангов (персидских миль), ставших наказанием осаждавшим Иерусалим войскам Гиркана за невыполнение своих обязательств по доставке жертвенных животных в город.


[Закрыть].

Хасиды уже давно покончили с жарким. Они сидели с открытыми ртами и искоса поглядывали на Мордхе. Они знали, что Мордхе жил в Коцке на правах члена семьи, реб Менделе принял его и допускал к себе до самой смерти. Так что же он сидит и равнодушно молчит? Хасиды верили, что резник Шмуэл-Довид говорит правду, но хотели услышать историю из первых рук и с подозрением смотрели на молчащего хозяина.

Мордхе задумался. Он помнил себя в юности в Коцке, как будто это было вчера, а теперь здесь уже ходят легенды о Менделе. Мордхе не верилось, что вот он сидит, родитель невесты, а этот глупенький мальчик станет его зятем. Ему стало больно за Сорку. Он поступил с ней так же, как когда-то его отец обошелся с ним самим. Получается, Мордхе недалеко ушел от отца. У него защемило сердце. Он понимал, что его молчание сейчас неуместно, но так и сидел чужим на собственном празднике.

Резник встал из-за стола, поправил ворот небрежно застегнутой рубашки, ослабил пояс, зажмурил правый глаз и, хлопая в ладоши, легко прошелся по дому:

 
Ой, холодно, холодно на душе,
Ой, холодно, холодно на ду-ше!
 

И все подхватили:

 
Ой, холодно, холодно на душе,
Ой, холодно, холодно на душе!
 

Вскоре все встали из-за стола и перешли в другую комнату. Хасиды положили руки один другому на плечо, нагнули головы и сомкнули круг. В середине стоял резник Шмуэл-Довид, залихватски сдвинув на ухо бархатную шапку, и хлопал в ладоши:

 
Ой, холодно, холодно на душе,
Ой, холодно, холодно на душе!
 

Гости мягко притопывали ногами в такт, закрыв глаза и тихонько подпевая. Трогательный напев тянулся без конца, зажигал огонек в глазах и разгонял стужу. Женщины забились в угол, уютно завернувшись в теплые зимние платки, и тихо подпевали:

 
Ой, холодно, холодно на душе…
 

Сорка стояла посредине и смотрела на танцующих хасидов. Ей нравился старый резник в белой рубашке с распахнутым воротом, обнажавшим волосатую грудь, и с распущенным поясом. Она увидела, как усталый Борех плетется вслед за другими с глупой улыбкой, будто мальчик, подражающий взрослым, и почувствовала холод. Сорка вышла в другую комнату, растянулась на диване и закрыла глаза с желанием осознать, что здесь происходит и что от нее хотят. Впервые в жизни она почувствовала ненависть к отцу и заподозрила его неискренность, не понимая, зачем тот желает ее несчастья. А из другой комнаты доносилось печально, до слез:

 
Ой, холодно, холодно на душе…
 

Глава 8
Владек

Вечером Брайна вернулась с дойки. Молоко, пенясь, переливалось через край вычищенных до блеска ведер, пузырилось, и в воздухе стоял запах свежескошенной травы.

Брайна увидела, как Сорка возвращается из леса, зачерпнула полную кружку молока, заткнула за пояс подол платья и выбежала ей навстречу:

– Пожалуйста, Сорка, выпей кружку молока. Что ты морщишься? Если выпьешь, я тебе кое-что расскажу!

– Что рыжая отелилась? – спросила Сорка.

– Не догадаешься. – Брайна протянула ей кружку с молоком. – Выпей лучше, пока я не передумала.

– Сначала скажи! – капризно сказала Сорка.

– Ну, скорее, не путай меня! – Брайна всучила ей кружку.

– А если я не могу?.. – Сорка взглянула на пенившееся молоко и передернулась, будто держала в руках мышь.

– Вы поглядите, как она капризничает, будто пятилетний ребенок, ведь ты уже невеста! – Старуха подбоченилась, оглядела Сорку и покачала головой. – У других детей праздник, когда молоко появляется в доме, а здесь разбрасываются Господней милостью. Грешно, Сорка, грешно!

Сорка открыла рот, чтобы сделать глоток, но тут же закрыла его и захныкала:

– Но я совсем не могу!

– Ну, нет, так нет. – Брайна повернулась, будто собираясь уходить.

Сорка собралась с духом, закрыла глаза, словно перед ней было не молоко, а касторка, и выпила кружку залпом.

– Ну, отравилась? – Брайна забрала пустую кружку. – Ай, Сорка, какая ты дикая!

Сорка подхватила под руку Брайну, которая едва доставала до Соркиного плеча, и пошла с ней рядом, как кавалер с дамой.

– Ну, хватит, ты, глупышка! – вывернулась старуха.

– Так что ты хотела мне сказать?

– Да, знаешь, кто приехал?

– Кто?

– Тетя Гитл с Борехом.

– Правда? Что вдруг?..

– Тетя Гитл приехала договориться о свадьбе, а Борех уж наверняка останется у нас. Отец пока познакомит его с людьми, покажет его, дай Бог, выйдет из него приличный торговец!

Брайна увидела, как выражение Соркиного лица внезапно изменилось, она побледнела. Сорка повернулась на одной ноге, хотела улыбнуться, будто речь шла не о ней, но не удалось. Она опустила глаза, открыла рот, словно собираясь что-то сказать, но вместо этого стала молча поддевать носком туфли камушки, лежавшие под ногами.

Брайна поглубже заправила подол платья за пояс, будто принимаясь за тяжелую работу, взяла Сорку под руку, подвела ее к поросшей мхом скамейке рядом со стойлом и уселась рядом.

На дворе было тихо. Время от времени корова терлась о стену хлева и вновь затихала. С каштана посреди двора спустился воробей, за ним другой, за ними, громко хлопая крыльями и чирикая, посыпалась вся стайка. Птички наскакивали одна на другую, купались в песке, сбиваясь в клубок, потом, вдруг перепугавшись, сорвались с места и с громким чириканьем черным пятном снова взлетели на каштан.

У курятника показалась босая Марьяна с большим железным ситом в руке и позвала цыплят на ночлег:

– Цып, цып, цып, цып!

Со всех сторон сбежались куры, петухи, гуси, утки, все с открытыми клювами. Гусак, задрав голову, разгонял кур и уток, освобождая место для гусей. Всех разогнав, он расположился посредине, склевал несколько зерен, вытянул длинную шею, расправил крылья и произнес громкое: га-га, га-га, га-а!

Брайна искоса глядела на Сорку, качая головой, будто сочувствуя ей. Она не могла смотреть, как гусак отгоняет других птиц, привычно топнула ногой и проговорила: «Кыш, сучья кровь! Кыш!»

Со вздохом Брайна осмотрела двор, где ей был люб каждый камушек, каждая травинка. Когда Сорка положила голову к ней на колени, Брайна вспомнила, как много лет назад сидела на той же скамейке с отцом Сорки и отчитывала его за ссору с родителями, за желание жениться на дочери пастуха. Глаза старухи наполнились слезами, она молча смотрела перед собой и увидела сквозь слезы, как сквозь стекло, череду событий, произошедших словно вчера: будто вчера она бежала за Мордхе, желая причесать его, а тот, упрямец, хотел, чтобы Брайна выдрала из лошадиного хвоста пару волосинок и сделала силок для ловли птиц. Еще вчера, кажется, родилась Сорка. У нее были такие пухленькие пальчики с прозрачными ноготками. Брайна таскала ее целый день на руках… А если Господь прислушается к ее молитве, она доживет до того, когда будет носить Соркиных детей на руках… Но вот что! Наверное, не надо было вмешиваться в дело с пастушеской дочкой? Кто знает, может, это наказание Господне? Мордхе – вдовец уже столько лет. А теперь Сорка. Колесо крутится, крутится…

Брайна погладила Соркину голову и откашлялась:

– Сорка, я прошу тебя, мне ты можешь рассказать. Я вижу, что тебя что-то мучает. Что-то не так, скажи, что ты скрываешь? С тех пор как ты стала невестой, бродишь, как тень. Что, тебе не нравится Борех? Скажи! Что ты молчишь? Может, тебе нездоровится? Хотя мне кажется, что Бореха тебе не в чем упрекнуть. Он учит Тору и работает, как завещал Господь. Ну? Кто же знает? Я скажу тебе правду! Ты, доченька, в папу, вы похожи как две капли воды! Это у тебя в крови! Отец по молодости не хотел жениться! Видишь, что получилось? Врагу не пожелаешь! Разве у нас много таких Сорок, как ты? – Брайна вытерла глаза. – Мы трясемся над тобой! Я тебя прошу, Сорка, скажи мне, что тебя терзает!

– Да ничего. – Сорка подняла голову.

– Я же вижу, что в последнюю неделю ты сама на себя непохожа! Ответь, что случилось?

– Не знаю, жара выматывает, – улыбнулась Сорка.

– Хорошо. – Брайна обтерла лицо рукой. – Что, отец говорил с тобой?

– О чем?

– О сватовстве.

– Да.

– Ну?

– Что «ну»?

– Ты сказала, что не хочешь?

– Нет. Я велела ему сделать, как он считает нужным.

Брайна пригляделась к Сорке, будто хотела догадаться, что та скрывает, и вытерла нос рукавом:

– Я тоже уже думала, что во всем виновато лето. Так бывает, когда молод, готов весь мир охватить одним взглядом, но позднее, доченька, после свадьбы, это желание пропадает. Оглядываешься вокруг и понимаешь, что это было наваждение, как и, собственно, вся наша жизнь на этой земле. Так зачем валять дурака, как гои? Ну зачем? Мало ли что хочет сердце? Я знаю, любовь… В юности думаешь, что любовь – это все… Но поверь мне, она быстро проходит. И лучше бы со всей своей любовью они пошли поучились семейному счастью у простого еврея!

Сорка уже не слушала старуху. Она встала и побрела прочь.

– Куда ты? – крикнула вслед Брайна.

– Я тебе нужна?

– Не нужна, – поднялась Брайна, – но я тебя спрашиваю, разве так можно? Ведь тетя Гитл ждет тебя!

– Я скоро вернусь!

– Смотри, не задерживайся!

Сорка шла по лугу, перебирая недостатки Бореха и удивляясь сама себе. Ведь он не хуже других, с кем она еще даже не знакома! Сорка была уверена, что никогда не получит того, о ком мечтает. Так зачем же весь этот спектакль? Сорке было настолько все равно, что, кого бы отец ей сейчас ни посватал, она бы не возражала, лишь бы ее оставили в покое.

Луг, весь день томившийся под солнцем, посвежел и впитывал влагу, будто глотая ее. Повсюду квакали обессилевшие лягушки. На холме, за который садилось разгоряченное солнце, стоял аист на одной ноге. Во второй он держал камень, зажав его, чтобы не уснуть, и, запрокинув голову, глядел на уходящий день. Посреди луга на искривленном дереве сидела птичка, долбила клювом кору и монотонно вскрикивала, словно заходилась в плаче: ук-у-ук, ук-у-ук!

Сорке стало невыносимо слушать птичьи причитания. Она бросила в нее камень. Птица перелетела на ветку повыше, немного помолчала, и над лугом вновь разнеслось: ук-у-ук, ук-у-ук!

То здесь, то там попадались ягодные кустарники – воспоминания о вырубленном лесе. Сорка увлеклась прогулкой, рвала ягоды, ела их и так дошла до черной скалы, которая издалека выглядела как коленопреклоненная женщина с распущенными волосами.

В долине под холмом, на котором располагалось еврейское кладбище, сто лет назад было еврейское поселение.

Сорка вспомнила, что слышала рассказ, как отряды Хмельницкого осадили холм, дав евреям три дня молиться своему Богу, а потом бросить его в Вислу, чтобы и следа от него не осталось, открыть ворота и приготовиться к крещению. В случае отказа им пригрозили резней.

Евреи постились, плакали, раввин с главными людьми города решили ждать до последней минуты и, если Господь не смягчит сердца злодеев, самим покончить с собой и отдать в руки врага мертвый город.

Единственный сын раввина должен был на той неделе сыграть свадьбу с дочерью городского богача. На третий день раввин, увидев, что от врага не будет пощады, послал сына проститься с невестой. Они вышли за город. Служанка невесты следила за ними издали, ведь жениха и невесту нельзя оставлять наедине. Они расположились на берегу Вислы рядом с черной скалой. Прекрасная невеста умоляла, жениха не оставлять ее, говоря, что не может жить без него и боится жестоких казаков. Жених успокоил ее, обнял, и оба бросились в Вислу. Служанка подбежала к берегу с криками, упала на колени, простерла руки, словно желая их удержать, и так окаменела с открытым ртом и вытаращенными глазами.

Сорка настолько увлеклась этой историей, что ей казалось, будто она случилась с ней самой. Сорка все пережила заново: это она бросилась вместе с Борехом со скалы, а старая Брайна застыла на берегу. Сорка вспомнила, что это всего лишь легенда, растерянно оглянулась по сторонам и пожалела, что история уже закончилась.

На вершине скалы росли ягоды. Сорка с легкостью стала карабкаться вверх на четвереньках, подтягиваясь на отвесных участках, опираясь на уступы и хватаясь за торчащие из камня деревья. На вершине она улеглась, стала срывать ягоды зубами, как это делают мальчики в субботу, и взглянула вниз в воду. Сорка почувствовала, что стоит лишь перегнуться, как потеряешь равновесие и полетишь в Вислу, которая плескалась и терлась о черную скалу.

Стемнело. Набухшее небо нависало над лесом и лугом. От воды поднимался пар, как дым от разбитого посреди поля костра. Пар, словно мутное стекло, застилал глаза. Все вокруг было словно в пелене. Заходящее солнце рассеяло кровавые полосы и оставило после себя на небе клочья облаков, похожие на выжженные пятна. Казалось, луга и растущие на них деревья с наступлением ночи сместились и оказались залиты водой. Кувшинки качали в камышах белыми головками и выглядели издали как белые шеи плавающих в воде уток.

Сорка задержала дыхание и прислушалась. Вокруг было тихо. Доносился гулкий плеск воды о камень. В стороне показалась лодка. На ней стоял юноша в расстегнутом студенческом пиджаке, волосы спадали на глаза, одним веслом он направлял лодку к скале.

Сорка смотрела, как молодой человек стоял, чуть раздвинув ноги, волосы спадали ему на глаза, и вдруг она почувствовала, что луга, лес, вода наполняют ее радостью. В ту же секунду она забыла обо всем, забыла о доме. Все казалось как во сне, будто Сорка была в дороге тысячу лет и оказалась где-то у моря на скале одна-одинешенька. Она знала, что столы накрыты, а дворец пуст. Все ждут ее… А вот и принц пересекает Вислу, он приплыл за ней…

Лодка остановилась под скалой, рука с веслом потянулась к Сорке, и над Вислой повисла бархатная лента, которая была вплетена в Соркины волосы.

– Простите, вы только что обронили…

Сорка потрогала волосы, поняла, что ленты нет, вновь почувствовала под собой скалу, и ей захотелось сказать, что она здесь ни при чем. Сорка взяла ленту, раскрыла потемневшие от ягод губы, поглядела на юношу с улыбкой и покраснела.

– Благодарю вас! Не стоило утруждаться из-за такой мелочи!

Юноша что-то пробормотал, выпрыгнул на берег и принялся вытаскивать лодку из воды.

Сорка спустилась со скалы, как дикая серна, мигом поправила платье, встряхнула головой и стала вплетать мокрую ленту в косу.

– Если не ошибаюсь, – поклонился студент и откинул волосы с лица, – вы дочь писателя?

– Да. А вы кто?

– Я? – улыбнулся студент, тронув двумя пальцами пушок в том месте, где должны были быть усы, и лукаво взглянув на Сорку. – Мы соседи, ваш отец уже несколько раз бывал у нас.

– Я все еще не понимаю, кто вы, – рассмеялась Сорка.

– Вы знаете, где живут Понятовы? – Студент не сводил глаз с Сорки. Ему стало жаль, что каникулы скоро закончатся, а он и не знал, что по соседству живет такая красивая девушка.

– Вы сын Исроэла Алтера? – Сорка схватила его за руку, как изумленный ребенок.

Студент кивнул, взглянул на ее растрепанные волосы, усыпанные листьями и травой, посмотрел в ее черные глаза, глубокие, как вечерние леса. Она была такой гибкой и свежей, словно тоскующая лесная красавица, которая вышла ему навстречу.

Сорка очнулась, будто прочитав его мысли, и хотела вынуть руку из его руки. Они переглянулись, смутились, пристыженно разомкнули руки, но те с трепетом, словно боясь потерять друг друга, снова обрели одна другую.

– Если вы не возражаете, – студент слегка поклонился, его голос дрожал, – я провожу вас домой!

– Но я боюсь, что мне придется показывать вам обратный путь, – засмеялась Сорка. – А впрочем, идемте.

Они сделали пару шагов, Сорка обернулась, прислушалась, хлопнула в ладоши и показала на Вислу:

– Взгляните!

– Что?

– Ваша лодка уплывает!

Лодка, едва вытащенная на берег, соскользнула в воду и кружилась по ней, как игрушечная. Взглянув на реку, студент сдвинул шапку и запустил пальцы в волосы, затем махнул рукой, словно ему было все равно, и улыбнулся: